Станислав Фурта: Кто там идёт?.
Что же мне делать с комментарием к этой повести? Трудная задача. Автор сам в своем небольшом предисловии рассказывает о проблематике произведения, об истории его создания. К тому же приводит ссылку на критическую статью из "Нового мира". Многие "обитатели" Точки зрения - завсегдатаи сайта Проза.ру, где, вероятно и видели эту повесть в списке номинированных в январе 2004 года и статью Ольги Чернорицкой. В общем, задача трудная.
О форме произведения и стилистике рассуждать почти не хочется, поскольку у Станислава Фурты, на мой взгляд, есть более удачные тексты. Здесь важно содержание, проблематика произведения, в частности проблема "Пушкин и православие" В свое время все студенты-филологи читают книгу "О Пушкине" (если я не ошибаюсь с названием), где собраны статьи философов Серебряного века, посвященные той же проблеме, что и повесть "Кто там идет?"... Вопросы, которые задавали философы начала двадцатого века мучают многих и в начале двадцать первого, и подтверждение тому - повесть Станислава Фурты...
Читать повесть непросто, поскольку заранее известен финал этой истории, и как будто бы ничего нового ждать не приходится. Но при подобном положении вещей внимание читателя акцентируется на размышлениях автора, которые структурно организуют текст, делают его достаточно увлекательным и читабельным. Другими словами, перед вами не сухое изложение фактов, а текст, пронизанный болью автора, его мыслями о христианстве, о жизни и смерти, о Пушкине и Наталье Гончаровой, в конце концов.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
Кто там идёт?
Что нам поэтов свободы лишать – погибать как угодно!
Против воли поэта спасти – всё равно, что убийство!
С ним ведь это не в первый уж раз! И поверь – человеком
Всё он не будет…
…Прищурив левый глаз, он повторял про себя эти стихи Горация. Он видел, как красновато блеснуло предзакатное солнце на зеркальной поверхности поднимающегося ствола. Довершить последнюю строчку не дал рванувшийся на свободу сноп огня.
…Поначалу боли не было. Поначалу он почувствовал лишь тычок в живот, заставивший его покачнуться и выронить пистолет. Он решил даже, что просто вздрогнул от грохота выстрела и удивился, когда маячившая в десяти шагах фигура в мундире Кавалергардского полка накренилась и стала медленно переворачиваться вверх ногами. Лишь упав на заиндевевшую шинель Данзаса, он ощутил впившуюся в живот пулю. И тут он понял, что умрёт. Он, Пушкин, умрёт… Но не мог же он доставить этому мерзавцу удовольствие и умереть вот так, беспомощно скрючившись в снегу. Пушкин видел, как побежали к нему секунданты, как и Дантес также рванулся в его сторону. “Жаль, что я не вижу его глаз, но для того, чтобы пристрелить человека, этого вроде и не требуется...” - эта мысль заставила его, превозмогая боль, приподняться на левой руке. “Господи, как же жжёт...”
- Погодите... Мне кажется, что я могу ещё выстрелить, - Пушкин поднял пистолет, но тут же с досадой отбросил его в сторону - дуло было забито снегом.
Он сделал знак правой рукой, и Данзас вложил в неё запасной пистолет. Целясь в грудь Дантесу, он ещё раз пожалел о том, что не видит его глаз. “Я, приятель, обязательно прихвачу тебя с собой. Вот увидишь...” Он был неплохим стрелком, и прогремевший выстрел смёл высокую фигуру в мундире.
- Браво! – воскликнул Пушкин и, отбросив пистолет в сторону, упал лицом в снег.
«Браво…» – ещё раз тихо произнёс он про себя. И почти одновременно с этим своим внутренним «браво» Пушкин услышал идущий откуда-то сверху хохот. И глаза... Он увидел те самые немигающие глаза, жёлтые, с чёрной прорезью вместо зрачка и красные по краям, будто обмакнутые в кровь. Они прятались где-то в ветвях застывших деревьев у Комендантской дачи.
- Глупец! Это же не я... Ну где тебе свести со мной счёты, дурачок, - проскрежетал сверху металлический голос, - Этот малый всего лишь орудие в чужих руках. А ты, великий гуманист, возможно, загубил невинную душу.
- Невинную? Иди к дьяволу!
- А я, возможно, и есть дьявол, - спокойно отпарировал голос, - Зло, милостивый государь, абстрактно, но становится вполне конкретным, когда нужно погубить добро. Для этой высокой цели оно воплощается в вещах и людях. В твоём случае я воплощён в человеке. Человек в некотором роде тоже вещь, и является предметом одушевлённым лишь постольку поскольку... И потому зло вовсе не обязано осознавать, что оно зло. Вообще-то, я употребляю такие явно неуместные термины как «зло» и «добро» исключительно для тебя, чтоб понятнее было. Всё в мире относительно. Вот кто сказал, что убить тебя – зло? Может просто настало время тебя убрать, как конский навоз с мостовой. Ты совершенно напрасно смеялся над Любомудрами. Они, пожалуй, научили бы тебя мыслить философски.
- А ты резонёр...
- А ты меня раздражаешь, потому что фанфарон, стреляешь куда ни попадя и отвлекаешь меня от более насущных дел. Ты всё равно скоро помрёшь, а мне ещё предстоит с тобой куча отвратительнейшей возни.
- Кто ты?
- Позже узнаешь... В получении высшего знания и состоит подготовка к переходу в мир бестелесного существования, - самодовольно прозвучал голос.
...Открыв глаза, Пушкин увидел склонившегося над ним маркиза Даршиака.
- Убит?
Тот отрицательно покачал головой.
- Ранен в руку и в грудь.
- Странно... - произнёс Пушкин со вздохом облегчения, - Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, всё равно. Как только мы оба поправимся, начнём всё сызнова.
Когда секунданты подхватили его, он впал в забытьё. И снова к нему пришёл тот странный человек. На сей раз он молчал, и лишь смотрел на него остановившимися глазами. Сквозь пелену горячечного бреда Пушкин пытался вспомнить, когда тот в первый раз явился ему. Ну да, это случилось около двух лет назад, незадолго до того, как Дантес в первый раз на балу пригласил на мазурку Натали. Пушкин заснул тогда у себя в кабинете. Сон был тяжёлый, суетный. Всплывало то участливо укоризненное лицо ростовщицы Шишкиной, то вдруг грезился ему гнусный Фаддей Булгарин в обличье лекаря, державший в руке грязную банку, наполненную навозными мухами.
- Извольте пчёлок, Ваше сиятельство, очень помогает от анемии.
Во сне Пушкин замахал на него руками, и он исчез. Вместо него явилась статная фигура императора, танцующая кадриль с Натали. Николай I нежно обнимал её за талию и шептал на ухо:
- Сударыня, Вы имеете огромное влияние на своего мужа. Объясните ему, что камер-юнкерский мундир обязывает... к сдержанности в личной корреспонденции.
Натали безмолвно кружилась, наклонив античную головку, повинуясь чётким движениям царя. Они протанцевали вглубь комнаты и исчезли. Их сменил милейший генерал-адъютант Александр Христофорович.
- Их императорское величество в ответ на Ваше покорнейшее прошение об отставке просили передать Вам сухой абшид.
Бенкендорф сделал несколько па и превратился в тёщу, Наталию Ивановну.
- Именьице-то профукал, господин сочинитель.
Она ловко подскочила к нему и закатила звонкую оплеуху, как била когда-то дочерей Александрин, Ташу и Коко.
От этой затрещины Пушкин проснулся. На лбу выступил холодный пот. Было темно, на столе мерцал лишь свечной огарок, и он не сразу заметил в углу сгорбленную закутанную в чёрный плащ фигуру. Он не мог разобрать ни её очертаний, ни тем более лица. Тем более странно, что он сразу узрел эти нечеловеческие глаза с красноватой паволокой, которые, как будто существуя отдельно от тела, приближались к нему.
- Кто вы?
- Наши отношения, милостивый государь, предполагают более доверительный стиль общения. Давай-ка на ты, господин коллежский секретарь, - голос незнакомца был певуч, но отдавал металлом.
Позже Пушкин думал, что если бы тогда, в тот момент он отказался бы от этой фамильярности, проклятый незнакомец исчез бы и никогда не посмел более явиться. Но пересохший язык выдавил против воли:
- Ну что ж, давай. Кто ты?
- Миссия моя, друг мой любезный Александр Сергеич, деликатна. Скоро тебе того... И я в этом буду проводником.
- Ты моя смерть?
Пушкин не мог видеть лица незнакомца, но был уверен, что тот поморщился.
- Ну нет... Это слишком просто. И потом не время. Я, скорее, твоя судьба.
- Ты человек?
- Пожалуй что да. Да, - повторил незнакомец утвердительно.
- Так ты пришёл, чтобы убить меня?
- Угу, - прозвучало в ответ.
- Ты тот самый человек?
- О котором тебе говорила гадалка Кирхгоф? Ты слишком любопытен. Твоё любопытство лишает нашу пьесу интриги. Да, я воплощён в человеке, который будет причиной твоей смерти. Увы, преждевременной. Хотя всё на этом свете происходит лишь тогда, когда наступает черёд. Фигуры на доске давно расставлены, мой друг, и партия наша находится в стадии эндшпиля.
- Если ты собираешься убить меня на дуэли, знай, что это будет нелегко.
- А вот тут ты ошибаешься.
- Ну и как же ты намерен это сделать?
- А вот так, - сказал незнакомец и задул свечу.
…Он не пришёл в себя, ни когда его несли, ни когда усаживали в сани. Он очнулся лишь у Комендантской дачи около присланной за ними кареты.
- Чья это карета, Данзас? - спросил Пушкин.
Тот промолчал. Перед Пушкиным всплыло надменное лицо барона Геккерна. Он понял, что карету прислал именно Геккерн, гнусная каналья Геккерн, от неё так и несло его противными надушенными бакенбардами. Но боль отняла у него силы к сопротивлению, и он позволил уложить себя на подушках. Данзас сел рядом.
- Уж не ранен ли я, как Щербачёв? А, брат мой Константин Карлович? - вспомнил Пушкин один из нашумевших поединков известного дуэлянта Дорохова, когда тот смертельно ранил в живот офицера Щербачёва.
- Именно так. Именно так ты и ранен, Александр Сергеич, - снова послышался металлический голос.
- Да отстань ты!
- Что, больно? - голос прозвучал на этот раз даже с некоторым сочувствием, - Ну всё, всё. Отдохни пока. Пока...
- Где ты? Я не вижу тебя.
- А не надо тебе меня видеть. Покажусь, когда сам захочу.
Пушкин открыл глаза.
- Данзас, я бредил?
- Нет, Пушкин, ты стонал.
- Жаль, всё не так... Всё не так, как в Кишинёве.
- Что? Вспомнил, как пакостничал в Кишинёве? – снова вступил в разговор невидимка.
- Опять ты? Ты же обещал дать мне отдохнуть!
- Я передумал, - невидимка, по-видимому, ухмыльнулся.
«Не дамся я ему на сей раз», - подумал Пушкин, - «Не буду вступать в разговор и всё тут!» Он облизал губы, и продолжил, обращаясь к Данзасу:
- Всё было по-другому, Данзас. Я ничего не боялся. Мог есть черешни под пулями. Наверное, знал, что не умру. Судьба хранила меня. Единственный, кто мог бы отправить меня к праотцам тогда, был полковник Старов. Стрелял превосходно. Но когда нас расставили по местам, поднялась ужасная метель. Мы стреляли по два раза и промахивались… Сегодня никто не промахнулся. Странно. Даже за этот год меня могли убить на дуэли трое: Хлюстин, Соллогуб и князь Репнин. Но эти поединки не состоялись. Почему сегодня? Почему? Судьба, друг мой Константин Карлыч, подобна огромной злой обезьяне, которой дана полная воля. И никому из нас не дано посадить её на цепь.
