Иван Калашников: СЕКТОР.
Сектор – чудесный и трогательный рассказ. Фантастический и романтичный. Простой язык вполне реалистично излагает мысли ребенка, глазами которого мы смотрим на мир произведения. Такой стиль повествования обусловлен формой дневника. В каждом предложении – есть душа, и чистая такая энергия, селинджеровская любовь к людям, давно подмеченная у автора. Это особый мир, островок мечты в рамках довольно чудовищной реальности. Но грусть этого произведения светла и невероятно сказочна, как сама юность.
Приятного!
Редактор отдела прозы,
Елена Кутинова
|
СЕКТОР
ПОНЕДЕЛЬНИК
Меня зовут Артём. Мне пятнадцать лет, три месяца и восемь дней. Я решил писать дневник, потому что недавно произошло событие, перевернувшее всю мою жизнь. И может так получиться, что об этом событии я ничего не напишу, потому что стесняюсь, и тогда получатся какая-то глупость. Зачем же я тогда пишу дневник? Перед тем как начать его писать, я спросил у Павла Матвеевича, кто его будет читать. Павел Матвеевич - это мой главный доктор и друг. Думаю, если бы я не оказался здесь, я мог бы называть его дядей Пашей. Хотя если бы я здесь не оказался, мы бы с ним не познакомились. Павел Матвеевич сказал, что моё творчество прочтут многие, потому что людям интересно всё, что со мной произошло. Он сказал даже, что могут напечатать книжку с моим дневником, но я ничего интересного во всём случившемся не вижу.
Я живу в большом трёхэтажном доме. Какие-то этажи есть ещё и под землёй, только меня туда не пускают. Павел Матвеевич говорит, что я ещё слишком мало знаю и многого не пойму, если окажусь там. Только вы не подумаёте, что я какоё-то слабоумный, даун, там, или ещё что-нибудь в этом роде. Здесь меня обучают, так же как и во всех остальных, обычных школах, и этим летом я перейду в девятый класс. Я бы перешёл в одиннадцатый, или вообще школу закончил, но я потерял слишком много времени из-за того что случилось три года назад.
Место, где я живу, называется «клиникой», то есть не просто клиникой, у нас очень длинное название, я всё никак не могу прочесть табличку на воротах, когда нас вывозят наружу. Нас – это меня и ещё одну девочку по имени Анжела. Она на два месяца старше меня, но задаётся так, будто старше на двадцать лет. Её тоже вывезли из «сектора». Я не знаю, что означает это слово, то есть знаю, но здесь его произносят так, словно оно означает что-то ещё. Я и Анжела – двое, кого удалось вывезти из «сектора» три года назад. Нам не говорят этого, но Анжела убеждена в том, что умеет читать мысли. Думаю, потому она и задаётся: я-то чужих мыслей читать не умею, хотя умею кое-что другое.
У нас есть не только учителя, как в школе, но и компьютеры, и свои комнаты, и столовая. Нас кормит повариха тётя Аня. Толстая такая женщина, очень добрая, но грустная. Она охотно даёт добавку и обижается, хоть и незаметно, если мы не съедаем всё до конца.
Комната Анжелы находится на втором этаже, а моя – на третьем, но окна наши выходят на один и тот же дубовый лес. Здесь вокруг, вообще, один лес. Чтобы выехать наружу, необходимо ехать некоторое время по асфальтированной дороге, пока не покажутся высокие железные ворота, а вокруг – забор. И в лесу забор. Но перелезть через него можно без труда и когда-нибудь я это сделаю, чтобы Анжела задавалась не так сильно. Ей-то ни за что не перелезть через забор. Она – девчонка, а девчонки слабее мальчишек.
Да, я не написал об остальном, что есть в клинике. Когда я был ещё ребёнком, у нас в городе был такой дом, назывался «поликлиника» и в нём лежали больные дети, говорили «на стационаре». Наша клиника похожа на ту поликлинику, здесь полным-полно всяких медицинских препаратов и, кажется, даже в лесу пахнет больницей. Павел Матвеевич – не один, кто здесь доктор, здесь много всяких докторов, почти все добрые и улыбающиеся, но за три года можно научиться узнавать, кто по-настоящему улыбается, а кто просто зубы свои скалит, лишь бы я поскорее ушёл.
