Владимир Меломедов: Гена Негин. Роман в стихах..
Роман в стихах "Гена Негин" Владимира Меломедова прежде всего бытописательный.
Я честно прочитала его целиком, причём быстро и с интересом - понравилось, а потом, как в ТЕ годы, пустила по рукам...
Долго грелась мыслью написать рецензию, по длине соответствующую тексту, с большим количеством цитат, которую любитель статистики Алхутов непременно отметит в очередном отчёте о деятельности Точки зрения, а начинаться она будет с той классической фразы, которую выдают все учебники насчёт романа-первоисточника, но...
"Гена Негин" весь достоин быть растащенным на цитаты, поэтому скажу кратко.
Роман - отражение совсем недавней российской действительности, где всё шиворот-навыворот, сам написан задом наперёд. Автор оправдывает это своим еврейством, но развитие действа идёт скачками, в виде дискретной контрамоции.
Формально в романе имеется любовный сюжет, его ключевые моменты сходны с пушкинскими, но здесь с чувств сдёрнуты романтические покровы, да и вообще именно за эту тему романа автора впору записать в постмодернисты.
И опять-таки, главным героем является русский быт, бессмысленный и беспощадный. Владимир Меломедов грезит о нём издалека, он по крайней мере трижды эмигрант, если отбросить полузабытое понятие "внутренней эмиграции". Молодость прошла. Родина осталась за океаном. Советская власть на одной шестой кончилась. Тройная недосягаемость утраивает величину "слонов", герои действуют с размахом, сцены любви и пиров приобретают раблезианские черты.
Калейдоскоп воспоминаний, намёков, которые мало что скажут подросшему поколению, но умилят тех, кто в своё время кормился слухами, начинается с ядовитого описания эмигрантского общества Нью-Йорка, а также "постсоветской" его части, держащейся особняком, эмиграции в эмиграции, желчной зрелостью. А заканчивается порой лучезарной юности.
Эта книга - веха смены знаков. После соцреализма, после Солженицына и Дудинцева, после наводнившей прессу страшной правды, после желания начать жить с 91-го года, после лубочных комиссаров из новых фильмов о нашей истории появляется это почти документальное, простое и человечное произведение.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталья Безюк
|
Гена Негин. Роман в стихах.
От автора:
Цель настоящего предисловия состоит в том, чтобы развеять сомнения читателя: в какой же последовательности следует читать роман?
По мненью автора, «Гену Негина» следует читать в порядке следования страниц, невзирая на обратную нумерацию глав и сбитую очерёдность разворачиваемых событий. А впрочем... Ваше право.
ВОСЬМАЯ ГЛАВА
Замысля друга позабавить,
Весь мир рисуя neglige * ;
Карикатурою ославить
Дела, отпетые уже;
Исполнен грёзы и цинизма
К идолостойким атавизмам,
На лиру важно опершись,
Пою и грех, и смех, и жисть…
Уж обладать, так королевой;
Шутить – над Пушкиным самим!
И, в пику прадедам моим,
Переписать справа-налево,
Великим классиком не став,
Собранье всеизвестных глав.
* – Неодетый, неприглядный (фр.).
I
Когда с серьёзностью в лице я
Рупь до зарплаты пропивал;
Не чтил достоинств той Цирцеи,
Тех Цицеронов не читал,
Но, догмы променяв на цицы *,
С терпением из-за границы
Всё ждал посланья одного,
Не зная, кто пошлёт его,
Мне Голос был и муза пела:
«Родимый, оставайся здесь,
Забудь америки, не лезь,
Мы на тебя закроем дело…»
Но я не внял совету лир:
Гонца дождался и – в ОВИР **.
* – Элемент мужской религиозной одежды у евреев.
** – Отдел виз и регистраций.
II
ОВИР меня с улыбкой встретил.
Патриотизмом накачал.
Стукач дежурный нас отметил.
С патриотизмом настучал.
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
III
А нам бы всё иного лихa…
В сосновом, сумрачном краю
Я был рождён для жизни тихой,
Но город взял судьбу мою.
Теперь мне пусто в сонном рае:
Степные ветры, завывая,
Наводят скуку на меня;
Синицы, треньками звеня,
Ненужны думы будоражат.
Постыл мне тихий глас долин
И рокот каменый теснин.
Луга просторные и кряжи,
Порою, шепчут мне с тоской:
«Оставь нас, житель городской».
IV
Но тесны города забавы
Рождённому среди лесов.
Азарт наживы, жажда славы –
Не слышно певчих голосов –
Силки, ловушки да капканы…
Как извержение вулкана,
Гремят подземки поезда;
Случись у ближнего беда,
Не тщись подать бедняге длани –
Над бездной длани не спасут.
Сирены страха стресс несут:
«С дороги, мирный поселянин!»
Вот здесь, меж небом и землёй
Застрял Ваш раб, нечтитель мой.
V
Нью-йорк, Гарлемом ли, Бродвеем,
По мифам вечным Вам знаком:
Тем – Метрополитен-музеем,
Иным же – Бруклинским мостом,
Откуда безработных каста,
Со слов певца-энтузиаста,
Бросалась бешено в Гудзон.
Но здесь ошибочка, pardon * :
В Гудзон с означенного моста
Упасть – нужон автомобиль,
Там будет пара-тройка миль!..
Но конь-пегас свершает просто
И повнушительней скачки,
Заради красненькой строки.
* – Пардон (фр.)
VI
Итак, Нью-йорк. Мелькает шторка,
Улыбка, фото для статей…
Каждый седьмой вассал Нью-йорка
Происхождением – еврей.
Сюда, кочуя год от года,
Шестиконечная свобода
Седьмого сына занесла.
«Шесть дней твори свои дела,
А на седьмой – ученье учит –
Живи в Нью-йорке, загорай.
В неделю раз да будет рай
И на земле. Его получит
Одна седьмая тех людей,
Чей пращур молвил: «Я еврей».
VII
О рай! Повторное изданье.
На всём – вторичности печать.
Ну кто от дерева познанья
Здесь будет яблоки вкушать?
А если кто чего и вкусит,
Тотчас же убоится, струсит,
Помчится к адвокату, и,
На зиппер взяв штаны свои,
Ладонь в чужие запускает –
И шарит шалая рука
В карманах ближнего, пока
Своих штанов не утеряет
И, без штанов – на интернет.
На интернет законов нет.
VIII
Богата снедью заграница.
Пустует русский магазин.
Но есть ещё в пороховницах
Надёжный аргумент один.
Уж то не танки, не ракеты;
Сбежали ножки из балета
В заморский шоу «Aunt Russia *».
Но тайна есть у мальчиша:
Достойный сын родной культуры,
Он Дяде Сэму за доллар
Не продаётся, он, как дар –
Смелей любви, сильней цензуры,
Неукротим, непобедим,
Мат русский непереводим.
* – Тётушка-Русь (англ.)
IX
Иной брюзга наставит точек
Заместо матерных стихов –
И многоточья вместо строчек,
И многоточья вместо строф…
Редакций этаких подобье
Видал я даже на надгробье:
Взамен тире, промеж двух дат
Стояли точки. Чистый мат
Схоронен там в красе мятежной!
Туда печальная вдова
Приносит слёзы и слова:
«Ну, как тебе?», – и смотрит нежно.
И шепчет талая вода
В ответ ей: «Старая …».
X – XX
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
…………………………………………
XXI
Тупые годы над отчизной
Водой утробною неслись.
В клоаках злых социализма
Развился плод – сюрреализм.
Вот новый стяг над реей реет:
«Содомия За Гоноррею!» –
И геморрои не в цене.
Де-натурат по всей стране.
За грамм того денатурата
Идёт кровавый, группный торг:
Спит с диссиденткою парторг,
Доярка доит демократа,
А над кремлёвскою грядой
Звезда накрылася звездой.
XXII
И вот, вскарабкался по реям
На высоту гранитных плит
Полузаконный сын еврея
(Как водится, антисемит).
В Палате бился, как Спаситель,
Пока держал телохранитель;
В ливреях ярких щеголял,
Себя аж фюрером назвал;
Кричал о примененье силы,
Хотел Аляску захватить,
Грозил евреев перебить,
Но слепость фюрера сгубила:
Ведь русский лом, начав погром,
Не промахнётся и по нём.
XXIII
Пока дрались большие чаны,
Бесились мелкие чины.
Майор какой-то драл Татьяну,
На службе прячась от жены.
Их генерал накрыл однажды.
«Моя жена» – представил важно
Майор. А генерал, осёл,
Поверил. Слух-то и пошёл:
Майор… позор… он старый слишком…
Жена… Татьяна… генерал…
Сергеич мимо пробегал.
Всё переврал по-недослышке:
«Татьяна замужем! Фурор!
Муж – старый генерал-майор.»
XXIV
Прошла пора гнилых формаций.
Не всякий помнит эрудит:
В Союзе Подчинённых Наций
Исчез последний дефицит.
А в самом сердце той России
Крутился Фурман в фармации
(В простонародье – Фармазон).
Он доставал лосьон «розон»
И дамам предлагал игриво
Колготки балерин Дега.
А если юная нога –
То скидку на презервативы.
Суть скидки состояла в том,
Что сам их пользовал потом.
XXV
Кузен Луиса Корвалана
Мне говороил: «Он много б зла
Наделал, если бы Татьяна
К нему в то утро не зашла –
Бейсбольным повела картузом,
Скрутив свободу к брачным узам…»
С тех пор магический картуз,
Цепляли многие из муз
С успехом, а король округи,
Гроза мужей, кумир их жён,
Бесповоротно пригвождён
К алькову был лобком супруги,
Примерным семьянином став:
Без грёз, без славы и без прав.
XXVI
В любви все возрасты проворны.
Тому примеров – море книг.
Её позывы тошнотворны,
Когда дряхлеющий старик
Роняет масляные взгляды
На формы девственного зада,
Забыв, что там и для чего…
Припомню деда одного,
Что вдовушке двух лейтенантов
Привёл, а те перепились
С устатку. «Сам тогда трудись!» –
Вопит хозяйка – «Нет талантов» –
Ей дед в ответ. «Что значит – нет?»…
Потом кряхтела: «Ох, так дед!»
XXVII
Как изменилася Татьяна,
Мустанга обратив в осла;
Завьюча мужа-донжуана,
Как твёрдо в роль свою вошла!
Так мавра член (хвала природе!)
В девичье лоно твёрдо входит,
Даруя радость ей и боль –
Татьяна так в супруги роль
Вошла, рассыпалась клоками
Нарядов, что не сосчитать,
И на трёхспальную кровать
Легла волнистыми холмами.
Сервант застыл, задребезжал…
Я б свечки им не удержал.
XXVIII
А Негин… Кто б его послушал?
Чтоб боль душевную унять,
Всё чаще принимал на душу
И пристрастился сочинять.
Короткий стих с названьем «Амба»
Сложил аж одностопным ямбом:
«И вскользь, и всласть – и злость, и власть;
Любовь и страсть… и вновь упасть!»
Но надорвав хмельные фибры,
От слов изящных впал в тоску;
Стал рифмовать через строку
И докатился до верлибра.
А там – что хочешь в строчку суй:
Поэт – и всё тут: вот вам стих.
XXIX
Россия шла тропой недужной
В стихий клубящуюся даль.
Стихи ей сделались ненужны,
Но унесённого не жаль.
К чему терзаться понапрасну? –
Хлестать коня в ночи ненастной,
Когда в округе ни души,
Когда во славе барыши,
А барышни, которым прежде
Стишок прочёл и ставь рачком –
Пузатым бредят кошельком
И, в ослепительной одежде,
Блаженство новое зовут…
А без долларов не дают.
XXX
Суровые настали годы.
Взвопили дикие стада,
Когда обрушилась свобода
На пастбища и города.
Свобода вам не песнопенье:
Здесь требуется и терпенье,
И труд, и даже мука, и…
Прости, Господь, слова мои
Расплёсканные издалёка
О той несчастной стороне,
Где довелось родиться мне,
Взрасти и бросить прежде срока.
Язык её мне стал родным.
Мне век не разлучиться с ним.
XXXI
О распре прежней сожалея,
Пошли на мир добро и зло,
А в отпуск старого еврея
В мир новых русских понесло.
За две недели в их столице
Он видел дружеские лица,
Забрёл на несколько минут
В литературный институт…
Потом, в Нью-йорке, дивной сказкой
Звучало странника словцо,
Как принят был он за Лицо
Национальности кавказской,
Не прежней мордою! Но как
Врагом он был, остался враг.
XXXII
Уже затрескали морозы
Над кровлей творческих забот,
И ничего, как только прозы,
Нечтитель мой давно не ждёт.
А чем ответить, сам не знаю:
Из жизни друга изымая
Страницы, врозь и наугад,
Перелистав их все подряд,
Иссяк и я. Чем позабавить?
Какую новую из фуг
Неспетых спеть? Опять же друг.
Минуту светлую б добавить
К портрету, прежде чем ко дну
Пускать… Виват: нашёл одну!
XXXIII
Стояла мокрая погода,
А Негин зонтик потерял.
И, надо же, как раз у входа
К Татьяне дождь его застал.
Герой по лестнице старинной
Восходит с миною повинной,
Звонит в звонок… и перед ним –
Она. Движением одним
Герой откидывает двери,
Вмиг закрывает за собой,
Проходит (истинный герой!)
В дверь спальни; койку взглядом смерив,
На нюх признав гусиный пух –
Шаг, оборот и, в ножки – бух!
XXXIV
Татьяна от подобной прыти
Едва не бухнулась в ответ,
Но ей холодное наитье
За ушком щекотнуло: «Нет».
Герой, в истоме беспредельной,
Тирадой нечленораздельной
Обрушил на беднягу враз
Весь донжуановский запас
За пять минут! Она, шатаясь,
Едва не сказанула: «да»,
Но вновь наитье (ах, беда!)
Ей: «Нет!» – на ушко. Подчиняясь,
Её лицо меняет вид…
Татьяна вот что говорит:
XXXV
«Уймитесь, Гена: я моложе
Тогда, коль помните, была.
Опять же, прыщики на коже…
Все эти фрейдовы дела
Меня изрядно доставали.
Влеченье к Вам смогла б едва ли
Серьёзным я назвать вполне.
Лишиться девственности мне
Психолог дал совет, а то ведь
Такая, знаете ль, мигрень
Случалась прежде в первый день –
Яичницы не приготовить!
Но Вы курс лекций мне прочли,
И вот, мигрени те прошли.
XXXVI
Из-под плаща под одеяла
Да с простыни, рачком, в сортир,
Я членов столько навидала! –
И ни один не красит мир.
В тупой нахрапистости вашей
Сравним мужчина с простоквашей,
Когда, работы посреди,
Вдруг раскисает на груди.
Так, в похоти бесцельной, низкой
Изрядно в жизни нагрешив,
Познав, сколь сильный пол фальшив,
И став отныне моралисткой,
Грешить я боле не могу
И не хочу. И я не лгу.
XXXVII
За помощь Вашу, благодарно
Вам отдаваясь много раз,
Привычек Ваших элитарных
Я глубже матки набралась.
Когда ж прошли мои мигрени –
В то незапамятное время
Была я чуть не влюблена,
Однако, не лишилась сна
И, одолев души восторги
По поводу благих забав,
Вас раскусила, распознав
Полёту в Вас на пару оргий.
Не скроет боле простыня,
Что в мыслях было у меня.
XXXVIII
Тогда, до первого аборта,
Решилась Вас дотрахать я,
Но нынче те желанья стёрты,
Как стёрлась талия моя.
А климакс близится, одышка,
Потливость жуткая в подмышках!
Так с чем же, старый поц и хам,
С чем Вы пришли к моим ногам?»
Тут Негин вынул из ширинки
То, с чем к ногам её пришёл.
Былую дружбу хорошо,
Порой, и смазать по-старинке.
Татьяна ж, оскорбясь лицом,
Пренебрегла былым концом
XXXIX
И не дала. Сражённый Гена
Стоит без слов, рука дрожит
И орган свой неублаженный
В ширинку прятать не спешит.
Тут ключ в замке зашевелился –
То муж Татьянин появился…
Мы здесь героя моего
В минуту, злую для него,
Оставим. Ваши интересы,
Нечтитель мой, уймет жара.
В Одессу Пушкину пора
(Куда уж эта мне Одесса!).
Ну да и мы воспомним клич
Отчизны, и – на Brighton Beach *.
* – Русскоязычный район в Нью-йорке.
XL
Бойца какого-нибудь встретим,
О мужестве поговорим,
Парторга старого подметим –
И матерком благословим.
И кто б ты ни был, мой нечтитель –
Казённых слов ли расточитель
Иль верный пёс чужой казны,
Рабыня мужа, раб жены,
Певец свобод, бунтарь мятежный,
Матрона или моралист,
Сексот, гомосексуалист
Иль дева красоты безбрежной,
Что дарит пылкие мечты… –
Прими мой труд, кто б ни был ты.
XLI
И ты, паскудный и суровый
Продукт пегасовой езды,
Рождён вдали от языковой
(Или языковой?) среды
Привычкой юности влечений –
Искать на …опу приключений,
Что я давно видал в гробу –
Прими и ты свою судьбу.
И если где, в пустыне дикой
Приветный отзвук обретёшь,
Не обольщайся: это ложь.
В среде слепой и безъязыкой
Привет не стоит ни …уя.
Засим, с тобой прощаюсь я.
СЕДЬМАЯ ГЛАВА
Попытка классика подправить
Внезапно принесла успех.
Я Вас люблю, к чему лукавить,
Сергеич, поднимать на смех.
Вот только путаю, порою,
C mex nop, kak gemu nepecmpoek
C Bocmoka k 3anagy 6erym… *
А этот бес откуда тут?
Ведь это же моё, не Ваше! –
О вечный творческий склероз! –
Заместо гениевых грёз
Стpокою собственной подквашу
Совместный с гением роман.
Прими ж, нечтитель, сей обман.
* – Фраза целиком написана цифрами и буквами латинского алфавита.
I
Гонимы вечными ментами,
Бежали все, штаны задрав,
К местам прописки, и о Тане
(Поправьте, ежели не прав)
Забыли напрочь. Только Гена
К ней заявлялся неизменно
В неделю раз, а то и два –
Чинил забор, колол дрова… –
Да притомился. В ожиданьи
Любви умчались в тихий рай
Февраль и март, апрель и май,
А их последнее свиданье
Росой скатилось по стерне
В забытом Господом стране.
II
В тот вечер, гостя привечая,
Татьяна подала на стол
Бальзаму рижского – для чая –
И, пальчиком поддев подол,
Входить героя приглашала.
Она под утро замышляла
Затеять важный разговор,
Но отнял всё внезапный вор:
Покуда Негин разувался,
Глазел на стол, на самовар…
На попку Тане сел комар,
Да так, подлюка, присосался,
Что игры прочь, и до утра
Ловили оба комара.
III
С утра, усталый, раздражённый,
Будильника услыша звон,
Вскочил герой неублажённый…
И с той поры ни разу он
В приют сей грешный не являлся.
А тот комар в живых остался,
Чтоб стать угрозой всем живым –
И молодым, и пожилым,
И даже тем, кто ждёт в утробе
Рассвета благостного час.
Об этом ни один из нас
Забыть не должен, и во гробе
Покой у вечности просить,
Чтоб рану сердца угасить.
IV
Взамен усопшего владыки
Взошёл на трон иной генсек –
Не алчный, не косноязыкий,
Не лапоть и не дровосек.
В Москву пришёл гонец из Пизы.
Он Ольге в качестве сюрприза
Посланье друга передал,
Чуть поразвлёкся и пропал.
Их флирт в семейные анналы
Вошёл как старый анекдот.
Татьяна, прыснув, за живот
Схватилась, чуть не застонала,
А после вопрошала зло:
«Что-что из Ганы там пришло?»
V
Согласно пришлому посланью,
В кругу Пизанских старожил,
По туpистическим собраньям
(К письму и фото приложил),
На вилле, чуть не президентской,
Не худо подвизался N-ский,
Сбывая туфли «скороход»
Сpедь идилических красот.
На фоне падающей башни,
Затмив и площадь, и простор,
Как умилил он Ольги взор,
Напомня ей былые шашни,
Когда в «Нескучного» тени
Уж кто скучал, да не они.
VI
Но чувства девичьи недолги.
Открытка та Бог знает где
Позатерялася у Ольги
(Подозреваю, что в … биде,
Не допускать же случай кражи).
Причиной главной сей пропажи
Стал вертолётчик, лейтенант.
Имел несчастный он талант,
Без понуждений в договоре
Коснуться девушки слегка
С учёным видом знатока.
А что затем случилось вскоре…
В трусах семейных был просвет.
Вины ничьей в их браке нет.
VII
Татьяна за живот держалась,
Но шуткам время настаёт:
Нет месячных… Так продолжалось
Недели три ещё, и вот,
Собрав остатние купюры,
Девица к экстрасенсу сдуру
Бежит – ах, верьте чудесам! –
Тот ей воспользовался сам
И деньги взял. А плод оставил.
Бедняжка, мучаясь в тоске,
Бредёт к беседке и к реке,
И к электричке – кто б избавил?
Но денег нету на билет.
Что ж, значит, зайцем. Нет так нет.
VIII
Оставя мир чудных мгновений
(Семнадцать было их) весны,
Как мимолётное виденье,
Приткнувшись где-то у стены,
С недуга или ж по-привычке
Соснула Таня в электричке.
В тот день случился контролёр.
Татьяну он (каков позор!)
В гремучем тамбуре злосчастном
Припёр жетонами к стене
И грязно, как в кошмарном сне…
Но это было столь ужасно,
Что у меня запалу нет
Включать подобное в сюжет.
IX
Налитый праведною кровью
Взор устремляю вглубь окон,
Где плыли липы Подмосковья.
Напрасно ждал наполеон,
Заварным кремом напоённый,
В плите коленопреклонённой
В районе Старого Кремля –
Нет, Таня не пошла моя
К нему с повинной головою.
Но, прежде чем писать о них,
Поговорим и об иных
Событьях, связанных с Москвою,
Хоть и далёкой старины,
Но важных в ракурсе страны.
X
Страшась брожения в народе,
Едва держась за жезл и трон,
Издал в четырнадцатом годе
Российский царь сухой закон.
Сей жест, столь сделанный неловко,
Сменила красная головка *
Центрспирта – десять лет спустя –
Чтобы, стаканами блестя,
Уж смерды дикие не смели
В дому родном чинить погром,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
Но пеньем были заняты.
Затеи царской остроты.
* – Народное название первой советской водки (1924) с красной пробкой и надписью «Центроспирт» на этикетке.
