Алексей Ивин: ОГОНЬ ПО ПЯТАМ.
В предыдущем рассказе Алексея Ивина, опубликованном у нас восемь месяцев назад, нашлось "что-то чеховское".
Эта проза другая. Неспешно-описательная. Основательно-степенная. И вроде бы нм о чём.
Но читать её почему-то хочется.
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
ОГОНЬ ПО ПЯТАМ
©, Алексей ИВИН, автор, 2009 г.
Алексей ИВИН
ОГОНЬ ПО ПЯТАМ
Обоснование его поступков покажется кому-то излишне романтическим. И правда: по сравнению с беседой двух бизнесменов, обосновывающих закупку косых филенчатых дверных блоков в Пупкине для транспортации в Пупыркино (а автор недавно вживую подслушал похожую, оба этих больших младенца были мордатые, с круглыми жирными затылками и одеты с иголочки по стандарт фэшн), мой подопечный ведет себя несуразно. Но если вы считаете, что и он не хочет наварить за счет разницы между покупкой и продажей, то ошибаетесь: хочет. Вот почему у нас так много бедных: потому что много расчетливых.
Итак, Авдий Штифтеров, слушатель божий (или, может, с римско-швабского, церковный послушник), захотел навестить места, где когда-то проживал. Экскурсия по памятным местам давно соблазняла неприметного клерка, потому что жил он тихо и развлечений не имел. Цель поездки была какая-то не очень отчетливая: Авдий почему-то считал, что таким образом уяснит, добился ли он чего в жизни.
Это был северный город Логатов, центр области. Сразу с вокзала Авдий отправился пешком на окраину, чтобы взглянуть на дом, в котором проживал несколько раз по нескольку месяцев в молодости, когда искал работу и учился. Здесь почти ничто не изменилось, разве что дух; да и то, Авдий понимал, что это – его дух. Улицы были те же, хотя в двух кварталах вместо тесовых мостков положили асфальтовую дорожку. Дома были тоже те же – деревянные и каменные особняки, до того ветхие, что осыпалась штукатурка, и размокшая глина древних малиновых кирпичей свидетельствовала о натуральности промышленного строительства, подстилала его, как исландский мох – колонию груздей. Здесь все произрастало из земли и от нее ветшало. На вторые этажи можно было не смотреть – там были кисейные занавески, комнатные цветы, а в некоторых окнах – живые кошки, обвившиеся хвостом, как недотроги – норковым боа. День был летний, солнечный, но притуманенный, как сквозь пыльное стекло. Час был еще ранний – восьмой по утру, но Авдий все равно забеспокоился, не встретив за три квартала ни человека: здесь должны бы проживать и охотиться шоферы и слесари из ПМК (передвижная механизированная колонна) и школьники из шестой школы; у школьников, это понятно, каникулы, но куда делись рабочие? Это беспокоило его, как диверсанта, который, засланный в расположение врага, не обнаружил бы ни врага, ни объектов, которые нужно уничтожить. Но он, однако, продолжал двигаться вдоль низких мещанских палисадов (он заметил, что в иных палисадах, кроме травы, ничего не росло, а в других росли колючие акации, посаженные еще во времена массовых субботников и озеленений). А вот, наконец, и улица Урицкого. Он знал, что Урицкий – соратник Ленина; это было хорошее постоянство: Авдий порадовался, что улицу не переименовали в какую-нибудь Бочарную, Гончарную или Пушечную. Это было все едино – как ей называться, этой улице. Главное, что там стояли те же дома в тех же пространственных позициях, и Авдий опредмечивал их в своем сознании как чужие. Сквер, занимавший целый квартал, прежде был обнесен таким же, как этот, низким парапетом, но за десятки лет парапет сгнил, упал и истлел, и теперь здесь все тоже стало натуральным, как в лесу. Кирпичное, в два этажа и длинное, здание краеведческого музея открылось направо (там мальчик Авдий Штифтеров отчетливо помнил чучело лося в натуральную величину, рысь на обломке ствола и в