***
От перемены мест слагаемых
Сумма не меняется,
Переменою места жительства
Жизни не утвердить.
Единожды все курицы
Несут золотые яйца,
В другое время им хочется
Просто есть и пить.
И только тех, кого бросили,
Или забыли нечаянно,
Не стоит к себе приучивать,
Не стоит давать им рук,
Не надо считать по осени.
Колодцы полны отчаянья.
Земная вода им горькая.
Они улетят на юг.
***
От рано встающего солнца
Все мнится яснее и выше,
Как терпкая мягкая слякоть,
Пришедшая в феврале.
И только ушедшая жизнь
И эти снега, и крыши
Опять зачем-то похожи
На съеденное суфле.
***
Безногий хочет видеть правду
В бессилии светил науки.
Копая ров, экскаватор
Готовит себе могилу
На старость. И каждый рад бы
Избавить себя от муки,
Но механизму и телу
Предложен лишь стылый силос.
***
Пространство неверно.
Ночь, как последняя шлюха
Лезет прилипчиво холодными пальцами под рубаху.
Побуждение духа
Отыскивать голову, укатившуюся за плаху,
Это всё, что осталось.
Малая крайность и крайняя малость.
***
***
Люблю старинные улочки,
Как дедова борода
Они седые, косматые,
Как корочка сдобной булочки,
Что съедена навсегда,
Единственным детством горло
До судороги прихватывает.
***
Размышляя, неплохо остановиться на том,
Что ты, в общем-то, жив, хотя суть под вопросом,
Ведь рыбка золотая махнула хвостом
На последнюю просьбу, и оставила с носом;
А значит, Господь не любит Троицу, но спелую вечность,
Обожает, и обхватывает незримо,
И все, что по логике быстротечно,
Уходит из мира с тоской пилигрима.
***
Сплошное и чёрное
Из малого – в бездну.
Солнце печёное,
Противень железный
Гор и скомканных далей.
Рублями закат разменян.
Сладкое слово «valeo»
Ко мне уже не применят.
Качают воздух аорты.
Жизнь посмотрела в корень.
Хвала всем усопшим и мёртвым,
Которые с вечностью вровень.
ОТДАВАЯ ЧЕСТЬ
Опоссум – слишком непристойное слово для маленького зверька.
Рука проделывает траекторию от козырька,
Переходя в национальную грубость: рубить с плеча.
Материк – корабль, на нём может и укачать.
Может кидать на мачты в бушующие шторма,
Но когда образуется штиль, или приходит зима,
Вспоминаешь опоссума, маленького зверька,
Который летит за рукой, падающей с козырька,
С визгом, изловчась, хватается за мундир.
Непристойное это слово – опоссум, скорей непристоен мир,
Породивший его, или я,
Мечтающий жить без жилья,
Спать без снов, существовать без теней,
Плакать без слёз, не вспоминать о Ней,
Не отсчитывать время, живое не есть,
Не растворяться, и, отдавая честь,
Вспоминать опоссума, маленького зверька,
Летящего за рукой, сброшенной с козырька,
Переходя в национальную грубость: рубить с плеча,
Глядя с ухмылкой, просящей кирпича.
ЭТЮД
Близко.
Ещё ближе!
Слышишь? Стрекочут кузнецы,
Лацкают.
На тройке бубенцы
Закляли погоду ласкою.
Широко ехать! Погоняй
Рыбный день до заката плеткою,
Чтобы, получив нагоняй,
Он рассыпался комариной чечёткою.
***
Тень от скамейки длиннее её самой.
Проекция нашей жизни глубиной человека
Превосходит. Так, лучше всех слышит немой,
И сильнее всех безногий калека.
Так, солнце проносит широту оголтелого дня,
И сапоги-скороходы не по ноге первопроходцу.
Так, маленькая чёрная точка, похожая на меня,
Губительна для всего, если однажды взорвётся.