XI
Сия великая забава
Поусмирила буйный нрав,
Чтобы народ, лишённый права,
Воспел того, кто в мире прав.
Умасленный и вдохновлённый,
Воспрянул дух опохмелённый,
Из хрена вырастил имбирь,
Непьющих перегнал в Сибирь,
А всю хреновую надстройку
Сменил, почти что без утрат,
На самогонный аппарат,
Что гонит горькую настойку,
А в честь чумы устроил пир,
Воистину потрясший мир.
XII
Известно, что казнить виновных
Сподручней, чем латать портки.
Тому свидетельств автономных
Немало. Книжек знатоки
На факт сыскали б указанье
Аж в Моиссеевом Писаньи,
Но русский доблестный народ
Открытье на себя берёт:
Он ищет злобнейшую клику
Врагов и будет впредь искать
(Заместо чтоб портки латать),
Доколе на Руси великой
Средь прочих Манек да Никит
Жив хоть один чечен иль жид.
XIII
Умело льстя российской лени,
Постом высоким наделён,
Сказав торжественно, что Ленин –
Вождь всех времён для всех племён;
И подмахнув порфирой власти,
Нам Сталин дал ключи от счастья,
Которых суть (Господь, прости!)
В том, чтоб с соседом счёт свести.
Москва сияла в новой дымке,
Светились радостью умы.
От Соловков до Колымы
Страна писала анонимки.
Поток без края и конца
Рекой лился к устам отца.
XIV
И, от досады задыхаясь,
За полокурка со стола
Запели зэки виртухаям,
Чтоб песня выжить помогла.
И, наполняя грудь азотом,
Взвилась она над горизонтом,
Зажав сменившим грех на страх
Сталь трёхлинейную в руках.
Стопарь! Вперёд! Европа рядом!
Она падёт пред голыдьбой!..
А по стопам идущих в бой
Загородительным отрядом
Кровавая тянулась нить.
Стрелять – не строить. Петь – не жить.
XV
На месте скинутой свободы,
Едва тиран обрёл покой,
Статуя встала пред народом
С не очень долгою рукой *.
Припомня пострадавших муки,
Непьющих взяли на поруки,
Вернули паспорт и жену,
Налили всем по стакану
Ерша из новых обещаний,
А что сдержали или нет,
Судите через двадцать лет.
На эту тему есть преданье:
Одна восточная башка
Читать учила ишака.
* – Памятник Юрию Долгорукому в Москве был возведён в 1954-м на месте снесённого в 1941-м обелиска свободы.
XVI
Мы пили. Честно. В Политехе *
Поборник фуг или токкат,
Превозмогая слёз помехи,
Читал «о музыке» доклад.
Когда ж икал помимо воли,
Промеж диезов и бемолей
Вставлял: «В отечестве своём
Трудом единым мы живём!
Никто не нежится в комфорте
(Плесни-ка, барышня, вина),
Поскольку цель у нас одна:
Чтоб наше пьяно стало forte ** !
И государсвенный запас
На звуках сих сближает нас.»
* – Здесь: московский политехнический музей, откуда берут начало многие течения в искусстве 60-х.
** – Громко (итал.)
XVII
Воспев стакана филиграни,
По-рыбьи выкатив глаза,
На митингах и на собраньях
Мы все голосовали за
То, чтобы смыться поскорее
Туда, где, над продмагом рея,
Крыла могучие вздымал
Дух пролетарский – коленвал *.
Он креп, меняя с каждым годом
Размах имён и цен своих.
Мы разливали на троих,
А распивали всем народом
Колос Америки **. Колосс!
Он рос, он был превыше грёз.
* – Здесь: народное название водки, выпущенной в конце 60-х взамен «Московской особой».
** – Народное название «Пшеничной водки», вышедшей в конце 70-х.
XVIII
За дело мира, хоть он тресни,
В традиции передовой
Мы шли на подвиг – на воскресник
С похмельной, буйной головой:
Пятак стреляли у прохожих,
А кто не даст, тому по роже;
А если даст, тогда вдвойне –
Ведь на войне, как на войне.
Нас не страшил угар скандала,
Ни сопли слёзного мальца.
Мы не теряли цвет лица,
Когда нас совесть заедала
За неспособные права
На непотребные слова.
XIX
Но по-способности пьянея
И по-потребности блюя,
Зелёному молились змею
Самозабвенно ты и я.
Возьми стакан денатурату,
Пол – молока; вонзи лопату
В гнездо сверлильного станка –
Слеза! Он чист от молока,
Народу данного за вредность
Хозяйственных не в меру жён.
Впрок выпитый одеколон
Не заглушил в груди потребность.
Солярка и дезинсексталь
Прекрасно закаляли сталь.
XX
Долива требовать к отстою
Учились бранные умы.
Какой грамм-градус сколько стоит,
Верней бинома знали мы,
А развитым социализмом
Покончив враз с алкоголизмом
(Ведь, что у всех – не есть болезнь!),
Мы пели счастливую песнь
И пили споро, дружно, ладно
По территорьи всей страны.
Пред водкой стали мы равны,
Она ж нам сделалась бесплатной!
Нет, не цена, то был налог:
Един на всех. Да видит Бог.
XXI
Шатались сонные дубровы.
Никто расплатой не грозил,
Покуда мышлением новым
Генсек страну не заразил.
Он был неверным или нервным,
Его деяньем самым первым
Был тот закон, а уж вторым…
Нечтитель, здесь к делам своим
Твое вниманье призываю,
Ведь предстоящий переход
Повествование на тот
Период делит, что я знаю,
И явь, которой не видал,
Но с выгодой перепродал.
XXII
Москва. Как много в этом звуке
Для сердца русского!.. А нам,
Русскоязычным, * что – разлуки?
Случалось нам живать и там:
Гнездиться, виться, развиваться,
Ветвиться, в люди выбиваться,
Культуру русскую вбирать
И за Россию умирать,
Да надоело. И теперь мы,
Оставя Лариных блины,
По миру вновь расселены.
Бросаем семя высшей спермы
На лона пышные земли.
Аж до Австралии дошли.
* – Термин писателей-шовинистов, применяемый по отношению к писателям нерусского происхождения.
XXIII
Теперь у нас дороги плохи,
Не то, что в прежние года.
Лиха ль беда – клопы да блохи?
Вот нынче – истинно беда:
Одиннадцать часов болтаться,
Как в проруби! Ни отдышаться,
Ни закурить. Сидишь, пыхтя,
Запеленован, как дитя,
Да барышне – два кресла сбоку –
Читаешь дерзкие стишки
Про детские свои грешки;
Закинешь руку ненароком
Туда, где кружится земля…
Рывок – и мёртвая петля.
XXIV
Июльским облачком неярким
Вспарили в дикие края
Вальдшнепы, чибисы, цесарки…
В их стае улетел и я
С крылатым тезисом о счастье:
Мол, счастья суть в советской власти
Плюс эмиграция страны.
Ведь все мы двигаться должны
И птицей лёгкой, перелётной
Скользить под сводами небес.
Опять же сбросить лишний вес…
Omnia mea mecum porto * –
Изрёк философ Сиракуз,
В Рим собирая мыслей груз.
* – Всё своё ношу с собой (лат.) – слова философа Бианта.
XXV
Я улетел на чудо-тройке:
Сирин, пегас и Серафим
В начале самом перестройки
Меня отправили к иным,
Далёким, призрачным пределам,
Где слово русское по-делу
Вслух вряд ли кто произнесёт.
Я в Риме помню переход,
Где брата моего не сбила
Едва машина, и в прыжке,
На чистом русском языке
Он высказался вслух… Но мило
Ответ с Горациевых уст
Сорвался пламенный: «O! Rus! *»
* – Здесь: О, русский!
XXVI
О, Русь! Кровавая подруга,
Тебя я с детства не ценил,
Но только здесь, под солнцем юга,
В обильи красок и чернил
О том дерзаю написать я.
Твои суровые объятья
Певцам безродным нипочём,
Хоть по загривку кирпичом,
Хоть в пах… но нет, не об укоре –
Обиды вовсе нет во мне –
Я о небритой целине
Сказать хочу: в твоём просторе
Одна есть чудная черта.
Её названье – простота.
XXVII
Прочтя «простата», дрогнет критик:
«Ну, забодал, брат, простотой.»
Но Русь, ты можешь много гитик.
Наука жизни пред тобой –
Всё детский лепет. Что наука?
Её плоды – тоска да скука.
Сок всех наук смешай в тазу,
Испей – и ни в одном глазу.
Суха теория предельно,
А вот креплёненького взять…
Умом Россию не пронять:
Ум есть рассудок беспохмельный,
Противный средней полосе.
Налей, как все, и пей. Как все.
XXVIII
Когда б с подачи Льва Толстого
Татар вонючею спиной
Не подстрекал раба простого,
Иное было б со страной;
Когда б Москва не поддержала
Захват Суэцкого канала,
Пахал бы, может, и еврей
На благо родины своей;
Грузин бы не расправил плечи
И не ершился бы армян,
Кабы не зависть россиян…
Кому на свете стало легче
С того, что вдруг права обрёл
Кыргыз, литовец иль хохол?
XXIX
Как мне любить тебя, Россия?
Ведь ты не любишь чужаков:
Тот гхэкает, а те – косые;
Кто трус, кто вор, кто бестолков…
Так, если втихаря пробраться
На съезд Объединённых Наций –
Бесцельно, приглядеть кого –
Там не найти не одного,
Чтобы тебе с твоей гордыней
По вкусу подошёл вполне.
Знать оттого гниют в г…
Твои просторы и святыни,
А твой пиит, судьбой ведом,
В краю далёком строит дом.
XXX
И жизнь меняет в одночасье
Бег иноходца твоего.
Программа построенья счастья
Не удивит здесь никого,
Не вдохновит и не заманит –
Уж тут своей хватает дряни –
И склок, и сплетен, и обид,
И через речку чудный вид…
И верит купол пустоглавый
В науки мирныя земли;
И верным кажется вдали
Раздел Двины и Даугавы;
И слог становится черствей
Твоих, Россия, сыновей.
XXXI
Но стон над Волгою-рекою
Звучит протяжно в вышине.
Он не даёт тебе покоя
И не даёт покоя мне;
Но эхо векового стона
Волной колышется Гудзона
И к берегам иных красот
Всё мысли грустные несёт
О той земле, где ад кромешный
Пожрал науку и мечту,
Надежды обратил в тщету
И с ядовитою усмешкой
Шлёт всепроклятие своё
На эмигрантское житьё.
XXXII
Пока не требуют поэта
С вещами, что настряпал он,
Размах пера неведом свету.
Неси ж, холодный аквилон,
Насмешки, сплетни, страсти, муки…
Неможно дать в едины руки
Успех и трепетный талант:
Иных подстрелит дуэлянт,
Кому тиран венец терновый
Предвестьем славы возложил,
А кто в чахотке не дожил
До дней невыразимо-новых,
Когда народная молва
Пустила в ход его слова.
XXXIII
Вольно ли мне в далёком крае,
Где тих аккорд заветных струн,
Где вихрь торнадой погоняет,
А вслед по кочкам прёт тайфун;
Где чувство светлое полёта
Грозит потерею работы,
А перед выходом в астрал
Припрячь кошель, чтоб не пропал,
Поскольку здесь, в земле инфляций
У Клары Карл крадёт в кредит:
Украл сегодня, а платить… –
До старости не расхлебаться!
И хошь работай, хошь сачкуй,
А всё равно получишь счёт.
XXXVI
Милы мне осени картины
В Нью-йоркском, стрессовом быту –
Её оазисы, куртины,
Внезапно сбросившие ту
Жару, что нас терзала летом.
Спасибо партии за это
И на здоровье, что она
Под небом здешним не сильна.
Не дай-то Бог, придет другая,
Да обратит прогнивший смог
В цветущий, райский уголок,
Богатеньких пораспугает,
Отдав оплот блажной крови
Рабам, засевшим за TV *.
* – Телевизор (англ.)
XXXV
Загнав коней повествованья,
Забросив классика сюжет,
В безоблачном заокеанье
Нежданный опишу банкет,
На коем побывал однажды,
Но боле посещать не жажду
Подобных мест: ломился зал
Жратвой бесплатной наповал;
Там долго музыка играла,
Всё было громко и светло,
И по усам у всех текло,
И в рот изрядно попадало,
Стояли гарды у дверей…
Всяк бил ся в грудь, мол я – еврей!
XXXVI
Там были крепкие старушки
И интригантки средних лет,
Бокалы и пивные кружки,
Тарелки, полные котлет,
Змей искуситель, змий зелёный;
Сверкал коронкой тип учёный –
То пел, то сказки говорил,
Что вечный двигатель открыл;
А где-то, рифмами играясь,
Ваш раб приткнулся у стола.
«На что мне вечная игла? –
Я вечно жить не собираюсь!» –
Говаривал мудрец один,
Турецкоподданного сын.
XXXVII
Там был Проласов, проложивший
Дорогу к центру вражьих сил,
И был Протасов, протащивший
Автомобиль с завода ЗИЛ
Через центральные ворота…
И много всяческого сброда
Сошлось там выпить за мухта *.
Что делать? – наша нищета
Вовек богато жить не станет.
Так пёс бездомный, взятый в дом,
(Винить его неможно в том)
Со всех углов съестное тянет,
Аж раздувается живот,
А он до смерти жрёт и жрёт.
* – На халяву (менгрэльск.)
XXXVIII
Там был тенор один патлатый.
На шармачка всегда готов,
Обедовался он у брата,
А ужин клянчил у врагов,
За что в театре закулисном
Был истым прозван гуманистом,
Но комплексов от колких стрел,
Как ни трудились, не имел.
И где неплотно дверь закрыта,
А за дверьми мясистый стол –
Свободный ум мерзавца вёл
Туда, где, пьян от аппетита,
В лицо врагам он пел: «Друзья!» –
И набирался, как свинья.
XXXIX
Там был с улыбкою бесовской
(Прошу прощения) поэт
Кузьма Кузьмич Константиновский –
Прикрыт (чуть не сказал: одет)
Нестираной рясо-рубахой
С плакатной надписью: «Всех на х…»
Чинил немало он проказ;
Чудил, допился как-то раз
До вельзевулова накала,
Аж медицина прибегла
И для потомков сберегла,
А в назиданье откачала.
Он запил, протрезвев… Но вот,
Три года – в рот как не берёт.
XL
Там были юные блондинки
В коротких юбках откидных.
Лет сто назад на поединке
Стрелялись, верно, за таких,
А то, травились, отравляли…
Теперь они курить стреляли.
(Как изменился мир с тех пор!)
Сверкал надеждой нежный взор,
Он был открыт, местами светел,
В закрутке воплотясь одной.
Там женихов был полон рой,
Средь них я N-ского приметил…
А может, это был двойник?..
Туда кто только не проник.
XLI
Ах N-ский, как ты мог удрапать?
Ты лишним был в России той
И потому сбежал на Запад,
Где лишний всяк, а ты – чужой.
Ты предал лик былой святыни,
Отчизны нет тебе отныне,
Пей кислый мёд, жуй постный хмель –
Ты проиграл свою дуэль.
Сражён навек стрелою друга
(Твои же пули – в молоко),
Носи атласные трико
Под эфемерным небом юга.
Страна не шлёт тебе привет.
Тебя в романе больше нет.
XLII
А между тем, томясь тревогой,
Разбит и зол на белый свет,
Бродил по улицам убогой
Столицы – рыцарь ли, поэт,
Учёный-гностик или странник,
Толь гуманоид, толь посланник,
Призрак, мессия или миф…
Не говорлив и не ретив,
Он на попойках русских бардов
Пел оду трезвости один.
Кто этот пресный гражданин
С пушком на лысых бакенбардах?
Неужто Негин?.. Ах, друзья…
То Пушкин был. А может, я.
XLIII
Чудно читать, гния в затоне,
Как мужики мечтали встарь,
Что год придёт, когда на троне
Восстанет справедливый царь.
Нет, не России ждать мессии:
Насилье – будущность России.
Не тот герой, кто храбр, но тот,
Кто слабых бьёт и крепко пьёт,
Кто лихо девку обрюхатит,
Исправно задницу лизнёт,
Налижется, да и уснёт,
Пока пожар в родимой хате
Его не вытряхнет опять
Грозить, просить и хер сосать.
XLIV
Семь-сорок! * Засверкали ноги,
Зады, подпруги и глаза.
Пустились в пляску недотроги –
Что я ещё могу сказать? –
Дианы грудь и бёдра Флоры
Тряслись под носом Терпсихоры,
А та терпела, сколь могла,
Но психанула и сбегла.
Из танцев русских до америк
Добрался сплошь экстравагант –
На то тут есть дезодорант –
И дамы наши, до истерик
Им подражая (ах, беда!),
То зелье льют, да не туда.
* – Традиционный еврейский танец, плясовая.
XLV
С незаурядным интеллектом,
В мой быт свалился имярек.
Он мне представился как ректор
И попросился на ночлег.
Которым университетом
Руководил он – суть не в этом,
А в том, что оный ректор мне
Поведал в ночь о той стране
Ряд междисциплинарных знаний
(За неименьем дисциплин)
О Негине – мол, сукин сын;
Порассказал и о Татьяне,
И про кремлёвскую игру…
Да с тем и отбыл поутру.
XLVI
Вернёмся ж мы к делам столичным,
Где юный мой остался друг
И Таня с гордостью девичьей.
Пересказать мне не досуг,
Как, адресованная другу,
Ходила девушка по кругу,
Поскольку круглая сама,
Покуда маменька… С ума
Вдова свихнуться не умела,
Поскольку оное сперва
Иметь пристало, а вдова
Излишеств праздных не имела
И оченно была не прочь
За Гену замуж выдать дочь.
XLVII
Татьяна, милая Татьяна,
С тобою я давно не пью.
Ты в руки старого тирана
Доверила судьбу свою.
Погибнешь, милая, но прежде
Ты в ослепительной надежде
Одежды шёлковые рвёшь –
Ты правду жизни познаёшь.
Ты пьёшь расплату за желанья…
Но здесь, pardon *, нечтитель прав:
Я повторил фрагмент из глав,
За что мне нету оправданья.
И строгий взор, и – топ! – ногой.
Нет, я – не Пушкин. Я – другой.
* – Пардон (фр.)
XLVIII
Аборта срок давно просрочен,
Проходит и последний срок,
Но больно уж маманя хочет
Спровадить детку за порог,
Герою сбагрив недотрогу.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать,
На что её толкнула мать.
В неясных, смутных опасеньях
Она проводит день за днём,
Не забываясь даже сном,
А грезя наяву, в виденьях
Повсюду видит грозный знак
Судьбы. Увы, случилось так:
XLIX
Героя маме, столь не в жилу,
Отменно тонко и умно
Мать героиню предложила…
Всё это было так смешно,
Когда бы не было так грустно.
Закинув руки безыскусно,
Хозяйка, дрогнув от вестей,
Вдруг лаять стала на гостей.
Ни с чем пришлось им удалиться.
Но вышло другу моему
Обеих маменек в тюрьму
Психиатрической больницы
Упечь. С тех пор пошли дела.
Тут вся страна с ума сошла.
L
О важном, трепетном, нетленном
Мелькают строки там и тут;
На гребне гласности на пленум
Антисоветчика зовут –
Цензуры нет на честь и слово! –
Уж Гумилёв опубликован,
Опубликован Пастернак;
Междоусобица, бардак…
Народ, податливый на перлы,
Встречает с Запада восход,
Проходит девяностый год,
Приходит девяносто первый,
И август, танками рыча,
Въезжает на плечах путча.
LI
Разбужен орудийным градом,
Взяв портмане и портсигар,
Подался Гена в Баден-Баден
Пособирать агар-агар.
В сиим занятии достойном
Себя, как всюду, непристойно
Вёл незатейливый мой друг,
Жеманных барышень вокруг
С печальным видом ублажая,
Пока не вляпался в капкан:
Мамаш крикливых караван,
Двустволки наспех заряжая,
Его спровадил со двора.
Настала скучная пора.
LII
Встаёт елдарь во мгле холодной…
Чуть только в доме шум умолк,
В окно к соседушке голодной
Ползёт небритый старый волк.
Не чуя нрав его подложный,
Бухой супруг неосторожно
Храпит, покуда не протух
В зобу невинном винный дух.
А тут, Пушок узрел мышонка
И – вскачь по взлётной полосе!
Вскочили все, вцепились все –
В мышонка, в горло и в мошонку.
Вцепились, и давай трясти:
«Пусти, подлец!» – «Нет, ты пусти!»
LIII
На город ринулись долины,
В кирпич упал курантов бой
Со Спасской башенной вершины.
Идёт-бредёт сама собой
Гульба по всей Руси великой;
Гремит набат, и ныне дикой
Соседке хахель морду бьёт –
Народ дорвался до свобод –
Кипит наш разум возмущённый,
Всё мстить кому-то норовит:
За трезвый час, за трезвый вид…
В стране повывелись законы
И всё трещит по швам на ней
В вертепе непонятных дней.
LIV
А что до бедной нашей Тани…
Ей всё пришлось понять самой.
Герой с тех пор её не ранит –
Ничто не вечно под луной –
Она нашла другое счастье,
В котором Бог принял участье:
Друзья, не верьте чудесам,
Ведь выкидыш случился сам!
И вдруг такое облегченье
Сошло на грешной девы лик,
Что здесь бессилен мой язык.
Тебе ж, нечтитель мой, для чтенья
Покуда подложить могу
Оригинал. Но я в долгу.
ШЕСТАЯ ГЛАВА
Эпоха встречных магистралей
Раздваивает ход времён.
Всё реже отблески реалий,
Даривших нам когда-то сон;
Всё чаще в сердце бестолковом
Ядрёное вскипает слово,
А взор, фатальностью разъят,
Глядит вперёд, а то – назад.
Сменили улицы названья,
А гастроном – ассортимент.
На новой полке больше нет
Продукта «детское питанье».
Но что там кроется взамен
Под этикеткой «тёщин хрен»?..
I
В паху бугая племенного
Качалась палка в кобуре.
К бугаю подвели корову.
Отёл обещан в январе.
Бесстыжий дачник, наблюдая
Роман коровы и бугая,
Над молодыми начал ржать,
Пытался даже подражать…
Допрыгался шустряга-дачник:
Бычком себя вообразив
И третью за ночь соблазнив,
Перетрудил бедняга пальчик.
Ему не больно-то смешно,
А что-то там грозит в окно.
II
Узрев, что N-ский обозлился,
Повеса к мести поостыл.