натуральном же виде макет крестьянской избы Х111 века, - может, это была первоизба, потому что город Логатов был основан тогда же); в другом крыле размещалась та самая, шестая, школа, ученики которой теперь филонили, пропадали на речке, в лесу и на дискотеках. Авдий понимал, что надо бы зайти в музей-то, но это желание лишь ворохнулось под спудом, как шляпа над кроликом, который не очень понимает, почему темно. Дом, который Авдий шел проведать, принадлежал его дяде по материнской линии, пьющему кроткому человеку, который в ту пору подшивал валенки для клиентов, наслышанных об этом его мастерстве. Авдий жил у дяди три сезона, каждый раз осенью. Сейчас по курсу открылся соседский дом, и хозяином там был… как же его звали? Дядя очень дружил и очень хвалил этого человека, но теперь было не вспомнить, как его звали. То ли его фамилия была Кирилловский, то ли отчество Кириллович. Дом стоял и теперь, и Авдий порадовался устойчивости бытия. Но пройдя еще, он оторопел…
Там, где стоял дядин пятистенок, широкая, на сотню квадратных метров, и безобразная с виду изба, с мезонином в полуторном этаже и с тесовым крыльцом, отделанным узкими вертикальными рейками («вагонкой»), с четырьмя белеными окнами по фасаду и еще тремя – со стороны огорода, с широкой и крепкой, как замковые ворота, высокой калиткой, в которую было вделано тяжелое бронзовое кольцо щеколды, с полуметровой крапивой под окнами и старой рябиной, которая росла в углу за калиткой и осенью иногда еще плодоносила – оранжевыми мелкими кистями на тощих ветках без листьев, - все это пространство, летом в тени от громадины-избы, теперь на солнечном свету зияло пустотой, как вырванный зуб в улыбке. Там теперь не стояло ничего, так что следующая по порядку серая двухэтажная раскольничья с виду, в мелких окнах изба, в которой ютились, небось, не меньше пяти семей и которая именно поэтому была сохранена, - открывалась взору уже в далековатой перспективе, как бывает, когда неточно сфокусируешь бинокль. Авгий остановился, не доходя оголенного пространства, и осмотрелся.
Да, не было избы, не было забора и калитки, не было рябины, но там, где прежде на двадцати сотках дядя выращивал картошку, теперь стоял странный кирпичный теремок (крыша выложена цветной керамической плиткой) и по всему, прежде картофельному, огороду – турники, стенки для лазанья, песочные площадки с грибком, качели, горки. Было сразу похоже, что после исполинов здесь теперь обосновались гномы. Авдий Штифтеров зажмурился от непонятного щемленья меж передних зубов, которое приключалось с ним в минуты плохих предчувствий, и дальше осматривать не пошел, как не принято выжившему и уцелевшему бойцу спускаться в воронку из-под снаряда, которым накрыло всех твоих друзей. Там, впереди, была утрата, которая маскировалась веселеньким детским садом. Но уже по тому, что и в детском саду в этот, самый шумный для малышей, час не виделось ни души – ни ребенка, ни воспитателя, - становилось ясно, что вся картина камуфляжная. Навстречу по мосткам шла какая-то женщина средних лет, вся в темном и с той печатью незначительности и местечковости в старомодном облике, что всякий бы понял: местная. Она еще издали заробела к нему приближаться (должно быть, боялась грабителей и пьяниц, - или кого они там боятся, когда ими уже не интересуются?), но Авдий не стал очень уж ее разубеждать.
- Не знаете, что здесь прежде было? – Он спросил почему-то так – точно не знал, что здесь проживал не только его родной дядя, но и он сам.
- Здесь?
- Да.
- Детский сад.
- Нет, до детского сада.
- А!.. Кажется, какие-то Кирилловские… Избу снесли, когда садик строили.
- Ага, Кирилловские, - удовлетворенно кивнул Авдий. – И куда они делись?
- Ну, может, умерли… Или переехали.
- И давно построили этот садик?