- Кхе-кхе… - напомнил о себе незнакомец, - Позволь встрять в разговор.
- Чего тебе? – машинально ответил Пушкин и осёкся: «Я же не хотел с ним разговаривать!»
- Милостивый друг мой Александр Сергеевич, запомни… - тут незнакомец замялся, - Хотя тебе это теперь вряд ли понадобится, но по старой дружбе скажу: не стоит играть с жизнью, ни с чужой, ни, тем паче, со своей. В конце концов это плохо сказывается на карме…
- На чём?
- Ах, ну да, - незнакомец скривился, - ты в наших делах пока необразован… Да что это я? Опять говорю «пока», а ведь для тебя «пока» уже не существует.
- Да что ты там такое несёшь, чёрт тебя подери?
- Не ругайся. Ты ведь у нас примерный христианин, - незнакомец подавил смешок, - Как же, помним твои лицейские поэмки… Что-то там связано с монахами, не так ли? Так вот, как примерный христианин, ты слова «карма» не знаешь, ну что ж, заменим его на вполне православное понятие «жизненный крест». Своими дурацкими дуэлями ты его настолько утяжелил, что едва доплёлся с ним до Чёрной речки. Да и не только дуэлями… Вспомни о своих женских подвигах, а? Ты к Катерине Карамзиной зачем приставал? Мало тебе было горничных да актрисок Варфоломея Толстого? А Елизавета Воронцова? А Долли Фикельмон? Ведь ты даже с родной сестрой собственной супруги пытался крутить шуры-муры. Ты подумал когда-нибудь о почтенных мужьях всех тех несчастных женщин, которых ты совратил? Как теперь тебе-то, Командор Ордена Рогоносцев?
- Я любил этих женщин!
- Ах, он любил! Расступитесь, господа! Какие высокие чувства! Всю жизнь играл ты в эти высокие чувства, суетился, обижал и оскорблял близких да и не очень близких тоже. Нет, чтобы спокойно и респектабельно жить и работать и скончаться в преклонном возрасте. Брал бы пример с Карамзина. Так ведь даже с Государем умудрился начудить. Мундир камер-юнкерский ему, видите ли, не нравится.
- Да что ты ко мне привязался? Пошёл к чёрту в конце концов!
Голос незнакомца зазвучал обиженно:
- Вот ты меня уже не первый раз отсылаешь к сатане… Обидеть хочешь? Напрасно. Мне и не обидно совсем. Я ведь, как ты мог бы догадаться, не совсем Божий посланец. Да и в тебе самом сидит что-то такое мерзкое, прямо от нечистого. А? На внешний вид свой посмотри. Одни когти твои чего стоят! Недаром на Кавказе ты разок изображал шайтана.
Пушкин застонал от внезапно пронзившей его тело боли.
- Господи, если ты есть, убери же его от меня!
- Ага! Стало быть, сомневаешься в бытии Бога? А в существовании дьявола нет, раз постоянно меня туда посылаешь?
- Да кто ты, в конце концов?
- Ты меня очень небрежно слушаешь. Я же сказал тебе, что я твоя судьба. Я – часть невидимого вам смертным мира. Этот мир населён духовными сущностями разного ранга. Вы здесь делаете чего-то, молитесь разным богам, дерётесь на дуэлях, размножаетесь, а за вами внимательнейшим, подчёркиваю, внимательнейшим образом следят. Наступает, однако, момент, когда там ваша возня надоедает, и тогда… пожалуйте бриться – к вам приходим мы. Мы овеществляемся в каретах, которые вас давят на улице, в трактирщиках, которые вас травят тухлой рыбой и так далее. В общем, там наверху решили, что ты стал бесполезен. Да ты ведь даже и не пишешь толком ничего в последнее время. Не скрою, что там тебя достаточно высоко ценили, и потому послали меня, как одного из наиболее способных… Гм-м. Ну, называй меня, как хочешь.
- Да кто же это решил?
- Да твои высшие силы. Для тебя, правда, сделали исключение. Тебе показали меня. Показали ещё два года назад, как последнее предупреждение. Я же сказал, что тебя высоко ценили – обычных-то людей убирают без этих церемоний, как свечу гасят. Но ты ничего не понял. Я же не сам по себе, я воплощён в человеке. И вот этот человек привёл тебя сюда. То есть я. И скажу тебе, что сделали мы это не без удовольствия. В наших отношениях есть кое-что личное.
- И кто же это?
- Угадай с трёх раз.
- Не буду я угадывать. Сам скажешь. Дантес? Геккерн? Нессельроде? Полетика?
Незнакомец сокрушённо вздохнул:
- Ну ещё вспомни своего Видока Фиглярина, Уварова, Бенкендорфа, Дубельта, фон Фока, а то и Государя, может быть? Всю жизнь был нетерпелив и помираешь в нетерпении. Африканская кровь!
- Оставь мою кровь в покое, скотина! Отвечай!
- Опять ругаешься… Ты неисправим даже на смертном одре. Так ли уж тебе надо знать, кто тебя подвёл к этой дуэли? – незнакомец зевнул, - Ничего я тебе не скажу, потому что ты плохо ко мне относишься. Сам позже поймёшь.
Пушкину показалось, что он уснул. В этом сне он увидел огромную серую пирамиду, уходящуюю ввысь, на ступенях которой стояли высокие канделябры. Часть свечей горела, но большинство оканчивались обгорелыми фитилями. Между канделябрами сновали люди в чёрных одеждах, с бесстрастностью вольных каменщиков задувая свечи. Одну из свечей, горящую неровным подрагивающим пламенем, он узнал. Это была его свеча. А рядом с ней в выжидательной позе стоял, скрестив руки, незнакомец и смотрел на него немигающими жёлтыми глазами с красной паволокой. Вот-вот незнакомец потушит её. Ах, сколько же он не успел… Да, он же должен ещё написать «Историю Петра Великого». А «Египетские ночи»? А «Рославлёв»? А стихи? Сколько неоконченных стихов… Он ведь четыре раза принимался писать свою биографию, да так ни разу толком и не начал. И что теперь? Как выразился незнакомец, пожалуйте бриться – не будет больше никакой биографии. Господи! А дети? Маша, Саша, Гриша, Таша… Они-то как без него? Нет, он не может всё это просто так оставить. Где? Где эти высшие силы, которые отдают приказ задуть свечу? Он бросился вверх по ступеням в надежде получить аудиенцию. Канцелярия высших сил должна располагаться где-то там, на вершине пирамиды. Но каменная лестница уходила всё выше и выше… Он устал, и ноги перестали его слушаться… Пушкин лёг на холодный камень, свернулся калачиком и заплакал во сне. Потом он почувствовал, что кто-то склонился над его скукоженным телом. Он повернул голову и увидел незнакомца. Если бы Пушкин смог различить его лицо, он увидел бы, что тот улыбался. Но опять он видел только остановившиеся глаза. Внезапно незнакомец провёл тыльной стороной ладони по своему лицу, и ухмыльнулся очаровательно-наглой ухмылкой Дантеса. Словно спрашивая: «Ну как?», он повторил этот жест, и вот уже на Пушкина смотрел ничего не выражающими глазами голландский посланник барон фон Геккерн де Бевервард. Они чередой проходили мимо Пушкина, мужчины и женщины – те, кого он считал своими врагами, и появление каждого нового персонажа отзывалось резкой болью внизу живота. «Ну хватит, хватит же!» - закричал он и вскочил на ноги, но ноги подогнулись, и он кубарем покатился вниз по лестнице. Он так бы и летел, если бы кто-то не подхватил его на руки…
- Что брат, грустно тебе нести меня? – усмехнулся Пушкин, когда камердинер Никита вынес его на руках из кареты, остановившейся у дома на набережной Мойки.
Он обратился к Данзасу:
- Данзас, будь милостив, ступай вперёд к жене, успокой её, расскажи, что стрелялся… Ранен… Но рана не опасна. Поделикатней, пожалуйста.
Он услышал истошный крик Натали в передней. Пока его несли, ему удалось взглянуть на нее лишь мельком. Её губы дрожжали. Она рванулась к нему, и Пушкин сделал ей слабый знак рукой: «Всё в порядке, моя милая жёнка». Затем за его спиной раздались громкие голоса и хлопанье дверьми: слуги подхватили и понесли упавшую в обморок Натали.
Его положили на диван, и Никита принялся бережно снимать одежду. Он запрокинул голову и стал наблюдать за пляшущими тенями на потолке. Пробило шесть часов, за окном было совсем темно, и комната освещалась свечами. Тени напоминали странных существ, отдалённо похожих на людей. «Где-то среди них бродит и этот… В этом кабинете мы встретились в первый раз, здесь, скорее всего, и расстанемся.» Ему почему-то захотелось, чтобы сейчас было утро, и чтобы на потолок обязательно падали косые лучи восходящего солнца. «А доживу ли я до утра?» Пушкин застонал. Боль прочно и нахально поселилась в его теле. Она чувствовала себя, как дома, ползая по его горящему нутру, словно назойливое ядовитое насекомое. Он так и представлял себе свою боль – в виде маленького злобного шестиногого существа с горящими бусинками глаз и острыми пилочками зубов. Он попытался заговорить с ней, а вернее сказать, её, как когда-то заговаривала зубную боль няня Арина, обращаясь к ней, как к живому существу. Но эта боль не вступала в переговоры, она жила своей, отдельной от него, Пушкина, жизнью, заставляя его делать то, чего он сам не хотел. Он не хотел напрягать мышцы, но она вгрызалась острыми резцами в его кишки, и тело выгибалось, как в столбняке. Он не хотел потеть, но она начинала перебирать жёсткими, словно стальными, лапками, и капли пота выступали у него на лбу. Он пытался сказать ей: «Ну что же ты творишь, дурашка? Ведь с моей смертью исчезнешь и ты!», - но боль не слушала его, продолжая монотонно делать своё дело. Никита разорвал окровавленную рубаху. Пушкин осторожно наклонил голову и посмотрел на рану. Кровь вытекала из небольшого отверстия в животе. «Неужели, чтобы отправить человека на тот свет, достаточно сделать в нём такую крохотную дырочку?» Он вдруг почувствовал, что жена очнулась от обморока и стоит в дверях. «Не надо бы ей этого видеть», - подумал Пушкин и резко выкрикнул по-французки:
- Не входите!
Никита принёс чистое бельё. «Что-то давно не появлялся мой визави», - пронеслось у Пушкина в голове.
- Эй, ты куда пропал?
- Здесь я, не беспокойся. Соскучился что ли? – недовольно буркнул незнакомец.
Пушкину вдруг стало весело той бесшабашной весёлостью, когда человек вдруг осознаёт, что терять больше нечего:
- Да вот, поговорить с тобой захотелось.
- Экий ты стал разговорчивый! Лежи тихо, наговоримся ещё.
- Ну, так не пойдёт. Ты же приставал ко мне, когда я просил оставить меня в покое, а теперь изволь ответить на мои вопросы.
- Если опять будешь расспрашивать, кто я – ничего тебе не скажу.
- Основной мой вопрос такой: как это тебе удаётся пребывать сразу в нескольких местах?
- Не понял…
- Проще простого. Ты ведь утверждаешь, что воплощён в человеке. Так?
- Допустим.
- И этого человека сейчас в комнате нет. Ну не Никита же это в самом деле?
- Ты прав, Александр Сергеевич, это не Никита.
- И как же, позволь тебя спросить, ты здесь оказался?
- Я растождествился со своим физическим телом.
-Что ты сделал?