Владимир тотчас удалился
И пару месяцев не пил,
А Гена барышень оставил
(Что было вовсе против правил
Его неистовой души)
На срок такой же. Хороши
Рассветы Подмосковья летом!
Они способны облегчить
Любую ношу, излечить
Печаль, воспетую поэтом,
Избавить от душевных ран
И новый закрутить роман.
III
Кто ярославскою дорогой
Имел приятье проезжать,
Приметить мог вокзал убогой
И шпал растресканную гать,
Покрывшую стальною клетью
На расстоянья и столетья
Туманной будущности вид,
Палеозой и неолит…
Сей город кличется Мытищи.
В нём сходятся судеб пути
И можно с лёгкостью найти
«Всё, что в америках мы ищем», –
Как писывал мой друг, поэт
Под сводом тех беспечых лет.
IV
Ах, своды лет! Судеб кружало…
Мой друг давно, увы, не тот:
Издатель крупного журнала,
Он в Калифорнии живёт,
Поправ порывы дней далёких,
Когда дышали его строки
То элегическим штришком,
То пародийным завитком,
То негой юности безбрежной…
Но годы, как бегут оне!
Здесь, на обратной стороне
Земли, обрёл мой друг надежду,
Какой сыскать не мог тогда.
В Мытищах, разве, иногда.
V
Ещё его не знало слово
Эпохи той предсмертных мук;
Не напоён напитком новым,
Не чуял даже чуткий звук
Тех первых корч иной эпохи,
Которой призрачные крохи,
Напоминающие бред,
Загромоздили интернет.
Татарин не косил на Волгу;
Не брякал новый патриот
С трибуны, что его народ
Жить будет плохо, но недолго * –
Ибо не властвовал страной
Товарищ сей полубольной.
* – Из речи президента Белоруссии А. Лукашенко.
VI
И космонавтов пропускали
Из стратосферы в Казахстан.
В их школах русских не слыхали
Про статус суверенных стран,
Предполагавший, что границей
От неба можно заградиться.
Ещё эстонец и мордвин
Штурм не готовили один.
В стране хоть пахло, но не кровью.
И мы, надев противогаз,
Направим ныне наш рассказ
К делам Москвы и Подмосковья,
Ибо, по мненью злой молвы,
Воняет рыба с головы.
VII
Вернувшись сердцем в дни былые,
В страну оставленную ту,
Припомним грёзы голубые,
Осинок летних простоту,
А все претензии героев
Сравняем с пухлой пеленою
Буро-коричневых тонов,
Что воздымалась из основ
Благоухающим эфиром
И пробирала до костей
Невольных, страждущих гостей
Пристанционного сортира,
Куда захаживал и я,
Но вреден запах для меня.
VIII
Вот тут оно и приключилось.
На славном этом рубеже
Совокупление случилось
Промежду буков «М» и «Ж».
Редактор мой вздохнёт с тоскою
И, на полях, своей рукою
Пометит грубо, как всегда:
«Случилась случка, господа».
Ах, нет: СЛУЧИЛОСЬ! Мой нечтитель
Подробности бы знать хотел,
Но я в ту щёлку не глядел.
Хотите ль Вы иль не хотите ль,
А о деталях примолчу,
Покуда булку проглочу.
IX
Перемолов мой скромный завтрак,
Представлю даже аргумент,
Чтоб, удержавшись от азарта,
Немаловажный сей фрагмент
Не описать. Пусть встреча эта,
Прикрывшись листиком сюжета,
Пребудет тайною в миру.
И если весь я не умру,
Пусть злой последователь матом
Правдивый опус осенит,
Во всех грехах пускай винит
Меня, но только не в девятом:
Про друга, знаю, лгать нельзя
Перед судом. А мы – друзья.
X
И лишь нюанс, забавы ради,
Подумав, всё же, изложу,
Поскольку он в мои тетради
Попал (откуда, не скажу):
Когда, раздвинув охи, ахи
И бесконечные рубахи,
Героя дротик боевой
Вступил с природой в вечный бой…
О вечный boy * ! Пусть girl ** нам снится,
Одолевая наши сны,
И залезает под штаны,
И проникает на страницы
Иных классических трудов…
Что ж, будь готов! – Всегда готов!
* – Мальчик (англ.)
** – Девочка (англ.)
XI
В сей миг иль, может, чуть попозже,
Достигнув крайней полосы,
По розовой, атласной коже
Скатились Ольгины трусы,
Да так упали неудачно,
Что их дорога однозначно
Была предопределена
Туда, где качеством зерна
Гордится агроном пузатый –
Ведь это он руководил,
Куда, откуда, сколько лил
Мытищинский ассенизатор,
Чтоб доброй сделалась земля
Во славу ихнего белья.
XII
Свиданье продолжалось после
На даче Лариных: пастель
И уши на стенах… Вопрос ли,
Какая там была постель,
Где друг мой и его подруга
Ласкали, нежили друг друга
Быть может, миг, быть может, день…
Лесов таинственная сень
Кривыми досками скрипела,
Строенье ветер продувал,
В сырой печи огонь пылал,
На кровле птаха свиристела
И грозно выл, как вепрь живой,
Сквозняк из щели половой.
XIII
Предвидя строгие укоры,
Детали ссоры не спешу
Описывать, но Ваши взоры
Гнетут поэта! Опишу,
Хоть критик не приемлет это:
В минуту сладкого минета,
Как штукатурка с потолка –
Владимир N-ский. Без звонка.
Он к Негину подходит твёрдо,
Цепляясь за половики,
И, не снимая башмаки,
Плюёт герою прямо в морду!
Молчанье. Всем не по-нутру.
«На свалке» – «Завтра» – «Поутру».
XIV
Сим диалогом лаконичным,
Занявшим несколько секунд,
Их доброй дружбе столь циничный
Исход положен был. Не фунт
Изюму – но кило печенья!
Стезя забав и развлечений
Издревле юношам дана,
Но всем забавам есть цена.
Не звонкий veni,vidi,vici * –
Владимир путь иной нашёл:
Застукал, плюнул и ушёл.
Рыдайте, красные девицы,
Страдай, неопытный юнец!
Зуб за зуб. За конец – конец.
* – Пришёл, увидел, победил (лат.)
XV
Услыша брёх далёкой суки,
Залились хором кобели.
В тот день служители науки
Штрихом туманность нанесли
На карту звёздного ландшафта,
Где, тявкнув на Полкана, Шафка
В столетий зеркале косом
Себя узрела гончьим псом!..
Мы ж приоткроем третье око,
Антинаучный взяв аспект,
И, чёрный луч разъяв на спектр
В пространстве нашем кривобоком,
Факт, сам сказавший обо всём,
С позиций мыслей обсосём.
XVI
Итак, что Ольге то явленье? –
Она ждала с раскрытым ртом
И, как стояла на коленях,
Так и продолжила потом.
А попрощавшись чин-по-чину
(Нельзя не баловать мужчину),
Присела тихо у окна,
И думу думала она
Весь день и вечер: всё казнилась,
Что вот, из-за неё дуэль…
И, не дождавшись двух недель,
С утра торжественно подмылась,
Плеснув из чайника воды
На пук сушёной резеды.
XVII
Меж тем, сестра её старшая
Весь день не раскрывала рта,
Визит героев предвкушая
И хлопоча вокруг торта
Со тщатием, достойным лести.
Она под вечер до известий
Дозналась только, хоть с утра
Девичий ум её хандра
В маразм отчаянный ввергала:
То сахар сыпала на соль,
То в сахар соль; то в антрессоль
Пустую протвинь задвигала…
И уж такого напекла,
Что лишь дуэль её спасла.
XVIII
Нутро азартное, девичье
Всю ночь терзало Тани грудь,
Заставив с первой электричкой
Отправиться в известный путь.
Она завидовала жутко
Своей сестрице, и не в шутку
Подумала, глядя в окно,
Что девственность её – г…
В сравненьи с резвой и нахальной,
Жизнь испивающей до дна
И награждающей сполна
Методой Оли аморальной…
Но поезд спутал мысли нить:
Настало время выходить.
XIX
О чём же думал на рассвете
Пред поединком N-ский наш?..
«Не дай-то Бог, родятся дети!
Судись потом – где наш, где ваш…
Что день грядущий нам готовит?
Кого которая отловит?
Кому объявит встречный план,
Представя выцветший тюльпан?
Кузнец куёт, доярка доит,
Удоем устрашая мир,
Ибо в кондомах больше дыр,
Чем в социальном нашем строе,
А тех считать и не берусь…
Куда же ты мчишься, тройка-Русь?..»
XX
Его тревоги злое лихо
Окутало посёлок весь.
Но через стенку было тихо –
Мой друг сопел преславно здесь.
Его не мучили сужденья
О дне грядущем; и виденья,
Касались ежели зерцал,
Он тотчас их и забывал,
Доверя шалые нейроны
Разумной головы своей
Тому, кто льёт на них елей
Тягучей струйкой монотонной,
Даруя негу в шалаше
Уму и телу, и душе.
XXI
Событью огорчась не сильно,
В объятьях ватных одеял
Он спал достойно и обильно
И, обнаружив, что проспал,
Решил маленечко добавить,
А до того нужду исправить –
И в джинсах стареньких, с крыльца,
Рукой не трогая конца,
Мочился сладко и привычно…
Тут ветер дунул не туда.
Сна не осталось и следа!
И, выругавшись неприлично
И с полки взяв сухарь сырой,
Пошёл на подвиги герой.
XXII
В том незапамятном июне,
Знамением издалека,
Больших распадов накануне
Два пробежали ветерка –
Минут по пять, и то едва ли –
Но уж деревьев наломали
И в Подмосковье и в Москве,
Будто колдуньи мчались две.
И там, где с тополиной ветки
Кружился пух, мечты пьяня,
Гниют теперь четыре пня
Вокруг раздавленной беседки.
Стихии в честь поселок весь
Мусоросвал устроил здесь.
XXIII
Туманным утром, за оврагом
Звенел ноктюрн навозных мух.
Два секунданта с красным флагом
Шаги вымеривали вслух.
Коленки под подолы спрятав
(Должно быть, от морских пиратов),
На доски сели две сестры,
Внимая правилам игры.
Ведомый милиционером,
Подъехал чёрный воронок –
Закон, что чирей между ног,
Для тех, в ком чести свыше меры –
Хотели их мирить, как встарь,
Но N-ский рёк: «Косая тварь!»
XXIV
«До первой крови бой, не так ли?..»
Ещё не говорили: «три»,
А красная, большая капля
Уже катилась из ноздри.
Но Негин громко шмыгнул носом
И, спину выгорбив вопросом
И грозно засучив рукав,
Пошёл доказывать, кто прав.
Что ж N-ский? N-ский – не промашка,
Но Гена врезал, как кинжал!
И сам сопли не удержал.
На Ольге взмокла комбинашка.
В два носа кровь, как в два ручья.
Татьяна плачет. Ничья.
XXV
Ох, как тузили их в кутузке…
Как их любили кореши…
Им объяснили всё по-русски,
Что означает – от души.
Припоминая педагогов,
С тех пор герои молят Бога,
Чтоб не мешала встать с горшка
Прямая, рваная кишка.
Но Вы не смейтесь над моментом,
Мол, орган этот не в чести.
Он беды может принести
И Вам, и даже президентам!..
Но только это – между строк:
Политика – не мой конёк.
XXVI
Припомню всё ж эпитет меткий.
Когда Ильич покинул трон,
Народ придумал пятилетке
Прозванье: «Пышных Похорон»
И, соответственно прозванью,
Три раза мавзолея зданье
Телам царей глядело вслед
На протяжении трёх лет.
Шёл срок последнего старпёра,
Что спал, пригревшись у руля
Рубинозвёздого кремля –
Год процветания позора,
Что в жизни нашей непростой
Отныне кличется «застой».
XXVII
Наукам будней наших бурных
Внимай, потомок новых лет:
Произносимое с трибуны
Нам выполнять резону нет,
Поскольку, ежели начальство
Имело оное нахальство
Наобещать (не даль, так ширь),
Пущай подгонит и цифирь.
А что продукт не выдаётся,
Так кто ж продукт теперь даёт? –
Всё изменяется, течёт…
На что списать, всегда найдётся.
А коль припрут: «Гони итог!» –
Ответ: «Дадим. В короткий срок.»
XXVIII
Крестьяне спали на рогожах,
Райком с горкомом – на пуху.
Никто не рвался вон из кожи.
Кемарили, как на духу,
Студент – на БАМе и КАМАЗе;
Профессор – на овощебазе;
На сто один дремал процент
Рабочий и интеллигент;
Оркестр – в разбитом самосвале:
Ударник бодренько стучал,
Скрипач сидел, флейтист молчал,
Пока пюпитры не отняли…
А украшали наши дни
Шесть парадоксов. Вот они:
XXIX
1. В стране ни духу безработных,
А не работет никто.
2. Все отдыхают беззаботно,
А план, представьте, хоть бы что.
3. План выдаётся без заминок,
А в светлых наших магазинах
Хошь, серп, хошь, молот покати.
4. Хоть на прилавках – Бог прости;
А по шкафам у всех привольно
И в холодильниках полно.
5. У всех всего хватает, но,
Куда ни плюнь, все недоволны.
И (взмах козырного туза)
6. Все недовольны и все «за».
XXX
Из мелкой дроби воробьиной
Взрастая, словно на дрожах,
В ту осень на стволы рябины
Такой нагрянул урожай,
Что, на запасы мозговиты,
Крутили банки московиты,
Не дожидаясь, чтоб мороз
Плод подсластил да и унёс
В сервант к соседу… А в «смоленском» *
Почётно встала в закутке
Рябиновка на коньяке.
Настой на разуме вселенском
Всей горечи грядущих дней
Заполыхал пожаром в ней.
* – Дежурный гастроном на Смоленской площади.
XXXI
На площадь пушку прикатили
В честь годовщины Октября.
Народу доступ запретили.
Икалось бабам: «Ох ты, бля!» –
При каждом залпе оной пушки,
О чём в газете лирик Кушкин
Отметил росчерком пера:
«Кричали женщины «Ура»».
А то, что лифчики бросали,
Порвавшиеся от натуг,
Об этом классик тех округ
Писать осмелится едва ли,
Ибо поэт, ядрёна мать,
Цензуру должен понимать.
XXXII
Лицом побит, душой изранен,
Мой N-ский не лишился сна,
А живо укатил в Израиль
В невыездные времена. *
Когда ж и нам до эмиграций
Чрез годик довелось добраться
И, трепеща душою всей,
Я вышел осмотреть Бродвей,
Мне приглянулась там витрина.
Толкаю дверь, и… О судьба!
Кого я вижу! N-ский! Ба! –
Подводит к полке магазина,
Берёт под-ручку, в оборот,
И туфель пыльный продаёт.
* – С весны 1983-го до конца 1984-го эмиграция евреев была практически перекрыта.
XXXIII
Но Негин дружеской размолвки
Спокойно перенесть не мог.
О нём ходили кривотолки,
Что Гена разумом поблёк,
Когда зарылся, страус словно,
В приют свой сирый подмосковный,
Томами Маркса, аки граф,
Всезаполняя книжный шкаф.
По числам пятым и двадцатым
Товар на полку помещал,
А как потребность – поглощал,
Построив так в отдельно взятой
Хибаре крохотной одной
Не то чтоб рай, но рай земной.
XXXIV
Светлей лучистого кристала,
Прекрасней вечного огня
Его звезда в ночи блистала
И вдохновляя, и маня,
И возвращая к старой теме:
Он к Лариным в дневное время,
Великой скорбию ведом,
Явился в их московский дом.
Зачем пришёл? – Потрахать Ольгу!
А та сбежала на зачёт.
Так что ж? Закрыто на учёт? *
Герой мой, думая недолго,
Повлёк Татьяну в уголок
И убеждал её, как Бог.
* – Часто встречавшаяся надпись на киосках того времени.
XXXV
Покуда стаскивалось платье,
Припомню тех времён указ
О том, чтобы политзанятья
Ввести в советский первый класс.
Дитям изрядно пелись мансы,
Мол, президент американский
Несчастий жаждет, хоть убей,
Для наших радостных детей.
Недавний случай проливает
Свет на неясный сей момент.
Чего желает президент? –
Чего любой мужик желает:
Жратвы да баб на грешный век.
Он что, святой? Он – человек! *
* – Намёк на сексуальные скандалы Билла Клинтона.
XXXVI
Тем временем на континенте
Дискриминаций и продаж,
Речь о советском президенте
Велась примерно такова ж.
Но тут рассказ хочу прервать я:
Герой стянул с Татьяны платья
И, сердцем раненым скорбя,
Сорвал всё лишнее с себя.
Она готовилась к минету,
Но: «Нет!» – ответил ей герой,
Вступая с девственностью в бой.
И розой траурного цвета
Легли на стул поверх всего
Трусы сатинные его.
XXXVII
И так она сдалась. Татьяна
Не знала, что нечтитель мой
Про завершенье их романа
Читал уже в главе седьмой.
Она легла, раздвинув ноги –
Не жаль! – представила чертоги
Любви: чарующая даль…
Диплом назначен на февраль,
А гос на март… А это значит,
Что, если без хвостов, то мать
Удастся точно уломать…
И, будучи хозяйкой дачи,
Сломить героя и склонить…
И на себе его женить.
XXXVIII
Дубов безжизненные кроны
Являли власти естество
В пейзаж центрального района,
Что в центр романа моего
По воле лиры обратился.
Всю зиму здесь мой друг трудился
Над расписаньями сестёр.
Перо скрипело, ластик тёр…
Не знал бумаги расточитель
Того, о чем читали Вы,
Ибо условья таковы
Романа: странный сочинитель,
Я цель бросаю наугад,
А там гоню под результат.
XXXIX
Крути хвостом моя лошадка!
Глумись разнузданностью строк!
Копыт кривее отпечатка
Нет в млечной наледи дорог!
Пусть там, потом, гуляют бредни:
Вот это, дескать – след передней;
А это – задней. Напролом
Ломись ободраннным крылом!
Сияй фотонным ореолом,
Неси в просторы и углы
Слова, достойные хулы,
И мысли, полные крамолы,
А коль увидишь Вечный Свет,
Передавай Ему привет.
XL
Скажи Ему, что твой наездник,
Скользя по времени назад,
Меж строк и звуков бесполезных
Прочёл грядущего расклад,
А поделиться не берётся,
Поскольку мудрость из колодца
Черпать не должно черпаком.
Неслышный в шуме городском,
Я исповедуюсь немногим:
Пока, порошей занесён,
Мир смотрит тридевятый сон,
Я вижу дали и дороги,
И судьбы прерванные тех,
На ком лежит Адамов грех.
XLI
Подмяв строку к фатальным датам,
Иной пропьётся до трусов,
Прочтёт «девятый» в «тридевятом»
И, цифры выдрав из стихов,
Объявит шалые куплеты
Предвиденьем кончины света…
Но мы, нечтитель дорогой,
Внимать не станем байке злой,
А лучше-ка, дружище славный,
Хлебнём из чаши прежних дней
Душещипательный елей,
Сойдя к делам героев главных.
Пусть дремлют сонные умы:
Пророчествам не верим мы.
XLII
Пусть зелье пьёт Неострадамус,
А мы пойдём на перекур
И побеседуем про даму с
Которой Негин плёл амур
Попутно с сёстрами: Алину
Её нью-йоркская кузина,
В стандарте, чуть не вековом,
Прозвала аленьким цветком.
Но Гена в скачке олимпийской
Бесполых грёз не признавал
И барышню именовал
Красавицей калипегийской. *
Уж больно был прекрупноват
Венеры белоснежный зад.
* – Прекраснозадая (греч.)
XLIII
Объект достойный нежной страсти,
Капризный друг мой не ценил.
В подносах разъезжали сласти,
За ними ангел семенил.
Всё подавалось в лучшем виде.
Здесь места не было обиде,
Но были чуткие слова
И, засучая рукава,
Хозяйка потчевала гостя
Всем, что маманя напасла…
А даль звала, постель ждала,
Взмывали тазовые кости
Над сердцем пламеным бойца –
И накрывали пыл конца.
XLIV
Внезапно, посередь романа,
Сия красавица сбегла…
Лет пять спустя, за океаном
Она мне встретилась. Дела
Алины были не блестящи,
Поскольку, вырвавшись из чащи,
Она успела там зачать
И, светло веруя в печать
Американского закона
(Не знаю уж, которых лет),
Решилась: пусть ребёнок свет
Увидит там. Во время оно
За это добрый Дядя Сэм
Давал гражданство сразу всем.
XLV
Однако, время изменилось –
Законов нет былых теперь.
Куда ушли, скажи на милость,
Года надежд, года потерь…
Прижиться нелегко рассадам,
Не удивить шикарным задом
Нью-йоркский пышнотелый быт.
Его ничто не удивит.
Тора *, Талмуд ** и книга Танья *** –
Все учат нас искусству жить.
Но как ребёнка накормить,
Одеть, поднять, дать воспитанье,
Когда являться начал в сон
Продукт богемы – Кузьминсон?..
* – Пятикнижие Моиссеево.
** – Книга толкований еврейских религиозных законов.
*** – Книга первого Любавичского Ребе – Шнеура Залмана.
XLVI
Она любила Кузьминсона
Не потому, что б отдалась,
А книг означенной персоны
И открывать-то не бралась,
Но по пути из магазина,
Всё та же самая кузина
В подвал её приволокла,
Где он, раздетый догола,
Открылся девушкиным взорам,
Затмив собою тьму и свет.
Он выступал в тот день, одет
В кондом зелёного колёра,
И, пуз подняв на пьедестал,
Стихи ужасные читал.
XLVII
Не в жемчуг с атласом одета,
На пайке велферной, она,
Обожествившая поэта,
Пуз изваяла у окна
На полстены. Под сим портретом,
Не околдованный поэтом,
Мальчонка в дайперсах гулял
И справно оные марал.
Увидя Негина сынишку,
Раскосый, наглый взгляд узнав,
Овал лица и бойкий нрав,
Я протянул ребёнку книжку
(Как ни крути, а сам поэт),
Брелок-компьютер и конфет.
XLVIII
О той године друг далёкий
(Нечтитель читывал о том)
Плёл разухабистые строки,
О коих я узнал потом.
О, пляски времени! Ужасны
Его вихренья и опасны
(Сознаюсь честно, не солгу)
Иным вихрением в мозгу.
Не все готовы к перелётам
Вдоль вечности туда-сюда,
Не всем летейская вода
О днях грядущих скажет что-то,
Вернись же, ускакавший стих,
К делам приятелей моих.