***
Города не тонут. Города терпят бедствия.
Города – это родиться, успеть, забыть.
И если каждая причина – уже следствие чего-то,
Этот узел не развязать и даже не разрубить.
А слепцы на улицах скажут: «Мы прах его»,
Да и как им увидеть: на востоке заря.
Каждый день нас хлебает, как суп черепаховый,
Из её же собственного панциря.
***
Мой крест унёс ветер,
Мои жилы наплела паутиной
Чёрная вдова-солнце.
Самое лучшее в свете,
Когда буря играет штаниной
И поле волнующей нивы
Ждёт коленопреклонца.
***
Десятая сигарета кряду курится дольше,
Я её парциально разметил объёмом лёгких.
Я гуляю по городу наверно с улыбкой той же,
Что и все остальные из числа умом недалёких.
Это пепел чумы, как будто забыл побриться,
Или стал ископаемым, вот только дерьмом или кладом?
Я бы первую попавшуюся кошку, сбежавшую из зверинца
Пригрел на коленях и накормил шоколадом,
Будь у меня шоколад. Будь у меня молельня,
Я завёл бы чертей там – попробуйте разгоните;
Будь у меня хоть сон… Я променял постель на
Возможность блуждать в ночи, глубоко зарывшись в свитер.
Небо. Строительный кран в проблесках эшафота
Вылавливает кирпичи из дома, как мясо из плова.
Замерзает пушек на губах. Усиливается икота.
Верно кто-то поминает недобрым словом.
Докуриваю. Плюю. Липкий кусочек бронха
Славно украсил снег, истоптанный голубями.
Урна глотает пачку. Вчера пришла похоронка
На моё имя; кому бы отдать, может Прекрасной Даме?
***
Города, навсегда поражённые дрожью истерик,
Искривили уста, как хромающий слогом лимерик.
Муравьиная суета,
Пожирает цветастость обновки.
Можно прыгнуть с моста
И, представьте, совсем без страховки.
И принять глубину,
И узнать потаённое диво,
И заметить одну
Настоящую жизнь, умирая красиво.
ОКУРКИ
***
СМУТНЫЕ МЫСЛИ
Ждёт последнее увлечение.
Смутные мысли на девятом месяце.
Сделать кесарево сечение
Мечте беременной в небо лестницей.
Пять минут – и с цветком увянувшим
Не успеть на попутном автобусе.
И тогда Её отыскать уже,
Что Ватикан на маленьком глобусе
Не удастся. Подобные правила
Урезают вольготность мышления.
Вот опять сумбурно скартавила:
«Это всё твои прегрешения».
Человек независим от времени.
Мы расходимся в разные плоскости.
Ты в холодном заливе с тюленями.
Я намотан на крылья-лопасти
Белых бабочек… Постоянство оформленных
Мне претит. Торопиться некуда.
Я всегда поспеваю вовремя.
Так стрела нагоняет рекрута,
Так долги находят задолжника,
Так гроза настигает путника,
Так лукавая кисть художника
Движет небо летящего спутника.
И прости мне моих непрошеных
Отрешений от мира вязкого.
Я устал обретаться в поношенном,
Пусть приятном, мягком и ласковом.
Я приду на то место под деревом,
Где следы Твои стёжку оставили.
Уходящее вдаль суеверие
Мне дороже. Так мысли слукавили.
***
Гости разъехались. Муторно.
Стол ещё не разобран.
Спит на диване полуторном
Кот. И чуть неудобно
В тапочках узких ступням.
Вам не хватило дня,
Вы застали и ночи.
Чего-то хочется очень:
На вас не хватило меня,
А мне не хватило зимы:
Снегов теперь очень мало.
Когда ж Я и Вы будем Мы,
И так, чтоб нам всем хватало.
***
Когда отсекают голову,
Не бойся подставить шею.
Смерть – это самое простое,
На что человек способен.
Пусть глаза палача слезятся
При этом, и руки немеют.