У Анжелы тоже есть своя докторша, как у меня Павел Матвеевич. Её зовут Алла Львовна и, если бы я не был знаком ни с ней, ни с Анжелой, встретил бы на улице – сразу бы подумал, что они дочка и мать. Такие похожие! Особенно цветом волос. Конечно, Алла Львовна никакая Анжеле не мать, но однажды я увидел, как они сидят на сваленном сухом бревне в лесу ко мне спиной и, честное слово, не мог сказать с уверенностью, где и кто сидит.
Думаю, для первого раза достаточно. Правда, я так и не написал, почему я начал вести дневник и, вообще, много чего не написал, но Павел Матвеевич говорит, что времени у меня – навалом. Поэтому пока всё…
…Нет, я всё-таки напишу, а показывать никому не буду: я люблю Анжелу.
Всё, можно ложиться спать.
ВТОРНИК
Если бы не знал, что этого никто сразу не прочтёт, ни за что бы не написал. Я прячу свой дневник под подушку, в своей комнате, так что знаю, что его никто не прочитает, пока я сам этого не захочу. В книжках обычно описывают девушек, в которых влюбляются главные герои, пишут, как именно это происходит. В моём дневнике главные герои, кажется, это я сам. Ну что ж… Во-первых, Анжела очень красивая. Она говорит, что когда училась в обыкновенной школе, её дразнили «рыжей», никакая она не рыжая на самом деле... У них там, в школе, наверное, учились одни дальтоники. У неё волосы золотистые, как солнечный свет, и вьются сами по себе, от природы. Она ниже меня на полголовы (мне теперь понятно, почему мужчины должны защищать женщин: потому что они слабее) и улыбка у неё очень красивая, но влюбился я в неё не из-за улыбки, а наоборот, потому что на прошлой неделе увидел, как она плачет. И, если хотите знать, как это произошло в моей голове, то пусть будет взрыв, не такой большой, как тот, что случился три года назад, маленький такой взрыв в моей голове, и я понял, что со мной случилось то, о чём я раньше читал только в книжках. Я влюбился. Чуть сам не расплакался. От радости.
Конечно, можно читать, не вылезая из-за компьютера, но раньше, когда я жил с папой и мамой и со старшим братом, у нас не было в доме компьютера. Я читал обыкновенные книжки. Помню, очень сильно обрадовался, когда узнал, что в клинике есть библиотека. Она ничейная, то есть кто-то в ней убирает, как и в моей комнате, вытирает пыль и поливает цветы, но все книжки в ней – это книжки для клиники, для тех, кто здесь живёт или работает, но работают здесь одни доктора, художественная литература им неинтересна, а Анжела предпочитает компьютер. Думаю, я здесь один-единственный читатель. Это очень важно. Потому что библиотека находится на втором этаже.
Книжные полки уходят под самый потолок, но мне не нужно раскладывать лестницу, чтобы достать какую-нибудь книжку с верхних полок. Я не знаю, как это получается. Я просто думаю о какой-нибудь книжке и она сама падает на толстый ковёр, что постелен в библиотеке. Книжка выскакивает, как кузнечик из ряда таких же книг. Мне остаётся только поднять её с пола и отнести в свою комнату.