- Ушёл из своего физического тела и перешёл в ментальное. Тебе опять оказали честь – показали ментальное тело другой сущности.
- Мудрёно.
- Просто ты о таких возможностях не знаешь. Сейчас с этим не приставай – некогда мне.
- И это твое ментальное тело было соединено с физическим телом человека, о котором мы говорим, с самого момента его рождения?
- Разумеется.
- Нн-да. Судя по прекрасным глазкам это физическое тело должно быть мерзостно. Серой поди попахивает.
Незнакомец прыснул со смеху:
- Ой, уморил. Клянусь, что физическое тело у меня что надо.
Пушкин продолжал:
- А может, у тебя и рожки есть, и хвост с кисточкой?
- Возвращаешь, стало быть, комплимент? Вот только насчёт рожек, Александр Сергеевич, помолчал бы…
- Мерзавец, - Пушкин отпарировал почти беззлобно, - Вам ведь там из этого вашего мира поди всё хорошо видно. Ты ведь правду знаешь – не была она с ним.
Незнакомец несколько театрально вздохнул:
- Да, мне ли не знать? Ты прав, не была. А чего ж тебе так глаза мои не нравятся?
- Цвет у них странный.
- Это потому что много думать приходится – очень устаю.
- Слушай, раз ты пришёл из потустороннего мира, может ты боль заговорить сможешь?
- Увы. Не моя епархия. Так что терпи. Да и с чего ты взял, что я буду тебе помогать?
…Пушкин вскрикнул, когда Никита приподнял его, надевая чистую рубаху.
- Скажи, Никита, скоро ль доктор будет?
- Послали, послали, барин, за дохтуром. Но только вот беда. Ни господина Спасского, ни господина Арендта нету дома. Их благородие Константин Карлыч в Воспитательный дом поехали, там кого-нибудь непременно найдут.
- Ты, Никита, побудь со мной, а я отдохну пока.
Он лежал с закрытыми глазами не более четверти часа. Когда он открыл их, у его постели стояли пятеро. Натали, Данзас, только что приехавший Плетнёв и ещё двое незнакомых мужчин. Физиономии последних выглядели довольно хмуро.
- Господин Пушкин, позвольте мне представиться, моё имя Шольц, Вильгельм фон Шольц, я есть врач, а это есть мой коллега господин Задлер, Карл Задлер. Мы хотели бы осмотреть вас.
Пушкин увидел, как побледнело красивое лицо жены, и понял, что она вот-вот снова упадёт в обморок. Он обратился к Данзасу:
- Константин Карлыч, уведи, пожалуйста Наталью Николавну и останься с ней.
Потом он повернулся к Плетнёву и взглянув так, будто только что увидел его, сделал слабый жест рукой, попросив его также выйти.
- Плохо со мной… - облизав пересохшие губы, произнёс Пушкин.
- Мы сейчас будем это смотреть, - сухо произнёс Шольц.
Он приподнял рубаху и подложенную Никитой сложенную в несколько раз пелёнку. Попробовал дотронуться до живота – Пушкин моментально вскрикнул.
- Скажите, что вы думаете о моей ране? При выстреле я почувствовал удар в бок, и потом горячо закололо в пояснице. По дороге шло много крови. Скажите откровенно, как вы находите мою рану?
- Подождите немного, господин Пушкин, - Шольц повернулся на негнущихся ногах и, взяв под руку Задлера, отвёл его в сторону.
Они недолго пошептались. Шольц развёл руками.
- In diesem hoffnungslosen Falle ist es uns sowieso nichts anderes uebriggeblieben*, - донеслась до Пушкина немецкая фраза.
___________________________________________________
* В этом безнадёжном случае нам всё равно не остаётся ничего другого
___________________________________________________
Задлер кивнул головой и вышел из комнаты.
Шольц снова подошёл к Пушкину.
- Я попросил господина доктора Задлер принести кое-какие инструменты. Так вы хотите спрашивать о вашей ране? – Шольц в раздумьи пожевал губами, - Я не могу скрывать, что рана есть очень опасная.
- Скажите лучше откровенно, что я умираю.
- Я с моей стороны практически ничего для вас сделать не могу. Но, возможно, господа Арендт и Спасский будут иметь другое мнение.
Пушкин откинул голову назад и прикрыл глаза.
- Благодарю вас, вы поступили со мной, как честный человек. Надо мне привести в порядок кое-какие дела…
- Хотите, чтобы я сходил пригласить ваших друзей?
Пушкин обвёл взглядом полки с книгами.
- Друзья… Да, надо попрощаться с друзьями, - медленно произнёс он, потом, прикрыв ладонью глаза, добавил, - Вы что же, считаете, что я и часу не проживу?
- Нет, в данный момент ваше положение есть стабильно, но… - Шольц снова сделал паузу, - Это есть вопрос дней. Я хочу, правда, ещё раз повторять, что другие господа могут моего мнения не разделять.
Минуты две они молчали.
- Так мне позвать господина Плетнёв? – снова переспросил Шольц.
- Да, и пусть пошлют за Жуковским.
Шольц вышел, но почти сразу вернулся обратно.
- Господин Пушкин, сейчас прибыл ваш домашний доктор господин Спасский, также доложили, что скоро прибудет господин Арендт. Я думаю, что я и мой коллега господин Задлер не нужны вам более. Разрешите откланяться?
Пушкин слабо кивнул.
Шольц постоял ещё с минуту, потом добавил:
- Я просил посылать за господином Жуковский. Прощайте, господин Пушкин… Желаю вам… Желаю, чтобы…, - и не докончив, направился к выходу.
На пороге Шольц столкнулся со Спасским. Выразительно посмотрел на него, но ничего не сказав, поклонился и вышел.
- Плохо мне…
Спасский взял его за руку и принялся измерять пульс.
- Да уж понятно, Александр Сергеевич, в ранении в живот хорошего мало. Тем не менее я советую вам не терять надежды. Организм у вас сильный. Во время военных кампаний бывали случаи, не слишком много, но бывали, когда солдаты выживали после тяжелейших ранений в живот. Это лучше может подтвердить доктор Арендт, он уже раздевается в прихожей. Как лейб-медик Его Величества, он сопровождал покойного государя во всех походах. Здесь уж остаётся надеяться на Господа Бога, а он, как мы знаем, всемилостив.
- Бросьте, доктор, я всё понимаю…
Вытирая полотенцем руки, вошёл Арендт.
- Ну-с, Александр Сергеевич, давайте-ка мы вас посмотрим.
Осмотр длился недолго. Арендт взглянул на рану, легонько помял живот, перевернул Пушкина на один бок… на другой. На лбу Пушкина снова выступил холодный пот, выражение глаз сделалось диким. Он закусил губу.
- Понимаю, сударь, понимаю, больно, но придётся потерпеть. Должен же я понять, что с вами?
Закончив осмотр, Арендт выдохнул и, накрыв Пушкина простынёй, резко встал.
- Надо бы поговорить, - сказал он Спасскому и отвёл его в сторону, как и некоторое время назад Шольц Задлера.
До Пушкина доносились обрывки разговора:
- … внутреннее кровоизлияние… я не Господь Бог, я не знаю, что там внутри делается… и сколько вен и какие задеты, тоже не знаю… судя по всему, раздроблен крестец… никаких кардинальных идей… на рану – холодный компресс… обильное питьё, но только холодное… чтобы избежать застоя, может быть, имеет смысл дать касторку… впрочем, к чему это приведёт, одному Богу известно… совершенно согласен с Шольцем.
Пушкин отметил, что имя Господа в разговорах врачей повторяется всё чаще. «Значит, действительно, конец. Грустно как-то…»
- Что врачи говорят, дрянь дело? – снова объявился незнакомец, и, не дождавшись ответа, задумчиво произнёс, - Жаль…
- Чего тебе жаль?
- По-человечески жаль тебя…
- Как-как?
- Ну да, с определением моих чувств я , пожалуй, перестарался. И всё же будет жаль с тобой расставаться. Мы ведь тоже не все детали ухватываем. Так вот думаешь иногда: «А вдруг подольше протянет?» И невольно начинаешь радоваться за человека, работа ведь всё равно уже сделана, так пусть его ещё походит немного. Нет, правду говорю… Мне тебя будет не хватать. С тобой было … весело.
- Ничего, найдёшь себе другое развлечение.
- Ну, мы пока не прощаемся. Ты ведь ещё не знаешь самого пикантного. А правда, что это ты перестал спрашивать, в ком я воплощён?
- Мне это стало неинтересно.
- Взбодрись же, не падай духом. У тебя впереди большой путь. Мы ведь стали очень близки, не правда ли? И мне, стало быть, не всё равно, как ты его пройдёшь.
- Брось сентиментальничать.
Пушкин махнул рукой, словно отгоняя какой-то навязчивый образ, и обратился к врачам:
- Господа, вы можете спокойно говорить при мне, я всё знаю.
Спасский и Арендт подошли к нему.
Пушкин посмотрел на Спасского:
- Я обращаюсь к вам, Иван Тимофеевич, потому что вы лучше знаете нашу семью. Поговорите, пожалуйста, с Натальей Николаевной и скажите ей правду. Не давайте ей больших надежд. Она не притворщица и должна знать правду. Единственная просьба. Вы знаете, что я страдаю… Ей об этом не говорите. Она замучает себя. С неё и так будет достаточно терзаний. Свет заест.
Арендт кашлянул в кулак, словно напоминая о своём присутствии:
- Я еду к Государю. Не прикажете ли что ему сказать?
- Скажите, Николай Фёдорович, что я… - очередной приступ боли заставил Пушкина прервать фразу, - Скажите, что умираю и прошу прощения за себя и за Данзаса. Он ни в чём не виноват.
Из гостиной раздался взволнованный голос Жуковского. Он выговаривал Данзасу:
- Вы понимали, милостивый государь, под чем подписывались? Боже мой, десять шагов! Это уже не дуэль… Да-с, Константин Карлович, десять шагов – это уже не дуэль, а убийство, неотвратимое убийство! Они с тем же успехом могли сыграть в карты с условием, что проигравший пускает себе пулю в лоб.
- Ах… Ну вот и друг мой Василий Андреевич… Позовите их с Плетнёвым.
Жуковский сел на кресло рядом с диваном. Пушкин взял его руку.
- Прости, Василий Андреевич, не послушал я тебя… Да не мог по-другому.
- Не у меня, у Господа проси прощения, Александр.
- Да-да. Ты прав, конечно. У Господа буду прощения просить. Виноват я перед Данзасом. Ведь ему крепость грозит. Василий Андреевич, ты близок к Государю, замолви за него слово. Я во всём виноват. Пусть простит его. А меня уже Бог простит. Я умираю – Арендт меня приговорил… Подождите, устал я…
Пушкин прикрыл глаза. Плетнёв и Жуковский склонились подле него
- Жаль, Пётр Александрович, не выполнил я твою просьбу, - проговорил после передышки Пушкин, обращаясь к Плетнёву.
- Какую, Пушкин?
- Не будет тебе продолжения «Онегина», уж извини. Знаешь, я очень ценил тебя, мы с тобой делали славные вещи. Помнишь «Северные цветы»?
Плетнёв попытался улыбнуться всей ширью своего добродушного лица:
- А сейчас чего же, не ценишь? Чего вспомнил о прошлом? Или расхотел со мною дальше дело иметь?
- Пётр Александрович, я ценю твою готовность меня поддержать, но не будем лицедействовать, мы оба знаем, что это конец. Хоть я не выполнил твою просьбу – обещай выполнить мою. Умру я – не дай «Современнику» последовать за мной… Обещаешь?
- Не беспокойся, Пушкин, постараюсь.
Пушкин снова поворотился к Жуковскому:
- А что Вяземский, где он?
