***
Виниловый вечер – в динамиках Битлз,
от холода чай не спасает,
и ты
бросаешься в осень, слетая с орбиты
под «Strawberry Fields»…
Виниловый дым -
на утро,
когда все и так наизнанку,
отсутствие сахара правит сорбит,
в лечение жизнью прописаны транки
с надеждою и... Let It Be…
Let It Be…
***
Вот теперь, провожая темным взглядом круги
в разошедшейся мутно-весенней ледовой тверди,
я ищу глазами невыдуманных других
для того, чтобы взглядом сказать: «никому не верьте».
А весна звенит в голове: в тридцать семь и семь
на термометре вирус оттаял и пьет простуду,
невозможно жить, разлюбив тебя насовсем…
…я помыл посуду, я был счастлив, уже не буду…
***
Четыре стены – три шага на два раздели - иначе не хватит,
и влепленный в стену лист календаря застыл в тридцать первом марте,
ни шагу назад – это, в сущности, бред, но и вперед невозможно,
за окнами медленно гасится свет,
и в искрах костра при аутодафе
день корчится, как безбожник.
Возьми мою руку – сто толик тепла и нервы твоих истерик
из крови и плоти – банально звучит – но в них присутствие зверя,
легко промолчать, но сказать не сложней, слова снеговой лавиной
отменят все числа на календаре,
и нет толкования у словарей
для слов, что ты бросишь в спину.
За окнами медленно гасится свет тобой или мной (молчи же!),
возьми мою руку, покуда в окне небо царапает крыши,
и эти четыре – три шага к стене, здесь нечем дышать и тесно
от слов, что бьют по моей спине
и где-то внутри закостенев,
во мне выжигают бездну.
***
Не пиши мне ни слова, ни вздоха, ни взгляда,
Не пиши никогда, ни верлибром, ни белым,
А тем более в рифму хореем и ямбом,
Если так уж паскудно и все надоело.
Не пиши мне стихов, из-за ноющей ночи
Лето долгое, жаркое, невыносимо
Мозг шалеет, кипит, по ночам кровоточит,
Ни заснуть, ни проснуться, ты вспомни ту зиму,
Где нам было тепло от зажженного сердца,
И вокзал не кривил прокаженную морду,
Мир был светел, сплетенный из снега и терций,
Восклицая для нас доминант-септаккордом.
А теперь, когда мир истерично и грубо
Наш вокзал отравил, затопив своим ядом,
И ты чаще сжимаешь колени и губы,
Не пиши мне ни слова, ни вздоха... Не надо…
***
Шнуруй рукою усталой
грудную мою клетку,
кем бы с тобою ни стали мы,
другими не будем, детка.
Видишь, стихами вытканы
ковры для лихих присядок?
Когда оборвется нитка,
какой мне пойдет десяток?
Шнуруй эту стылую пропасть,
тепла в ней осталась малость,
чтоб то, что еще не пропито
сменить вековой усталостью.
Слышишь, как рифма ищется,
мечется меж глаголами,
в разрыве сердечной мышцы,
слова проступают голые?
Шнуруй их не интервалами,
а женской своею мудростью,
меня ты нагоревала
меж строчками этим утром.
***
***
Моя канарейка не умерла,
а просто устала петь -
принцесса хлещет вискарь из горла,
свою обмывая смерть.
Вселенная – нить в игольном ушке,
и шелест густых страниц -
патлатый Моррисон в бледной руке -
лирика самоубийц.
В ее бутылке вискарь, как вода,
в крови гуляет инцест,
она орет Obladi Оblada,
меняя сюжет в конце.
А жизнь продолжает длиться и длить
неправдоподобный сон -
ее выдергивают из петли -
lalala the life goes on…
***
Есть особый запах этих тихих мест:
прелой земляникою отдает земля.
Я однажды выдохнул, умер и воскрес
там, где земляничные вечные поля.
По молочным рекам плавает винил,
берега кисельные, редкий частокол,
между покосившихся голливудских вилл
бегает котяра Васька–Рок-н-ролл.
Посреди вселенной - непролазный лес,
иногда под вечер – дождь, как из ведрайв.
Я живу на даче в брошенном селе,
это мой последний земляничный рай.
***
Растает снег, уйдет вода,
взойдут окурки и трава,
и безразлично станет, что за день недели.
Весна не чувствует стыда,
и станет женщин раздевать,
и у метро полночный оживит генделик.
А неба цвет невыносим -
разлив индиго в шардоне -
и этого вина на всех с лихвою хватит.
Весна – летящий в эту синь,
за небом, смоченном в вине,
влюбленный в жизнь и небо южный гастарбайтер.
Пробита пленка облаков,
и оголяет свой живот
Праматерь на сносях. Дыхание муссона,
сироп из крови с молоком –
по лужам к Гумберту идет
тинейджер-девочка в плаще демисезонном.
***
Там, на другом конце планеты,
хоть шар никогда не имеет конца,
но это не важно, короче, где-то
небо, отлитое из свинца,
сыплет звездами в Миссисипи,
«Оoh-yeah»,- восклицает стареющий негр,
а я повторяю, и небо сыплет
их отражение в Днепр.
А дальше, от голоса отрываясь,
эхо цепляет блики зари,
и в это время торговка в Китае
нечаянно просыпает рис,
что-то при этом кричит по-китайски,
и, когда над Россией летает сон,
влюбленные школьники под Батайском
смотрят, как звезды падают в Дон.
Андрей Мединский: Виниловый вечер.