- Ну, может, года два назад… Спросите еще у кого: я не знаю…
- Ага, - сказал он с удовлетворением. – Спасибо.
Она обогнула его, стоящего посередь мостков, недоверчиво и с сомнением, действительно ли он не грабитель и не пьяница, а всего лишь гость города. Она бойко почесала от него и уже значительно отошла, как он ее окликнул:
- А где о них узнать?
- Может, в паспортном столе.
- А это где?
Она назвала, но он уже понимал, что это лишнее: дядя умер десять лет назад, его дочь жила в Логатове же, но к ней он не пойдет, а единственный за полчаса встречный принял его за опасного маниака. Фамилия дяди была Авдеев: так получилось, в этом не было никакого смысла, а всего лишь игра совпадений. Фамилия матери по мужу была Полунина, следовательно, он Авдий Полунин, но поскольку девичья фамилия была – Авдеева, то он Авдий. Это долго объяснять, но однажды он разозлился, что он Авдий Полунин, и переменил фамилию: это стоило недорого.
Больше осматривать было нечего: улица тянулась еще на две тысячи метров и выходила в широкое зеленое поле аэродрома.
“Там где-то была прежде пирожковая, и там рыбники предлагали, - мечтательно подумал Авдий, возвращаясь мыслью в центр города. – Верхняя корка румяная, соленая и вся пропахла вареной селедкой… Там эта селедка лежала, как изумруд в бархатной коробочке”. Это был ориентир более ощутимый и вожделенный, чем посмотреть на прежнее местожительство, и Авдий Штифтеров повернул к пирожковой.
Здесь-то он жил еще холостяком, а вот в Молочнорецке – уже с молодой женой. Из пирожковой (рыбников не оказалось, зато были тоже вкусные, ароматные пироги с яйцом и луком, - яйца и лук были настоящие) он не спеша, как турист (путешествовать по своей стране дешевле), отправился уже другими улицами снова на вокзал и там купил билет в Молочнорецк. Здесь обошлось без ночевки и управился быстро, а там придется заночевать. Он делал все по обязанности, как посетители салона вынуждены осматривать всю экспозицию, потому что плачено за вход. Билет на поезд стоил недорого, но гостиница могла нанести ущерб бюджету. В Молочнорецке у него тоже были родственники, со стороны жены, но к ним он тоже решил не заходить: интерес к новизне, к реконструкции прежних связей с прежними знакомцами был слабый; свое там пребывание и то его всерьез не занимало, но были в его родне обормоты и сукины коты, которые намертво и вросши в землю сидели в Пупкине, Пупыркине и Логатове, ни к нему, ни друг к другу в гости не ездили, от чего в Молочнорецке создавалось искривление пространства и нуль времени. Эти умалишенные жили так, точно за пределами Пупыркина или Логатова нет ни малейшей новизны и смотреть нечего; это были мощные старые дубы, но вместо молодой поросли под ними свиньи нарыли ям, ища желудей. У одного из фантастов, он читал, целый дендрарий, выдернувшись корнями из земли, нападал на людей и постройки, а эти – нет. Они не были блудными детьми; зачем куда-то идти? – всюду одно и то же. Поэтому их, как дверные блоки, бизнесмены насильно транспортировали из Пупкина в Пупыркино, наваривая капитал, а Авдий Штифтеров был вынужден ехать в Молочнорецк исправлять искривления и зазеркалье.
Там, в Молочнорецке, протекала река Молоча, поэтому город назывался Молочнорецк. Авдий добрался туда через шесть часов после посадки в Логатове.