XLIX
Башмак страны сбывал Владимир,
Слегка подклеив этикет;
В Нью-йорке торговали ими –
Мол, итальянский сандалет;
В Москве, обрыганною всеми,
Пока метель бросала семя
На шапки честных горожан,
Мой друг, мой милый донжуан
Метался, утеряв подругу
И друга след… О кутерьма!
Метель, постель, Москва, зима,
Года застоя – спит округа.
Никто, ничто не спросит вдруг:
«Где там подруга?»; «Как там друг?»
L
А там, в Мытищинском районе,
Далёкий от амурных дел
Воитель-Марс на небосклоне,
Окутан дрёмою, глядел
В поля, подёрнутые снегом;
В дома, не пахшие ночлегом
До дней последних декабря,
Когда студёная заря
Вдохнула жизнь в посёлок сонный:
Три дня работало сельпо
У края станции, и по
Дороге, снегом занесённой,
В предчувствиях сверкая аж,
С авоськой побежал алкаш.
LI
Сей праздник даден был народу
Взамен былого Рождества.
Он призван был воспеть свободу
От опиума, и едва
Учередитель такового
День обрезания Христова
В народный день оборатил,
Рос первача себе налил
И, ощущеньями лелеем,
Исправно начал отмечать,
Пред тем, как новый год начать,
Тот самый день, когда евреем
Стал новорожденный Иисус
Чтоб горном быть Всевышних Уст.
LII
В сей день, на рубеже застоя,
Заутра маменька пришла
На дачу – принести жаркое
И вовсе не желая зла
Гостям невыспавшихся дочек.
Взамен речей её я точек
Наставлю здесь, дабы понять
Могли Вы суть: «. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . »
LIII
Я гостем был на той попойке,
Хотя гордиться нечем тут.
Тирадой мамы содран с койки,
Свой первый новогодний путь
Я с группового начал бегства,
Ведь от судьбы куда же деться?
Оно всегда: постой – побег…
Нога проваливалась в снег,
Внизу подтаявший. Легко нам
Острить, когда оно давно.
Тогда ж нам было не смешно
И фраза: «С пьянки go home *»
(Сказать точнее не могу) –
Тряслась в измученном мозгу.
* – Здесь: убирайся вон (англ.)
LIV
В четвёртый день второй декады
Того, как помню, февраля,
Должно, с небес, хозяин Ада
Свалился в местные поля:
Чиновник обнаружил в деле
Из сейфа выпавшей дуэли
Один неясный феномен,
Принёсший массу перемен.
В участке, оказалось, N-ский
Сапог у часового спёр!
По делу дёргали сестёр,
Соседей, Негина… Вселенский
Хотели уж устроить шум,
Да вовремя взялись за ум.
LV
Кто подсказал им, неизвестно,
Что в факте тонкий был момент,
До коего доунькать честно
Навряд ли б мог советский мент
(Простите мне дурное слово):
Ведь, чтоб сапог у часового
Стащить, его же уронить
Сначала надобно!.. Тут нить
Криминалистов закрутилась,
Запуталась… И был указ:
Всех – по домам. Подальше с глаз.
Вот так Татьяна очутилась
На даче (в паспорте её
Такое значилось жильё).
LVI
Диплом и гос. То ночь, то вечер –
Всё, как по плану. Но огни
Померкших звёзд июньской встречи,
После которой уж они
Не знались более… «Врёт, изверг!
Видались раз ещё!» – аж взвизгнет
Недружелюбный критик мой,
Глядевший в текст главы восьмой.
Но, что нам спор про день вчерашний
(Вернее, завтрашний)? Мы спесь
Коней перенаправим здесь
На то, что было годом раньше,
Теряя фабулу, канву,
И завершая тем главу.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Кто дар не красит «солнцедаром»,
От блага блага не вкусит.
В совке был дефицит товара,
А тут – торговли дефицит.
Мир знает: доллар твёрже йены!
А доминируют их гены
И инженеру лижет зад
Американский адвокат.
Уж над дизайном поработал,
А всё убытки терпит Ford;
Уж лучше ключ и корпус твёрд,
А впереди опять Toyota.
Неужто генный инженер
Не напасётся встречных мер?
I
В тот год осенняя погода
Была в Нью-йорке до весны:
Радиостанция Свобода
С их упоительной волны
Давала нам метеосводку.
В Москве ж народ прожёг проводку,
Дрожа от холода, и вот,
В потёмках встретив Новый Год,
Пинал невинный калорифер.
Когда же возвратили свет,
Обогревателя уж нет –
Истаял, как в восточном мифе.
А следом накатил февраль
И выжег в утюгах спираль.
II
Но март отбросил полушубки.
Он был желанен, и пришёл.
Помятые рубашки, юбки,
Торчком надетый капюшон –
Не потому, что так по-моде,
Но по свалившейся погоде,
Неглаженым его рука
Из недр достала сундука.
В троллейбусах всё та же давка,
Но веселее, и метро
Не с той досадой рвёт нутро,
Вот только масло вновь с прилавков
Исчезло, омрачая сны
Пахнувшей свежестью весны.
III
Того ужасного мороза
Уж не осталось и следа.
На рынках ёжится мимоза,
У магазина, как всегда,
Толпится пьяная орава.
Сегодня дело её право,
Ведь завтра – тенью на плетень –
Международный Женский День
(Изобретенье Клары Цеткин).
Люблю я праздники, друзья!
В те годы пил немало я,
За сим занятием нередким
С приятелями вечера,
Порой, кротая до утра.
IV
И даже годы эмигрантства
Не истребили ту любовь.
Ей подчиняются пространства,
Она всегда волнует кровь.
Не победит её ни труд, ни
Свалившиеся с неба будни,
Ни неги полная кровать,
Ни жёсткий тезис «выживать».
И я семидесятилетье
Советской власти отмечал.
И на-троих пузырь почал
В нью-йоркском университете,
На лестницах. Наш тост был крут:
Она, де, там; а мы, де, тут.
V
Но ныне шаткое здоровье
Уж не даёт мне столько пить.
А может быть, нерусский кровью,
Исчерпал я былую прыть,
Годов достигнув совершенства?
Мне тишина теперь – блаженство.
И, вспоминая праздник тот,
Мой не забулькает живот.
Но ёкнет в сердце грусть шальная,
Но взмоет ввысь из фибр душа,
Едва завижу алкаша…
И, мысленно с ним распивая,
«Твоё здоровье!» – говорю
И жизнь за то благодарю.
VI
Пускай его пропита мебель,
А мозг разжижен, точно ил –
Он мыслит о perpetum mobile *,
Чтоб вечный дух его поил.
О, как сильна в нас жизни жажда,
Ведь смерть гоняется за каждым,
Но прежде чем наступит срок,
Мы успеваем дать росток…
И вновь костлявая старуха
За жертвой носится другой,
Уж замахнулась кочергой,
А та – опять росток. Как плюха!
Довольно с нас латинских слов.
Наш двигатель уже готов.
* – Вечный двигатель (лат.)
VII
А для приверженцев науки
Ваш раб и автор грешных строк с
Печалью, полнящею звуки,
Свой предлагает парадокс
Из области теорьи множеств.
Могучий Кантор, за ничтожность,
И Рассел, мудростью храним,
Считаться бы не стали с ним,
Поскольку точки нет опорной
У множества, у моего.
В нём элемент один всего,
Но… что такому лемма Цорна!
Мой элемент, чтоб к точке свесть,
Само же множество и есть.
VIII
Все возраженья принимая,
Оставим с тем научный круг,
А вспомним лучше праздник Мая –
Опору солидарных рук
Бездельников со всей планеты.
Ведь ничего дурного нету,
В том, чтобы праздник отмечать.
Отметим же! С чего начать,
Мы долго обсуждать не станем
И, соблюдя строфу и ритм,
Дадим, в протуберанцах рифм,
Сон передпраздничный Татьянин,
Пока далёкий его глас
В моих подкорках не угас.
IX
Вот снится ей посёлок тёмный,
А на окраине ветла
Верхушкою склонилась томной.
Из почки взбухшейся смола
Катится струйкою тягучей
Вдоль ветки шёлковой… Вдруг тучи!
Ударил гром! Ударил град!
И дрогнул, пламенем объят,
Огрызок ветки серебристой –
И надломилася она,
Прервав загадочного сна
Узор цветистый, многолистый…
Над Таней взвился он, жесток,
И с боку повернул на бок.
X
Но что же видит наша жертва
На том, другом уснув боку?
Стоит среди оврагов церква,
Сидит ворона на суку
Прильнувшей к зданию осины,
Дурман и запах керосина.
Ворона каркает: «входи!» –
У бедной сжалось во груди,
В кишках и даже в мочетоках.
Бежать бы ей, да мочи нет;
Проснуться бы, увидеть свет,
Но, как пронизанная током,
Стоит пред папертью стоймя,
А губы шепчут: «чур меня…»
XI
А на груди её пылает
На алом: «ВЛКСМ».
Она позор свой скрыть желает,
Но потерять значок совсем
Всё ж не решается и знак тот
Цепляет, извернувшись как-то,
В укромно место, под трусы,
Туда, где, в капельках росы
Пробившего беднягу пота,
Её сокровище живёт
И надругаться не даёт
Охальникам, кому охота,
Скрывая непочатый злак,
Чтоб с ним вступить в законный брак.
XII
Татьяна медлит, а ворона:
«Входи!» – ей каркает опять.
И голос жуткий, похоронный
Девицу на звезде распять
Грозит, поскльку в ту годину,
Назло, должно быть, Властелину,
На всех российских куполах
Звезда торчала или флаг.
Трясет Татьяну от видений,
Но вновь звучит сухой приказ:
«Входи!» – в проклятый, в третий раз –
И ветвь осины в старый веник
Вдруг превращается, как гад,
И бьёт несчастную под зад.
XIII
Не в силах упираться боле,
Татьяна входит в Божий храм
И, оглянувшись поневоле,
Не верит собственным глазам:
По стенам, от скамей до свода –
Портреты всё врагов народа,
А самый главный, рыж и строг,
Забрался аж на потолок.
В пенсне глядят и курят трубки:
«Моё!»… Татьяна – на амвон,
А там стоит в подтяжках он
И руку ей суёт под юбки:
«Моё!» – и достаёт из них
Эмблему будней трудовых.
XIV
Внутри тут что-то зажурчало…
Очнулась Таня, и ладонь
Суёт тотчас под одеяла,
Выдёргивает, ибо вонь
Ей в нос ударила противно.
Решает девушка наивно
След сновиденья простирнуть…
Но преградил решенью путь
Скрип скважины дверной, знакомый
Всем горожанам тех времён.
Обозначал буквально он,
Что тут не все, простите, дома…
Татьяна книжку достаёт
И с ней скорей в постель снуёт.
XV
С занятий прибежала Оля
И, куртку посадив на крюк,
Не отдышавшись даже вволю,
Вбегает в спальню, чтобы рук
Сестры руками прислониться
И новостями поделиться
На тему: кто да с кем придёт
Назавтра к ним, на праздник тот.
В условьях новых эмиграций,
Когда заказываешь зал,
Вопрос бы сей конечно встал,
Ведь главное – не просчитаться
И за один не втиснуть стол
Двоих, кто друг на друга зол.
XVI
Татьяна Оленьку не слышит,
А может, делает лишь вид,
Нос ковыряет, тяжко дышит
И в книгу пристально глядит,
И видит там заморский кукиш –
Взор истины! (Такие штуки ж
У нас в печать кто б поместил?).
Уж то не Аристотель был,
Не Ляо Цзы, не Кастаньеда,
Не Карл Маркс, хоть и еврей –
То был психолог Зигмунд Фрейд –
Краеугольная победа
Прогнивших западных основ,
Научный труд «Анализ снов».
XVII
Сей том, зачитанный изрядно,
В изданьи вражеском «Посев»,
Через границы аккуратно
Провёз суровый папин шеф,
Когда ещё Никитка правил,
Да спьяну как-то и оставил
У Лариных. А что назад
Просить, простите, тамиздат?..
Татьяна оный опус жизни
Открыла для себя в шесть лет.
Туманный он оставил след
В сознаньи девочки капризной.
И папу вслух она при всех-с
Спросила: «Что такое секс?».
XVIII
В традиции международной
Забывшись после чтенья сном,
Представим праздник ежегодный
В году две тыщи росписном
Или две тысячи лубочном,
Когда зачатьем непорочным
Учёный начал промышлять,
И наша бренная кровать
Супружний символ утеряла,
Не прикрывая боле стыд,
Но открывая чудный вид
В оборках светлых покрывала,
Чтоб мир затрясся viz-a-viz *
В великих празднествах любви.
* – Здесь: лицом к лицу (фр.)
XIX
Придёт ли час свободы секса,
Зависит отчасти от нас,
Ведь пересадку функций сердца
Мы практикуем и сейчас.
Представим пышные хоромы
На месте ларинского дома,
Куда любовник молодой
По их дорожке ковровой
Расцветки пышной, фолиажной,
Подобный гостю прежних лет,
Войдёт, держа в руке букет,
Походкой важной и вольяжной
Сперва на кухню, где maman *
Кидает в кушанья бурьян.
* – Маман (фр.)
XX
Он проплывает, как в тумане,
На кухню маленькую ту,
Где вихрем носится маманя
С ножом, в халате и в поту.
Он предлагает ей букетик –
Ах, как приятно ей от этих
Чуть раскрывающихся роз!
Где б вазу взять? – один вопрос.
Вопрос?! – о нет, не для мамаши
Двух дочерей: в момент она
Бутыль молочную с окна
Берёт, сливает простоквашу
В кастрюль, добытый чорт-те где –
И Ваш букет уже в воде.
XXI
В пресветлы годы стеклотару
Сдавали токмо алкаши;
Их жёны делали отвары:
От глазу или ж для души;
Мамаши дев прелестных света
Настоев ведали секреты,
Чтобы и гостя усладить,
И дочь в порывах устыдить,
А то ведь грех да святотатство
В момент лишают девку сна.
Покорность – вся её цена;
Невинность – всё её богатство.
Втемяшь ей экий парадокс,
Пока в цветник не влезет флокс...
XXII
Пока маманя жарит печень
И грюкает сковороду,
Я в комнату Вас, если нечем
Развеять боле, проведу.
Здесь юноша, рябой и тощий,
С досадой говорит о тёщах,
Размазав хрен по колбасе:
«Они же в душу лезут! Все!!!»
Неискушён в вопросах тонких,
Несправедлив был юный зять.
Ведь в душу можно залезать –
Не следует сидеть в печёнках!
(Тут я цитирую жену.
В угоду тёще помяну.)
XXIII
В диспуте не приняв участья,
Воспрянем, братья, ото сна!
Звезда пленительного счастья
Восходит в комнату, полна
Благоуханного угара.
Её божественного дара
Лишь тот способен не любить,
Кому ни есть нельзя, ни пить.
Подруга Ольгина Констанца
И друг последней Вариян
(Черняв, горяч, речист и пьян)
Прервали судороги танца,
А кто зачем спешит куда
Расскажет пусть сковорода.
XXIV
Покуда органом едомым
Пузырит бывшая свинья,
Гостей сегодняшнего дома
Повременю пречислить я.
Как исключение из правил
Двоих из них уж я представил –
Они успели оттереть
Меня, опередив на треть
Ладони. Способ сей премного
Знаком отчалившим сынам
По эмигрантским, бурным дням
На скоростных автодорогах,
Где трафик заставляет Вас
Жать то на тормоз, то на газ.
XXV
Куда летят автомобили
Оплывших жиром эль-дорад?
Куда бежит от изобилий
Тропой надуманных преград
Поп-корном вскормленное племя? –
Ведь были люди в наше время!
На что отвага, ум и честь
Стране, где всюду мясо есть?
Пойму ль когда я суть азарта
И цель зажравшихся кровей?
Куда ты мчишь меня, хайвей?
В какое сумрачное завтра?
В феодализм иль коммунизм?
Не есть ли это атавизм?..
XXVI
Но вовремя остановиться –
Всегда считалось – лучший стиль.
Строке пристало воротиться
В ту незапамятную быль,
Чтоб, оттеснив задок красотки,
Урвать кусок со сковородки,
Покуда оный, весь в соку,
Не съеден братьями. Куску
Означенному будет ода
Посвящена, но не сейчас –
Кусок другой попал как раз
На зуб, и свинская порода
Волнует ум, как две зари:
Одна в зубах, одна внутри.
XXVII
Печёнка съедена. Пустая
Глядит на мир сковорода.
Тут прочих я пересчитаю
И Вам представлю. Не беда,
Что до поры прервал нас случай.
Зато и настроенье лучше,
И можно малость поостыть,
И сердцу хочется острить.
Задок красотки оттеснённый,
О коем молвил между строк,
Был нашей Оленьки задок –
Дружок её на праздник оный
К заветной цели не поспел,
За что потом позор терпел.
XXVIII
Что ж до Татьяны… Эх, Татьяна…
К моменту оному она
Была не то, чтоб сильно пьяной,
Но и не то, чтоб не пьяна,
И до блаженства дотянуться
Не исхитрилась. Но Конфуций
Писал: «Не должен человек
Отчаиваться, ибо век
От бед его и от лишений
Способен к счастью повернуть!»
Слова китайца Тани грудь
Избавили от искушений
И, отлучившись на балкон,
Она ждала иных времён.
XXIX
По кличке «Паралеллепипед»
Тут спал толстяк, что обладал
Могучим даром, если выпьет.
А протрезвеет – пропадал
Его талант: кто, если, болен,
Лечил он (спьяну) биополем
И, сделав странный реверанс,
Рыгал и погружал их в транс.
В стране, воспетою поэтом,
В года блаженой тишины
Ему рассказывали сны!
Он закрывал глаза при этом
И, удаляясь в свой астрал,
Их тайны бережно терял.
XXX
На «чайке» прибыл, как на блюде,
Сынок министра рельс стальных.
Народ правителей не любит –
Ни заграничных, ни своих.
Не стану целоваться с Фордом! * –
Писал один пиита гордый;
А вмеру лысая мадам
Божилась: Хомейни не дам!
Так повелось уж год от года:
Не любят их у нас! Ну что ж?
С народа много ли возьмёшь?
Но я как верный сын народа
С политиком – пусть даже шок –
Не сяду на один горшок.
* – Строка Роберта Рождественского.
XXXI
Подруги Тани по диплому
С мужьями нежными пришли;
А Ольгины, по курсовому –
С друзьями, с коими могли
И поплясать, и поморочить,
А надоест – и опорочить,
Их импотентами назвав,
Найдя другого для забав,
Веселий всяких, заморочки
Да посещенья кабаков,
Ибо поярче женишков
Искали папенькины дочки,
Избрав подобный стиль игры
В года прославленной поры.
XXXII
Немудрый тёщененавистник,
С которым в спор я не вступил,
Героя моего завистник
По женской части жуткий был.
Имел он ум неконгруентный,
Запойный и интеллигентный.
К тому ж обжора, хоть и тощ.
Такого ни одна из тёщ
Стерпеть, конечно, не смогла бы.
Жена его (но не слуга!)
Ему наставила рога,
В чём Негин провинился слабо:
Он не сводил её с ума –
Она всё сделала сама.
XXXIII
Когда, изысканный и тонкий,
Разлады сеющий и страх,
Угас, как светоч, вкус печёнки
На остывающих устах,
Гостинной двери отворились,
И в комнату друзья ввалились
И, углядев ухмылки дев,
Опешили, оторопев…
Им дух расхватанного мяса,
Витавший у карнизов штор,
В сердцах зажёг тогда костёр…
Тут мы, не дожидаясь часа,
Споём, чтоб не впадать в тоску,
Хвалу последнему куску.
XXXIV
Взращённая на злом гормоне,
Пеницилине, и т. д.,
Свинья заморская не тронет
Души чувствительной; нигде
Следа в ней даже не оставит –
Знать оттого, её не славит
Никто. Но ныне я пою
Другую, русскую свинью.
Её распробовав однажды,
Всю жизнь Вы станете стонать
И до икоты вспоминать
Ту в сердце хлынувшую жажду,
Какую не дано забыть,
Но только пить и пить, и пить…
XXXV
Кусок, украденный у брата,
Как воздух, тающий во рту,
Ты вновь зовёшь мечты куда-то
В страну оставленную ту…
О, драгоценный недовесок,
Ты чистым был – ни жил, ни лесок –
Как дар, ты доставался мне
По государственной цене
В подсобке грязной магазина,
Куда я, как шпион, проник.
Тебя протягивал мясник,
Столь чуждый запахам бензина.
И радовались он и я –
Эпохой сбитые друзья.
XXXVI
Уваренный и испарённый,
На масло брошен и металл,
Ты жизнью противозаконной
На жадных языках пылал.
Ты возбуждал в нас дух кровавый
Природы вещей, жажду славы
Славоохотцам даровал,
Сердца героев согревал…
Мы крали, но не для наживы –
Чтоб лишь соседа уколоть –
Поместья жгли, травили плоть…
Мы иногда бывали лживы,
Съедая поскорей тебя.
Но, видит Бог, не для себя.
XXXVII
В своём трагическом убранстве,
Как прах сожжённого моста,
В моей печёнке эмигрантской
Навек застряла печень та.
С того ли в неседые лета
Вегетарьянскую диету
Я соблюдаю и блюду?
И, вспомня ту сковороду,
Желудок сок не выделяет,
С губы не капает слюна…
Давным-давно я допьяна
Не напивался, утоляя
Ту жажду прежнюю мою
Стихами, что теперь пою.
XXXVIII
И я, потомкам в назиданье,
Бросаю пылкую строку
На сковородки мирозданья,
Чтоб ни в каком другом веку
Не смелось бесхребетным массам
Опаздывать к раздаче мяса,
Каким бы аргументом в лоб
Их не стыдил парторг иль поп.
Да замолчит мулла строптивый,
Что гимн поёт частям другим…
Мой друг, печёнке посвятим
Души прекрасные порывы!
И пусть почившая страна
Попомнит наши имена.
XXXIX
Отчаянье сдержав с натугой,
Взглянул на N-ского герой,
В лишеньи обвиняя друга,
И пламя мести роковой
Вспалило огненое сердце.
Откушав ломтик сыра с перцем,
Стал Гена наливать и пить,
Чтоб свой пожар не оскопить.
Владимир тож штрафную налил…
Дальнейшего не помню я,
Поскольку сам уж, как свинья,
На стуле, как на пьедестале,
Сидел и хрюкал про загон,
Разгон и даже про закон.
XL
Но есть источник сокровенный,
Питающий, порой, слова.
К нему в строфах сиих нетленных
Я припадал уже. Молва –
Тому источнику прозванье.
И потому мои писанья,
Уменье петь и рифмовать
Негоже истиною звать.