- Он здесь, Александр, он и княгиня Вера Фёдоровна в гостиной с Натальей Николаевной. И доктор Спасский с ними.
- Натали не одна – это хорошо. Перед ней я более всего виноват. Перед ней и перед детьми. Простит Бог, как думаешь Василий Андреевич?
- Он милостив, Александр Сергеевич. Да не мне решать об этом.
- Да-да… Господь милостив, я сегодня уже много раз это слышал.
Пушкин замолчал, что-то обдумывая, потом твёрдо произнёс:
- Позовите священника. Хочу исповедоваться и причаститься – мне есть в чём покаяться Господу.
- Ты что, никак, правда верующий? - хихикнул незнакомец из тёмного угла кабинета, - Или так, на всякий случай?
- А это не твоё дело, изыди!
- Ну уж прямо так и изыди? Ты же только что говорил, что по мне соскучился?
- А теперь хочу побыть без тебя, понял?
Пушкин перекрестился.
- Всё-всё. Понял. Ухожу-ухожу, - донёсся шёпот незнакомца.
Жуковский наклонился ближе к Пушкину:
- Ты что-то сказал, Пушкин?
- Да, я просил позвать священника.
- Да, мы слышали это, но мне послышалось что-то ещё… Впрочем, неважно.
Из-за двери послышались голоса.
- Что там?
Жуковский поднялся с кресла.
- Лежи спокойно, Александр Сергеевич, сейчас пойду посмотрю.
Вернувшись, Жуковский пропустил вперёд доктора Спасского. Тот нёс медный тазик для бритья с наколотым льдом и чистые полотенца. Жуковский вертел в руках какой-то пакет.
- Компресс надо ставить, Александр Сергеевич.
- Не надо, Иван Тимофеевич. Не хочу.
- Надо, у вас и так, по-видимому, внутреннее кровоизлияние. Нужно же его как-то остановить.
- Не нужно… Устал мучаться. Что у тебя, Василий Андреевич?
- Арендт не застал Государя во дворце. Он доложил камердинеру о твоём состоянии. Позже фельдъегерь передал ему для тебя записку от Его Императорского Величества. Сам Арендт пока у Натальи Николаевны. Сейчас войдёт, - сказал Жуковский, разорвав пакет.
Пушкин протянул руку. Сперва пробежав глазами записку, он прочёл её затем вслух:
- «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение.» Василий Андреевич, будешь у Государя, скажи, жаль, что умираю, весь был бы его.
Пушкин прижал письмо к груди.
- Хотел бы с этим письмом умереть.
- Нельзя, Александр. Доктор Арендт должен вернуть записку Государю, - растерянно произнёс Жуковский.
Пушкин нехотя выпустил записку из рук.
Спасский снова подступил к нему с компрессом. Пушкин сделал отрицательный жест рукой.
- Не надо. Зачем эти мученья? Без них я бы умер спокойно.
- Да ведь только один Господь знает, когда нам смертный час выпадет.
Пушкин наморщил лоб, словно что-то вспомнив:
- Да-да. Я хочу причаститься. Мне и Государь наказывал.
- За кем послать, Александр Сергеевич? – спросил Спасский.
Пушкин покачал головой:
- Мне всё равно. Сейчас ночь. Возьмите первого ближайшего священника.
Плетнёв стоял у окна, теребя занавеску, словно что-то выглядывая.
- Что там, Плетнёв?
- Народ давно уж внизу собрался. Все желают тебе выздоровления.
- А-а…
Пушкин застонал и резко рванулся в постели. Спасский удержал его за плечи и резко сказал Плетнёву:
- Вы видите, я не могу от него отойти – пошлите за священником.
В кабинет быстрыми шагами вошёл Арендт. Жуковский молча протянул ему записку Царя. Проводив взглядом неуклюжуюся фигуру Плетнёва, Арендт вопросительно посмотрел на Жуковского. Тот тихо произнёс:
- За священником.
Арендт понимающе кивнул и проговорил вполголоса:
- Вынужден был задержаться с Натальей Николаевной. У неё нервический припадок. Я оставил её с Вяземскими.
Затем он подошёл к дивану, взял руку Пушкина – померил пульс.
- Ледяной компресс ставили?
- Он отказывается…
- У него сейчас тяжёлый болевой шок. Уйдёт священник – надо начинать давать настойку опия. И для того, чтобы кровь отсосать, пиявки ставьте.
- Жена… Где жена? Она безвинно терпит. Заедят. Свет – мерзкая кучка грязи, им бы только жертву. Заедят, - процедил Пушкин сквозь зубы.
Арендт подошёл к Жуковскому:
- Жаль, что не был убит на месте, страданья его невыносимы. Но для Натальи Николаевны это счастье. Никто, видя с какой заботой он продолжает относиться к ней, не посмеет сомневаться в её невинности.
- Николай Фёдорович, - послышался голос Пушкина, - Верните мне письмо. Где письмо? Ух, идёт… Смерть идёт… Хочется умереть с письмом Государя… Нет, - вздохнул он, - Вы не вернёте… Так передайте… Его верный слуга… Благодарит за всё.
- Надо послать за женой. Он кончается? – спросил Жуковский.
Арендт отрицательно покачал головой.
- Нет, это приступ. И далеко не последний. Сейчас пройдёт.
В дверях показался Вяземский:
- Можно к нему?
Арендт кивнул, и Спасский уступил Вяземскому место в кресле у дивана. Пушкин мучительно улыбнулся:
- Ну здравствуй, Пётр Андреевич, мой язвительный поэт. Что глаза у тебя влажные? Плакал что ли? А ты не плачь. Я вдруг понял, что имя Пётр для меня начертано судьбой. Ты – Пётр, Плетнёв – Пётр. Всю жизнь хотел написать историю Петра Великого. Что-то в этом есть. А может, ещё напишу? Да нет, не стоит себя обманывать. Я ждал тебя…
- Прошу покорнейше простить, но вынужден прервать ваши дружеские излияния, милостивый государь Александр Сергеевич, - снова раздался голос незнакомца, - Там в прихожей раздевается священник, которого вы так звали. Кстати, его зовут отец Пётр.
- На вы стал? Слушай, что тебе до того, что я хочу умереть христианином?
- Ну как, ты же сам определил моё место. Что-то там было сказано по поводу серы, хвоста с кисточкой и… пардон… рожек. Ну вот я и стараюсь тебе помешать. Впрочем, это всего лишь шутка. Делай, как знаешь.
Из-под полуприкрытых век Пушкин увидел фигуру священника. Она приближалась к нему, дрожжа и покачиваясь, словно растворяясь в воздухе, как нечто уже не принадлежащее этому миру…
…Исповедает многогрешный раб Божий Александр, Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу вся согрешения его и вся злыя его дела, яже содеял во все дни жизни своей, яже помыслил до сего дне…
…Согрешил неимением ко Господу любви… Велик Господь и достохвален, и велика крепость его, и разум его неизмерим. И вот человек, ничтожная частица творения Твоего, взывает к Тебе, Господи: «Войди в душу мою, Отче сущий на небесах, ибо взалкал любви к Тебе раб Твой!» Но захочешь ли ты войти в дом сей, Отче? Найдёшь ли себе место в нём, Ты, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Создатель всего сущего в сей малой обители греха? Не оскорбит ли тебя чистого, свободного от порока убогое пристанище сие? Но призывает смиренно Тебя к себе раб твой Александр, ибо хочет любить Тебя, и успокоить изболевшуюся душу свою. Ибо где же успокоется душа его, как не в Тебе, единственном прибежище людей Твоих? Но как призвать Тебя, не зная Тебя? И дашь ли Ты узнать себя, покажешься ли тому, кто не возлюбил Тебя прежде? И можно ли научиться любить Тебя, не полюбив творения Твои, ибо создал Ты этот мир совершенным?
Раб Твой, испустив первый крик при рождении, начал постигать школу любви. Он, зажмурив глаза, вкушал молоко матери, жадно прильнув к груди её… Как не полюбить напиток сей, жизнь дающий? И напиток этот есть творение Твоё. Как не полюбить руки матери, ласкавшие сего младенца? И эти руки, и эти ласки тоже есть творение Твоё. Подрастая, раб Твой научился слушать шорохи деревьев и пение птиц… Он с восторгом слушал эти звуки, издаваемые тварями Твоими. Он рос и мужал, и однажды знойным летом прибрёл к пруду, где увидел купающихся девушек… Знаешь ли ты, Господи, как прекрасно юное женское тело, когда капельки воды сверкают на нём под ярким солнцем, словно крохотные жемчужины? О, Великий Боже, ты знаешь, о чём глаголет раб Твой, ибо Ты создал всё это, а всё созданное Тобой совершенно… И разве не прекрасна плотская любовь, и разве не повелел ты людиям своим любить друг друга и размножаться? И взалкал раб Твой любви плотской… Твой раб был помечен перстом Твоим, даром Господним к писанию стихов, и возлюбил он поэзию. Разве не прекрасна поэзия, Отче, искусство Слова, ибо всё в этом мире проистекло от Слова, Твоего, Господи, Слова? И восхищались люди виршами раба Твоего, и возлюбил он славу людскую.
Но от Тебя ли, Господи, была эта слава? Ибо возгордился раб Твой, а Ты противишься гордым. Любил раб Твой женщин земных, но от Тебя ли, Господи, была эта любовь, ибо забывал он, прелюбу творя, любить Тебя, Творца всего сущего. Как случилось, что любя земные творения Твои, уходил от Тебя раб Твой Александр? Как потерял он Тебя, восхищаясь Тобой, как Творцом? Всё в этом мире от Тебя… Всё? Как вошёл грех в жизнь раба Твоего? И откуда взялся грех, ибо не может быть он от Тебя, не знающего порока и пребывающего в чистоте и блаженстве. Знает, знает раб Твой, что грех унаследован им от Адама и Евы, соблазнёнными Врагом Рода Человеческого. Но что он этот Враг в совершенном мире, созданным Тобою? Ведь не мог же Ты его создать? Где его место? Почему ты не указал его с презрением рабу Твоему, дабы обошёл он его стороной на пути к Тебе? Пребывает ли Враг в мире вне нас или укоренился в душах наших, впущенный туда прародителями, отвращая от Тебя рабов Твоих? Где найти ответы на вопросы эти, Господи? Прости, что ропщет раб Твой Александр на пороге жизни своей земной, но почему не вразумил Ты его, не указал перстом путь праведный, как указывал его пророкам своим? Но сам виноват унылый раб Твой, не увидевший знамений Твоих. Разве не поставил ты посреди великолепия земного твердыню Святой Православной Церкви, словно маяк для всех страждущих и сомневающихся? Пренебрёг раб Твой спасительным светом того маяка…
И прожил жизнь свою раб Божий Александр в неуёмной жажде обладания Твоими плодами земными, отказываясь вкусить плодов Твоих небесных. Ибо что есть небеса, как ни Вечный и Бесконечный Дух Твой? Дух Твой, единственно дарующий блаженство… Суетна и пуста жизнь питающихся лишь плодами земными. Радостна ли Тебе жизнь сих рабов Твоих? Едва ль… Так бредут они по земле, живя сиюминутными наслаждениями, не имея благодатной памяти смерти. Но в вечности вратах ужасно пробужденье! Прости их, Господи, взывая к милосердию Твоему, просит Тебя у врат этих раб Божий Александр, просит за всех заблудших, за всех потерявших дорогу к Тебе вольно или невольно. Да, грешны мы, Господи, да не все злы, ведь служил же Тебе и раб Твой Александр, неся слово о красоте творений Твоих… Не всею душою служил… А должен был, все силы свои положить служению Тебе должен был, Господи, ибо сверх меры дал Ты рабу своему, и обязан он был узреть волю Твою... «И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше и взыщут.» Так ведь гласит Святое Писание Твоё? А раб Твой лишь питался сочными плодами с поля Господнего, нерадиво забыв о служении Тебе. Узок путь ко спасению и блаженству, трудно отказаться от плодов земных, тяжелы цепи первородного греха. И чтобы искупить его, нужна жертва, как пожертвовал Ты за всех нас Сыном своим. И ведь не требуешь Ты, Владыко Человеколюбче, непосильной жертвы от раб Твоих! Жертва Богу дух сокрушен. Блаженны нищие духом! Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. А раб Твой попал в сети гордыни своей, из которой не смог выпутаться. Ты всё знаешь, ты всё видишь, Господи, ничто не скроется от ока Твоего. Как же устал раб Твой Александр! Как устал он жить без Тебя в сердце своём! Родившись некогда на свет с любовью ко всему, что Ты создал, впал он у роковой черты в грех ненависти. От ненависти же и погибает раб Твой. Как долго плутал он в поисках Тебя, когда Ты был рядом! Но как, как ему было прийти к Тебе, как порвать сеть, которую он сам же для себя сплёл? И порвал он её ценою нового страшного греха, презрев самый ценный дар Твой, жизнь земную, нарушив заповедь Святую Твою «Не убий!» Грешен пред Тобой, Господи, раб Твой Александр и исповедует грехи свои тяжкие. Исповедует Единородному Сыну Твоему, Богу истинному от Бога истинного, нашего ради спасения сшедшему с небес, Господу единому Иисусу Христу. Наклонитесь же ближе, отец Пётр, чрез вас будет исповедать Господу греховную жизнь свою раб Божий Александр, и да свершится великое Таинство сие… Согрешил… Прости, Господи, грешного раба Твоего… Согрешил… Прости, Господи, грешного раба Твоего… Согрешил… Прости, Господи, грешного раба Твоего…
- …Се приступаю к Божественному причащению. Содетелю, да не опалиши мя приобщением: огнь бо еси недостойныя попаляй. Но убо очисти мя от всякия скверны… - медленно пережёвывая пресное церковное тесто, повторял Пушкин слова молитвы.