Автору приелся даже издевательский этнографизм Норманна Льюиса, а не то, что лирическое краеведение Эмиля Сокольского, так что точных примет Молочнорецка не будет. Важнее феномены, сдвиги в сознании. Уже тем же вечером, гуляя по городу, Авдий отметил с удивлением, что город большой, планомерный и весь каменный, что в нем много очень старых деревьев, на которых с настоящим птичьим гомоном, - уже редко в каком городе услышишь такой, - устраивались и перепархивали галки. Ведь кладбище кладбищу рознь: есть такие, в которых одинаковые памятники выстраиваются шеренгами, как солдаты во фрунте, а есть такие, в которых каждое надгробие осенено толстенной березой или столетним вязом, каждое – своеобычно. Таков и Молочнорецк: деревья выше его красных пятиэтажек и дворянских особняков, но при широте застройки вечерние улицы так же пусты, как и в Логатове на деревянной окраине. Галок было столько, что, проходя под деревьями, Авдий боялся, чтобы его не обкакали. На широкой и горбатой, как невозделанная пустошь, площади высится монумент в честь основания, а под ним – здоровенный (наверно, доставляли на БелАЗе или на прицепе-тяжеловозе ЧМЗАП-8389, у которого двенадцать осей) живописный валун. Подойдя к нему с робким почтением, Авдий Штифтеров с неприязнью узнал, что город основан в один год с Логатовом, в XIII веке. Не то его зацепило, что оба города древние, а то – что одинаково древние. Прослеживалась какая-то, не очень, впрочем, отчетливая закономерность, из которой следовало, что чем древнее город, тем сам ты, его житель, старообразнее, залежалее, как неходовой товар. Утешение состояло в том, что Радов, в котором ныне проживал Авдий Штифтеров, был лет на триста помоложе; Москва же, в которую он часто ездил, выглядела вообще старухой. Была разность в самом модулировании жизненных процессов, точнее – обменных: в молодых городах, расположенных вокруг заводов, комбинатов или научных учреждений, обмен веществ протекал без запоров и не чувствовался груз традиции. В Молочнорецке же, хотя в нем был большой металлургический комбинат, сразу, на вечерних улицах и вот у этого валуна, чувствовалось, что он – основан, осел, уселся, огруз, врос, укоренился. С горба площади была хорошо видна Молоча, неровно, но на всю ширь заросшая ядовито-зелеными тростниками: похоже было издали на известную болотину Окованго в долине реки Конго. В Заречье вел длинный, метров триста, и широкий, метров на пятьдесят, разделенный уличными фонарями на две полосы, серый мост. Авдий с удовлетворением сориентировался по сторонам света: завтра он сходит в Заречье, где снимал дачу, а оттуда – на Красную улицу, где получил свое первое законное жилище. (Некогда молодая, а теперь старая жена даже не знала, что он сюда махнул: была уверена, что он в Логатове).
Утром прямо из гостиницы Авдий отправился по мосту в Заречье. Он прожил в этом городе всего полтора года. Он шел и думал, что все мы, в сущности, видим одно и то же, а вот чувствуем по-разному; поклонник кино и видеозаписи, он отмечал те же раскоряченные ветлы в тех же оврагах, ту же красноватую застойную воду Молочи и то же тележное колесо на мелководье, - не удосужились, хотя кому теперь оно нужно, выловить за восемнадцать лет, - но как поклонник мысли и эзотерических знаний, он понимал, что все это существенно лишь для жителей Молочнорецка, да и то если они в духе. Что же все-таки остается – деревья и вот этот мост, или раздражимость и внутренний опыт, которыми обладают и гелиотроп подсолнух и мыслитель мелкий клерк Авдий Штифтеров? “А то тебе не ясно? Сигани сейчас вон с этого моста или сунься под грузовик – отвезут в морг в морозильную камеру: тебя нет, а мост останется и тележное колесо на дне – тоже. Что первично? Вот и выходит, что безмозглая плоть”.
“В таком случае жить бессмысленно”, - подумал Авдий, сворачивая на свою улицу. Он шел и сомневался, та ли это улица? Вроде избы были те же, и вся в ямах, небрежно засыпанных щебнем, дорога та же. Дом он помнил точно - № 51.
