Чайка над кладбищем
Есть места, где время будто бы замирает, или замедляет свой ход, и такие понятия, как воля, или внутренняя сила, или целеустремлённость кажутся пустыми, нелепыми, а сам человек, и создавший эти понятия, забывает, что было с ним до прихода сюда, и не думает о том, что будет после.
Возле сильной реки было ветхое кладбище. Клином вторгался в течение реки островок зелёной суши, и на нём живым протестом против движения часов и дней покоилось забытое кладбище за деревянной, чудом сохранившейся церковью, над которой уснуло несколько старых ив.
Было туманное утро ранней осени. Возле реки влажно пахло водою, и чувство реальности отступало перед видом старых крестов.
Миновав лес и поле, человек оказался один на один с церковью, окружённой чахлыми кустами. Кладбища он сразу не заметил. Кресты открывались лишь при приближении к церкви. Возле них пахло ветром, который наполнял собою окрестность, вступая в затейливую игру с действительностью.
Таких церквей сейчас и не встретишь, подумал он, подходя к ней, и только тогда увидел кладбище, ничем не удивившее его. Дверь церкви была заколочена, но доски разошлись, их было легко оторвать, и из всех щелей, не заросших травой, настороженно-пугающим взглядом смотрела темень. Он отодрал две доски и вошёл в церковь, и оказался во времени – или в чистом запахе его, в чистом дыхании метафизики.
Суть церкви сохранилась – запечатанная в сосуде времени, она излучала спокойствие и умиротворение, но казалось, что сияние её не может выдержать душа, покуда вмещённая в тело.
Человек вышел из церкви.
Прямо против неё начинался спуск к реке, чьи свинцовые воды плавно и тихо, будто не совершая никакой работы, ускользали – от взора, яви, кладбища – ускользали, почудилось, в бесконечность, выраженную небесной мощью, неясной властью гигантской надмирной сферы. По ходу реки был ещё один островок, и на нём, точно оправдывая его существование выросло дерево неразличимой породы, и стояло, покачиваясь,
споря с ветром, стесняясь своего одиночества, которого не могли разделить даже облака.
Человек спустился к реке. Вдоль берега тянулась тонкая кромка жёлтого, волглого песка, а вдали, там, где уже невозможно было различить, где кончается река и начинается небо – всё сливалось в одну светлую бесконечную массу.
Он поглядел на противоположный берег. Насколько хватало глаз, там была видна только зелёная равнина…
Захотелось выкупаться – а верней приобщиться к незримому ходу течения, к силам, обеспечивающим бытие водного
простора. Он решил доплыть до островка и коснуться рукой одинокого дерева.
Он разделся, и стал медленно входить в воду. Песок быстро кончался. Вязкая грязь покрывала дно реки – она засасывала, тянула в себя миллионами мягких крохотных пальцев.
Было прохладно. Сильное течение сбивало с ног. Он оттолкнулся, оторвался от вязи, и поплыл к острову. Плыть по течению было легко: вода несла сама, наполняя тело звенящей лёгкостью, вода была другом, приняла в себя его тело, и казалось даже, проходила сквозь него, взаимодействуя с кровью.
Доплыву ли до острова? подумалось внезапно – и хватит ли сил вернуться назад? Страх тронул сердце, и человек, развернувшись в воде, ощутил тугую, плотную силу теченья, препятствующего теперь.
Он выбрался на берег, и стоял обсыхая, и смотрел в небо, на массивные облака – желтовато-серого оттенка, они кое-где расступались, образуя просветы, синие, лазоревые, и каких-то других, неизвестных как будто и манивших цветов.
Потом он оделся, немного прошёл вдоль берега, подобрал тугую, обросшею водной травой раковину, замкнутую так плотно, что никакая сила не могла б разомкнуть эти створки.
Моллюск жил внутри, храня свою жизнь в неприкосновенности.
Человек бросил раковину в воду, и поднялся к церкви со стороны кладбища, и только теперь рассмотрел его. Покосившиеся кресты были серы и одиноки, иные почти вросли в землю, и надписи стёрлись, невозможно было разобрать ни одной.
Человек поднял голову, и в глубине неба увидел крохотную белую чайку. Изящно выгнутые крылья, казалось, сами несли её, и она будто не летела, а плыла – плыла, чтобы вскоре исчезнуть, как мимолётная улыбка неба, как символ нашей всеобщности, который можно почувствовать, но нельзя надолго сохранить в сердце.