На что тебе голова?
Она не многого стоит.
***
***
Когда чёрная полоса становится белой,
Начинаешь жалеть о прошлом. Иконопись с холста
Смазывает серьёзность мягко и постепенно,
И улыбка твоя вовсе уже нет та.
И молочное «бредит» превращается в «бродит»,
Коренным врастая в малиновую десну,
И прыщавая мутная грусть от тебя уходит,
Нагоняя солнце, как рыба – сверкающую блесну.
Жизнь не выпить на половину как «Кровавую Мэри»,
Не оставить сгусток сердца краснеть во мгле.
И всуе остаётся безответно любить и верить
В те мелькнувшие под водой 20 000 лье.
***
Гнёзда вороньи заброшены и покинуты.
Ветер по прутику рвёт их, во двор таская.
Когда мы нечаянно с Вы переходим на Ты
В мир опускается вогнутая тоска, и я
Будто жалею, что нету бездонной пропасти,
Что человеку прощается всё, даже самое давнее,
Даже в конце пути можно успеть спасти.
Вот это и грустно, а если нельзя – и подавно.
ОТРЫВОК ИЗ НЕОПОЗНАННОЙ МЫСЛИ
… И только по магазинчикам с надписью «ПИВО»
Мы угадываем присутствие здесь людей.
Впрочем, их можно встретить и в гастрономах,
Со взглядом, далёким, как телескоп астронома,
Наведённый на альфа Центавра.
Они пожинают лавры
Вовсе не тех, для кого так старались
Испепелить свои души. Арес,
Благословивший их на охоту
Ничего им не дал, даже квоту
На поступление в собственные ряды.
Впрочем, бог войны и не мог поступить иначе. Питьевой
воды
Просить у хранителя всех морей –
Дело неблагодарное и пустое.
Потому, подходя и справляясь, сколько стоит,
Люди и не думали ждать ответа,
А тут же и брали и то, и это,
Оставляя в ванночке звон монеток,
И удаляясь с нерасторопностью марионеток.
***
Люди могут идти – ими движет явление разума.
Безумец летит через проходную в окно.
Поэт не узнает старческого маразма,
Потому что умрёт молодым, как бывает в кино.
Нас больше всего заводит заверение лестное.
Зимою – весна, как апокалиптическое предание.
Смерть всегда приходит по времени местному,
А уходит по Гринвичу, цепляясь за здания.
Оттого ветшают крыльцо и лицо вдовы,
И любой гранит вскоре набивает оскомину,
Я кидаю тебе этот мир, как мяч целюллойдовый,
Поиграй со мной, костлявая, в домино.
Выйдет «рыба» - на серп косы и в костёр – жаркое.
Ты, конечно, помнишь, до меня защитился Лужин.
Я прознал о тебе сегодня что-то такое,
После чего тебе вовсе не нужен.
Что же, вечная жизнь тоже лестно, да долго маяться,
Как хмельному вину, уставшему от закупорки.
Хрипота задушила. Не споётся мне, так пролается.
Целюллойдовый шарик ляжет под строгий кий.
МОЯ МАЛЕНЬКАЯ СМЕРТЬ
Анне
Когда ты говоришь «Не умирай», я слышу «Умри».
Свою маленькую смерть я прячу в черенке ножа,
Я умру на заре, в теплокровных руках зари,
Я умру налегке, развенчиваясь и кружа.
Все согласные, как пейсы, повисают в ушах лапшей,
Где нога продолжает размеренный ход земли,
Моя маленькая смерть станет, как я, большой,
Не найдя, с кем усмешку свою разделить.
На ветру досыхают остатки того белья,
Что меня превратит в ископаемые следы.
На другом берегу помочился в реку Илья.
Моя маленькая смерть, не страшись ледяной воды.