- … Божественное тело и обожает меня и питает… - в голове его словно бы зазвучал тихий колокольный звон и удивительный покой вдруг разлился по всем его членам.
- Спаси тебя Господь, сын мой, и если призовёт он тебя к себе, то ты готов предстать пред ним. Не каждому в жизни дано это счастье. Я старый человек, мне уж недолго жить осталось, и незачем мне лгать тебе, сын мой. Сам бы хотел отойти в мир иной с той кротостью в душе, какую ты имеешь. Да свершится воля Всевышнего, – произнёс отец Пётр, складывая епитрахиль.
- Благодарю вас, батюшка, молитесь за меня…
- Ну что-с, полегчало? – подал голос незнакомец, когда отец Пётр скрылся за дверью, - В-общем, должен признать, что держался ты неплохо, на мой вкус многовато патетики, но образ кающегося грешника вылеплен рельефно. Браво! Это одно из лучших твоих произведений. Жаль только, что нигде не напечатают.
- Прекрати паясничать!
- Почему это прекрати? Я только начал… Сейчас веселиться будем. Слушай: акт тринадцатый, сцена шестьсот шестьдесят шестая. Явление главных действующих лиц нашей тр-р-рагедии! Апплодисменты!
…В кабинет вбежала Натали. Рухнула на колени перед диваном и, уткнувши и без того мокрое лицо в его руку, зарыдала.
- Прости, прости меня, Сашенька…Са-а-ашенька-а-а…
«Только русские женщины умеют так голосить», - с горькой усмешкой подумал Пушкин.
- Не казни себя, ангел мой, ты ни в чём не виновата. Ну, вытри слёзы, всё в конце концов будет хорошо… Дай мне платок, я тебе помогу.
Как он любил эти глаза, крупные влажные цвета тёмного мёду глаза. Он вспомнил платье от m-me Sichler, в котором Натали танцевала на ТОМ балу, как удивительно шло оно к её глазам. Он взял жену за подбородок и повернул к себе её опухшее лицо. Сначала он решил, что бредит… Глаза Натали наливались кровью… «Да это поди от слёз…» – подумал Пушкин. Но белки продолжали краснеть, потом изменился цвет радужной оболочки, став мутновато-жёлтым… Форма зрачков изменилась в одно мгновение, Пушкин как будто услышал лёгкий щелчок, и посередине жёлтых кругов возникли чёрные вертикальные прорези. «Боже мой! Так это она… Она и он – это одно и то же? Так значит, Наталья все эти два года упорно вела меня к смерти?»
- Совершенно точно, mon chere, как это ни прискорбно для тебя звучит, увы, именно так всё и было. Ведь тебя предупреждали, предупреждали неоднократно… Ты ведь мадам Кирхгоф на всю жизнь запомнил. И что? За последний год три раза пытался нарваться на пулю… Чем тебе не угодили Хлюстин с Соллогубом или князь Репнин? Захотелось оторваться от забот мирских и стать поближе к Богу? Это ты Ему рассказывай, как ты это только что исполнил. Три раза пронесло – на четвёртый всё сошло. Предсказание судьбы, друг мой, не есть жёсткая программа, это лишь основной контур, так сказать, а для тебя, дурачок, было пре-ду-преж-де-ние. Понял? Ничего ты не понял! Дёргаться много начал. Сидел бы себе тихо в Михайловском, толстопятых девок тискал, так нет, общество ему подавай, анемию себе выдумал, сукин сын, за границу решил удрать. А помнишь, как в декабре 25-го тебя спасли? Как заяц дорогу перебежал? Истину говорю – висел бы за компанию с другом своим Кондратием. Старый Царь помер – новый тебя простил, так ты ж всё равно не успокоился. В-общем, к концу двадцатых ты там наверху порядком всем надоел, и тебе подсунули Наталью, то есть меня, то есть нас… Чтобы, как говорят в русском народе, жизнь мёдом не казалась. Ведь всё понимал, чудак! Всё понимал, мозгами-то ведь не обижен. Ведь плакал же перед женитьбой! Таню-цыганку помнишь? Помнишь, как у неё обливался горючими слезами? Но тебе кинули червячка, а ты его «Ам!» Забавно иметь дело с вами, с людьми… Как на рыбалке… Представь себе, что поверхность воды – это раздел двух миров, вашего и нашего. Мы – рыбаки, вы – рыба. И вами, и нами движет голод. И мы сидим по разные стороны водной глади, и прекрасно знаем, что сейчас произойдёт. Ведь вокруг в пруду этом вашем еды-то навалом. Корешки, тинка, букашечки там всякие водяные… Так нет! Он цапнет именно тот кусок, который у меня на крючке. Ну почему, почему у вас всё устроено с таким беспросветным идиотизмом? Мы, там наверху тоже испытываем голод… По вам… И знаешь почему? В природе необходимо рав-но-ве-си-е. Для его сохранения надо породу вашу периодически прореживать безвременными кончинами. Понял? Да оставь тебя в живых, и забери мы вместо тебя бедолагу Дантеса, что бы ты ещё мог натворить! «Историю Петра Великого» написать ты хотел? Чёрта с два ты что-нибудь написал бы. Ведь какая муть поднялась вокруг тебя в последние годы! Пожаловали тебе камер-юнкерский мундир, радуйся! А не получается радоваться, молчи в тряпочку! Не манкируй в открытую придворными обязанностями и только-то. Цензура его замучала… А ты не пиши, чего ей, цензуре, не нравится. Господин Никитенко, между прочим, весьма неглупый человек, с ним можно было бы и взаправду подружиться. Но мы же гордые! Граф Бенкендорф, Александр Христофорович, житья не давал. А ты бы к нему с визитом, и не с дрожащими губами, да с обидою, а с милой светской беседою. Глядишь, перестал бы донимать. Ты нарушил почти все правила игры, которые мог. Почти все… Бабьё на тебе повисло, фрейлины Гончаровы? А ты бы не вешал их на себя! Мне, то есть Наталье, то есть нам хотел угодить, так ешь же… Ешь! Но ты врёшь, что тебе их в дом навязали… К Александре-то Николавне у тебя были очень нежные чувства. Или болтают люди? Денег нету? Всё балы съедают? А ты пореже, пореже по балам-то ездил бы. Наталья-то Николавна, то есть мы с нею перед Дантесом Георгием хвост распушали, а ты нам бы кулаком да в рожу! Как на Руси водится. А то ещё лучше, как дед твой, Лев Александрович, поступил со своей первой женой и с её вздыхателем. Али не хотелось? Врёшь, себе врёшь! Ещё как хотелось. Мешало-то что? Любовь? Да нет, думал, что свет скажет! А ведь свет – мерзкая кучка грязи, не так ли? Замечательное выражение, очень мне нравится. Зачем же ты тогда светскую жизнь вёл? А то стесняешься раут какой пропустить, а посланнику голландской короны оскорбительные сверх всякой меры письма пишешь. Уж соблюдать правила, так все, нарушать, так тоже все. А ты, путешествуя из Петербурга в Москву, застрял, голубчик, ни где нибудь, а в Бологом. А там, как знаешь, одна вонь да болота… Запутался ты, Александр Сергеевич, запутался. А ведь даже в такой компании, как мы с Натальей Николаевной, мог бы в живых остаться… Ей-ей мог бы… Мне это оттуда говорили. Трудно было бы, но мог… В свете, который ты так презираешь, но играешь по его правилам, между прочим, тебя осуждают, считают, что причиной дуэли стала твоя безумная ревность, а наш флирт с господином Дантесом не выходил за рамки приличного. Вот так… Ну ладно, разозлил ты меня напоследок речами своими богоугодными… Да и, как я уже упоминал, в наших отношениях есть кое-что личное, выходящее за пределы этой истории, нечто космическое, так сказать. Фу…Отдышаться надо. Ну как, милейший, не пропало ещё желание умереть христианином?
Натали снова опустила голову и зарыдала. Плечи её вздрагивали. Пушкин ласково гладил жену по голове.
- Как же так, Ташенька, как же так? – он почти никогда не называл её этим именем, как звали её в минуты хрупкого мира в доме Гончаровых, откуда он взял её пугливой несмышлёной девочкой.
- Пойди, пойди сейчас от меня, слышишь? Я хочу один остаться.
… Она стояла на коленях перед закрытой дверью. Там за этими закрытыми дверьми умирал её муж. И она понимала, что виновата в его мучениях. Прижимая к груди икону Великомученика Пантелеймона, она истово молилась:
- О, Премилосердный Боже, Отче, Сыне и Святый Душе… Призри благоутробно на раба Твоего Александра, болезнию одержимого…
Она не знала, за кого она больше молится, за Александра ли, или за себя, но, видит Бог, она не хотела его смерти.
- …Отпусти ему вся согрешения его…
И снова она не могла сказать, чьи грехи она более замаливала, мужа или свои.
- …Возврати ему здравие и силы телесныя; подай ему долгоденственное и благоденственное житьё, чтобы он вместе со мной, рабой Божьей Натальей и детьми нашими Марией, Александром, Григорием и Натальей приносил благодарные мольбы Тебе, Всещедрому Богу и Создателю Моему.
«Не умирай, Сашенька, не умирай, голубчик», - причитала она про себя.
- …Все Святые и Ангелы Господни, молите Бога о больном рабе Его Александре. Аминь.