Вместе темной бревенчатой избы, которая притулялась под такой мощной кроной, что в дождливые лета тесовая крыша сплошь покрывалась зеленоватым лишайником, а осенью желоба были полны облетелых листьев, ныне на голом месте стояла игрушечная, из силикатного кирпича, дача в два окна. Место вокруг новостройки было еще в буграх строительного песка, а за глухим забором, который сохранился от прежнего хозяина, так же ничего не росло, как и прежде. Дача была плодом экономии малоимущего россиянина, который насмотрелся видеоклипов и выгреб все заначки, но и она производила благоприятное впечатление, потому что напротив и наискось стояла недостроенная, но побольше и из такого же кирпича, дача, которую Авдий помнил строящейся, еще когда снимал свою. Один крепенький грибок выпрыснул из земли в год, а другой рос, рос, заизвестковал все вокруг, да так и оканунился без жильцов. Все прочие избы по улице были те же, без новостроек, и только в конце, прямо на заливном лугу Молочи кто-то размахнулся на серьезное каменное сооружение. Странно было видеть, что обе соседние избы, даром что бревенчатые и без орнамента, целехоньки, а вместо милой его сердцу – стоит этот кукольный домик. Точно кто шел по его следу, сносил его деревянные воспоминания и спешно возводил каменные. “Ладно: я жил в дереве, они – в камне, а в сущности, в земле, потому что кирпич – это песок и глина, а те, в Москве, - в полистироле и хлорвиниле, - ладно: какой смысл? Дерево-то растет н а д землей, а хлорвинил – это вообще непонятно что. У них будет путаница в мозгу, - подумал Авдий Штифтеров о далеких потомках. – Они перестанут понимать, где право, где лево и из отшелушившегося ногтя правой ноги клонировать для себя женщину. Они получат глупость. Зайти, что ли, в огород?..”
В огород путешественник Авдий Штифтеров не пошел и даже не захотел выйти полюбоваться на реку, как часто делал прежде, по соблазнительному, зеленому-зеленому (про такую зелень говорят – “изумрудная”) проулку. Всем, кроме него самого, было бы ясно из его малой отзывчивости, что он постарел, но Авдия не занимали даже свои внутренние перемены. Ему это стало все равно. Чего туда идти? Тростник, камыш, аир болотный, сушеница топяная – эка невидаль. И здесь-то пованивает болотом, а уж там…
Сморщив нос, Авдий повернул обратно. Он размышлял: зол он, что кто-то спешно застраивает е г о места пребывания – или равнодушен? Они что – хотят дать понять, что он отсталый человек и анахронизм? Избы-то были обе, и эта и в Логатове, - развалюхи: дядиной вообще было лет полтораста. Можно подумать, что его таким образом отменяют. “А умный человек Лев Толстой, - подумал почему-то Авдий, сворачивая на мост. – Велел насыпать себе в лесу холмик без креста – и пошли они все в зад, стройте хоть лестницу до неба”.
Чтобы попасть на Красную улицу, следовало пройти почти весь город. Авдий глазел на вывески контор и магазинов и сопоставлял. Когда он здесь жил, город был – его, его обиталище; надо было с завода “Автодор” нестись на металлургический комбинат, оттуда в горбольницу или в музыкальную школу; во всех четырех точках сновали и в связях путались живые люди, для которых и сам Авдий был тоже связным, клерком (в те годы он был более крупным клерком), агентом влияния. Теперь же, для путешественника, все намертво молчало, и Авдий, следовало признаться, даже опасался встретить кого-либо из знакомых. “Ну и что? Считаешь, что лучше носиться как запаленный конь в общем стаде под одним погонщиком, чем быть себе на уме?”