Так тогда и было. Книжка называлась «Дети Капитана Гранта». Она не очень удачно упала, лежала раскрытая, с загнутыми страницами. Я уже было, собрался взять её в руки, как услышал в коридоре чей-то крик: «Отстаньте от меня!» и топот ног. Удивлённый, я вышел в коридор. Мимо меня промчалась Анжела. Она добежала до окна в конце коридора и остановилась там, со злостью глядя на меня. То есть, это я сразу подумал, что на меня, а на самом деле она смотрела на Аллу Львовну, которая вышла из комнаты с какой-то неуверенной улыбкой. Но Аллу Львовну я увидел потом, а пока я с открытым ртом смотрел, как по лицу Анжелы бегут слёзы. Тогда я понял, что никогда не видел девочки красивее её. Я понял, что люблю её, и буду любить до конца своей жизни…
Словно не замечая меня, Алла Львовна подошла к Анжеле, та послушно прижалась к ней и залилась слезами так безутешно, что я позабыл обо всех книжках на свете и мне было жалко, что не могу утешить её вот так, как это делала Алла Львовна. Алла Львовна была взрослая, а я – ребёнок. У меня утешать не получится, меня самого нужно утешать время от времени. Но тогда, выйдя из библиотеки и увидев, как плачет Анжела, я почувствовал, как в моей голове раздался взрыв, и всё вокруг стало каким-то другим – и сама Анжела, и Алла Львовна, и выскочивший откуда-то Павел Матвеевич, и коридор, и библиотека за моей спиной…
…Я почти ничего не помню о взрыве, – о том, большом взрыве, хотя мне было тогда уже двенадцать лет, не маленький был. Здесь в клинике, ко мне даже приводили гипнотизёра и прилепляли к голове какие-то датчики - я не знаю, как они называются – но ничего так и не узнали. Павел Матвеевич говорит, что ничего страшного, быть может, даже и хорошо, что я ничего не помню, ведь у меня там погибли и мать, и отец, и старший брат, и друзей очень много погибло. Чудак этот Павел Матвеевич. Думаю, он расстроился больше меня, когда выяснил, что я ничего не помню. Помню только, что проснулся оттого, что мама, не переставая, бормочет про какую-то эвакуацию. Думаю, она сама не понимала, что говорит, схватила меня и брата и бросилась на улицу, а там уже были все наши соседи и люди из других домов. Все бормотали про ту же эвакуацию, говорили, что ничего нельзя успеть. Все садились в какие-то автобусы и было очень холодно, а никаких вещей мы собрать не успели – никто ведь не знал, что будет какая-то эвакуация. Я не знаю, где тогда был мой отец. Думаю, на работе, он ведь работал посменно. Автобус привёз нас на железнодорожную станцию, только я этой станции никогда не видел, у нас в городе была другая, покрасивее этой. Людей на станции было ещё больше, и был свет в прожекторах, а больше свет нигде вокруг не горел. Все платформы были завалены людьми, кто-то кричал, кто-то плакал. Я постоянно спотыкался о какие-то вещи, чью-то обувь, и всё время боялся выпустить руку мамы, пробивавшей нам дорогу к пассажирскому вагону. В громкоговорителе кто-то ругался на непонятном языке, а потом свет стал совершенно другим, намного ярче, чем в прожекторах и больше я не помню ничего, только звон – в ушах и везде-везде. А потом я услышал какой-то треск. Павел Матвеевич сказал, что это прилетел вертолёт. Думаю, он прав. Прилетел вертолёт и забрал меня с собой в клинику.
Анжела мне потом рассказала, почему она расплакалась. Она прочитала в голове у Аллы Львовны, что мы вдвоём – единственные, кто остался живым после взрыва, и что теперь нас держат в клинике, для того чтобы узнать, почему все умерли, а мы нет. Я ей не очень-то поверил. Думаю, Анжела специально выдумала свою телепатию (я узнал, как это называется) чтобы ей все поверили, но иногда она такую ерунду говорит, что никакая телепатия не помогает. Она, например, говорит, что раньше, до взрыва, у неё был муж, и ребёнок – ну кто в это поверит? Она сама ещё ребёнок, как и я…
Думаю, здесь нас держат, потому что мы действительно представляем интерес для человечества. Ничего плохого я в этом не вижу. Мне здесь нравится. И потом – у меня ведь кроме клиники ничего нет.
И ещё Анжела. Еще у меня есть Анжела.