Пушкин словно бы провалился куда-то. Он долго летел вниз по темной сырой трубе, и когда она кончилась, он в первое мгновение зажмурился от яркого света. Он оказался на балу. В том платье тёмного мёду от m-me Sichler Натали была обворожительна. Она танцевала вальс с Дантесом. Они разговаривали о чём-то по-французки. Пушкин вдруг осознал, что не понимает ни слова. «Странно… Я всегда неплохо знал французкий язык. Почему бы им не говорить по-русски, чтобы я наверняка понял? Ах, ну да, этот болван по-русски не разумеет» Пушкин закружился в одиночку вслед за ними, пытаясь разобрать, о чём они говорят. Потом он заметил, что все остальные кружащиеся пары пристально смотрят на них. Вдобавок он увидел Геккерна. Тот, судя по всему, был хозяином бала и сидел на небольшом возвышении в массивном, похожем на трон кресле. Геккерн также смотрел на Натали и Дантеса и, удовлетворённо улыбаясь, негромко хлопал в ладоши в такт музыке. Ситуация становилась неприличной. Пушкин было взял Натали за руку, чтобы разъединить их, но Дантес посмотрел на него с высоты своего роста и сказал: «Кыш!» Пушкин начал съёживаться и превратился в маленького кудрявого чёрного пёсика. Он шнырял, жалобно повизгивая, между ног танцующих, но на него ровным счётом никто не обращал внимания. Тогда он подскочил к креслу, в котором сидел Геккерн, и задрал лапку… Перестав хлопать в ладоши, Геккерн оторопело смотрел на мокрую штанину. Музыка стихла. Танцующие застыли в удивлении и выжидательно поглядывали то на Геккерна, то на него, Пушкина. Дантес продолжал обнимать Натали. Тогда Пушкин подскочил к нему и что есть мочи вцепился в лодыжку. Дантес взвыл и лягнулся, пытаясь сбросить его, Пушкина. Он не удержался и отлетел в другой конец залы, больно ударившись о колонну. «На живодёрню поганца!» – громко приказал Геккерн, и гости бала ринулись его ловить. Он попытался прошмыгнуть между их ногами, но кто-то цепкой рукой схватил его за загривок. Он очнулся на покрытом накрахмаленной простынёй столе. Его держали так крепко, что он не мог пошевелиться. «Необходима операция», - услышал он чей-то незнакомый голос. И тут он увидел Натали. Она была одета в белый балахон и смотрела на него неподвижным взглядом желтых с красноватыми белками глаз. В маленькой ручке она сжимала хирургический нож. «Слышите, доктор, необходима операция», - снова повторил голос. Тогда Натали размахнулась и всадила нож по самую рукоятку в его розовое брюшко.
Когда он открыл глаза, то в тусклом свете керосиновой лампы увидел склонившуюся над ним фигуру в белом хирургическом балахоне.
- Кто вы?
- Я Даль, Владимир Иванович Даль, вы помните меня? Я же врач, я пришёл помочь вам.
- А… Это ты… Здравствуй. Я рад тебе, но лучше бы при других обстоятельствах.
- Вы никогда не звали меня на ты прежде, Александр Сергеевич.
- А теперь буду. И ты меня на ты зови. Договорились, Владимир Иванович?
- Хорошо, Пушкин.
- Должно быть ночь сейчас?
- Да, Александр Сергеевич, ночь.
- Не хочется этой ночью умирать.
- Мы все надеемся, не отчаивайся и ты.
- Нет, Даль, мне здесь не житьё. Я умру, да, видно, уж так и надо.
Пушкин вновь почувствовал острую боль в животе, как будто кто-то внутри провернул увиденный им во сне нож. На мгновение он снова ощутил себя распластаным на том столе. Но вокруг уже никого не было, его маленькое изрезанное мохнатое тело истекало кровью на накрахмаленную простыню. Он тихо застонал сквозь стиснутые зубы. Даль наклонился к нему.
- Не стыдись своей боли, стонай, тебе легче будет.
- Да, нет, не стоит. Жена услышит, прибежит. Не хочу. И смешно, чтоб этот вздор меня пересилил. Не хочу.
Пушкин замолчал… Тут он заметил, что они в комнате не одни. У стола спиной к нему стоял мужчина, скрестив руки на груди. В неярком освещении он казался совсем чёрным. Пушкину почудилось, что мужчина склонился над стоящем на столе свечным огарком.
- Кто это с тобой?
- Это друг твой, князь Пётр Андреевич… Вяземский.
- Вяземский, не гаси свечку. Пусть себе пока горит. Всё посветлее будет.
- Да что ты, Пушкин, я и не собирался.
Вдруг из-за дверей послышался шум и возня. Вяземский сразу направился туда.
- Что там?
- Ничего, лежи, ничего страшного.
Раздался звон разбитого стекла и явственно различимая брань. Вяземский решительно вышел за дверь. Через некоторое время шум прекратился, и Вяземский вернулся в кабинет.
- Что там? – ещё раз настойчиво спросил Пушкин.
- Я же сказал тебе, что ничего особенного.
- Пётр Анреевич, я требую, чтобы ты мне всё сказал.
Вяземский помялся.
- Там за окном полно народу. Пол-Петербурга собралось – костры жгут. В квартиру ворвалась шайка подвыпивших студентов. Но ты не беспокойся, мы их выпроводили.
- Боже правый, что им здесь нужно?
- Они пытались оскорбить Наталью Николаевну… Прости, Александр Сергеевич, зря я тебе об этом сказал…
Пушкин откинулся на подушках.
- Господи, какая тоска… Сердце изнывает… Владимир Иваныч, повороти меня на бок.
Как только Даль подхватил Пушкина под мышки и начал осторожно поворачивать, Пушкин снова застонал.
- Ну вот, хорошо, хватит… Вот и прекрасно… Теперь очень хорошо… Не надо больше… Друзья, позовите Ивана… - Пушкин натужно сглотнул, - Спасского Ивана Тимофеевича и оставьте нас одних.
Через минуту Спасский сидел у его постели.
- Ну что, как самочувствие, Александр Сергеевич, чего не спите?
- Дел много…
- Это каких же дел-то посреди ночи?
- Да вот, умираю…
- Перестаньте, Александр Сергеевич, всё ещё, может, и обойдётся. Вы вон уже шутите.
На последние слова Спасского Пушкин не обратил никакого внимания.
- Иван Тимофеевич, подойдите… Подойдите, пожалуйста к моему бюро. Теперь выдвиньте вот этот ящичек. Да, второй… Второй справа… Там поверх всех бумаг лежит сложенный вчетверо листок. Покажите… Можно оттуда – я узнаю… А теперь сожгите его.
Сняв стекло с лампы, Спасский поднёс листок к горящему фитилю. В кабинете вдруг стало светлее. Языки пламени осветили лицо Пушкина, по впалым щекам забегали тени. Спасский заметил, что глаза его выпучены. Пушкин глубоко и тяжело вздохнул и как-то сразу обмяк. Веки его закрылись.
Ну вот… Отлегло… И хорошо… И славно… Спасибо.
В дверь просунулась голова Вяземского.
- Прошу прощения, горелым запахло.
Пушкин жестом попросил его войти.
- Пётр Андреевич, княгиня Вера здесь?
- Да, Пушкин, она подле супруги твоей. Наталья Николавна недавно уснула.
- Пусть войдёт ко мне, хорошо?
Княгиня Вера вошла резкой импульсивной походкой. Она и двигалась, как жила, прямо, немного угловато. Жену друга Пушкин любил именно такой, ради правды, или того, что она сама считала правдой, не щадящей ни себя, ни других. Пушкин смотрел на неё с мольбой. Она всё поняла. Повернувшись к Спасскому и мужу, она твёрдо произнесла:
- Выйдите.
Когда за ними закрылась дверь, Пушкин спросил:
- Как моя жена, Вера Фёдоровна?
- Ничего, заснула. Не беспокойся, с ней всё будет в порядке.
- Хорошо бы… Не осуждай её… Не стоит, право. Бессмысленно всё это. Ни к чему.
Княгиня Вера молчала, сцепивши тонкие пальцы.
- Вера Фёдоровна, я попрошу тебя об одном одолжении. Вон в том шкафу за книгами есть небольшой тайничок. Там бархатная коробочка, а в ней золотая цепочка. Когда меня не станет, передай её Александре Николаевне, сестре Натали. И не надо, чтобы об этом знали…
- Она не спит, ходит в столовой, скрестив руки, как привидение. Хочешь, позову?
- Не надо, Вера Фёдоровна, не надо, никого больше не надо. Никиту разбуди, если спит.
…Никита стоял перед ним, поёживаясь, нечёсанный, с посеревшими щеками. Глаза его слезились.
- Не серчайте, барин, сморило, утро скоро уже.
- Да что ж тебе из-за меня не спать, а вдруг я неделю ещё проживу?
- Да живите, батюшка барин, долго живите, а мы уж не поспим.
- Всё бы ничего, Никита, да только тоска жить не даст. Не проживу я долго, да и не хочу больше.
- На всё воля Божья, барин.
- Никита, знаешь ведь, где мои пистолеты лежат? Принеси сюда.
Никита опустил голову.
- Не могу, барин, не надо… не надо, родимый. Грех ведь какой…
- Делай, чего велят.
Никита вернулся с тяжёлым деревянным ящиком, положил его на диван и, пробормотав «Прости, Господи», выбежал из кабинета.
Пушкин сунул ящик под одеяло. Проведя по его поверхности ладонью, он ощутил мрачноватую шершавость предмета. Но в это мгновение он думал о хранящихся там внутри пистолетах почти с нежностью. Он представил себе налитые кровью глаза незнакомца. «Думал отравить мне последние дни или часы жизни, приятель? Расчитывал, что я отправлюсь на тот свет, обливаясь горькими слезами из-за того, что меня предали? Что я буду терпеливо ждать, когда сожрёт меня изнутри эта безысходная тоска? Что я задохнусь в жарких подушках, проклиная и тоску эту, и боль, и всю эту, как ты сказал, поднявшуюся вокруг меня муть, и людей, облепивших мою жизнь в последние два года, как навозные мухи, от которых можно избавиться только отправив их на тот свет или же самому последовать туда? Это буду я? Я буду всего этого старательно дожидаться? Ты же жил бок о бок со мной долгие годы, спал со мной в одной постели! И ты на весь этот смрад надеялся? Да ты шутить изволишь, милейший! Ну что замолчал? Где ты там?» Незнакомец не откликался.
Не пугай нас, милый друг, гроба близким новосельем…
Пушкин нащупал защёлку… Он любил красивое оружие. Пистолеты были старинными, точного бою. Пушкин крепко сжал инкрустированную рукоять. Пистолет показался ему страшно тяжёлым. «Ну сейчас… Ещё… Надо что-то напоследок вспомнить… Что вспоминают напоследок? Что-то важное… Что важное? Что для меня сейчас важно? Я что-то забыл… Я что-то очень важное забыл… Что-то, что находилось рядом все эти годы, но я ходил мимо, я ходил вокруг да около… Да не о том ли я говорил давеча на исповеди? Всё равно… Не могу больше… Так умирать не хочу… Ведь они все говорят: «Господь милосерден». Он простит… Он всё всем простит… Я всё искупил… Со всеми расплатился… Могу закрыть за собой дверь…»
Скрипнула дверь. У его постели стоял Данзас. Данзас, ни слова не говоря, вытянул вперёд руку. Пушкин молча откинул одеяло. Данзас положил пистолет обратно в ящик, закрыл защёлку и убрал ящик в бюро.
- Не надо, - хмуро произнёс он.
- Ладно, не буду.
Что-то неуловимое произошло в этот момент в комнате. Воздух как будто разрядился, стал прозрачнее и прохладнее, словно покинула комнату и свечная гарь, и запах лекарств, и самый застоялый дух тяжёлой болезни. Будто посветлели пляшущие тени на потолке и перестали казаться тёмными и страшными.
- Что это, Константин Карлович?
- О чём ты?