А впрочем, если взмахи кисти
Рисуют орган половой
На лбу, с подобной головой
Кому он нужен, свет тех истин?
Коль зад назвался передом,
Мы, стал-быть, сплетню приведём.
XLI
Когда maman * позвала Олю
Пирог и торт к столу подать,
Мой Негин, отложив застолье,
Ей напросился помогать.
Подсуетился, подкрепился
И, в два подноса, очутился
За хрупкой, томною спиной.
И в этот миг (о Боже мой!)
Девица о ковёр споткнулась
И впала в комнату ничком,
А шедший следом – прямиком
Поверх неё. Чем обернулось
Паденье оное, увы,
Не представлял народ Москвы.
* – Маман (фр.)
XLII
Владимир на почётном месте
Четвёртую штрафную пил,
Но в кожаном чехластом кресле
Известный недостаток был:
Нельзя с такого встать поспешно.
А он, в страданьи безутешном,
Вскочил… и повалился вспять;
Вскочил ещё раз… – и опять.
Слизал остатки гость нахальный,
А непоспевший N-ский мой
Всё видел, вспыхнул сам не свой,
Из-под скатёрки тумбы дальней
В карман презерватив кладёт
И в туалет её ведёт.
XLIII
А ей нельзя! Нельзя? – но что же? –
Да первый день у ней как раз!
И выражение на роже
Такое, что кислейший квас
С тройным (два к трём) одеколоном
В сравненьи с выраженьем оным –
Нектар сладчайший! Испокон
Веков, елен и джиоконд
Едина мучила проблема:
День первый!.. В первый оный день
Всевышний создал свет и тень,
И разделил. На эту тему
Теперь и юный педераст
Иным отцам три форы даст.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА
Согласно точному подсчёту
(Мизинец – восемь, семь, шесть, пять… )
Пошла у нас глава по счёту
Четвёртая. Где б откопать
Вступленье к оной и начало?
Гомер писал: Из мрака встала
С перстами пурпурными… Эх,
Чай, не гомеры, да и смех
Не гомерический, покуда,
Вокруг творения отнюдь!
Кто кличет «врун», кто тычет в грудь:
«Хвастун! Пошляк! Мозгляк! Иуда!..».
Молчат суровые волхвы…
Ох, не сносить же мне главы.
I
«Чем круче сук под ж… рубишь,
Тем легче ж… быть должна.
А если двигаться не любишь,
Догонит точно хоть одна
Из милых дам, да так достанет…» –
Так думал Негин о Татьяне,
Когда из сада удирал.
Он убегая, потерял
Ключ от своей законной дачи.
Пришлось бежать за ним назад,
В тот самый злополучный сад,
Чтобы столкнуться – не иначе,
Как по указке сатаны –
С той, что рвалась на роль жены.
II
Минуты пол они стояли,
Но не стояло у него.
Сим замечанием едва ли
Недобролюбца моего
Я не заставлю возмущаться.
Дадим же время отдышаться
И сами дух переведём,
А с этой целью перейдём
К дискуссии, подвластной прозе,
И мелким шагом, как-нибудь
Пегасу пролагая путь,
Взгляд остановим на вопросе,
Который, будучи не мал,
Умы столетий занимал.
III
Когда двеннадцати народам
Пришлось, покинув свой насест,
Спасаться вброд по зыбким водам
(Авось, акула да не съест),
Пришла им в голову идея
Вступить в союз. Польщённый ею,
В скрижалях утвердив закон,
Открылся им единый Он.
В сраженьях общая угроза
Дух жизни вознесла в эфир…
Но Соломон затеял мир…
И что теперь слова и слёзы? –
Распался храм, повергнув в тлен
Пути потерянных колен.
IV
Но с той поры то раб, то гений –
Купец, бунтарь ли, альтруист... –
Поют о силе Единенья,
В которой корни все срослись.
Поют и про другую силу,
Что, дай ей волю, расщепила б
Космическую даже пыль,
Чтоб сказка превратилась в быль,
А время кануло, истёрто.
Без силы первой посейчас
Ни света б не было, ни нас,
А без второй мы были б мёртвы…
И лишь баланс великих сил
Распял всех нас и воскресил.
V
А чтоб сумятицы не вышло,
Народам Кришна йогу дал.
И Шива уживался с Вишну,
Не содрогая пьедестал.
В тар-тарары душа летела,
С астральным сопрягаясь телом.
Ей обещался лучший куш
Ввиду переселенья душ.
И, пробуждаясь в дальних странах,
Дух возрождался, вновь весом!
Волк воплощался мирным псом,
Выл на луну и пел нирвану,
Где с ядом сопряжётся плод
И блудный сын, и сукин кот...
VI
Разлад меж кожным и подкожным
Посеял распри меж людьми.
Но Иисус сказал, что можно
Искать спасения в любви,
Ибо её и меч боится.
Росткам любви дано пробиться
Через тюрьму, через чуму
И даже смерть, в укор уму!
Однако, чести не имея,
С амвонов захлестала ложь...
Кого спасла – вынь да положь –
Святая ночь Варфаломея?
Аукай, лодочку любви
В разливе праведной крови!..
VII
Неся покой сердцам семитов,
Ибо предопределено,
Отец сунитов и шиитов
Всем послушанье дал одно.
Упорно, честно, методично
Он проповедовал им лично
Из книги сердца своего
То, что открыто для него.
Он верил, что достоин счастья
Погибший за него вассал –
И сокровенное читал,
Взирая мир с позиций власти.
Но, не переходя черту,
Понять возможно ль волю Ту?
VIII
Ведь то, что там никто не знает.
А спор-до-драки без конца
Изводит ум, мечты терзает,
Сжимает ужасом сердца…
Но то, что тут, оттуда видно ль?
И меж отрадой и обидой
Дня, уготованного мне,
Какая разница извне?..
Два древа, выросшие розно,
Слепым разъятые лучом…
Какая разница, о чём
Сей всхлип из млечности нервозной?
И есть ли доля смысла в том,
Что мы сгораем, но живём?..
IX
Когда на гранках вожделенных
Ниспослан был другой указ,
Что Бога нет, кроме вселенной
(А кто пророк? – допустим, Маркс),
Не ведал автор новой догмы,
Какой немыслимый подлог мы
На место мысли нанесём
И над планетой пронесём,
Загнав крылатым изреченьем
Ширь мирозданья под оскоп,
Чтоб бесконечномерный скоп
Четырёхмерным стал сеченьем.
Сидите, мол, ребята, здесь.
Сие вселенная и есть.
X
Но с диалектикою оной
Ох, нелегко, порой, дружить.
Мы строим башни Вавилона,
А их сметают мятежи;
Творим компьютер и реактор –
И новый поражает фактор
Закостенелые мозги:
Полураспад… распад… ни зги…
Поскольку неисповедимы
Идеологии пути;
Какой дорогой ни идти,
А в злые, сумрачные дни мы
И не хотим, а угодим
И вновь дракона создадим.
XI
А муж иной (строке некстати),
А Отто Шмидт – хвала и честь! –
Сказал: нам времени не хватит
Труды великие прочесть.
И с тем, смирясь и успокоясь,
Он отыскал под небом полюс,
Где дышит лета тяжело:
Полгода день – светло, бело…
Но тает луч! Взойдёт сиянье,
Полярной ночью завладев,
Седых ветров уныл напев,
Словно мольба о подаяньи
На то, чтоб петь, дышать и жить,
Витать… работать… не спешить…
XII
Подобный джину из бутылки,
Поправив истин строгий ряд,
Собрат мой по перу и ссылке
Научный предложил трактат
О смысле жизни – и на Brighton *,
Вооружившись Copyright **-ом
(Где б слово русское прибрать),
Свой труд подался продавать.
Почём же нынче смыслы жизни?
А за две жизни скидка есть? –
За ту, что там, и ту, что здесь,
На новой, так сказать, отчизне…
Но в том, что ёрничаю я,
Великой мысли нет, друзья.
* – Русскоязычный район в Нью-йорке.
** – Международные авторские права.
XIII
Превозмогая догму лени,
В его работе Вы б нашли
Единый смысл для поколений
Разумных жителей земли.
Пусть Ваша пышная мансарда
Приемлет имя Александра,
А коль решитесь, буду рад
Дать и его координат.
Когда пульсирует по венам
Аккорд, разъявший кутерьму,
Мне впору оды петь ему
За помощь в деле вдохновенном!
Но, знать, не тот назрел момент:
Ему я ныне оппонент.
XIV
Кто у иных цивилизаций
Учиться не желал уму,
Сумеет вряд ли разобраться,
Что здесь, зачем да почему.
Своим сознанием негибким
Он те же повторит ошибки,
От коих в юности страдал
Иной старик-гидроцефал.
Как камертон, он тон повысит,
Волной открытою поддет,
Но не поймёт, увы – о нет! –
Что цельность жизни не зависит
От цели частного лица
И потому ей нет конца.
XV
Пусть, знанья ощутив свеченье
И думы устремляя ввысь,
Учёный создаёт ученье,
Увековечивая мысль;
Пусть философ религиозный
О Боге пишет труд серьёзный,
Внимая в сумрачной тиши
Лучам нетленныя души;
Но как быть с теми, кто к бессмертью
Ещё морально не готов,
В ком цепи чувственных оков
Другие представленья вертят?
Умам таким польстит навряд
Свободных формул смелый взгляд.
XVI
Избранникам, способным вечность,
Как двести грамм, принять на грудь,
Кто представляет бесконечность
Объемлющей Высокий путь,
И тем, кто в оный миф не верит,
Но напрямки парсеки мерит –
Глаза раскроет аккурат
Чудесный, Саша, твой трактат;
Но грешникам, кто в колкой строчке
Свой воплотил бесценный дар
И, плоскость натянув на шар,
Дошёл до выколотой точки,
Вколов там собственный вензель,
Бессмертие уже – не цель.
XVII
А смысл, он в радости, братишки!
А если нет, тогда зачем
Муму топить, мочалить книжки,
Свергать царя, хулить эдем,
Дитям даруя ту же скуку,
Всё ту же бренную науку
О том, чтоб мучиться, топить,
Копить, крепить, копать и пить…
А где-то солнышко восходит,
Разбрызгав звонкие лучи
На мирозданья кирпичи;
А где-то барышню уводит
Ловлас в далёкие луга…
Ведь вот какая недолга.
XVIII
Проблема дефицита мысли
В том, вероятно, состоит,
Что век самой земли исчислен.
Чудесный Свет не заблестит
В чертогах душ, где страх холодный
Рассудок делает голодным,
Всепожирая силы в нас.
Когда не видит цели глаз,
Мир начинает запасаться
На случай ядерной войны,
Предупреждая взлёт цены,
Чтоб только с носом не остаться,
Загромождая путь мечте
И погрязая в суете.
XIX
Указом первого апреля
Подорожал электробыт,
Автомобили, ожерелья… –
Что никого не удивит
В стране, привыкшей столь к подъёмам –
Однако, грянуло, как громом,
Средь всех Госкомитетных дел:
Бальзам души подешевел…
Люблю я свежих крон убранство
В несвежем шуме городском,
Когда весенний первый гром
С высот открыто славит пьянство:
На три гранёных стакана
Четыре семьдесят – цена.
XX
Восторженно и благодарно,
Готовый вновь идти вперёд,
Трудом упорным и ударным
Поправки цен принял народ.
Почтим же, братья, неугодный
Листок прогнивший, прошлогодний,
Пустив последнему дымок,
Дурманом полня негу строк,
Которым здесь позволим шалость –
Вернуться вновь к беседке той,
Где героиня и герой
Уже изрядно отдышались,
И Гена, глядя в потолок,
Такой ей выдал монолог:
XXI
«Я Вас приветствую, соседка!
Вы мне писали. Я прочёл
И, как Вы видите, в беседку
Без опаздания пришёл,
Но даже с небольшим запасом.» –
Таким, не очень сложным пассом
Мой друг достойно начал речь –
«Чтоб мысли лишние отсечь,
Хочу признаться Вам открыто,
Что не могу принять всерьёз
Прожект предложенный: вопрос,
В нём незаслуженно забытый,
Попричинил немало бед
Тем, кто найти не смог ответ.
XXII
Поставить штамп официальный –
Не больно-то велик прогресс.
Но совместимы ль сексуально
Те, кто в союз вступать полез?
Их много в мире – озлоблённых,
Униженных и оскоплённых
По части радости своей
Несчастных молодых семей.
Иных спасают лишь разводы,
А тех, кто не посмел уйти,
Непривлекательны пути:
Они теряют вместе годы,
Поставя крест на свой досуг,
Навек замкнув порочный круг.
XXIII
Когда б та жизнь домашним кругом
Всеограничиться могла,
Когда супруга бы с супругом,
Как Вы писали, не спала,
А где, когда и с кем там спит он,
Знать не трудилась (кто воспитан,
Считаю, должен мыслить так),
Тогда бы был возможным брак
Меж не сподобившихся в страсти
Амурной испытать себя
С тем (или с той), кого любя,
Мы обрести желаем счастье,
Покой и радость для двоих…
Но жалок жребий таковых.
XXIV
Я понимаю Вас отчасти.
Но сей вопрос нельзя решить,
Как говорится, в одночасье:
Сначала надобно пожить,
Проверить, рвётся ли, где тонко,
А Вам, поди ведь, и ребёнка
В срок подходящий подавай
Почти без секса? Ай-ай-ай,
Такая девочка большая,
А чушь, какую первый класс
У всех повыбил без прикрас…
Но я Вам глупость разрешаю
И Вам советую прозреть,
Войти во вкус и повзрослеть.
XXV
Те, кто боятся столь разврата,
Достойны жалости моей.
Я их люблю любовью брата,
А Вас не прочь и понежней.
Когда, не будучи супругой,
Моей Вы станете подругой,
Повыкинув из головы
Все предрассудки злой молвы,
Мы много радостей могли бы
Из жизни муторной извлечь.
Когда в постель решитесь лечь,
Я помогу Вам сдвинуть глыбы
В наивном девичьем мозгу.
Коль будет время, помогу.
XXVI
А нынче я, простите, занят.
Дела, Вы знаете, дела…
Хоть мысль давно меня терзает,
Чтобы с рабочего стола
Убрать весь мусор, столь ненужный,
Сулящий путь глухой, недужный,
Непривлекательный и злой...
О как от жизни деловой
Нам отрешиться к дням заветным
Без опасений и потерь…
Я покидаю Вас теперь,
Но Вы подумайте об этом.
Пусть не сегодня, не сейчас.
Роман возможен и меж нас.»
XXVII
Ах каб он знал, мой друг усталый,
Как истязалася она,
Пока письмо ему писала,
Себя лишая неги сна!
Когда бы ведал мой повеса,
Какого поселила беса
В убогой девичьей душе
Старушка, дряхлая уже,
Что нынче на кладбище дальнем
Вкушает плату за грехи!..
Но не про ад мои стихи.
Не про старух сие преданье.
О ночи ж той прочтёте Вы
В строфах другой моей главы.
XXVIII
Когда бы ведала Татьяна
Куда он ныне так спешил!..
Но дале охать я не стану.
Те страсти май за нас решил.
Как театральные билеты,
Мелькнули в водах бурной леты
Письмо, свиданье, монолог…
Казёных не стянув сапог,
Офицера и политруки,
Сержант, ефрейтор и солдат
Шинельный сбросили наряд;
Красоток оголились руки,
А ножки подтянулись ввысь...
Да и по ложам разбрелись.
XXIX
В начале Брежневских правлений
Театр московский пустовал.
Любитель пышных представлений
Билет свободно доставал,
А то и в качестве нагрузки,
Допустим, к ацетатной блузке.
Так на заре блаженых лет
Латал прорехи Культпросвет.
Но, просвещая ум народный,
Он лишний, верно, сделал шаг:
В театрах наступил аншлаг,
Теорьям нашим чужеродный,
И, практике вполне под стать,
Билетов стало не достать.
XXX
Тогда ввели в систему списки…
Но некто Гарик (ныне, Грег,
Достойный эмигрант российский)
Придумал ход. Точнее, бег:
Назвав фамилию такую,
Что я не то, что не срифмую –
Произнести-то нету сил! –
Он записать её просил.
На «что-что-что?..» брал список, ручку…
Он в стометровках был силён.
А чтоб от знавших марафон
Не получить за это вздрючку,
Ждал за углом велосипед,
Скрывая выдумщика след.
XXXI
Спустя минуту, к кассе оной
Его приятель подходил
С фамильей вовсе не мудрёной
И тоже записать просил.
Так создавался список новый…
А утром две толпы суровых
Шли, всё сметая пред собой,
В священный рукопашный бой.
Так начались в театрах ломки.
Был список вовсе отменён…
Питомцы нынешних времён,
Суть ломок ведают потомки:
На стенку стенка, зуб за зуб –
К искусству путь жесток и груб.
XXXII
Но был другой, спортивный метод
С названьем мирным «чемпион».
Кто с группой честно ждал билетов,
Смирялись быстро с тем, что он,
Который чужд галдящим массам,
Всех раньше доберётся к кассам,
А им удастся, может быть,
С остатка что-нибудь отбить.
А дело в том, что людям нервным
Досады пуще дикий страх
Не быть сожжённым на кострах,
Но стать единственным и первым –
Тем наглецом, каким, порой,
Бывал и юный наш герой.
XXXIII
О вы, души моей кумиры,
И те, чьим душам я – кумир;
О денщики и командиры,
Всенаселяющие мир;
О альтруисты, демократы,
Что бьют друг друга брат за брата,
Дойдет ваш кнут и до меня.
Когда же кончится возня,
Когда не будет больше места
В чистилище – уж не в раю –
Прочтите исповедь мою.
Авось, мозги у вас не треснут
От прибауток несмешных
И шуток: грустных и грешных.
XXXIV
Почивший строй не обозначил
На картах мира сбитых касс,
Но дух сраженья править начал
Театрами народных масс.
Здесь были гарики и стенки,
И вывернутые коленки,
Нагрузки, списки, честь и спесь,
И чемпионы были здесь.
Актёры покидали сцену,
Другую речь шептал суфлёр…
Душа тянулась, где простор,
А тело – в зал, чтоб непременно
Услышать важные слова
И заучить, как дважды два.
XXXV
Храни же, камень бездыханный,
Живую лестницу-орду,
Прославившую Чингиз-хана
В забытом предками году;
Неси же, эха колебанье,
Вопль зэка, рвущегося в баню
Не по настилам да коврам,
А сапогом по головам;
Забудь же, край осиротелый,
Как братьев дружная рука
Передавала мужика
К прилавку винного отдела
В дни непредсказанных свобод,
Неведомых в тот тихий год.
XXXVI
Июнь безрадостный детально
Перемывать не стану здесь.
Отказ пришёл мне музыкальный –
Мол, нет мотивов на отъезд –
Пришлось вписаться в ритм рабочий.
В московских банях, между прочим,
Облавы стали учинять,
Хватать и личность выяснять.
Потом звонили на работу,
Интересуясь, где субъект.
Какая грязь лилась в ответ!..
Хоть бы один придумал что-то,
Соврав душевным голоском:
В библиотеку, в трест, в райком…
XXXVII
Промчалась весть в том страшном буме,
Что стал историей уже,
О гнусном объявленье в ГУМе,
Мол, на таком-то этаже
И в секции такой-то номер
Дадут дублёнки… «Бес ли помер?» –
Всплеснул народ и полетел
В тот огороженный предел,
Где уж блюстители стояли…
Но бес, наверное, воскрес:
Товар, хоть не был, но исчез.
А документик проверяли.
Загородила все края
В отдел милиция моя.
XXXVIII
Событий жертвой, хоть вне кадра,
Стал вседостойный N-ский наш.
Он откупился «саламандрой» *,
Но взят был тож на карандаш,
Что вызвало в его не слишком
Учёной голове мыслишку
И заронило буйный плод
В его почтительный живот.
О результатах безвозвратных
Мыслишки оной и плода
В шестой главе сего труда
Читал нечтитель аккуратный.
Там критик – раб недобрых дел –
Крамолу даже углядел.
* – Здесь: обувь одноимённой западногерманской фирмы.
XXXIX
И благородный, и беспечный
Изящества апологет,
Мой Негин успевал, конечно,
Везде назначить tete a tete *
Любительницам просвещений
И прочих крепких ощущений.
Но светлых образы картин
Ему шептали: «Ты один
Пред вечностью…» Не потому ли
Уж больше года мой герой
Был предан пассии одной,
Незабываемой Римуле…
Из всех подруг его тех дней
Приоритет стоял за ней.
* – Здесь: свиданье(фр.)
XL
Однажды, стелит с ней постели,
А тут, внезапно, в дверь звонок.
«Сдурел сосед!». На самом деле,
Рвалась другая на порог,
Которой, сдержано и строго,
Повеса фразою дорогу
(Уж такова его стезя)
Загородил: «Туда нельзя».
А та вперед: «Ну, мне-то можно» –
И ногу норовит ногой
Поддеть… Но он сказал другой:
«Тебе, как раз, и невозможно».
И дверь закрыл… «Что там за шум?» –
«За перцем». Так пришло на ум.
XLI
Попойка, помнится, случилась
Звеня бокалом о столы.
Там гость один, герою в милость,
Помыл заутра все полы.
Безмерным польщены талантом,
Мы гостя половым гигантом,
(Поскольку комнат было пять)
Заглазно стали величать.
Он был и молодым, и резвым
И собственный имел жигуль,
И напевал, садясь за руль,
Лысел, пил вмеру, мыслил трезво…
К нему Римуля и ушла.
А вскорости в мужья взяла.
XLII
Минувшей осенью, в Париже,
В кордебалете Moulin Rouge *,
С женой, всё так же ярко-рыжей,
Вошёл в фойе Римулин муж.
Расцеловавшись с нами звонко,
Она болтала про ребёнка,
Плечистого не по годам,
Про Monparnasse **, про Notre Dame ***,
Про сад цветистый Люксембургский,
Где о злодействах Медичи
Молчат фонтанов кирпичи...
А после, в ночь, мне снился русский,
Дарящий звук моим устам,
Неумолкающий фонтан.
* – Всемирно-известное шоу в Париже.
** – Улица и район Парижа.
*** – Собор Парижской Богоматери.
XLIII
Уход затейницы-подруги
Сжигал героя, step by step *,
И, злое фэ сказав округе,
Сбежал он в свой уютный склеп.
Меня ж иные неудачи
К его манили тёплой даче –
Искать забвения душе.
Как будто Ленин в шалаше
С Зиновьевым, на праздник сукес **
Мы столько наплодили строк…
Я тех шедевров не сберег,
Но были там такие штуки, с
Какими можно гнать бойца
На приступ Зимнего дворца.