Сегодня, когда мы гуляли по лесу, то не сказали друг другу ни слова. Анжела, вообще, с того раза стала какой-то слишком задумчивой и неразговорчивой, редко когда проявит инициативу. Мне же почему-то стало трудно заговорить с ней о чём-то. Думаю, это потому что я в неё влюблён. Думаю, что когда я скажу ей об этом, мы будем болтать без умолку, только я пока не знаю, как это сделать, а посоветоваться мне не с кем. Не с Павлом Матвеевичем же! Он ведь, как и Алла Львовна, как и все остальные в клинике, намного старше меня. Ещё смеяться станет. Хотя нет, Павел Матвеевич не станет. Он однажды сказал, что я для него, как сын и обидеть меня он не сможет. Я знаю, что у него нет своей семьи, что днём он возится со мной, а ночью не вылезает из подземных этажей поликлиники, но даже если бы всё было не так, я бы всё равно верил ему. Он – хороший.
СРЕДА
В лес нас стали выпускать не сразу. Я, вообще, на ноги встал только через две недели, после того как меня привезли в клинику. Меня подкатывали в специальном кресле к окну, я видел лес и гуляющих в нём Анжелу и Аллу Львовну. Я уже тогда знал, как их зовут, но познакомились мы с ними позже, после того как я опрокинул тяжёлый металлический столик с медицинскими инструментами. Видели бы вы, сколько сюда народу понабежало! И Павел Матвеевич тоже прибежал. Он поставил столик на место и попросил повторить то же самое. Я повторил. А на следующий день я уже стоял на ногах. Думаю, я сам это сделал. Только вы не подумайте, что я обладаю каким-нибудь даром исцеления, или ещё чем-то таким. Мне тогда приснился сон, будто я хожу по палате и одновременно лежу в кровати, а потом я, тот, который ходил, лёг прямо в того меня, который лежал – вот и всё, на следующий день меня уже познакомили с Анжелой. Алла Львовна сказала, что мы обязательно подружимся. Она, наверное, тоже ясновидящая: с кем ещё может подружиться человек на необитаемом острове, если кроме него там есть ещё только один человек?
Клиника – это остров. Вокруг одна вода и земли больше нигде нет, кроме этого острова.
Сегодня я решил признаться Анжеле в любви. Думаю, нет каких-то особенных правил, чтобы сделать это, нужно просто сказать об этом – и всё. В крайнем случае, упасть на колени, а не выдумывать какую-то телепатию. Хотя после того случая, когда я так и не прочитал «Капитана Гранта», я стал немного верить в то, что Анжела умеет читать чужие мысли. Если так – пусть прочтёт мои и узнает о том, что я её люблю.
Лес, тот, который до забора, мы знаем очень хорошо. Мы излазили его вдоль и поперёк. Мы знаем, где находится Муравейник, Ручей и небольшой Водопад. Не подумайте, что я пишу эти слова с большой буквы, будто они чем-то важны для меня. Я вычитал в одной книжке про слова-символы – вот Водопад для меня символ, только не знаю чего именно. Точно также и Муравейник, и Ручей, и Большой Дуб. Один забор я не могу написать с большой буквы. Наверное, напишу, когда перелезу через него.
Анжела почему-то не захотела идти к моим символам. Она пошла в самую гущу леса, не говоря ни слова, только вскрикнула, когда на её комбинезон прыгнул кузнечик – их здесь видимо-невидимо. Здесь есть протоптанные тропинки, но Анжела шла прямо в траву, без конца оглядываясь, будто играла с кем-то в какую-то игру, а когда я хотел спросить в какую именно, то она взяла меня за руку и мне уже ничего не хотелось спрашивать, лишь бы мы гуляли вот так весь день, шли дальше и дальше. Но дальше был забор. Мы остановились, не дойдя до него каких-нибудь несколько шагов. Анжела ещё раз оглянулась, посмотрела по сторонам. Глаза у неё – карие, больше и очень красивые, а брови делают её похожей на белочку. Я сказал ей об этом, она улыбнулась и села прямо в траву, точно в кресло. Трава здесь густая, высокая, сидеть в ней – одно удовольствие. Я опустился рядом, а сердце вот-вот готово было выскочить из груди, как будто мы бегом бежали от самой клиники. Анжела опустила ресницы. Как потом оказалось, она обо всём уже знала, но я-то об этом не знал. Глядя на её красивые волосы, я сказал:
- Анжела, я тебя люблю …
Она медленно вздохнула, подняв и опустив плечи.