Пушкин наморщил лоб, словно раздумывая о чём-то, потом внезапно произнёс:
- Открой штору.
…Ему показалось, что от того момента, как Данзас отдёрнул тяжёлую портьеру, и до того, как он зажмурился, прошла вечность. Там было утро. Яркое свежее морозное зимнее утро. Он не мог видеть, как освещает низкое солнце бронзовую макушку ангела на вершине Александрийской колонны, как на другом берегу Невы вырастают в неверном розоватом свете серо-голубые очертания Меншиковского дворца, как ранний ломовой извозчик, кашлянув в толстую рукавицу, лениво стегает дышащую паром мохнатую лошадёнку, как жемчужно искрится снег у решётки Летнего сада. Он видел только луч, один единственный луч, пробивший толстое стекло окна его кабинета на набережной Мойки. Ему казалось, что он видел, как приближается к нему этот луч, как летит к нему этот небольшой, величиной с пятак сгусток света. Луч ударил ему прямо в глаз. Он зажмурился и слегка наклонил голову. Луч осветил его покрытый испариной лоб. Он понял, что пережил эту страшную ночь. Он вспомнил, как хотел, чтобы было утро, когда его привезли. Сейчас было утро. Замечательное зимнее утро. И солнечный свет отражался на потолке Бог знает от чего, как он хотел. Всё остальное стало неважно…
- Константин Карлыч, там у меня на столе стоит малахитовая шкатулка, в ней много всякой мелочи, но есть среди неё бирюзовое колечко, очень красивое бирюзовое колечко. Воиныч, Нащокин подарил. Талисман от насильственной смерти. Возьми его и носи. А пока достань перо и бумагу. Ты ещё в лицее слыл каллиграфом. Я немного отдышусь, и мы поработаем. Пора отдавать долги по-настоящему.
На лице Данзаса заходили желваки.
- Я хочу драться с Дантесом. Если не посадят в крепость, я буду драться с Дантесом.
Пушкин поморщился, потом улыбнулся и медленно покачал головой. Луч, остававшийся всё это время на его челе, два раза проскользил от правого до левого виска.
- Есть ли у тебя по крайней мере какие-нибудь пожелания по поводу обоих Геккернов?
- Есть, Данзас. Оставь их в покое. Не мсти за меня. Я всё простил. А теперь возьми перо и пиши: «Коллежский секретарь, дворянин Пушкин Александр Сергеевич на 28 января года 1837-го должен…»
Всё стало неважно… Большинство вещей потеряло для него всякую ценность. Хороших и плохих. Он стал воспринимать мир с каким-то отрешённым безразличием, как человек, навсегда уезжающий из своего города, воспринимает смещение попечителя богоугодных заведений. И даже физическая боль, по-прежнему продолжавшая терзать его, отошла будто бы на второй план. Он по-прежнему стонал и изгибался всем телом, лоб его покрывался испариной, когда она приступом стискивала его изнутри, но сама природа её перестала его волновать. Вокруг него сновали люди. Много разных людей. Он любил их всех, но какой-то своей, им недоступной любовью. Словно прозрачная стена разделяла их. Он мог смотреть на них, разговаривать с ними, дивиться их поступкам, но эти их поступки, вся их жизнь, не влияли больше на него… Он мог оставаться таким, каким хотел сам. Ему не приходилось делать над собой никаких усилий, встречая улыбкой Спасского, когда тот приходил к нему и просил проглотить кусочек льда или приложить пиявку. Он делал всё сам с неизменной готовностью, понимая абсолютную бесполезность и льда, и пиявок. Приезжал Арендт, осмотрел его, покачал головой и снова назначил настойку опия. Пушкин и его встретил благодарной улыбкой. Утром заехал Жуковский передать разговор с Государем. Пушкину было приятно узнать, что Царь обещал сделать всё, что в его силах, чтобы смягчить участь Данзаса. Но не то чтобы Пушкина перестала волновать судьба друга, но он встретил это известие, как непосредственно его, Пушкина, не касающееся. Впрочем, он был искренне благодарен Царю. Он поднял вверх руки и, обращаясь к Жуковскому, произнёс:
- Вот как я утешен! Скажи Государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его России, - но внутренне Россия была для него столь же далеко, как и Персия.
Около его постели то и дело толпились друзья. Жуковский, Вяземский, Плетнёв, Данзас, Даль, Тургенев, Вильегорский. Он улыбался и им, пожимал руки, подмечая, однако, что Вяземский всхлипывает, Плетнёв всё ещё пытается его подбодрить, а Тургенев отводит взгляд и, заложив руки за спину, переминается с ноги на ногу. Он был рад им всем, как бывают рады пришедшему издалека письму.
Лишь один визит тронул его по-настоящему. Ему сказали, что приехала Екатерина Андреевна Карамзина. Он мог бы, наконец, многое рассказать ей. О том, что он чувствовал, написав ту записку, и что испытал, когда эту записку вернул ему её муж, почитаемый им Николай Михайлович. Он мог бы рассказать, как всё оборвалось у него внутри, когда он упал перед ней на колени там… тогда… у одного из деревьев… на одной из аллей… одного из царскосельских парков. Но не скажет он ей ничего этого, пусть останется это с ним, в его новом прозрачном существовании. Да и зачем волновать женщину, десять лет как вдову, столь давними историями? Она тихо вошла, спокойная, статная, всё ещё сохранившая остатки былой красоты. Он слабо улыбнулся ей, но не так, как улыбался другим.
- Хочу, чтобы вы благословили меня.
Он протянул ей руку, и она протянула ему свою. Её ладонь была сухой и горячей. Он слегка пожал эту ладонь, столь давно бывшую предметом его юношеского обожания. Екатерина Андреевна ответила нежным пожатием. Будь это несколько часов назад, он бы подумал: «Вот если бы тогда…» Но сейчас это «тогда» было не здесь, а где-то далеко, оно осталось на тех аллеях в ином мире, ином измерении, и не могло быть возвращено даже в мыслях. Она перекрестила его, нежно касаясь пальцами его тела. Он махнул рукой, чтобы она уходила. У двери она обернулась и снова осенила его крестом, тогда он тихо произнёс:
- Перекрестите ещё.
Она подошла и снова коснулась его, осенив крестным знамением. Он взял её ладонь, прижал к щеке и долго держал. Потом поцеловал и снова махнул рукой. Она ушла.
Потом Пушкин несколько раз проваливался в мягкую ватную темноту. Там было приятно, но его всё время выдёргивали оттуда, то врачи со своими компрессами, пиявками и настойками, то друзья и домашние, которые всё никак не могли с ним попрощаться, то возвращающиеся приступы боли. Он не хотел возвращаться – там было уютно, а когда он возвращался, ему всегда становилось трудно дышать, но не сердился на них, потому как понимал, что всё окружение его жило по своим понятиям и законам.
Раз очнувшись, он увидел сидящую у своей кровати женщину. Это была княгиня Долгорукова. Пушкин снова улыбнулся. При виде её в его голове пронеслась мысль, которую он долго пытался ухватить. Что-то ещё связывало его с тем суетным внешним миром, что-то ещё держало его. Да! Его держало ЭТО… Он повернулся к княгине и тихо произнёс:
- Я попрошу вас об одолжении. Я мог бы попросить об этом кого-либо из своих друзей, но женщины лучше справляются с такого рода миссиями. Пожалуйста, поезжайте в дом к Дантесам и скажите, что я всё прощаю…
Когда он вышел из забытья следующий раз, была глубокая ночь. В кресле дремал Данзас. По-видимому, он ненадолго сменил Даля, сидевшего подле него почти неотлучно. В кабинете было так тихо, что он слышал как колышется пламя свечи. «Я умираю», - сказал он себе, - «Какая она, смерть? Есть ли у неё цвет, запах, форма? Я всегда думал, что когда буду умирать, кто-то встанет у моей кровати. Но здесь никого нет, кроме старины Данзаса, и тот задремал. Так, значит, я не умираю? Но я же точно знаю, что умираю… А почему? Потому что боль ушла и холодеют ноги… Я не могу ошибиться. Но почему никого нет? А, может быть, и ТАМ никого нет? Может быть, смерть – это сон? Глубокий сон, и нет никакого Страшного Суда? Нет ни рая ни ада, ни ангелов, ни чертей, ни эдемских садов, ни котлов с кипящей смолой? Есть только глубокий летаргический сон…»
Сон отрадный, благовещий –
Сердце жадное не смеет
И поверить и не верить…
«Почему же рядом нет никого, даже моего незнакомца? Может, я не умираю?» Он сам пощупал себе пульс – пульс был слабым.
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
«Господи, слышишь меня? Ответь мне, милосердный Боже, умираю ли я? И что есть смерть, Господи? Простил ли ты меня, Господи? Ведь я опять согрешил. После исповеди согрешил, Господи! Примешь ли ты меня в Царство Твоё, и где оно Твоё Царство? Будет ли на то воля Твоя, Великий Отче? Что, что я могу ещё сделать, чтобы Ты не отвернулся от меня?»
Успокой меня творец.
Но Твоя да будет воля,
Не моя…
- …Но Твоя да будет воля, не моя… - повторил Пушкин.
- Что? Что ты, Пушкин? – протирая спросонья глаза, спросил Данзас.
- Скажи, думаешь ли ты, что я сегодня умру?
Данзас молчал.
- Дай воды попить, в горле пересохло.
Пушкин жадно глотнул несколько раз, потом сказал:
- Я думаю… По крайней мере, желаю этого.
Он не заметил, что она стоит в дальнем углу кабинета. Там, откуда обычно приходил незнакомец. Она подошла к нему и опустилась на колени. Молча взяла его руку и начала по одному целовать его пальцы. Пушкин взглянул ей в глаза. Глаза были её, хорошие, цвета тёмного мёду, разве что припухшие от слёз и бессонницы.
- Ну что ты, Таша… - он опять назвал её этим детским именем, - Твоя жизнь не кончается. Поезжай в деревню, носи траур по мне два года, а потом выходи замуж за порядочного человека. Не за пустозвона. Обещаешь?
Чтобы не разрыдаться, она только помотала головой.
- Ну вот, а теперь я хочу проститься с детьми.
Дети спали. Их принесли слуги, сонных, в тёплых длинных рубашечках. Их подносили по одному, он клал руку на их горячие со сна головки, крестил и отсылал от себя. Машенька, первенькая… Сашка, любимец… Гриша, средний… Наташа, последыш… Всё… Нет, не всё, кому-то он ещё что-то должен сказать. Он попросил было позвать из гостиной Жуковского. Тот подошёл, поцеловал его похолодевшую руку. Нет, не он… Пушкин махнул рукой, и Жуковский отошёл. И тут он вспомнил… И позвал тихо-тихо, чтобы никто более не слышал.
- Ты здесь?
- Я всё время был здесь.
- А чего не шёл даже когда я вспоминал о тебе?
- Не хотел мешать.
- А сейчас чего откликнулся?
- Да ведь прощаться пора, ты меня за этим и звал.
- Это верно.
Пушкин немного помолчал.
- Глаза-то покажи.
Незнакомец зашевелился где-то там, в углу кабинета. Его красно-жёлтые глаза, не мигая, смотрели из темноты.