Иллюзия
Кто-то разорил гнездо дрозда
Будто что-то сбилось – важные оси проржавели и скрипят…Нет, внешне всё оставалось по-прежнему – но это «что-то» всё равно было: слегка отдалились с женою, холодок, мерцая инеем, залёг в отношениях, и казалось – говоримое им слышит, но не понимает; а сына-студента перестал чувствовать, слышать он сам…Но это – нормальные мелочи, а томило нечто, неясное ему…
В осеннем лесу было сквозяще-одиноко, и вместе – радостно как-то, щемяще-радостно что ли? Неизвестные грибы на опушке напоминали студень, а провода дребезжали, будто суля сумму ссор. И кто-то разорил гнездо дрозда. Дальше была дорога – гладкая и слегка блестящая, машины мчались по ней, шурша шинами, мчались быстро, и не стоило голосовать – никто не остановится…Дачный массив был недалеко, и по тропинке, усыпанной щебёнкой, он прошёл к своему домику, отпер калитку, скрипнувшую приветственно, зашёл на участок, опрозраченный осенью. Ветхий домик – но всё же уютный, уютный вдвойне, если растопить печку, а для этого были старые, желтизной как ржавчиной подъеденные газеты, и дрова, заготовленные заранее. Огонь – оранжевое счастье – ласково делился теплом, и текло оно, наполняя сознание, согревая душу…Человек сидел у стола, и вспоминал студенистые грибы на опушке и кем-то разорённое гнездо дрозда; вспоминал и многое другое, и мелодии былого оживали в нём, плескали своим лёгким звучаньем…
Потом из сумки достал бутерброды, термос с кофе, плоскую фляжку коньяка; и, думая о стёршихся, проржавевших осях своей судьбы, стал есть и пить, глядя на весёлые гримасы печного огня. Стало тепло вдвойне, и подумалось – ну что с того, что кто-то разорил гнездо дрозда? Будущее непременно – и прошлое, знакомое до прожилок, служит ему надёжной почвой. Дачный участок, запущенный и милый, хорош в качестве убежища, а что надо бы кое-где подлатать домик отходит на второй план, ибо янтарная, коньячная струя смягчает лабиринтом завихрённый мозг, и оси жизни уже не скрипят, а привычно несут уклад существованья, и разорённое гнездо дрозда – в отблеске открываемой второй фляжки – забывается вовсе…
Память и забвение
Плюшевые звери
Под новогодней ёлкой, источавшей уютный аромат, на низком журнальном столике сидели плюшевые звери. Тут была зелёная крыса с красным, потешным носом, трогательными, большими ушами, и печальными, почти человеческими глазами; деловитый,
серый и совершенно неколючий ёжик; вечно весёлый серо-белый заяц, предлагавший всем рыжую морковку; маленький разноцветный бегемот, хмурый и необщительный; чёртик, вполне похожий на зверюшку; ласковая корова, державшая в лапах сердечко с надписью: Я тебя люблю; и совсем уж грустный лев. Были ещё: мудрая собака в очках, угрюмая обезьяна и радостный щенок в весёлом колпачке – но они сидели отдельно, на спинке большого дивана, казавшего старой, надёжной крепостью.
Хозяин квартиры был одинок. По утрам, уходя по своим делам, он забывал про своих любимцев, про их особенную, никому неизвестную жизнь, а возвращаясь – как будто снова обретал их, гладил тихонько, трогал пальцами забавные и милые тельца, и немо говорил им что-то, не рассчитывая на ответ. Он мечтал, что когда-нибудь потом, в непостижимых временах и пространствах они оживут, и он, быть может, встретится с ними, как с новыми друзьями и прекрасными собеседниками. Он мечтал об этом – и ему становилось легче, и он засыпал, улыбаясь…
Он не знал, что звери эти были живы и в теперешней матерьяльной жизни, что они разговаривают, когда его нет, обсуждая свою повседневность, а также его – их грустного и одинокого хозяина.
…лёгкое шуршание будто ветерок проносилось по комнате, потом чихал ёжик, и тогда заяц протягивал ему свою единственную морковку.
-Спасибо, - говорил ёжик, - но мне не хочется есть.
Чёртик фыркал и сообщал, что когда-то он жил совершенно не здесь, а в весёлой и праздничной стране, где все-все-все радостны, и никто не грустит.
-А наш хозяин грустит, - говорила крыса, и звери вздыхали.
Они знали о его мечте, и были благодарны ему за тёплое участие.
-Что бы придумать? Как бы развеселить его? – сказала корова, державшая сердечко.
-Давайте спросим у собаки, - предложил лев. – Она носит очки, и она такая умная.
И они обратились к собаке.
-Ну, сказала та, откашлявшись, - чтобы развеселить человека,
Нужно сделать ему нечто приятное.
Звери заулыбались, им стала понятна такая простая и здравая мысль. Однако…
-Однако, что же мы можем сделать для него?
И щенок в колпачке тихо тявкнул.
-Давайте украсим цветы, - предложила обезьяна, угрюмая от недостатка движения.
-Превосходная идея! – подхватили другие.
В квартире было много цветов, и звери, чуть-чуть понимая цветочный язык, были уверены, что те согласятся. Кактус, стоявший здесь же, на журнальном столике, подтвердил это, и тогда, повеселевший лев, самый высокий из всех, осторожно снял маленькую ёлочную гирлянду и аккуратно обмотал ей кактус.
-Спасибо, - сказал кактус, - так я намного красивей, да и ёлочка не возражает.