- Я знаю, - сказала она. От удивления сердце у меня забилось ещё сильнее.
- И ещё я знаю, что ты пишешь дневник, - продолжала Анжела, - что ты влюбился в меня, когда я выбежала зарёванная из библиотеки. И что мы на всём белом свете одни-единственные… Я тебя тоже люблю, Артём…
- Не может быть! – вырвалось у меня. Она грустно улыбнулась.
- Значит, ты меня можешь любить, а я тебя – нет, так что ли? - немного обиженно спросила она.
- Да нет, можешь, конечно! – возразил я.
- Я в тебя, между прочим, первой влюбилась, когда ты в первый раз в окне увидала, - заявила она. - Ты такой бледный стоял и грустный… Я и влюбилась!
Сказав это, она рассмеялась, как будто прочитала по интернету какой-то смешной анекдот. Когда Анжела смеётся, то прикрывает ладошкой губы. Я знаю почему: у неё долго не росли коренные зубы и одноклассники смеялись: рыжая, да ещё и беззубая. Придурки!
- А что теперь? - спросила Анжела. Я пожал плечами.
- Не знаю, - сказал я. – Теперь мы, кажется, должны поцеловаться.
- Что-то не хочется, - сказала Анжела. К ней на коленку вновь прыгнул кузнечик, только теперь она не кричала, не дыша, ждала, когда он прыгнет обратно в траву.
- Артём, там кто-то остался, - негромко сказала Анжела.
- Что? - не понял я.
- В «секторе» кто-то остался, - сказала она. – Там люди живут и дальше, без нас.
Я не смог ей возразить. У меня самого бывали иногда ощущения, что кто-то там живёт, несмотря на взрыв… Есть такая игра – шахматы – вот у меня в голове что-то похожее на доску для этой игры, только фигуры там передвигаются сами по себе. Фигуры эти – люди. Но почему тогда в клинике нас только двое? И вот ещё что: в клинике через компьютер можно читать кое-какие газеты. Почему там нет и слова про сектор? И по телевизору ничего не говорят – целых три года!
Анжела на это ответила:
- При желании можно сделать всё что захочешь…
У неё на комбинезоне появилось влажно пятно, я подумал – дождь, но в небе ярко светило солнце. Анжела плакала. Я страшно обрадовался этому, потому что теперь мог успокоить её прижать к себе, как это делала Алла Львовна. Волосы Анжелы пахли мятой, никакой не больницей. Она, не переставая, заливаться слезами и говорила, что мы потому и полюбили друг друга, потому что, таких как мы, на свете больше нет, что ей очень страшно по ночам, что иногда она слышит столько голосов, что, кажется, голова вот-вот лопнет, что всё это неправильно и непонятно...
Потом она затихла. Моё комбинезон намок от её слёз, но когда мы вернулись в клинику, я сказал, что намочил его водой из ручья. Мне казалось, что мы что-то упустили с Анжелой, чего-то не сделали там, в самом дальнем конце леса. Вспомнил я только перед сном.
Мы же так и не поцеловались!
ЧЕТВЕРГ
Думаю, в клинике есть кто-то, кто придумывает нам занятия на каждый день. Раньше, до взрыва (большого взрыва) я два раза ездил по путёвке в лагерь труда и отдыха и там висел такой большой щит «Распорядок дня» и там было написано, во сколько подъём, зарядка, купание, и так до самого вечера. В клинике у нас нет никакого щита, но какая-то система есть. И всё равно один день не похож на другой, только едим по часам и уроки у нас обычно с утра и до обеда. Хотя, кажется, когда-то и вечером были… Я не помню. Вот потеха! Не помню того, что со мной уже здесь было, в клинике! Мне иногда кажется, что я здесь – всю жизнь, от самого рождения и Анжела – точно так же, и самых первых наших дней рождений мы знали и любили друг друга. Думаю, это ни в какой распорядок дня вставить невозможно…
Так просто всё получилось. Наверное, это всегда так, когда ждёшь и желаешь чего-то очень сильно, а она потом случается, кажется, всё просто. И всё равно радуешься тому, что случилось.