- Ну, слава Богу, всё на месте. Цел и невредим. Теперь слушай меня и внимательно. Мне надо тебе кое-что успеть сказать. Ничего я не знаю про этот твой мир, о котором ты мне так долго рассказывал, и не знаю, кто и за что меня приговорил. Судья и палач не бывают в одном лице. И если ты – палач, то судья у меня другой, Он. Как я жил, так жил. Сожалею ли о чём-нибудь? Пожалуй, что да. То, что грешил свыше всякой меры, это верно. И то, что жил далеко не так, как сам себе того же желал, тоже правда. Я, видишь ли, имел несчастье быть общественным человеком, а это хуже, чем быть публичной женщиной. Впрочем, это ничего не оправдывает. Хотел ли бы что-нибудь исправить? Сложный вопрос. Времени у меня не осталось ломать над ним голову. Да и праздный вопрос-то, сам ведь понимаешь. А что я в этой жизни сделал не так, так на это мне тоже Он укажет. Что до судьбы, и кто в чьей смерти виноват, так всё ещё сложнее. Ты, наверное, думал, что я умру с проклятиями на устах в адрес Натали? То есть, в твой адрес… Чудак, право… Самыми главными виновниками моей смерти были отец мой, Сергей Львович, и мать, Надежда Осиповна. Они имели жестокость произвести меня на свет, будучи тем не менее осведомлены, что в один прекрасный день я умру. В акте рождения изначально заложен акт смерти. Весь мир наш пропитан паутиной причин и следствий, распутать которую мы не в силах. Мы все являемся причиной страданий и смерти друг друга. И кто рассудит, кто больше, кто меньше? Разве что Он? Да и Он вряд ли станет в этом разбираться. Вот когда ты предстанешь пред Ним, тогда Он и спросит с тебя одного, что лично делал в этой жизни ты. А так, зачем Ему копаться в делах земных? Когда кто-то уходит, выстраивается целая очередь виновников. Кто-то обидел словом, кто-то украл последние деньги, кто-то отбил жену. И каждое из этих событий неуклонно приближало человека к концу. Да какая же в конце концов разница, кто в этой длинной очереди последним нажал на курок? А с Натали я был счастлив. А кто будет возражать, тому осмелюсь напомнить, что счастье есть исключительно субъективное восприятие, каковое я и имел. Ну вот и всё. Прощай?
- Прощай. Пока…
- Да где ж мы теперь ещё с тобой свидимся?
- Позволь мне этот твой вопрос оставить без ответа. Пока…
- Куда ты теперь?
- А куда ж мне деваться, назад… в своё физическое тело.
- А если после моей смерти Натали замуж выйдет, так вы и его?…
Незнакомец добродушно засмеялся:
- Да нет, в этом воплощении моя деструктивная деятельность касалась только тебя.
- А всё же, чем я вам там так насолил? А? Где ты?
Незнакомец исчез.
…Пушкин пережил и ещё одно утро. И оно тоже было морозным и солнечным. Днём поднялась метель. Он видел, как разбиваются об окно крупные мохнатые снежинки. Пушкин угасал, безропотно выполняя всё, что хотели от него врачи. Стало трудно дышать. Ноги и руки холодели. Пульс временами пропадал совсем. Но он всё не умирал. Он всё ждал, что вот-вот кто-то придёт за ним и заберёт ТУДА. Но за ним никто не шёл. Он начал читать про себя слова молитвы на исход души: «Каплям подобно дождевным, злии и малии дние мои летним обхождением оскудевающе, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя». На стене заунывно тикали ходики. «Се время помощи, се время Твоего заступления, се, Владычице, время, о немже день и нощь припадах тепле и моляхся Тебе.» Тик-так. Тик-так. Жив-жив. Жив-жив. «Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает.» Смерть не шла. Ему вдруг решительно всё надоело. Зачем он здесь лежит? Он должен встать, вот только дыхание… Дыхание подводит… Он открыл глаза и поворотился к Далю:
- Владимир Иваныч, там на кухне должна быть мочёная морошка. Хочу морошки. Позови Наталью Николаевну. Пусть меня покормит.
…Натали, всхлипывая, подносила ему ложечку за ложечкой. Он тщательно с удовольствием жевал, смотря в потолок. За окном подвывала вьюга. Потолок вдруг раздвинулся, и Пушкин увидел небо. Огромное холодное небо. В комнату с шумом и свистом ворвался рой снежинок. Они лепились к лицу, портьерам, обоям, книгам.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне.
Попадая на поверхность, снежинки превращались в маленьких белых мохнатых чертенят, которые старательно умывали розовые мордочки и чесали за ушками задними лапами с крохотными копытцами. Он шикнул на них, и они с писком разбежались в стороны, словно стая мышей. Потолок встал на место.
Натали поднесла ему ещё ложку морошки. Он отклонил её. Натали прижалась к его лицу. Пушкин ласково гладил её по голове. Пушкин огляделся по сторонам, и увидел, что вокруг них собралось много народу: Даль, Спасский, Жуковский, Тургенев, Вильегорский. Ему стало неловко.
- Ну-ну, ничего. Слава Богу, всё хорошо. Поди…
Он услышал, как, выходя, она радостно сказала Спасскому:
- Он не умрёт! Вы слышите? Он не умрёт! Я чувствую. Я чувствую, что он пошёл на поправку. Слышите?
Но он твёрдо решил встать и уйти. Вот только восстановит дыхание. Интересно, чего они все сгрудились у его постели? А, пусть себе стоят! «Приидите соберитеся вси, иже благочестно в житии поживши, и восплачите о души отчужденней славы Божия, и работавшей студным демоном всяким тщанием.»
- Поворотите меня на правый бок… - попросил Пушкин.
Да, так ему будет легче встать и уйти. Они кинулись к нему втроём. Даль, Данзас и Спасский. «Добрии мои друзья и знаемии, почто не плачете; почто не рыдаете, иже иногда любимаго друга и брата, ныне же странна Бога и всех вас.»
- Хорошо, - произнёс Пушкин.
С правого бока ему действительно сподручнее было встать. Он встал и, шлёпая босыми ступнями по холодному полу, направился к книжному шкафу. Стоящие подле его постели расступились, лишь один Даль бросился за ним. Он поддержал его под руку. «Спасибо ему, Даль – умница, понимает, что я ещё слаб.»
- Ну пойдём же, пожалуйста, да… вместе.
Осторожно, чтобы не сорваться вниз, Пушкин начал карабкаться к потолку по книгам. Даль, чуть поотстав, лез за ним. «Ему поди ещё труднее, чем мне, ишь как изменился…» Пушкин обернулся к Далю. Он очень постарел. Волосы его отросли до плеч и совершенно поседели. Глаза глубоко запали, седые брови срослись у переносицы. Суровое лицо венчала длинная белая борода. Пушкин удивлённо заметил, что Даль успел переменить одежду. Сейчас на нём была длинная белая посконная рубаха и грубого сукна домотканные порты. На шее висел тяжёлый крест. Они всё лезли и лезли. Потолок оказался очень высоко. Когда Пушкин остановился, чтобы перевести дух, из томика Вольтера вылез маленький бесёнок, величиной с детский кулак, один из тех, что залетели в квартиру вместе со снегом. Шёрстка его слиплась. Он отряхнулся, поганенько хихикнул и укусил Пушкина за палец. Тот вскрикнул от боли и рухнул вниз.
Пушкин очнулся на том же диване. Старик склонился над ним, словно буравя его взглядом чёрных глубоко посаженных глаз.
- Кто ты? – спросил Пушкин.
- Это я, друг мой, я, - ответил Даль.
Он снова принял свой прежний облик. На Пушкина смотрело его молодое, немного усталое лицо.
- Что это? Я не мог тебя узнать. Мне было пригрезилось, что мы с тобой лезем к потолку по этим книгам, и голова закружилась.
И он снова встал, и снова Даль пошёл за ним, поддерживая под руку. Они снова подошли к книжному шкафу. Пушкин ухватился за книги, чтобы лезть наверх, но шкаф накренился, и книги посыпались ему на голову. Даль, снова превратившийся в старика, успел оттащить его, повернув к себе и прижав лицом к своей груди. Пушкин обернулся. Книги кучами в беспорядке лежали на полу. Почти все полки в шкафу надломились.Он тяжело вздохнул, поняв, что наверх забраться положительно не сможет.
- Кончено… - грустно сказал он.
- Да, я повернул тебя, как ты хотел, - ответил Даль.
- Жизнь кончена…
Из груды разбросанных по полу книг полезли бесы. Их вид уже не был столь безобиден, как давеча. Они вырастали, и шерсть их темнела и дыбилась. Впрочем, настроены они были вполне дружелюбно. Они ходили вокруг него, лязгая зубами, и с интересом рассматривали его длинную рубаху и голые пятки.
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Приняли с хохотом…
От их компании отделились двое, которые были вовсе не бесы, а просто два коренастых рогатых мужика. Они разбежались, и с размаху ударили его рогами в живот. Тело Пушкина взлетело в воздух и перевернулось вверх ногами. Шутка удалась. Бесы гоготали. На середину комнаты вышел огромный бес, по-видимому, заглавный. Пушкин захотел взглянуть ему в глаза, ожидая увидеть до боли знакомые глаза незнакомца, но глаз у беса вообще не было. Не было у него и головы, а из широких плеч торчал здоровенный кукиш. Всё остальное у него было почти как у нормальных людей. Он был гол по пояс, торс порос густой чёрной курчавой шерстью, а ноги были одеты в шёлковые лосины и высокие кавалерийские сапоги. Он неторопливо подошёл к висящему вниз головой Пушкину, спустил штаны и деловито помочился на книги. Пушкину сделалось страшно.
«Помилуйте мя Ангели всесвятии Бога Вседержителя, и избавьте мытарств всех лукавых: не имам бо дела блага, возмерити мерилу злых моих деяний.»
И тут он увидел давешнего старца, которого он принимал за друга своего Даля. Он подошёл к Пушкину, взял его на руки и поднял вверх к потолку. Бесы остались внизу.
- Ну подымай же меня выше, выше… Пойдём же, пожалуйста, вместе!
Пол удалялся от него. Снующие в груде книг бесы становились всё меньше, меньше, пока не пропали совсем. Пушкин летал где-то под потолком. Потолок вдруг опять раздвинулся, и Пушкин увидел стоящего на кромке стены старца. Тот знаком поманил его к себе. Пушкин подлетел к нему и стал рядом.
- Кто ты?- спросил старика Пушкин.
- Я – твой Ангел-Хранитель, - ответил тот.
- Да разве ты так выглядишь? – удивился Пушкин.
Старик усмехнулся в седые усы.
Они стояли на самой кромке отвесной стены и молчали.
- Как чувствуешь себя? – спросил старик.
- Тяжело дышать, давит…
- Молись, - твёрдо приказал старец.
«Приклони ухо Твое ко мне, Бога моего Мати, от высоты славы многия Твоея Благая, услыши стенание последнее, и руку подаждь ми.»
Пушкин задрал вверх голову и увидел Её. И Её он представлял себе по-другому. Она была молодая, почти девочка, радостная и толстощёкая. Только это была словно не живая женщина, а гравюра, она чёрно-бело смотрела на него с разворота какой-то древней книги. Младенца на руках у неё не было.
- Где Сын Твой? – громко прокричал Пушкин.
Она улыбнулась, что-то проговорила и показала пухлой ладонью куда-то позади себя. Пушкин было повернулся к старцу, чтобы спросить, что Она ответила ему, но тот взмыл и полетел по направлению к Ней. Когда он достиг Её, оба исчезли, и в глаза Пушкину ударил яркий пронзительно-чистый свет. Он захотел шагнуть в этот ослепительный поток света, но колебался.
Но Твоя да будет воля,
Не моя…
Свет продолжал бить ему в глаза, становясь всё ярче и ярче. Пушкин набрал в грудь воздуху.
Но Твоя да будет воля,
Не моя, - Кто там идёт?
Пушкин резко выдохнул и шагнул внутрь потока. Кто там идёт?… Кто там идёт?… Кто там идёт?…
Прости, Господи, раба Твоего!
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Станислав Фурта: Кто там идёт?. Повесть.
28.02.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|