* – Шаг за шагом (англ.)
** – Осенний еврейский праздник, во время которого
принято жить в шалашах.
XLIV
Его московская квартира,
Утратив искру и размах,
Предначертанный перед миром
Смиренно ожидала крах:
В ноябрь хозяйка воротилась.
Вот так она и закатилась,
Уйдя навеки, навсегда,
Новоконьковская звезда.
Мой друг нашел скромней берлогу,
С престижным видом сняв приют.
На коммунальной кухне тут
Плита от драк сломала ногу,
Но в комнате была кровать –
За честь мужскую воевать.
XLV
Здесь третий том с известным текстом
Раскрытым лёг на мрачный стол.
А он в окно глядел на тех, кто
На Пушку панковать пришёл:
На наци, паци и фанатов,
На демократов, меценатов
И на того, кто, всем знаком,
Стоял уже не на Тверском…
Его, закованного в бронзу,
Что лирой чувства пробуждал
И на амуры побуждал,
Опровергая жизни прозу
Изящной формой понтолон –
Запечатлел в сознаньи он.
XLVI
Дела ж геройские поры той
Повествовать – великий грех,
Поскольку дверию закрытой
Отгородился он от всех.
Секреты сталинского дома,
Порой, слыхал я от знакомых,
Что с ним делили неги снов;
А то – с его же личных слов.
Однако, данные детально,
В двух исполненьях, муляжи,
Как будто встречные ножи,
Ведут к весьма парадоксальным,
Нелепым выводам. Я Вам
Секретов тех не передам.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Объят сомнением и тишью,
В подкорках звук предречевой
В узор четырнадцатистишья
Из ничего, ни для чего
Вытягивает слог и ноту
И ощущением полёта,
Осознаваемым едва,
Узор вплетает в кружева.
А стылый круг земных реалий
Вытягивает звук иной –
И въявь встают передо мной
Картины, коих не видали
Ни чернокнижник, ни пророк,
Ни мой пегас. Ни козерог.
I
«Куда?! Уж эти мне евреи!» –
И за дублёнку друга хвать!
За полог эдак, повернее,
Мол, не удрать, чтоб не порвать.
«– Да к Лариным… – С твоим-то носом?
А по каким-таким вопросам?
Уж не сердечным ли?.. – Да так…
Снять мерку дочке на башмак.
– Так я с тобою: на дорожку
В сортире ихнем пережду,
А после за тобой зайду.
Так чью ты щупать будешь ножку?..» –
И уж отбиться нету сил...
Владимир друга пригласил.
II
Романтика гостей незванных
Издревле привлекала Русь.
Об этом в фабуле романа
Я на минутку задержусь.
Народу ведомы сужденья
Про армию освобожденья,
Что, пол-Европы отхватив,
Всех от жратвы освободив,
Косилась на Восток, на Запад…
Но не хватило, знать, мощи.
И перестроечные щи
Взымели разложенья запах,
А неуёмный русский брат
Знай видит мировой захват.
III
В процесс грядущий глядя зорко,
Ощупав бант, перо и трость,
Я здесь привёл бы поговорку,
Кого он хуже, оный гость,
Но не хочу быть виноватым
Перед приятелем Рифатом,
Всеоскорбив его народ.
А вывернуть наоборот,
Сказать – не хуже мол, а лучше –
Так оскорбительно вдвойне…
Но как велит продолжить мне
Из слова вывернутый случай?
Не отмахнуться ли строкой,
Дразнилку вспомнив: «сам такой».
IV
А с тем, за юношей незванным
Направимся в высокий дом.
Неприглашённые, мы с вами
Могучей мыслию войдём
В калитку, в сад, луной залитый,
Туда, где тень столетней липы
На белом корчится снегу.
Я опишу здесь, как могу,
Крыльцо со скобкой, вход лубочный;
В сенях, последний могикан,
Буру вкушает таракан;
В гостинной стол – дубовый, прочный –
И две скамьи. А на столе…
Поклон и честь родной земле.
V
То были папины поминки.
Вернее, день сороковой.
Маманя в чёрной пелеринке,
За неименьем гербовой,
Поила гостя мутной бражкой
И доверительно, с оттяжкой:
«Ещё одну, за упокой» –
Принять просила пол мужской.
А всякие свекрови, тётки
И им подобный слабый пол
Уж и совсем легли на стол
(О тех заботились сиротки).
Потом все пели, как могли,
А там, поди, и впляс пошли.
VI
И заходились, забывались,
Что разрешать-не разрешать;
И за что поподя хватались
(Чтоб равновесье удержать);
И наш герой и друг героя,
Увлёкшись пьяною игрою,
Забыв, зачем пришли сюда,
Ни совести и ни стыда
В телодвижениях не знали.
И что там было в вечер тот,
Не знает праведный народ,
Ибо размах тех вакханалий
Стирает память добела,
Чтоб память светлою была.
VII
Но нас с нечтителем любезным
Туда лишь мыслью занесло,
Что для здоровия полезно
И для души не тяжело.
Мы проследили аккуратно
Двоих героев путь обратный
И приведём без приукрас
Их диалога пару фраз:
« – Скажи, которая Татьяна,
Тебе дала?» – «Нет, а тебе?»
От этих слов не по себе
Обоим стало. Тут нежданно,
Беседе путников под стать –
Канава под ноги… «У, б…!»
VIII
Декабрь прошёл в глухой печали,
Меж ног позёмкою кружа.
На праздник шторы омрачали
Сосновых оба этажа
И пять окон кооператива.
Вторя немолчному мотиву,
Седою вьюгой выл февраль –
И отсыревшая мораль,
Судеб и стопок потрясенья
Да взлёт рубахи кружевной
Сошли навеки в мир иной.
За равноденствием весенним
Светлей, длиннее стали дни,
Но что несли собой они?
XXI
Жизнь Ольги сделалась иная:
Владимир стал её мечтой,
Подруге тонус поднимая
За шторой этой или той.
Татьяна ж в грёзе полуночной
Являлась с выставки лубочной
И в ночь, вздыхая о лубке,
Чесала пряди на лобке.
Чесала прядь… Какая малость?
Прости ей, Боже, этот грех –
Ведь Ты прощаешь чуть не всех –
А ей ещё что оставалось,
Когда впадала в забытьё
Она с невинностью её?
XI
Еврей счастливый шкуру вывез,
Споив полдома наповал,
И разрешения на выезд
ОВИР московский не давал.
Уже составлены указы
О том, чтобы давать отказы
И был новейший сей завет
Снесён на подпись в кабинет…
Но дачный быт не верил в страхи.
Застрял я на ночь у дружка.
Он отвалился с посошка,
А я терзал то амфибрахий,
То ямб, то за окно глядел…
И кое-что запечатлел.
XII
В хибарке ветхой, где репейник
Кололся жутко в прошлый год,
Хранитель гордого терпенья,
За печкой спал сибирский кот.
Вечор, стянул он у хозяйки
Полусухой огрызок сайки
И, съев, такой устроил ор –
Ну, прям, хоть спать беги на двор.
Просеменив бесшумным шагом,
Подбросив ключик под полог,
Одной из сумрачных дорог
Она бредёт глухим оврагом,
Всенавевая в душах страх
Костлявой притчей о крестах.
XIII
Без мысли злобной баба Маня
(Хозяйка оного кота)
Пошла проведать нашу Таню,
Ибо её рассказки та
Всегда так явно представляла,
Что спать остаться умоляла.
На этот раз, поведав ей
Дореволюционных дней
Про волчью пасть одну частушку,
Бабуля, глядючи на печь,
Уж и совсем решилась лечь,
Как Таня, упершись в подушку,
Спросила: «Маня, в те года,
Скажи, ты в рот брала когда?».
XIV
«Ну что ты, Таня? В прежни лета
И слов таких не знала я,
Не то бы согнала со света
Меня свекровница-змея!»
«А как же ты сношалась, Маня?»
«Да как получится. Мой Ваня
Был в позах всяких не горазд.
Сознаюсь честно: педераст.
Недели две ходила сваха,
Отца затрахала вконец!
Махнул рукой тогда отец…
Я, помню, плакала со страха,
Мне с плачем ножки развели
И гомосека привели.
XV
И вот, ввели в меня такую…
Да ты не слушаешь меня!»
«Ах, Маня-Маня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Ты с мужиком хоть раз сношалась?»
«Ну как же? Со свекром. Случалось.
В день свадьбы, помнится, в саду.
Он надорвался в том году,
Став на постельные сраженья
Негодным до последних лет.
Но там, под яблоневый цвет,
Семье являя уваженье,
К сучку меня приладил он
И драл, родной, со всех сторон!»
XVI
«И я хочу!» – шептала Таня –
«Ему хочу себя отдать!
Но как бы так устроить, Маня,
Чтоб девственность не потерять
До брака? Дорог мне кумир мой.
Пускай почиет в дрёме мирной.
Его отдам я как жена,
Ибо квитанция нужна,
Коль, если, что-нибудь дурное
Вовнутрь засунет и тикать –
А тут бумага. И печать.»
«Дитя моё, Господь с тобою!» –
И Маня девушку с тоской
Дрочила старческой рукой.
XVII
В одном китайском ресторане
Мой ум поддела мысли нить:
Официантовы старанья
Компьютером чтоб заменить,
Зашитым в стол. Заказ на кухню
Поступит сам… Авось, не стухнет
С нововведенья суп Wonton.
«Продай идею за мульон!» –
Воскликнул, услыхав, коллега.
«Кому, тебе?» – «А мне на кой?»
А коли некому, строкой
Пегаса запряжём в телегу,
Прищёлкнем рифмой, и… лети
По кочкам звёздного пути.
XVIII
Увидев девушку в оргазме,
Старушка принялась кричать,
Поскольку, будучи в маразме,
Забыла, что не ей кончать.
В наш узкий век специализаций
Всегда так трудно разобраться,
Кому тут сеять или жать,
Кому на тормоза нажать…
И потому, на всякий случай,
Щадя собрата своего,
Не делаем мы ничего.
Стоим в преддверье жизни лучшей,
Как бронепоезд под горой,
И мастурбируем, порой.
XIX
Лишь только Таня отвалилась
На наволочки головой,
Как в Мане жажда утолилась
И гостья прекратила вой.
Они расстались, как подружки.
Тень девушки и тень старушки
Качнулись в сумрачном окне
И вдруг растаяли оне.
Электростанция в районе
Работала до десяти
И как потом себя вести,
От глаз укрывшись посторонних –
Добро считать, донос кропать…
А кто попроще – мирно спать.
XX
Уж не трещит искра лихая,
Лишь бредят сонные угли.
Посёлок дачный затихает.
Уже за речкою, вдали,
В научном городе Подлипки
Спиртные роспиты напитки.
Смолкает жизнь и там… И вот,
Едина полнит небосвод
Звезда Полярная, ночная…
Зардевшись от её луча,
Слезою капнула свеча.
Письмо Татьяна сочиняет,
Не зная сна, не веря в тьму…
К кому?.. Вы знаете, к кому.
XXI
Она сидела с миной кислой,
Уставя взор на потолок.
Читать я не умею мыслей,
Да с мыслью этой и залёг.
Мне снился май неутолимый,
И пух кружился тополиный…
Омыта светлою волной,
Стояла муза предо мной…
И бредил мой рассудок ветхий,
Припоминая ту печаль
И белоснежную вуаль
Очаровательной беседки…
Тут храп меня и разбудил.
В конце апреля Негин пил.
XXII
В том виноват отчасти сам я,
Но суть не во грехах, а в том,
Что Гена, получив писанье,
Его оставил напотом,
Поскольку в адресе обратном
Пробел светился аккуратно,
А наш герой был сердцем смел
И анонимок не терпел.
Пять дней нечитаной валялась
Её прекрасная мазня.
Субботнего ж, под вечер, дня
Вновь на глаза ему попалась,
Когда решил мой друг пройтись,
Взирая сумрачную высь.
XXIII
В средневековой пустоверти,
Где смерть не ведала преград,
Алхимик вкладывал в конвертик
На строки напылённый яд.
Каратель пост-средневековый
Шнурок по почте слал шелковый
Свободомыслящим графьям,
Чтоб приговор исполнил сам.
Но мы изжили зла заразу:
В былое канули графья,
И МНC * НИИ... **
Не получал сибирску язву.
А что до яда между строк,
Тут нас портвейн предостерёг.
* – Младший научный сотрудник.
** – Научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов.
XXIV
Снегов растоптанная влага
Давно по трубам унеслась
И дно широкого оврага
Обычная покрыла грязь,
Подсохла даж наполовину,
Образовав местами глину,
Местами тропки – по одной
Из них прошёл повеса мой:
Скользя фонариком по тверди,
Добрёл до дальнего садка,
К беседке, где вздохнул слегка,
Помятый вытащил конвертик
И, осязая лунный луч,
Зевнул и вынул дачный ключ.
XXV
И надорвал… Его движенья,
Конечно, я не наблюдал.
Не поручусь, какое жженье
В печёнках друг мой испытал.
О чём свеча в ночи сверкала,
Миры какие открывала
Холодным, брезжащим лучом,
Вы не узнали б нипочом,
Когда б однажды в старой стопке
Мне не попалась ересь та
Примерно в полтора листа
Сырой бумаги для растопки.
И, прежде чем огню предать,
Успел я ересь прочитать.
XXVI
Кто ей внушил такую кашу,
Уж не квартирный ли вопрос?..
Иль, может, до Татьяны нашей
Практичностью я не дорос,
А под чадрой речей фригидных
Стратег скрывался дальновидный,
Который лишь не преуспел
Ввиду непредсказанных дел?..
Какая муха, клещ, тарантул
Кусали деву в час ночной –
Сокрыто ныне за чертой,
Которую не по-таланту
Пересекать сегодня мне
Ни наяву, ни даж во сне.
XXVII
Нечтитель видывал кокеток.
И раб Ваш некогда знавал
Половозрелых малолеток,
Хоть сам их душ не раскрывал.
Не воплощён, увы, в Геракле,
Искал я рифмы к слову пакля,
А жил Незнайкою – мечтал
И всё считал, считал, считал:
Ка-б всякий за ночь, да по сорок,
На сколько бы веков вперёд
Бездевственным стал небосвод?..
Но, в лучшем духе отговорок,
Решим сомненья наугад:
А наш роман течёт назад!
XXVIII
Однако, есть и в нём загвоздка:
Письмо пришлось переводить.
Пока не капнет в суп извёстка,
Кто станет наново белить,
Но как нам быть с библиотекой,
Где детектив стал жанром века,
А эталонами стихов –
Увы – не Бурцов, не Барков?..
Там правит вечная зевота
И ей навеянный кошмар,
Когда глядишь с тоской на шар
С высот пегасова помёта
И видишь даже не помёт,
А сплошь бумаги перевод.
XXIX
Мир сдвинулся, дошёл до точки,
Мозги скатились набекрень
И высшего сословья дочки
Таких достигли низких фень,
Что на свет извлекать такое –
Занятье, право, не мужское.
И лишь профессионализм,
Отбросив злобный нигилизм
Пересиделой недотроги,
Позволит облачить в стихи
Девичьих помыслов грехи,
А выпады – в благие строки;
Ибо поэт – всегда поэт.
Поэт толпе не скажет: «нет».
XXX
Письмо Татьяны предо мною
Лежало с пять минут всего
И, увлекаяся игрою,
Здесь обнародовать его
Лишь ради Пушкина я взялся.
Где в почерке не разобрался
(Не утруждаться же глазам),
Что подзабыл – домыслил сам.
Вписал в размер, добавил звука,
Кой-где поизменил нюанс
И в рифмах стиля decadence *
(Не очень сложная наука),
Для Ваших предложу очей
Эпистолярный опус сей.
* – Здесь: последнее десятилетие XIX – века в русской литературе.
Письмо Татьяны к Негину
Я Вас хочу. Куда уж боле.
Хочу не просто, а в мужья,
После чего, по Вашей воле,
Согласна Вам отдаться я.
Чтоб не распространяться доле,
Я предлагаю Вам не вздор,
А новобрачный договор.
Не станем обсуждать в деталях
Все точки зрения родни.
В делах существенны они
Хозяйских, светских… но едва ли
Помогут нам они во многом,
Ибо звезды известен путь.
Я знаю: ты мне послан Богом
И не пытайся улизнуть,
Поскольку, в век эмансипаций
(Феминизаций для мужчин)
Понятным стало, что один
Единственный путь разобраться,
Чего желает скорбный нрав –
Суть: кто активней, тот и прав.
В неделю раз, а то и два
Мы станем нежиться друг другом,
Чтоб мудрая твоя глава,
Закручена домашним кругом,
Не закружилась от успеха
И чтоб счастливая семья
(Сие подчёркиваю я)
Не стала оному помехой,
И чтобы нежный наш досуг
Сближал запястья близких рук.
Доверясь чувству и порыву
И сняв ответственность с тебя,
Решенья инициативу,
Беру я с этим на себя,
Что прозвучало б непривычно
В традициях минувших дней,
Когда сказать такое ей
Считалось вовсе неприлично,
Но, ежели уходят годы,
Так что ж, возьми да и похерь?
Не может женщина теперь,
Ждать милость от мужской природы!
А, стало быть, задача в том,
Чтоб взять её. И мы возьмём.
Есть у канавы за оврагом
Забытый бабушками сад.
У входа там торчит коряга,
А дальше тополя торчат.
Там, где они склонили ветки,
В сени облупленной беседки
Мы и увидимся как раз –
Детали обсудить меж нас.
Я вся терзаюсь в ожиданьи
И, в мыслях путаясь совсем,
Я назначаю Вам свиданье
В ближайшую субботу. В семь.
Кончаю. Стыдно перечесть.
И, дрёмой совесть облегчая,
Я помню: суть на месте, есть.
А я кончаю. Я кончаю…
XXXI
Не дочитав последней фразы,
Повеса на часы взглянул…
Нечтитель догадался сразу,
Кого которым помянул
Мой друг в тот миг нелестным словом.
Остался лишь недорисован
Опустошённый страхом взгляд,
Пронзивший насквозь циферблат,
На коем две неумных стрелки
До той минуты пять минут
Лишь оставляли. Гена тут
Сперва шажком – коротким, мелким…
В корягу вьехал сгоряча,
Скакнул и задал стрекача.
XXXII
Я слышал некое сужденье
О том, что наша жизнь – игра.
Есть место, месяц, год рожденья,
А остальное – мишура;
Что тех, кого судьба утопит
(Мы говорим о гороскопе),
Не умертвит иной курьёз
(О бедный Миша Берлиоз!);
Что в час предначертанной казни,
Приемля вечности залог,
Почит и чудный этот слог…
Гори, звезда моя, не гасни,
Скачи, пегас, неутомим!..
Но мы про Гену говорим.
XXXIII
Герой бежал быстрее лани;
Быстрее даже, чем гарун,
Чем бриг корсара в океане,
Чем боевой матрос в гальюн…
Так мы когда-то удирали –
Не оттого, что перес…,
Но, как штрафник известный тот:
Сдаюсь! – и животом на дзот.
Герой всегда бежит: на пули
Или от пули – всё равно.
Когда в сознании темно,
Стоять немногие б рискнули.
Не для наград. Не для похвал.
Ног было две. Герой бежал.
XXXIV
Кто по лесу однажды бегал,
Тот знает тайну бытия:
Ведут дорожки не к ночлегу,
Но только на круги своя.
Ведь верили, пока росли, мы,
Что все пути – к Иерусалиму –
А оказалось, что в Нью-йорк,
Где слаще куш и круче торг.
Наш глупый ум, повязший в теле,
Не знает сам, куда бежит,
Как вечный гой и вечный жид,
Что породниться не успели.
Посмотришь там, посмотришь тут…
Куда ни плюнь – везде бегут.
XXXV
И мне пора бежать на службу
И, потому, я закруглюсь,
Поскольку служба, это нужно,
А допишу, когда вернусь –
Когда вернусь после заката
Усталый, потный и лохматый
На нелысеющих местах,
Переборов животный страх…
Когда пойму, что вновь я там же,
В свой сваями вколочен век
Как всякий грешный человек,
Как небоскрёб многоэтажный
На мрачном Леты берегу…
Что ж он стоит, а я бегу?
ВТОРАЯ ГЛАВА
В системе Пси Кассиопеи,
Недосягаемой для нас,
Конь не валялся и по сие,
А уж тем более, пегас.
Строк непонятны им порывы.
Приливы всякие, отливы
Единожды всего лишь в век
Бывают там, а зябкий снег,
Такой, что просто околеть, их
Не мучит каждый Божий год,
Задёрнув пухом небосвод.
Но раз в пятитысячелетье
Внезапным облаком падёт,
Всех истребит и пропадёт.
I
В посёлке, где томился Гена,
Иной поэт-славянофил
Воспел бы ниву непременно,
Но Гена нив не выносил
И честно, одолев зевоту,
Кропал научную работу
О галстуках, где излагал
Весьма достойное похвал
Своё сей вещи пониманье:
«Галстух не должен прикрывать:
Он призван направленье дать,
На что тут обращать вниманье
И оттого ему длина
Чуть ниже пояса дана».
II
О вихри юности игривой!
О несведённые концы!
Души прекрасные порывы,
Природы чудные венцы…
О измышления, проказы,
Ум уводящие за разум,
И там, на высшем рубеже
Неразличимые уже…
О времени препровожденье!..
А годы убегают вспять,
И уж мгновенья не поймать
Между разгоном и скольженьем.
А там трамплин, прыжок, полёт...
И вновь падение с высот.
III
Когда нагрянул год учёбы,
Он ездить начал в институт.
Не то, чтоб каждый день, но чтобы
Разведать, что почём дают.
Для вечности немного значит,
Которым способом на даче
Он всё, что выйграл в спортлото,
Спустил на чорт-те-знает что:
Кутил, устраивал загулы…
И ассистентов* лёгкий нрав
Перед лицом мирских забав
Не замечал его прогулы,
Но вместе с ним блага вкушал
И свежим воздухом дышал.
* – Здесь: помощник преподавателя ВУЗа.
IV
Сначала все рванули в гости,
Что в холодильнике скупом
Остались две собачьих кости
Да маргарина снежный ком.
Потом случились посиделки,
И он достал к столу сардельки,
Которые держал в шкафу.
Одна мадам вскричала: «Фу!» –
И, нос зажмуривши притворно
(Подол для этого задрав),
Приличья местные поправ,
В сортир отчалила придворный.
Молва вняла мадаме той.
Молва сказала: «Фу, какой!».