Мы лежали в траве, вообще ничего кроме неба видно не было, такая здесь высокая трава. Небо - яркое и мы лежали с закрытыми глазами. Хотя не знаю. Может, Анжела и закрывала глаза. Мы лежали, не взявшись за руки, а просто сцепив пальцы – так получилось – и она пела:
Я искала тебя годами долгими,
Искала тебя ночами тёмными,
В журналах, кино, среди друзей,
В день, когда нашла, с ума сошла…
Я так хорошо слова знаю, потому что эту песню слушал не один раз. Там ещё дальше есть, про альбомы и про рисование. Только Анжела на самом деле эту песню не пела, она у неё в голове звучала и я эту песню слышал. Думаю, Анжела все три года как-то занималась своей телепатией, если я смог услышать песню в её голове. Как вот есть приёмник и передатчик – у Анжелы и то, и другое сразу.
А потом я услышал, как зашуршала трава и мне на лицо упала тень. Я открыл глаза. Когда свет просвечивает сквозь волосы Анжелы, они совсем красивыми становятся, такого медового оттенка. А глаза её были тёмными и очень близкими. Она зачем-то погладила меня по голове, а потом наклонилась и поцеловала в губы. Я чуть не умер, честное слово! Не знал, что нужно делать и о чём говорить.
- Ничего не нужно делать или говорить, - сказала Анжела и поцеловала меня ещё раз. У меня было такое ощущение, что целуется она не впервые, в отличии от меня, но мне было всё равно.
Небо вдруг вновь стало ярким – Анжела легла рядом.
- Я сегодня халат подожгла на одном докторе, - вслух произнесла она. Так сказала, как будто рассказывала о том, что на завтрак мы сегодня ели апельсины.
- Зачем? – спросил я.
- Надоел, - сказала Анжела. – Они меня боятся. Если боятся – значит, ничего не скажут, когда я захочу отсюда уйти…
- Ты хочешь отсюда уйти? – удивился я, повернув к ней голову.
- Ага, - сказала она. – Пойдёшь со мной?..
Ответил я не сразу. Для меня это такое грандиозное событие – разом бросить всё – и клинику, и Павла Матвеевича… Анжела для себя давно уже так решила, но потом я всё-таки произнёс:
- Да. С тобой я куда захочешь пойду…
Мы ещё долго потом лежали и поцеловались много-много раз. В клинику вернулись, потому что боялись, что за нами придут и узнают наше место, нашу поляну в глубине леса.
…Принято почему-то считать, будто мальчишкам нравится заглядывать под юбки девчонкам. Думаю, сами девчонки это и придумали. Почему-то у меня такого желания ни разу не возникало, даже если бы и возникло, ничего бы не вышло, потому что Анжела носит точно такой же комбинезон, как и у меня, и ни юбок, ни платьев у неё нет. У меня комбинезон синего цвета, у неё красного… Но вот иногда, особенно когда она наклоняется, становятся заметными контуры её нижнего белья и мне хочется сказать ей, чтобы она поскорее выпрямилась и одновременно не хочется ничего говорить. Думаю, это как-то связано… не знаю, в общем, с чем это связано.
Всё-таки в Анжеле что-то переменилось со вчерашнего дня. Она даже ходить как-то по-другому стала, руки в карманах держать, напевать что-то себе под нос. Что бы ей не сказали, забавно так щурится в ответ. Как белка, честное слово! И за ужином под столом ногой меня толкала. Толкнёт – и смотрит в другую сторону. Как маленькая.
И ещё ленточка! Я чуть не забыл про ленточку! Такого, кажется, белого цвета, но если присмотреться – розоватого. Анжела вплела её в волосы. Ленточка в её волосах смотрелась очень красиво.
ПЯТНИЦА
Думаю, главные мои учителя не те, которые занимаются со мной на уроках. Мы с Анжелой занимаемся по отдельности, не знаю почему. Павел Матвеевич говорит, что у нас с ней разные уровни знаний, но ведь мы с Анжелой – родственники, почему же тогда разный уровень?