Вопрос был глубокий. В магазинчике по левой стороне, где раньше продавали канцелярские принадлежности и арифмометры для счетоводов, открылся компьютерный салон. Магазинчик был до того ветхий, что в веселой и пустой голове Авдия фоном прошла цитата из Библии насчет молодого вина и заплатанных мехов. ”Наверно, у них вино все-таки отдавало бычатиной, бычьей кожей?” – слабо поинтересовался у себя Авдий о быте древних евреев. Улица, которой он проходил, была самая широкая и центральная, но, как это часто бывает, Авдий, пока проживал, не удосужился узнать, как она называется. Теперь он со вниманием остановился на перекрестке, чтобы прочесть. Улица называлась Главная. “Ага, - удовлетворенно подумал Авдий. – На Дикий Запад можно уже не ездить, Синклера Льюиса не читать. А чего они все Льюисы, черт их дери? – опять со слабым любопытством спросил он себя. – Есть еще Кэрролл. Левитов вроде не очень много было у них…”
Миновав рынок, он пошел по Красноармейской и там, увидев заколоченные фанерой окна первого этажа двухэтажного особняка XIX века, допустил, что в мире может и не быть изменений. Потому что ту же фанерку и то же русское ругательное слово, начертанное на ней, он видел и восемнадцать лет назад. Могло такое быть? Может, его не надо и реставрировать? Ведь на втором-то этаже живут. На втором этаже и вправду жили, потому что окна были занавешены, но стекла так запылены, что чего и занавешивать: и их не протирали, похоже, лет восемнадцать. И от увиденного Авдий испытал минутное сомнение в реальности субстанций. “Если они не протирают стекла и не меняют фанеру, они не могли совершить перестройку и перейти к капитализму. А если все-таки перешли, значит, перестройки не было”, - заключил Авдий и свернул в Воздвиженский переулок.
На углу он спросил у какой-то бабки:
- Как раньше назывался Воздвиженский переулок?
- Александра Матросова. А тебе зачем?
- Значит, Александр Матросов напрасно лег на пулемет, - сказал Авдий, не отвечая на старухино любопытство, но отметив про себя, что любознательности и интереса к окружающему у старухи побольше, чем у него. Он чувствовал себя в эти минуты каким-то преходящим, прохожим, призванным засвидетельствовать искривление пространства.
Уже отсюда было видно, что прежнего дома нет. Авдий помнил, что когда переезжал из Заречья сюда, то нанял грузовик, не предназначенный для перевозки мебели; пошел дождь, и все промочило. Жена очень ругалась. Этот дом, на углу улицы Красная и переулка Александра Матросова, был деревянный, двухэтажный и весьма смахивал на барак сталинской поры. Но ничего лучшего молодоженам не могли предложить. Теперь-то он знал – почему: потому что они за восемнадцать лет не стерли матюг с пыльной фанерки, - но тогда молодой Авдий был рад и таким переменам в судьбе. Квартира была прелесть какая, хотя и с печным отоплением. Но сейчас там ничего не стояло. Точнее: вместо целого квартала из двух таких двухэтажных бараков предстал взору ровный трехметровый забор, свеже покрашенный коричневым. Этот забор нигде не прерывался, и Авдий пошел вдоль него, искоса поглядывая, пока не дошел до места, где когда-то было крыльцо. Забор был из кровельного железа, и Авдий дошел по нему до улицы Красной, а по ней повернул за угол. Там забор, наконец, распахнулся широкими воротами. Авдий Штифтеров заглянул внутрь, надеясь увидеть знакомый лужок с помойкой, колодцем и дровяными сараями, но по изрытым землечерпалками канавам, как толстостенная гусятница на решетке микроволновой печи, стояла широкая, вровень с забором, кирпичная дача в аркадах, эркерах, кирпичных балясинах и кирпичных вазонах без цветов; окошки были все вставлены, но левый скат крыши еще не покрыт; один оранжево-сине-голубой витраж уже был раскокан мальчишками. Выглядело красиво, если бы не такое усердие канавокопателя. От прежнего большого дома, который с улицы выглядел как мощный бастион, не было ни слуху ни духу. А поскольку место было огорожено, следовательно, и ему самому уже нельзя туда вступить. Да и проживал ли он здесь? И как согласился на такое убожество, когда вон какие хоромы ныне отгрохал новый богатый русский?
“Интересно, они везде срочно застраивают, где я проживал? Мне ведь неохота ехать в Новгородскую область, в Петербург, в Пупыркино и в три места в Москве. Или, может, съездить?..”