V
С тех пор пришлось ему учиться,
Зубрить, с читалкою дружить,
К мамане даже поселиться
И пару лет у ней пожить,
Сойтись с соседкой-малолеткой…
Мы стали с ним встречаться редко,
И я приятеля обрёл,
Что плёл мне байки про футбол,
Про кубки, про чемпионаты,
Про волевой к победе путь…
Я позабыл всю эту муть
И, улыбнувшись виновато,
Здесь лишь один перескажу
Фрагмент из ясных и моржу.
VI
В далёкий год, подсунув фигу
Своим болельщикам, «спартак»
Покинул с треском высшу лигу.
Принять позор не мог никак
Мяча футбольного фанатик
И, словно старый маразматик,
На всех асфальтах тех времён
«Спартак – писал он – чемпион!»
А если экого писалу
За шум, да к стеночке припрут,
Глядишь, а через пять минут
Такая шобла набегала,
Что верил весь микрорайон,
Кто в этом мире чемпион.
VII
И через три недолгих года,
Заняв почётный пьедестал,
Кумир столичного народа
Взаправду чемпионом стал.
Его ж поклонники чумные,
Победы выдумав иные,
В бреду, молитве или сне
Девиз писали на стене
С известным словом по соседству.
От этой близости святой
Герои спорта рвались в бой,
Где цель оправдывала средства,
Сбирая толпы без конца
В сени Бульварного кольца.
VIII
Там, где сквозь площадь прорастали
Бульвар Тверской в бульвар Страстной,
Стоял на твёрдом пьедестале
Великий вдохновитель мой.
Была какая в том помеха ль?..
Да взял он раз, и переехал.
К «России» будущей. Спиной.*
Стряслось обратное со мной.
И, хоть величьем жест не блещет,
Но верю я: с теченьем лет
В анналы впишет сей памфлет
И мой язвительный болельщик.
Нам искру сечь, глотая дым,
А пламя раздувать другим.
* – Памятник Пушкину был передвинут на новое место в 1950-м году. Кинотеатр «Россия» построен в 1961-м.
IX
Я сам судьбе подсунул фигу:
Когда мой вызов не пришёл,
Бросать не стал я высшу лигу,
Что, отчасти, нехорошо
По отношению к собратьям.
В тот год стихи свои совать я
Во все лазейки начал вдруг,
Расширив тем общенья круг,
Из коего мой Негин выпал
(Мы не видались пару лет)
И, утеряв героя след,
Восставим здесь высокий вымпел,
Что разукрасил небосвод
В тот славный високосный год.
X
Взамен обещанного ада
(Иль рая, коль угодно Вам)
Сошла на нас Олимпиада.
Подвластная её волхвам,
Сплетя в узор пятиколечный
Прицел звезды пятиконечной,
Москва сияла, вся в огне,
По трём программам по стране.
И лишь учебная программа
Своих не изменила тем.
И над верхушками антенн
Струился из столицы прямо
К пультам нацеленных ракет
Ученья праведного свет.
XI
Внимай, Америка, и лопай
Своей отсталости плоды!
Пусть негритянка крутит ж… –
Ты не поймёшь Руси труды.
Твои мечты лежат на блюдце
И вместе с блюдцем продаются
За обесчещенный доллар.
Вкушай протухший свой товар,
Испачканный вселенской сажей,
А нам программа новостей
В знак непродажности своей
Чрез двадцать лет стриптиз покажет!
Гляди, растленная страна:
На ней ни одного пятна!
XII
А если есть, местами, запах,
То это запах от души!..
Но тайнам душ не внемлет Запад –
Ему лишь деньги хороши.
Что Golden Gate * ? Что Verrazano ** ?
Пред потом русских куртизанок,
Что возвели телемосты
И, гений чистой красоты,
С присущим девам активизмом
Вопят в эфир иных планет:
«В стране советской секса нет!» –
Ибо подобны атавизмы
На новом нашем рубеже
Не привлекательны уже.
* – Мост в Сан-францисско.
** – Здесь: мост в Нью-йорке.
XIII
Тем олимпийским знойным летом,
Когда за золото дрались,
В общагах университета
Позаселялся интурист,
Что за пузырь простому люду
Совал зелёную валюту.
Там папуас – черней чернил –
Услуги женские ценил.
И как платёж их не был жуток –
Всё деревянного верней.
И недотроги прежних дней
Пообращались в проституток
(Прошу прощения у тех,
Кто не пошёл на этот грех).
XIV
В кольцо замкнув чумные башни,
Страна поставила кордон.
А в результате, мой тогдашний
Приятель преступил закон,
Когда в потёмках спотыкнулся
Об их верёвку, матюкнулся
(Какой повесил, мол, осёл?)
Да и пошёл, куда он шёл.
Он знать не знал того закона,
За жбан штаны бы отдал вмиг!
А тут патруль: «Зачем проник
В запретную, сознайся, зону?»
И долго бил себя он в грудь,
Им свой доказывая путь.
XV
Жизнь поглотила пыл нервозный
И золото, и серебро;
Идеи облачила в бронзу,
А уж адамово ребро…
И на трибунах стало тише.
И, на три буквы послан, Миша
(Так звался тот приятель мой)
Живёт теперь в стране иной.
Его я посещал однажды,
А раз дороги занесли
Из обетованной земли
Его в наш быт многоэтажный.
И долог был наш диалог,
Прекрасный, как высокий слог.
XVI
Мы обсуждали сеть событий
И то, что перетёрлось в ил;
И, не пытаясь убедить, я
Его кой-в-чём поубедил.
И он мне, с бережностью друга
Протягивая факт, как руку,
Раскрыл на многое глаза…
И если здесь гремит гроза,
Я мыслю о грозе далёкой,
Немыслимой для наших дней.
И голос дремлющий кровей
Мне говорит: «за око – око».
А слог опять вздымает ввысь:
Но с детством как мне обойтись?..
XVII
Доныне городок мой детский,
Нетронут, в памяти лежит.
Меня обидел сын соседский,
А я не знал, что значит жид,
И новым словом, как в тумане,
Пришёл похвастать старой няне:
Она была ко мне добра,
Как мама, папа, брат, сестра…
Всё объяснила, поддержала,
Обиду ласкою спаля.
Я понял (пухом ей земля).
А что за сила грудку сжала
Четырёхлетнюю тогда,
Я понял лишь через года.
XVIII
Чрез год заполучил я вызов
И, собирая документ,
Презрев истошный звон девизов
Официальных кинолент,
Уж сердцем зрил иные дали…
И некоторые детали,
Прелюбопытные для Вас,
Укрылись от пытливых глаз.
Июнь с короткими ночами,
Когда я подал на отъезд,
Пахнул дымком желанных мест;
Июль с циничными речами
Окрасил новой краской год,
Да вот и август настаёт.
XIX
Тугих рябин зарделось пламя,
В траве лысеет одуван,
За уткой гусь взмахнул крылами…
Заслыша песню чуждых стран,
Четыре тополиных ветки
Склонили к старенькой беседке
Венцы желтеющей листвы,
А крон понурые главы,
В нашествии дождей осенних
Предвидя холод перемен,
Подобием живых антенн
Ловили дальних опасений
Незаглушимую волну
И уж не верили в весну.
XX
Есть мненье, будто бы искусство
Ценить неможно натощак,
Ибо, когда в желудке пусто,
Сосредоточен на харчах,
Наш ум спешит умаслить тело,
Чего б душа там не хотела.
Согласно мнениям иным,
Ремень душе необходим
Поджатый, ибо plenus venter
Или, по-русски, сытый брюх…
Я продолжать не стану вслух
То, что Вы помните libenter,
Но приоткрою пласт один
Исторьей пройденных годин.
XXI
Бухого барина Поволжья
Рубил с плеча топор лесов,
Мол, голодающих по-волчьи
Травил он сворой гончьих псов,
Пока вконец не околеют
И по-овечьи не заблеют.
Подобных зверств – известно мне –
В советской не было стране,
Где даровал заветы Ленин,
Где верил всяк в заветы те,
А если пусто в животе,
Кормил людей аутотреннинг,
О чём заботились везде
Психологи НКВД.
XXII
Но в послесталинскую эру,
Прибрав психологов к рукам,
Развеяв мрачную химеру,
Иная грань открылась нам:
Бальзам живительный и верный,
Равнявший небеса и скверны,
Нам полнил хохотом живот
Антисоветский анекдот.
Его рассказывали тихо,
Но смаковали горячо.
Он был нам третье плечо
В очередях. Не зная лиха,
Он кудри наших душ трепал…
Куда же ныне он пропал?..
XXIII
Теперь, в миру свободной давки,
Где нет почти очередей,
Я вспоминаю те прилавки,
Когда стерильностью своей
Голодный взгляд они питали,
А продавщицы хохотали
В глаза (не как в усы теперь)
Любому, кто откроет дверь,
И, радуясь, почти как дети,
Указывали в мир зеркал,
Откуда анекдот сверкал,
В котором ни одной диете
Не сыщешь пищи по-зубам,
Поскольку всё сожрали там.
XXIV
К решеньям вечным, безупречным
Шёл обездоленный народ,
В очередях всебесконечных
Рождая новый анекдот –
Тот сюрреальный, безрассудный,
Циничный, зычный и абсурдный,
Являвший голые уста
Без тела и без живота.
По перекупленным билетам
Из всех проёмов и окон,
Как флаг страны, вздымался он,
Садистским воспаря куплетом
Над чревом тлеющих эпох –
Эпохи новой жадный вдох.
XXV
Взор оторвав от магазинов,
Откроем рынка чудный вид,
Где шустрых несколько грузинов
Московитянам дефицит
По ценам жарким поставляли.
Продукт на стол мы подавали,
Коль дорогой нагрянет гость,
Подальше спрятав чёрну кость
Копытца, сваренного трижды.
Долин Кавказа спелый плод,
Разнежа соками живот,
Умы манил на рынок книжный
Иль в дом приветливый один
На Малой улице Грузин. *
* – Малая грузинская – улица в Москве.
XXVI
Известный западным вельможам,
Пустоты краской окропив,
Был в доме оном расположен
Художников кооператив.
Оттаявшею каплей воска
В нём выставка сверкала МОСХГ * а –
Миронов, Гельман, Кудряшов…
Кофейня их «Всэм харашо»
Для прихожан была закрыта,
Но плотно запертая дверь
С табличкой шалой – верь, не верь –
Дарила привкус дефицита,
В котором, в стиле тех времен,
Акцент был тоже соблюден.
* – Московсий областной союз художников-графиков.
XXVII
Здесь, нарисованный с натуры,
Посажен на почётный кол,
В саду Нескучном (парк Культуры)
С доскою шахматною стол
Под сенью липы красовался…
Тот сад под вечер закрывался,
Однако, с Ленинских высот
Конспиративный был проход
Под металлической решёткой.
На том столе, коль не соврал,
Ночами в шахматы играл
Приятель мой с его красоткой,
Которых я тогда не знал…
Вернёмся же в картинный зал.
XXVIII
Не та бессовестная сволочь,
Что захватила огоньки –
Здесь Неизвестной Фэйбисович
Крамского вздыбил за грудки.
Традиционный взгляд конфузя,
Тут марлей, стянутою в узел
На белом грунте полотна,
Триптих висел: Я – Ты – Она.
Т. Глытнева на лик апрельский
Слезой окна намыла свет,
Клепал Гордеев свой портрет,
А старый друг мой Ю. Метельский
Рыл червоточины в мозгу
Румяным Яблоком в снегу.
XXIX
Здесь, нахлобучив понарошку
Мужскую шляпку-канотье,
Хрустела барышня картошку
И слушала Миррей Матье;
И с ней слуга Ваш непокорный
Под звуки лиры и волторны
(К вопросу о la pomme de terre * )
Затеял, было, adultere **,
Но налетевшие событья
Мечту уняли, c' est la vi *!
По той несбывшейся любви
Завоет критик жалкой выпью,
Но ты, нечтитель мой, не плачь:
Я испеку другой калач.
* – Картошка (фр.)
** – Адюльтер (фр.)
*** – Такова жизнь (фр.)
XXX
В толпе, стоящей мирным строем
От переулка до ворот,
Столкнулся я с моим героем,
Рассказывавшим анекдот –
Не непристойный и не светский,
И даже не антисоветский,
Но в духе Мал. Грузинских пор:
« – Ты, Гоги, лубишь памидор?
– Покушить – да; а так, не очень…»
Он с шуткой этой и иной,
К шатенке подкатил одной
И рассказал, промежду прочим,
Про дачу, сад да огород,
Нарцисс и прочий корнеплод…
XXXI
Как путник, вышедший из леса
Во славу данному труду,
Преодолев времён завесу,
Строфой единою пройду
Два года, выжженные ленью –
Без божества, без вдохновенья,
Без спирта лишнего в крови –
Ни слёз, ни жизни, ни любви.
Уже он сдал проект диплома
И утомительнейший ГОС… –
Последний бой, последний хвост –
И вновь он умотал из дома
В благоуханный свой предел,
Где лето всё и пробалдел.
XXXII
Вторую половину дачи
Купил как раз один пострел,
Что лихо так не мог бардачить,
Но деньги добывать умел.
Звался сей фрукт Владимир N-ский.
Не Вознесенский, не Успенский,
Однако, в полном цвете лет
И в обувном товаровед.
Он из Германии туманно
Доставил и списал заказ,
Поставил финский унитаз
К себе в халупу, но, что странно,
Болтал об этом всем подряд.
На язычок был слабоват.
XXXIII
Он верил, что душа простая
Всегда делиться с ним должна,
Что даже у границ Китая
Его с деньгами ждёт она;
Он ведал, что друзья готовы
За честь его принять оковы,
А если кто-то не готов,
Останется без башмаков;
Он твёрдо знал: богатство сладко,
А всё иное – фатовство;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой.
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
XXXIV
Благовоспитан и удачлив,
Был N-ский принят как жених.
О той поре в посёлках дачных
Дочурок прочили своих
За полурусского соседа.
Лишь он идёт, уж тут беседа
Про близвосточные бои,
Соединение семьи…
Порой, затеят фортель пьяный,
А Дуня разлила коньяк.
Ей шепчут: «Дуня, как же так?..»,
Потом приносят фортепьяну,
Дитя второе до берёт
И ножкою об ножку трёт
XXXV
С соседом складывалось туго.
В зрачках двоих сверкала спесь,
Косились оба друг на друга
На тему: кто хозяин здесь;
Глядели кроликом, удавом
Иль волком, вопреки забавам
Им уготованной судьбы
Враждебные нахмуря лбы…
Однако, быт благополучный
И нрав беспечный хмурь смели –
Друг к другу пару раз зашли
И вскоре стали неразлучны.
Разгул их шёл, почём зазря,
Аж до начала сентября.
XXXVI
Пока словесною игрою
С бессонной лирою делюсь,
Волшебным струнам я открою
Ту в сердце впившуюся грусть
И в ней рождённую тревогу
За нашу бренную дорогу
В мерцаньи звёздного пути,
Который насквозь не пройти.
Пусть, веря в светлый сон идилий
И услыхав иной мотив,
Мои тревоги укротив,
Что в млечном спирте забродили,
Сглотнёт нечтитель сей кумыс
И выплюнет дурную мысль.
XXXVII
В тот год знакомая героя
Приобрела кооператив
В Новоконьково, * под горою.
Взор на карьеру обратив,
Она, добрав диван и штору,
На Сахалин по договору
Свои направила крыла.
Обнову ж Негину сдала.
До центра из того района
Минут примерно сорок пять,
Но чтоб такой метраж урвать…
Там не было лишь телефона,
В чём, впрочем, есть известный плюс
Для тех, кто прячется от муз.
* – Московский микрорайон.
XXXVIII
И с сентября – конец творенья –
Анализ сдав на яйца-глист,
Работать по-распределенью
Пошёл младой специалист.
И – что за жизнь, где нет наживы? –
Отчалил вкалывать служивый,
Лишь только отпуск пролетел,
В свой вечный обувной отдел.
Что ж? – Пожелаем им удачи,
Свершений, радостей, карьер…
А с тем отступим за барьер
Внезапно опустевшей дачи,
Где, хоть в печи не много дров,
Всё хватит на десяток строф.
XXXIX
Через дорогу, двухэтажкой
Владел чиновник средних лет,
Что вмеру пил, работал тяжко,
Жену не бил, вставал чуть свет,
А отпуск проводил на даче.
Жена любила посудачить,
А он учил её молчать
И лишь ему на всех стучать.
В Москве была у них квартира
В девятиярусном дому,
Что Вам напомнил бы тюрьму,
Ка-б не наличие сортиров
С решёткой в глубине угла,
Чтоб лучше слышимость была.
XL
Из родословных их ступеней
Перескажу здесь лишь одну:
В года хрущёвских потеплений
Глава семьи завёл жену
И, дав под мышку куль печенья,
Сослал бедняжку в заключенье
В посёлок дачный, где она,
Коровами окружена,
Рвалась из лифчика сначала,
С супругом чуть не развелась,
Потом морковкой занялась
И успокаиваться стала.
Веди нас, бодрый онанизм,
В большое счастье: в коммунизм.
XLI
Его отправили в загранку,
А ей достался дачный быт.
Она вставала спозаранку,
Унылый наблюдая вид,
Далёкий от заморской жизни,
Пока за счастие отчизны,
Народа и народных слуг, *
Забыв досуг, пахал супруг
В Мадрасе или же в Мадриде,
Покуда срок не пролетел –
И он вернулся в свой удел.
Не знаю, что он там увидел,
Но гром гремел со всех окон
И разводиться начал он.
* – Ироническое название советского правительства.
XLII
И тут она зачала дочку.
Муж не поверил, муж считал,
Но получалось точка-в-точку:
Его! Вот так и папой стал.
А там – коляски, сиськи, соски,
Быт подмосковный, ритм московский,
Избу топить, дрова рубить
И с шефом пить, и трезвым быть,
И на жену коситься зорко,
И дочку по ночам качать…
А в паспорте стоит печать,
Какой не вытравить ни хлоркой,
Ни топором, ни партбюром,
Хоть стой, хоть ставь вопрос ребром.
XLIII
Когда дочурке стукнул годик,
Он начал, всё же, поднимать
Вопрос о, так сказать, разводе.
Премного испугавшись, мать
Металась, маялась, кричала,
Да и вторую дочь зачала.
Опять подсчёт, запой с тоски,
Горшки, пелёнки, ползунки,
Касторка, рыбий жир, микстуры
И откровенности спьяна…
На чуб упала седина,
Являя вид иной фактуры.
А в сердце боль, а в пальцах дрожь…
От двух дочурок не уйдёшь.
XLIV
Они друг друга не терпели,
Но что коросты ковырять? –
И застилалися постели
На импортный диван-кровать;
И не манили их объятья,
Но не было сестёр ли, братьев;
Поплакались бы на судьбу,
Да все родители в гробу.
Списав отжившие мортиры
На пункт вторичного сырья,
Уж обзаводится семья
Четырёхкомнатной квартирой,
И эту благостную гладь
Им и не хочется ломать.
XLV
Но желчью брызнул мёд из кутьи,
Когда кормилец подхватил
Конъюнктивит в Коннектикуте
И чуть жену не наградил…
Был отстранён от заграницы
И сел писать о ней страницы,
И даже написал одну,
Чем страшно оскорбил жену.
Он был простой и добрый дядя,
Но кто оценит старика?
И грозен был указ ЦК:
«От всякой буржуазной б…
Держись не ближе, чем за фут,
Чтоб не схватить Коннектикут».
XLVI
История всего семейства,
В романе данная не вскользь,
Почила бы в почётном месте,
Когда бы не нагрянул гость
Однажды к ним – и с третьей фразы
Не стал им петь про унитазы,
Сиявшие голубизной
Подобно небу над страной;
А скушав блин аляповатый,
Внезапно подключил в рассказ
Кроссовки фирмы ADIDAS
(Осталось от олимпиады)
И, глядя на меньшую дочь,
С доставкой обещал помочь.
XLVII
О голубые унитазы,
Душ искушённых зеркала!
О них услыша, папа сразу
Налился краской добела,
Сто пятьдесят свои за встречу
Почал, молчал потом весь вечер,
Как партизан глухонемой,
Увлёкшись грёзою больной
О той, минувшей передряге…
Покуда дочки и жена
Поили гостя допьяна
Посольской с примесями браги,
А он тихонько лёг в кровать…
Да что тут, братцы, горевать!
XLVIII
Не в пику мрачному народу,
Восславя радости и лень,
На службу через пень-колоду
Ходил тогда я через день,
Пия из чаши вдохновенной
Напиток злой, но откровенный;
Вступая в шалую игру
С собратиями по перу…
А между тем, глава кремлёвский,
Под бременем широких звёзд
И встреч на уровне взасос,
Последний зрил рассвет московский,
Грозя закрытием границ
Для перелётных душ и птиц.
XLIX
Печального не зная факта,
Разбившего мильон сердец,
После обширного инфаркта
Попал в больницу мой отец.
И там, узнав о смене власти
(Что совершилась в одночасье),
Уже в конце того же дня
Шутил он: «Этот за меня».
А ныне, вспомня прежни лета,
Те грёзы Ларина-отца,
И не дождавшись дня конца,
Я говорю: быть может, этот
Подставил под косу главу
За то, что я теперь живу.
L
И на суглинок Востряково *
Легла угрюмая плита,
На коей выведено слово
Или, вернее, надпись та,
Свет отделившая от тени.
Вас поразило бы терпенье,
С каким безвестный камнетёс
Три буквы на гранит нанёс.
Семья, прослышав про курьёзы,
К суду не стала призывать,
Поклёп решив зашпаклевать…
А дождик лил простые слёзы
И, словно праведника кровь,
Три буквы проступили вновь.
* – Здесь: кладбище в Москве.
LI
Владимир спас семью от срама
И прах восстановил в правах:
Поверх стыда он дал рекламу
Организации ГОССТРАХ,
В себя включившую те буквы.
Угадывая слово, вдруг Вы
Начнёте хохотать… но здесь,
На кладбище… О даждь нам днесь!..
Владимир выручил семейство,
С которым он войдёт в века.
Его заслуга велика
Перед страной, где фарисейство
И книжничество столь сильны,
Что откровенья не слышны.
LII
А на совсем другом погосте
В тысячелетья первый год
Легли раздробленные кости
Его родителей. Ашдод *
Стал местом нового тер-акта.
Сего прискорбнейшего факта
В ряду других весенних сцен
Не сообщил нам CNN **,
Но в интернет холодным камнем
Лёг стон подкошенных олив…
И, сделав по канве надрыв,
Как сын на пиджаке пасхальном,
Из сердца на вселенский плац
Сложу ещё один абзац.