Мои главные учителя на самом деле – это книжки. Живые учителя постоянно меняются («как перчатки»,- говорит Анжела), а книжку можно взять ещё раз, и если что-то непонятно, перечитать вновь. Правда, в книжках такие эпизоду, который я хочу сейчас описать, обычно пропускают, пишут уже про потом, когда всё закончилось, но у нас всё равно ничего не вышло, поэтому я всё и напишу.
Я помню, ещё до большого взрыва были какие-то игральные карты, открытки, залапанные настолько, что на них ничего нельзя было рассмотреть. Анжела говорила, что никаких открыток не видела, а видела целый журнал, и ей было противно, но она всё равно досмотрела его до конца. Если противно – зачем же до конца досматривать?
Думаю, всё это больше напоминало какую-то борьбу. Я видел что-то похожее по телевидению. Мы катались по нашей полянке, тяжело дыша, целуя друг дружку куда попало. Знаете, одно дело снимать комбинезон с себя, другое – с кого-то, даже если комбинезон такой же самый. Анжела оказалась удивительно сильной, оттолкнула меня так, что я чуть на дерево не улетел, и как закричит:
- Ты что – дурак?!.
Сидит, такая возмущенная, раскрасневшаяся, смотрит на меня, не мигая, и я сразу поверил в то, что она может взглядом поджигать деревья, и мебель, и халаты на докторах. Она поправила на себе лямку комбинезона, которую я успел стянуть с её плеча.
- Но так всегда бывает, - сказал я, убрав прилипшую к щеке травинку. – Сначала признаются в любви, потом целуются, потом занимаются сексом…
- …и от этого получаются дети! – сердито закончила Анжела. – Про это ты в своих книжках не читал?! Ты что, не понимаешь, что они только этого и ждут?!
- Кто ждёт? – растерялся я.
- Те, кто в клинике! – Анжела кричала, наклоняясь ко мне. - Они хотят, чтобы у нас родился ребёнок, чтобы посмотреть, что из этого получится! Может, у него рога будут, может, хвост, может, крылья и он будет летать как птица!
- Ерунда какая-то, - сказал я. Внутри у меня всё окаменело. Неужели это правда?! Неужели Павел Матвеевич и Алла Львовна, да и все остальные в клинике только этого и ждут, только для этого нас здесь и держат?! Я посмотрел на Анжелу. Она сидела и смотрела как-то виновато. Словно сказала только что какую-то глупость. Я всё понял.
- Ты мне не веришь, - сказал я. – Ты не веришь в то, что я тебя люблю…
И, пока она не успела сказать что-то, я вскочил и побежал к забору. Я подумал, что перелезу через него – ради Анжелы – и тогда она поверит в мою любовь и в то, что все, кто в клинике ничего плохого сделать нам не хотят. Она поверит. Запросто поверит.
Бежал я как через болото какое-то – трава высокая, густая. А я сидел до этого как заведённая пружина, хотелось сделать что-то стремительное, быстрое.
- Артём, стой! – крикнула мне Анжела, но я всё равно бежал, металлические штыри прыгали перед глазами, а Анжела продолжала кричать мне вслед. Остановился я перед самым забором, но не потому что испугался или решил послушать Анжелу. Здесь, в лесу, забор был совсем не таким как там, у ворот. Здесь был не один забор, их было несколько, один за другим, и самый высокий – прямо передо мной. А за ним – столбы какие-то с сетками и проволокой, и какими-то досками с картинками.
Я не знаю, как это объяснить. Когда я подбежал к забору, мне вдруг показалось, что солнца на небе уже нет и всё вокруг не такое яркое и зелёное, а наоборот – серое. Дышать как-то тяжело стало. Звон в ушах опять появился. Думаю, это произошло в моём организме, потому что я бежал слишком быстро.
- Артём!
