Больница-Зима
Больница-Зима.
Как молекулы перламутра
слепят и сводят глазницы в узкую щель,
Так и снега.
Хладноломкость январского утра
сворачивает больных
и сгоняет обратно в постель.
И наволочки, что принимала из рук белошвейки
седая старая нянечка-медсестра
продержатся лишь сезон. И швее заплатят копейки.
И снова ей простыни строчить до утра.
Больница-Зима на торгах потеряет убранство,
схоронят всех пациентов
на кладбище за рекой,
прервется кардиограмма кляксою красной,
и вскроются капельницы,
и затопят больничный покой.
Мёд
Зацветает от тоски
Время
И от сырости ангинит
Пространство.
С электричеством шутить
Вредно,
А впотьмах сидеть, по-волчьи –
Опасно.
На чердак забросим старые
Счеты,
Из сеней достанем ржавые
Санки,
По сусекам поскребем
Соты,
Мёд – на рынок, продавать
В банке.
Ешьте, люди. Вам теперь
Сладко.
Пусть без хлеба, хлеб теперь
Труден,
Если правда – всё ещё
Матка,
То язык едва живой,
Трутень.
В Петербург!
Прошло пять лет, и мне снова хочется в Петербург,
как иногда семьянину надоедает быть верным,
как иностранцу не терпится влиться в круг
людей, что говорят
«парадная» и «шаверма».
Прощу петербуржцев, которые шепотом упрекнув:
– «Вот быдло – по эскалатору вскачь,
а не идет спокойно»,
сами проходят мимо Казанского,
не взглянув,
а не как мы,
чуть левее,
поближе к колоннам.
Писать
о Питере так же трудно, как о любви,
боясь, что проскочит шаблонный, словарный эпитет,
но манит и манит северный визави,
и вылетает непроизвольно:
- «Люблю тебя, Питер!»
32
Спишь ли ты или встала уже, ma cher?
Как всегда, утро красит. И снова полон стакан.
Я вчера почти полдня починял ветромер.
Полетели! Ведь мы – последние из могикан.
Неизбежность весны… Боже мой, мне всего 32!
И Прекрасное – недалёко: в моторе – турбонадув.
Ё-моё, где же раньше была голова?
Я проснулся, так ни разу и не уснув.
33 – очень скоро. Сравнений не надо. Пойми:
В гипертекстовый век это – лишь журналистский штамп…
Вон, пропеллер уже давно шевелит лопастьми.
Полетели, а то опоздаем.
Уже 32!
Москва-ХХI
Паркинги, атриумы, монолиты,
Слепленные стена к стене.
Еще недавно Богом забытый,
Медвежий угол растет в цене,
Шипит, растекается за обочину,
Словно яичница,
И встает
В день удлиненный,
в век укороченный
Наш Вавилон, приютивший сирот,
Что мыкались по поселкам маленьким,
По городкам, утонувшим в листве.
Циники, дети и внуки романтиков
Корни пускают в новой Москве.
Тина Канделаки
Тина Канделаки
Смотрит со щита,
А на клумбе – маки.
Утро. Чистота.
Хороша гречанка
В профиль и в анфас.
Я нарву цветочков
(чай, не в первый раз),
Подарю тебе их,
Подруге дорогой,
А Тине Канделаки –
Кто-нибудь другой.
На жизнь вперёд
Прощай. Всё у тебя расписано
на жизнь вперёд.
На жизнь, где каждый независимо
своё берет.
Такой же будешь ты счастливою
и в двести лет,
ходить походкой торопливою,
шептать «привет»…
Впервые о тебе – без трепета.
Что ж, извини.
Другого нет для нас рецепта,
чем в эти дни
не плыть соседними орбитами
средь мириад,
не думать, час назад открыты мы
иль жизнь назад.
Алексей Бельведерский: 32.