Отныне и еще час Авдий думал и когнитивно для себя решал, почему так совпало? Это хороший симптом – или зазеркалье и нужно выбираться в нормальное бытие? Если бы одно место проживания, куда ни шло. Но все три!? В этом состояла загадка. “Но я же есть, чего беспокоиться? – думал он. – А этих всех троих (или сколько их там с детьми) ни одного нет: дни-то будние, а во всех трех новехоньких постройках – ни души. Они же из папье-маше. Они не слишком давно кричали: приватизация, перестройка, “и в пульсации вен мы ждем перемен”, - негодное жилье поисчезало, а улица Красноармейская и на ней та же фанерка. Значит, дело не в том. Тогда во мне лично? Может, я мастодонт или плезиозавр, а они первые млекопитающие и покрытосеменные? Тоже нет: я сижу за компьютером в Радове, кому до меня дело? Но ехать в Новгородскую область – большой крюк. Проверить в Москве? Но там два дома – типовые девятиэтажки в спальных районах, а в Кузьминках хоть и старый дом, вряд ли его снесли. Следовательно, там без перемен. Тогда откуда этот феномен? Может, они деревянное ненавидят? Каменщики ненавидят деревянщиков?”
Авдий еще с полчаса ходил вокруг да около этого допущения, но феномен оставался необъясненным. Причина феномена заключалась и вовне, и в нем самом, но перейти к организационным выводам нельзя было из-за заслонки. Он шел теперь в могучем и дряхлом, как Константинопольский собор, парке из больших деревьев, в котором было даже сыро от плотной листвы и густой тишины; птицы здесь отчего-то не гнездились вовсе. Авдий остраненно гулял в этом декоративном экологическом заповеднике и бился над проблемой. И вдруг его озарило!
“Черт возьми! Так все же просто! Каменщик, каменщик! “Каменщик, каменщик в фартуке черном… ныне тебе я даю три завета…” – или как там у этого символиста? У меня же в родне три каменщика, три! Дядя, который в Москве, каменщик: раз! Эта из Логатова – плиточник, маляр, строитель, облицовщик, отделочник, керамист, краскотер, хер ее знает кто: два! И тот, с которым я не знаком, он ведь тоже на стройке работал: три! Вот и вся разгадка. Они же и без слов говорят: ты, мол, чего-то там в информационных технологиях пендришь, а мы-то плотные кирпичики кладем. Вот кто меня вытесняет-то! Кирпич на кирпич – гони, бабка, магарыч; хлопни с устатку двести грамм – и на стену…”
“Ладно, - заключил путешественник и мыслитель Авдий Штифтеров. – Но живут во всех трех явно не они, а те, кто им платил за кладку и на пропой”.
Он успокоился и повернул к гостинице: феномен разъяснился и опростился до банальщины. Родственников он не боялся и считал их всех, за редким исключением, - “берушами”: он только недавно узнал, что значит слово “беруши”, и хотя оно значило: “береги уши”, для него оно значило: “те, кто берет”, “воры”, “частные собственники”. Очень хорошо, правильно: все деревянное надо уничтожать; на деревьях живут только обезьяны. А в земле – кроты и картошка. Ладно: значит, они – картошка. Информационные же технологии конденсируются и сюда посылаются откуда? Вот, правильно: с неба.
Совсем успокоенный, слух церкви остановился еще посередь аллеи и посмотрел в зеленоватое, очень водянистых красок, чистое небо, точно удостоверялся, что, несмотря на обнаруженные козни укладчиков камня, прожитые годы были не напрасны. И, следовательно, задача этой поездки решена верно.
“И все-таки они меня ненавидят, потому что иначе бы средь своих кирпичей нашли применение и Гене, который повар”, - подумал Авдий. При мыслеобразе “повар” он вспомнил, что в центре Молочнорецка прежде была прекрасная закусочная, и в ней…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Алексей Ивин: ОГОНЬ ПО ПЯТАМ. Рассказ.
Неспешно-описательное, чуть ироничное повествование о человеке, посещающем места, где он жил в молодости...
19.09.14 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|