* – Город в Израиле.
** – Американское агентство новостей.
LIII
Не веря в автокатастрофы,
Владимир не предполагал,
Какие вдумчивые строфы
Ему напишут мадригал.
Что Тане в той их перетруске
Сказала б фраза: «новый русский,
Убитый пулею одной
В постели с русскою женой»?
Ка-б знала Оленька в те годы,
Что в год предначертанный тот
Собьют под Грозным вертолёт!..
А преждевременные роды
Теперь, всё так же, как всегда,
Небезопасны, господа…
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Ругай, адепт, задрав забрало,
За всё меня, в чём был не прав:
Что, вопреки оригиналу,
Сменил прологом эпиграф,
Что в измышленьях не первичен,
А в изложеньях неприличен;
В иных грехах вини меня,
В которых неповинен я…
Но будь любезен, стих, народу
Хоть тем, что чувств не пробуждал
И совести не утруждал,
Не славил статую свободы,
А, взяв классический пример,
Вписался в тему и размер.
I
«Осёл был самых честных правил –
Как некогда писал Крылов.
А Пушкин взял да переправил
И от себя добавил слов.
Его пример другим – наука.
Поэзия – такая штука,
Где сходит с рук и грусть, и грязь,
И грёзы, и способность красть;
Творить – кто если бескорыстен;
Втираться в графскую семью,
Грешить и жить в родном краю…
Но если ты поборник истин,
Визжи на весь колонный зал,
Что это Пушкин так сказал.»
II
Так думал молодой бездельник
Или, точней, мой юный друг,
Что вечно маялся без денег
И в спортлото выиграл вдруг.
Купил полдачи у оврага,
Завёл подругу из продмага,
Добыл у химиков гашиш…
Красиво жить не запретишь.
Мой друг зовётся Гена Негин.
Он от природы чуть раскос.
Вы можете задать вопрос:
Вьетнамцы? Скифы? Печенеги? –
Но Гена, выпятив живот,
Сомнений тех не признаёт.
III
С колхозу в институт немодный
Отец его попал с трудом.
Имел три балла ежегодно
И кое-как спихнул диплом.
Мой Негин был подаровитей:
Он сделал множество открытий
До четырёх с полтиной лет.
Вот только аттестатов нет.
Папаша был во всём подмогой:
Чтоб не измучилось дитя,
Давал затрещины шутя,
Не докучал моралью строгой,
За гениальность не бранил,
Но в детский садик отводил.
IV
Там Гену называли «чижик»
За чуб торчком и скромный рост.
Там было море чудных книжек,
Но их мой друг не брал всерьёз.
Удрав от нянечек дебильных,
Нашёл он сломанный будильник,
Достал подручный матерьял
И разобрал. Потом собрал…
Тут критик с вечною моралью,
Как никогда, к столу поспел.
Он прав, хоть печень мне проел
Своею лишнею деталью.
Утратил звон будильник тот,
Но стрелки вновь познали ход.
V
А нянька стала охать, ахать,
К груди ребёнка прижимать,
Забыла в чай насыпать сахар
И ну-те ложечкой махать…
Герой же улыбнулся только,
Сказав: «Мешать придётся долго».
…Давно засыпала метель
Той бесконечности модель…
Не понимая дробных чисел,
Он не делил ни с кем конфет
Своих. Заслуженных. О нет!
А сколько рук мой друг описал
Там... Там, где был всего дет-сад
(Читаем: много лет назад).
VI
Мы все учились в наших школах
Тому, что запрещалось нам,
И в детских игрищах весёлых
Из школы делали бедлам.
Мой Негин был из тех немногих,
От коих выли педогоги,
И всё, подлец, приподносил –
Стукач бы нос не подточил.
В четвёртом классе средь урока
Коснётся он доски слегка –
И с громом падает доска!
Герой без страха и упрёка,
Он девочкам совал в трусы
Батоны польской колбасы.
VII
Когда же в области промежной
Проснулась мускулов игра,
Игра страстей и грусти нежной –
Отец сбежал, et cetera *.
Мой друг резвился тихой сапой:
Карикатурничал на папу,
Ломал, чинил карандаши…
Maman ** не чаяла души.
Но как-то раз, вернувшись с юга,
Нашла бюстгальтер под софой:
«Чьё это, Геша? Бог с тобой!..»
Глаза раскрылись от испуга,
Смятение коснулось щёк…
«– Твоё, конечно, чьё ж ещё?»
* – И так далее (лат.)
** – Маман (фр.)
VIII
Латынь у нас всегда в почёте.
Вольнолюбива и легка,
В быту она и на работе,
Как Волга, матушка, река,
Струится. Негин мой едва ли,
Пройдя мимо соседской Вали,
Ей на латыни б не сказал,
Чего и самый Ювенал
В своём лексическом запасе,
На удивленье, не имел.
Однако, есть всему предел.
Язык богат сей и прекрасен.
В повествовании моём
Есть выражения на нём.
IX
Изведав первые пороки,
Мой друг уверенней чудил.
В десятом классе на уроки
Уж он и вовсе не ходил,
Весь пыл души своей недужной
Переключив на путь ненужный,
И на означенном пути
Немало вех сумел пройти.
Не «чижиком» ребенковатым –
Он был с подругами орлом!
И пробивался напролом!
Но пахло райвоенкоматом…
И тут отважный мой балбес
С лица взбледнул и сбросил вес.
X
Об огненой, абитурьентской
Поре не ведали отцы,
Когда бомбили кряж смоленский
И штурмом брали Черновцы,
За культ отца склоняя выи.
В сороковые, роковые
Не ведал мир того огня,
Что жёг тебя и жёг меня.
Игры с отметкой в Up and Down *
Не понял гордый Биофак.
И, зубы сжав английским Fuck **,
Поклялся друг мой: никогда он
Не станет защищать диплом
Во университете том!
* – Вверх и вниз (англ.)
** – ... (англ.)
XI
Не сдавшийся, за путь к познаньям
Пошёл он биться в Первый Мед.
По анатомии экзамен
В кудряшках рыжих перманент
Там аспирантка принимала.
И угораздило ж нахала
Её ладонью провести
По тазобедренной кости,
Когда описывал структуру
Скелета нашего. Она
Сомлела, ошеломлена…
Профессор знал её натуру.
Абитурьента вызвал он,
Дверь распахнул и выгнал вон.
XII
Судьба нам часто строит глазки:
Польстит и ставит на места.
Нас ждут фиалки и фиаски,
И прах сгоревшего моста.
Всё это – результаты лени
Предшествующих поколений,
В наследство переданной нам.
Когда ж к прекрасным именам,
С высокой памятью не ладясь,
Приклеивается ярлык,
Он жжёт бескостный наш язык,
А улетученный голандец,
Мелькнув, как рыбка, ржавым дном…
Но мы сегодня не о нём.
XIII
В тот грустный день зашёл к ним дядя.
Откушал финской колбасы
И, на героя строго глядя,
Поправив пальчиком усы,
Сказал: «м-да…» – печальной маме.
Сочувствия семейной драме
Где сыщешь в наш зажратый век,
Когда секунд безумный бег
Несёт галактику к пределу,
Где неуместны звуки лир.
Там стал героем дезертир,
А с сентября, в рубашке белой,
Напоминавшей белый флаг,
Пошёл герой на Биофак.
XIV
Когда бы университеты
Его с моим пересеклись,
Сверкало б, может, больше света
С неординарных сих страниц,
Но Негин был меня моложе
И двум наукам, столь несхожим,
Как летний зной и хлад зимы,
В стенах одних внимали мы.
Судьба свела нас после бала,
Хоть тот же свет лился на нас.
И, может, мелкий сей нюанс,
Описанный здесь как попало,
В туманном свете Вед и Числ
Имел определённый смысл.
XV
От еретических дискуссий
О том, чем мочится тритон,
Второго дня на первом курсе
Решительно отрёкся он.
Он верил в падшие в цинизме
Огонь и муки нежной жизни –
Цветущий сад, манящий плод,
Седой запрет и дерзкий взлёт…
Сей трудный путь неведом трусам
И Негин мой избрал его
По зову сердца своего.
Однако, барышни со вкусом
Пред тем, как совершать грехи,
Желали прозу и стихи.
XVI
По сей причине Гена (сдуру?)
Лит. хрестоматию купил
И русскую литературу
(По сей причине) возлюбил.
Героя поразили строки:
«Белеет парус одинокий,
Как лебединое крыло…» * –
А дальше всё подряд пошло:
Прочёл Шинель, Му-му и Бесов,
Зубрил «О тихий Амстердам»
И в такт Бальмонтовым строкам,
Не разобрав там ни бельмеса,
В конце закатывал глаза –
И в книгу капала слеза.
* – Строки А.Бестужева.
XVII
Так, нахватавшись мало-мало,
Обрёл мой друг приличный слог,
Но саксаул от аксакала
Упорно отличить не мог.
Его кумиром из мильонов
Был драматург U.S. Semionov,
За то что Штирлиц так толков,
А Шелленберг – аж Табаков.
Влекла культура и Европа,
Порой, героя моего,
Но только более всего
Его манила мысль Эзопа!..
Когда ж Эзоп не привлекал,
Тогда за ж… баб хватал.
XVIII
И в этой удали народной
Был столь естествен и горазд,
Что девы крови благородной
Его искали, и не раз;
Что, с вёдрами на коромысле
(В колхозе), полны задней мысли,
Не зная, кто такой Эзоп,
Доярки не жалели ж…!
Медичка ж стройотряда нежно
Ему шептала: «…мой Назон…»,
Когда внезапно кончил он,
Весьма бездумно, но мятежно –
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали от Африки своей.
XIX
Один шутник, что с ним учился,
Спросил: «Ты, Негин, не еврей?»
Тут Гена так разгорячился,
Что кровь рванулась из ноздрей.
И с той поры, едва зайдётся,
Арапа ль кровь в крови проснётся
Иль Бейлис в чёрном сюртуке
С концом обрезанным в руке…
Переселенцы, поселенцы,
Они ведь вечно все снуют:
Жён христианских завлекут
И портят крову их младенцам,
А кровь из носу брызг!.. Как знать,
С кем там ещё общалась мать?
XX
А годы шли, текла учёба,
Копилось знание в мозгу…
Не для того, конечно, чтобы
Разбрасываться на бегу,
Но ненасытность Казановы
Манила ум к открытьям новым,
Вводила в раж, азарт, искус –
И вывела на третий курс,
Где бурный ждал его и нежный
Непродолжительный роман
С деканской дочерью. Декан
Об их амурах знал, конечно,
Но не мешал и до поры
Был соучастником игры.
XXI
Когда, помечен злой печатью,
Я слышу притчу христиан
Про непорочное зачатье,
Я вспоминаю тот роман
С его последствием печальным:
Вопрос об облике моральном
Взял Негина врасплох совсем
На курсбюро ВЛКСМ.
Ему вменили в обвиненье
Порочного зачатья факт,
И справки грязный катафалк
Подмял общественности мненье
На то, чтоб за разврат и прыть
Из членов Гену исключить.
XXII
В стране мифической Советов,
Исчезнувшей не столь давно,
Пинку из университета
Изгнанье было то равно
С последующим военкоматом.
А перспектива стать солдатом,
Не знаю, привлекала ль Вас,
А уж ему – ни в бровь, ни в глаз:
От сексуальных побуждений
Солдатам бром вливали в суп,
Чтоб бранный ум был слеп и туп,
И чужд любовных похождений.
Герой мой – хоть под трибунал –
Такой подход не принимал.
XXIII
Декана счёл он шаг немудрым,
Но лезть не стал на потолок –
Пускай остынут! – а наутро
Другую справку приволок.
Текст повторён был слово в слово.
Полфразы в документе новом:
«…Дана гр. Негину, Г. в том,
Что он беремен, на шестом…» –
Другими были. Но стояла
И подпись та же, и печать,
Что, если следствие начать,
Сей опус от оригинала,
За исключеньем той строки,
Не отличили б знатоки.
XXIV
О шутки! Милой этой страстью
Мы все без меры заняты,
Но безнаказны перед властью
Токмо любимые шуты.
А прочих вешают, стреляют,
Из институтов отчисляют –
С того ль остроты наших дней
Безграмотней всё и дурней?
С того ль желанье в сердце зреет:
Пока не час, своё урвать,
Вельможе в душу наплевать –
Что лишний жир? Ведь он не греет!
А лишний вес к земле влечёт –
Сводить с судьбой кровавый счёт.
XXV
Не знаю, кто кому там вставил,
Да и не в этом, впрочем, суть,
А в том, что тот, кто всех ославил,
Был вынужден пуститься в путь,
Повитый терниями злыми,
Дабы запятнанное имя,
Связав разорванную нить,
В каталогах восстановть.
А в комитеты комсомола
В тот год вселился страшный бес
И уж никто на справки без
Доподлинной проверки пола
Не ставил более печать,
Чтоб по-ошибке не зачать.
XXVI
Но, кто читал мои тетради,
Внимательней, чем критик злой,
На тени некоего дяди
Взор задержал, быть может, свой.
Ведь дяди, если заостриться,
В отечестве ли, за границей
Иль на планете Фаэтон
Незаменимы испокон.
И он пришёл: рукою ловкой
Кому-то что-то отвалил,
И двери Гене отворил
Промышленности самой лёгкой
(С потерей года) институт,
Чтобы доучивался тут.
XXVII
Семь месяцев его свободы
От февраля до сентября
Того блистательного года
Не протекли совсем зазря.
Март неожиданной удачей
Вручил герою ключ от дачи,
Которую наш новосёл
В желанный вид не вмиг привёл,
Ибо, затмив прекрасный локон,
В том безуютном далеко
Ему открылся томик о
Светопроводности волокон.
И понял он, что даже свет
Поразряжённей ищет сред.
XXVIII
Культ меньшего сопротивленья
Открыл душе его простор.
Науки зрея шлейф лилейный,
Сокрыт нестиранностью штор,
Он жить решил теперь иначе
И здесь, на пыльной, тусклой даче
Он разлюбил свои мечты –
Плоды сердечной пустоты –
Покуда не подался летом…
Но прежде чем писать июль,
Вернём повествованья руль
В апрель, когда к святым заветам
Брели в запретности своей
Християнин и иудей.
XXIX
В конце генсекососской сказки
Стоит паденье и исход.
На всееврейский праздник пасхи
Шёл к синагоге мой народ,
Куда нас, грешных, не пускали.
Тут ордена вдруг засверкали:
В прорыв, златой блестя звездой,
Попёр участник мировой.
Он матюкался и ершился,
Бил в грудь, совал им партбилет,
Но страж сказал герою: «Нет»…
Тогда-то раб Ваш и решился
На кнопки скрытые нажать,
Чтоб дунуть, плюнуть и сбежать.
XXX
Взяв курс на поиск жизни лучшей,
Решил я отдохнуть чуток.
Тогда и свёл нас с Геной случай
В агенстве транспортном. Дорог
Железных множество в России.
По их полотнам колесили
Пыхтящие товарняки,
А пассажирские гудки,
Коль выхватить сумеют время,
Забитые до потолка,
Что скотвагон товарняка,
Катили в южном направленьи:
Ни сесть, ни выпить, ни поспать,
Ни даж билетов не достать.
XXXI
Но Марьивановна Петрова
(Соседка друга моего)
Имела ключик от простого
В ГосБанке сейфа одного.
Хранились в сейфе не монеты
И не купюры, но билеты,
Во всяко странствие своё
Он доставал через неё.
В том шкапчике хранились пломбы
Для инкассаторских мешков,
А в трансагенстве, у дружков…
Я б никогда не знал о том бы,
Ка-б у окошка номер шесть
Судьба нас не решила свесть.
XXXII
Прочтя у входа объявленье,
Что в кассах трансагентства нет
Билетов в тёплом направленьи,
Не в силах верить в горький бред,
Я простоял три с лишним часа,
Добрался до таблички «касса»,
Пройдя сосиску в два ряда,
И попросил билет туда.
На «нет» взвопил: «хотя бы в общем!»,
И, глянув барышне в глаза,
Увидел, как блестит слеза
(Что ж на бесчувствие мы ропщем!),
Потом в народ, на новый «нет»:
«На третье, в Крым, один билет!».
XXXIII
Мой вопль, безудержный и грешный,
Вознёсшись аж до потолка,
Спланировал, коснувшись нежной
Души младого чудака,
С которым я войду в столетья.
Переспросив меня: «На третье?»
(Он за спиной моей стоял),
Кассирше Негин так сказал:
«Мне два билета для Светланы
Георгиевны. Из брони».
…Мы были с ним в купе одни.
Два места верхних, как ни странно,
Бесхозностью ласкали глаз
На дружбу долгую меж нас.
XXXIV
Седой прозаик в Коктебели, *
Что тиснул где-то пару строк,
Печальным гением постели
Героя моего нарёк
За то, что поздно просыпался,
На пляж к двеннадцати являлся,
Глядел, какая побелей,
И твёрдо направлялся к ней.
С внимательным и нежным видом
Ронял печальные слова,
Улыбки, взоры… но едва
Подъём торжественный либидо
С объектом страсти познавал,
Зевал и имя забывал.
* – Там располагался пансионат СП СССР.
XXXV
Его амуры и дерзанья
С моей романтикою строк
Сплелись беспечными друзьями
В несказанно короткий срок.
Как вечера мы проводили,
Когда нас сроки воротили
Домой, в то лето, в той стране!..
Как он махал в догонку мне
От Шереметьевской таможни…
Я эту грусть смахну рукой
И поклянусь живой строкой:
Всего возможного возможней
Суть то, что мыслится, подчас,
Нелепой выдумкой меж нас.
XXXVII
Я сделал выбор, принял участь.
И на судьбу не плачусь я.
Воспоминаниями мучась
И ожиданием живя,
Сменив повадки и привычки,
Цитаты из друзей в кавычки
Давным давно не ставлю я
(О, где же вы, мои друзья!).
Я как цветок в разбитой вазе –
Ловлю листками света след
И пью со дна напиток лет –
Одной ногой в middle age crisis *,
А где другой, смолчу пока:
Другой ноги нет у цветка.
* – Кризис среднего возраста (англ.)
XXXVIII
Не заблестит уже теперь мне
Звезда отшельника в миру.
Взойдя на путь тревог и терний,
Живу, покуда не помру –
Пока, валяясь на шезлонге,
Душа не помнит о заслонке,
Какую должно открывать,
Пред тем как пламя раздувать;
Пока солёный вкус угара
Из познавательных былин
Не поглотил моих глубин
Всевластной пастью Высшей кары,
Уняв сияние пространств
И алкоголь, и преферанс…
XXXIX
Прогресс всемирный, от азов и
До откровений Книги Книг,
Превыше догм и философий
Темперологии должник,
Сыскавшей нишу в мирозданьи
Для междисциплинарных знаний
О феномене временном –
Неколебимом, основном!..
Но подойдём к вопросу строго:
Здесь есть феномен, но чего?
Уж не сознанья ль моего,
Что ведает одну дорогу –
Путь от рождения во смерть –
А по иному и не сметь.
XL
С тех пор, как, смяв стальные цедры,
Произведя нелепый взрыв,
Упали стены World Trade Center * а,
Глаза и грёзы отрезвив,
И тысячи невинно павших,
На службу даж не опаздавших,
Сошли безвременно в астрал –
Запал острот я растерял
И пред судом не оправдаюсь,
Как смог когда-то сын времён,
Силком крещёный с двух сторон
Астролог Мойша Нострадамус,
В катрен вписав, стесав углы,
Предупрежденья кабалы.
* – Нью-йоркский небоскрёб, разрушенный в результате террористического акта.
XLI
На днях, перебирая строки
В плену бумаги и чернил,
Я видел, как платан высокий
Ветвь на дорогу уронил
Размером человек так в десять.
На ветви той я б мог повесить,
Когда бы время вспять читал,
Весьма полезный матерьял
О безопасности прохожих,
Автомобилей, и т. д.
Но есть изъян в моём труде:
Он так же, как платан бескожий –
Ничто пред этикой основ
Грибков, термитов, грызунов…
XLII
В бассейне корабля штормило.
Валы катились на борта,
Когда глоток Bordeaux так мило
Вдруг выплеснулся мимо рта
И расплескался по ладони.
Мы шли в Бермудский треугольник,
Где, тайной содрогая мир,
Живой колышется эфир.
Британки сдержано кивали,
В бильярдной плыл сигарный дух,
А чем дышал в тот час мой друг
Я б догадался, но едва ли
На расстоянии таком
Услышит сердце хоть о ком.
XLIII
На расстоянии в полгода,
За миллион сомнений от
Строк генетического кода,
Которых твёрдый переплёт,
Заворожив созвучьем разум,
Был безошибочно предсказан
И лире передан моей,
Чтоб, доведя до страшных дней,
Помочь без слёз и проволочки,
Превозмогая боль и жуть,
Души нетленной тленный путь
От точки до финальной точки
Расправить в огненую нить
И дефисом закоротить.
XLIV
Мерцая, выплыли в тумане
Мирьяды крохотных светил
И, не сказав, к которой маме,
На дачу Гена укатил.
Припомнить не могу уж точно,
С какою миссией порочной
Мой друг направился туда…
Где ныне… серая плита…
Здесь, в жгут скрутив сюжет романа
И нить венчающей главы,
С пегасом перейдя на «вы»,
Я выну фигу из кармана
И труд, что всем по-кочану,
Задумчиво перечеркну.
XLV
Честь и бесчестье опорочив,
Строка влечёт меня назад,
А борода и орган прочий –
Вперёд; всё более разлад
Меж явью той и явью этой.
Но что Вам чаянья поэта?
Несоразмерны смех и стих:
Законы разные у них.
А стая строф, как стая уток,
Вспаряет, крики затая,
Туда, где с другом встречусь я,
Навеки раздвоив рассудок,
Дабы блеснуть виском седым
Перед нечтителем моим.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Не мысля критика забавить,
Его я тоже поразвлёк.
Всё лучше, чем владыку славить,
На гимн списав аккорды строк.
Века меняются и страны –
Кто станет петь отживший гимн! –
Уходят гении, тираны,
Дорогу уступив другим…
Незыблем только неустанной
Природы вещий произвол:
Арба собьётся на ухабах,
Всегда подавит сильный слабых –
Куда бы разум нас ни вёл –
Мечом, монетой ли, заветом …
Но шут на смех поднимет всех,
Развеяв мрак и догмы света,
Взяв на себя Вселенский грех.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Владимир Меломедов: Гена Негин. Роман в стихах.. Поэма.
11.04.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|