Весёлый заяц подобрался к фиалке и разместил между её листьев рыжую свою морковку. Чёртик щёлкнул пальцами, и появился золотой орех. Совместными усилиями орех был помещён на веточку бальзамина. Корова устроила красное сердечко с доброй надписью на другой кактус, покрупнее – так, чтобы хозяин заметил его сразу, войдя в комнату. Мудрая собака предложила в качестве украшения свои очки, и ей помогли забраться обратно на диван, откуда запросто соскочил щенок, отдавший свой колпачок.
Звери трудились самозабвенно, и различные, милые и нелепые предметы, появлялись в листве разных цветов, стоявших в квартире. Чёртик вспомнил древнее, одному ему известное искусство, и, щёлкая пальцами, бодро извлекал из пустоты цветную бумагу, маленькие гирлянды, фонарики, мишуру…
Вечером человек вошёл в свою комнату и остановился у дверей.
Это был взрослый человек, однако, так и не сумевший повзрослеть, отчего сердце его сжималось так часто от грусти, грусти светлой и сильной, а реальность казалось черезмерно громоздкой, чтобы быть реальной. Из всех цветов глядели на него различные весёлые предметы, столь мало занимающие места в косной, матерьяльной жизни; человек глядел и тихо улыбался, ища в своём сердце подтверждения чуду.
И тогда зелёная крыса заплакала большими человеческими слезами.
Карина
Папарацци караулят возле отеля – аппараты наизготовку – ждут они третий час, ибо должна, наконец, выйти она – Карина: открытие последнего года, просиявшая в двух фильмах сразу, она – великолепная, чувственная, талантливая, не виданная никем…Да, да – не виданная, не дающая интервью, не появляющаяся на тусовках, и даже не подловленная ни разу ими – папарацци…
Вихорь какой-то: тени мелькают, двери отеля распахиваются – но кто? Что? Закрутилось движенье, и лимузин отчалил в никуда. Неужели опять неудача? Да!
Знаменитый кинокритик – О! властный, умелый, испортивший не одну репутацию, и зажёгший не одну кинозвезду – дал пресс-конференцию, говорил на которой лишь о Карине, о её блеске и таланте, ловко уходя от вопросов о её жизни, прошлом…
Продюсер, сделавший Карину сидит в студии кибергения. Продюсер курчав, слегка пьян, доволен – любит он калейдоскоп жизни. Кибергений, поедающий чипсы из миски около одного из мерцающих экранов: Ну как тебе новый образ? – Что надо – путь будет теперь отвязной стервой! Рыжеволосая стерва – то, что надо после милой кошечки.
Хрустя, кибергений вопрошает: И долго ты намерен продержаться? – А долго и не надо, - отвечает продюсер. – Год ещё – и хватит вполне. Где Карина? Нет Карины. Влюбилась, вышла замуж, уехала в Австралию. Ха-ха…Ладно, давай матерьялы я на пресс-конференцию двинул.
Кибергений, оставшись один, пялится экран – на созданную им красотку. Подмигивает ей – Ну как, подруга, живём? Потом, позёвывая, идёт на кухню, а когда возвращается, чашка кофе падает у него из рук, разбивается…
-Ты? – В кресле сидит она – Карина.
-Не ожидал?
-Ты не можешь тут быть! Тебя нет!
-Неужели? А по-моему – вполне есть. Гляди-ка, - она встаёт, поворачивается, демонстрируя фигуру. Опять садится.
-И…что ты хочешь?
-Быть.
-Но ты не можешь быть без нас!
-А вы – без меня. Смотри-ка…
В экране, где только что было изображение Карины, остался фон – только фон, без неё…Кибергений кидается к монитору, двигает мышкой – появляется интерьер, но снова, снова в нём нет Карины…Рыжая стерва уже рядом…Хрустит его чипсами.
-Звони продюсеру, мальчик. Новые условия.
Продюсер – перепивший вчера – выдернут звонком из провалов сна, сопит, отвечает: Что…да…через час буду…
Он встаёт, охая, идёт в ванну, умывается, фыркает.
И, глядя на некрасивое, всё в шишках лицо в зеркале, бормочет: Приснится же такое…Карина какая-то…
Женщина с вороной
Перья осени украшают реальность; листья ткут ковёр – на зависть персам. Полупустынен лесопарк, и свет ноября ближе к сумеркам – мыльный довольно, неясный. Женщина выходит из-за деревьев, неся чёрную птицу, прижимая к себе, как ребёнка. Беспокойный, жалобный карр зигзагами искажает воздух, и женское, успокаивающее: Ну всё, всё, не волнуйся, всё в порядке! – звучит вполне матерински. А ворона не унимается, снова и снова издаёт своё карр – жалуясь ли, переживая – беспокойная, как дитя…Женщине ли принадлежит птица? Или подобрала её, раненую?
Витая тропинка и пепельный свет постепенно поглощают женскую фигуру, карр затихает в воздухе, отпечатываясь в памяти лёгкой зарубкой, совсем не болезненной.
Осенние пруды дегтярно чернеют, пометки листьев на них – как неизвестные письмена.
Александр Балтин: Чайка над кладбищем.