Киноварь ястребиного взгляда в руке зажав,
Подтянув до колен сорочку, как ночь – кругла,
Ты макала в любовь измочаленный свой рукав,
Тогда что тебе стоит опрокинуть на два крыла
Из тугого картона не выросший свой муляж,
Непорочную летопись о том, кто тебя хранит,
И спускаясь на выцветший, крытый безмолвьем пляж,
От вселенской тоски улететь прямиком в зенит,
В круглоглазую сферу привитых тобой химер,
Допотопных регалий не выкрашенный узор,
И вглядеться туда, куда бы слепой Гомер
Переложил глаза, после, как их протёр.
***
Рассыпаясь, карточный домик не складывает пасьянса.
Поезда уходят по рельсам червонного полустанка.
Проводнице в вагоне не скажешь: «Приди и останься»,
Ибо это – претензия переспелого манго
К солнцу, а солнце неоспоримо,
И потому уходит, а плод – остаётся,
И, съеденный, оказывается всего лишь дефектом грима
На щеке плачущего Пьеро. Сдаётся,
Что карты совсем не врут, каков бы расклад их не был.
Шестёрки везде неизбежны пластом лежащей дороги,
Что нас по стене уводит в такое близкое небо,
Что в нём, пожалуй, можно развешивать некрологи.
И, строя карточный домик, на что эти числа, дамы,
Валеты, короли, тузы, если посредством удара
Они упадут на стол, листвой шелестя в тамтамы,
Без смысла, без толкований, предпочитая Таро.
АБСЦИССА ОСЕНИ
Сижу в саду. Абсцисса осени.
Пожалуй, листьев хватит ещё на полчаса,
Но не уверен: скорость, как и сад,
Подвержена паденьям на асфальт,
На оси измерения 3D,
Ещё зависимость от крепости мате,
Что растворился в крови. Небеса
Всё ближе, наносимы, как корректор,
Да нимб над головою, словно вектор,
Смотрящий на земные небеса.
Абсцисса осени. В близи координат,
Разбросанных с небрежностью «Налей-ка»,
Я есть парабола на выцветшей скамейке,
Мечтая быть натянутой в канат,
Я принимаю форму бытия,
Быть может, только из того лишь смысла,
Чтоб удалить всё, что теперь провисло
В моей параболе, всё, что не я.
Однако я ослаб, да пью мате
(Верней его экстракт и разведённый).
Сад застонал. Да это уже порно,
Или бесцветный пояс карате.
Абсцисса осени. Всё первоначально,
Первоконечно, и в какой-то мере
Решить проблему «Моцарт и Сальери»
Мне было бы полезно. Может, спросят,
На небесах придирчивы, я слышал,
Но вот опять перелетаю крыши,
Перетекая в крайность «Моцарт - Моцарт».
ПРЕ НЕКРОЛОГ
А.Н.
Ты молодчина, девочка, так просто идёшь к Голгофе,
И пушистый крестик летит за тобой вдогон.
Я сохранил тебя. Пора уходить. У меня нет даже банки кофе,
А святая вода превращается в самогон.
У меня остались: затёртый портрет без рамы,
Техническим спиртом выжженные белки,
Краденая картина никому неведомой панорамы,
Да странный нарост на холме Венеры правой руки.
Впрочем, скоро такой же вырастет и на левой:
То ли природная симметрия, то ли повторение черт.
Я, надевший корону выцветшей королевы,
Перенял её смертность и большое количество лет.
Старый. Да, я старый, девочка, старый, неудачливый ангел,
Не имеющий ни одной заслуги перед отечеством в небесах,
Ты мой билет к истоку, мой не увядший факел,
Для самосожжения меня, завёрнутого в паруса.
Я утомил тебя, девочка, ты ведь и так всё знаешь.
Я не рубил голов, да они мельтешат на копьях.
Что ж ты меня, как немощного, жалеешь и пеленаешь,
Смешивая вкус крови и вкус кукурузных хлопьев.
Вкусно. Всё равно вкусно, хоть и болит желудок.
Что ты, какое там бритвой всё изрезано тело.
Я же вместе с Вампиловым перестрелял всех уток,
Всех, всех до последней, а последняя улетела.
Я же живу по закону Ганса Йоста:
«Жизнь нельзя насиловать разумом» - что мною чтимо,
Я не о кофе, не о тебе, я просто,
Лишь о том, что это неизлечимо.
Ты молодчина, девочка, тебе завтра уезжать в другой город.
Уезжай. И когда закат примет вид распоротого чебурека,
Не смотри и не бойся – это лишь я распорот,
Неумелый спаситель, принявший грехи одного человека.
Я СЧАСТЛИВ
Люди, я счастлив, меня никогда не знала система.
Так бывает, когда невзначай находишь Моэма
Среди скопища всякой филологической дряни.
На нас не хватило капусты, мы родились в бурьяне.
Когда аисты почти вымерли, предпочли детям презервативы.
Мы уникальны. Без альтернативы,
И это прельщает. Но система – наглая тётка,
Ей, как и всякому до пересохшей глотки
Физически необходимо уговаривать нас, непреклонных,
Ей же отдаться. Во всех уголках укромных,
Где ещё тьма, первозданная и нагая,
Где попрятались мы, не знавшие на душе сапога, и я
В том числе, разыскивает она со светом
Искусственным, вроде лампы, на этом
Свете, на том мы, конечно, недосягаемы,
Пытаясь представить раем коридор тюрьмы,
Заведомо зная, что рай – тюрьма наших тел.
Но мы убегаем, становимся не у дел,
Смеёмся гнилыми зубами теперь и впредь.
Мы властны над собственной смертью, а смерть,
Единственное, чего боится она – пустяка,
И выеденного яблока не стоящего. Тоска,
Тоска оттого, что так просто. Победы нет,
Если нет тяжёлого боя. Я дал обет,
Уберечь от неё хоть одного ещё.
Я счастлив, люди, что плюю не через плечо,
А прямо в морду боксирующему кенгуру.
Я счастлив, люди. Наверное, я умру?..
АЙСБЕРГ
Устав от санитарии,
Сбежав от заснувших докучливых нянек,
Я в тапочках Девы Марии
Пройдусь по айсбергам, ищущим свой «Титаник»;
По солнечным трапезам Ниццы или Ривьеры,
Где каменные атланты упёрлись в небо, забыв о блохах,
Найду те контрасты, что стали серым,
А были белым и чёрным… В стручках гороха
Всё так же по старшинству номера шаров бильярдных.
Ах, время, во мне ты теплишься слишком прямо.
Опять с пистолетом в руке на злосчастные девять ярдов,
Расхожусь с двойником, не думая: стоит ли этого дама.
Стреляю поверху, в кисть рябины, твержу: пустое,
Поглаживая новую бездну от пули у самого сердца.
А дама, любая, бесспорно этого стоит.
И рондо моё опять переходит в скерцо –
Злорадную шутку, путающую времена глагола.
В отделе игрушек наемся живого плюша.
И если настолько пьян, что не отличить потолка от пола –
О, Господи, как же вернуться и не разрушить
Этот хрупкий октаэдр совершенно иного мира,
Прожившего без меня неких полсекунды
И уже чужого… Снова ждут на дуэли? Мило.
Наконец-то надо решиться: никуда или ниоткуда.
Желчный смешок отсекает ветку с десятком ягод,
Она падает мерно и плавно на фоне всего, что было,
И лежит её сочная, спелая, рваная мякоть,
На моей не по моде худощавой груди… Мило.
Как ни странно, именно нежные тапки натирают мозоли.
Я на айсберге буду, до тех пор, как последний корабль
За сигналами SOS привет какой-нибудь Ане и Оле.
Бортовой журнал: « В трюме течи. Мы тонем. Декабрь».
Дмитрий Шабанов: Смутные мысли 2003-2004.