Я обернулся как робот. Мне показалось, что я это сделал слишком медленно. Когда я услышал голос Анжелы, то всё стало прежним – трава, деревья, небо. Она бежала с растрёпанными волосами, смешно поднимая ноги из-за высокой травы, а когда оказалась рядом, ухватила меня за руки стояла, тяжело дыша, не могла ничего сказать.
- Анжела, там есть забор, - сказал я, хотя говорить мне тоже было трудно, но не от быстрого бега. Просто во рту всё пересохло и язык плохо слушался. Как у пьяного. У меня отец выпивал иногда, я помню, как это выглядело, когда он что-то говорил в таком состоянии.
- Что? - негромко спросила Анжела.
- Вокруг сектора, - сказал я. – Такой же забор. Точь-в-точь такой же. И собаки…
- Какие же там люди живут? - удивлённо спросила Анжела.
- Я не знаю, - сказал я.
- У тебя кровь из носа идёт, - сказала Анжела и отпустила мои руки. - Надо голову вверх поднять – я помню, в школе нос разбила…
Она очень смелая девчонка – ничуть не испугалась, когда кровь увидала. Я подождал, пока кровь остановится, потом Анжела вытерла травой то, что на лице осталось и умылся я холодной водой из ручья – ничего не заметно было…
А потом нас повезли наружу, за территорию клиники. Нас вывозят каждую неделю к памятнику – это тоже символ, одного известного поэта Сергея Есенина. С нами обычно едут Павел Матвеевич и ещё один парень, Вадим. Он очень большой и мускулистый, этот Вадим, но добрый и весёлый. У него есть огнестрельное оружие – пистолет, он мне однажды показывал. Раньше вместо него были другие сопровождающие, Вадим ездит с нами дольше всех, мне будет его не хватать, если он тоже куда-нибудь уедет навсегда.
Памятник – это где-то наверху, но не в горах, гор здесь нет. Где-то на холмах. Перед памятником есть такая площадка из камней и невысокий заборчик – тоже из камней. Когда нас привозят сюда, то людей здесь не бывает, но там, внизу за заборчиком, всегда ходят какие-то люди – туристы. Думаю, здесь какой-то заповедник, раз приезжают туристы. Они все такие яркие и бойкие, щелкают своими фотоаппаратами. Мне нравится смотреть на них, облокотившись на заборчик, и Анжеле тоже нравится.
Думаю, на эту площадку специально никого не пускают. Зачем тогда за нами едет ещё один автомобиль? Но один раз сюда приехали какие-то люди. У них была другая машина, такая красивая, блестящая. Было видно: туристы. Тут такое началось! Павел Матвеевич увёл нас на самый дальний край площадки, а охранник – не Вадим, тогда другой человек был – и водитель (он был и охранником тоже) вытащили свои пистолеты.
Представьте себе моё удивление, когда у туристов тоже оказалось огнестрельное оружие! Все что-то кричали так, что в ушах стоял звон. Думаю, решали, кто должен уехать с площадки. В итоге уехали туристы, потому что наш охранник выстрелил и попал одному туристу в плечо. В общем, мы тогда неплохо повоевали. Правда, в следующую поездку и охранника, и водителя поменяли…
- Не говори им ничего, - сказал Анжела, глядя вниз, на туристов. Я удивился: она сказала это совсем негромко, а я всё равно услышал. Потом догадался, что она ничего на самом деле не говорила, она подумала, а я это услышал.
«И в дневнике ничего не пиши», - подумала она.
Я понял, о чём она говорит, но в дневнике, как видите, всё написал. Только решил никому не показывать. Решил прятать дневник в большой карман на груди комбинезона, он как раз по размерам подходит, словно для дневника этот карман и сшили.
Раньше я заходил пару раз в комнату к Анжеле на втором этаже, но ничего интересного там не находил. Как какая-то новогодняя ёлка: какие-то бантики везде развешаны, игрушки, тетрадки цветами и принцессами разрисованы. У меня тоже валялись шкафу какие-то солдатики, я к ним и не притронулся ни разу. Сегодня, когда пришёл к Анжеле («в гости», - как она сама сказала), мне почему-то здесь всё было интересно. Анжела мне что-то рассказывала и показывала – целых два часа! Я ничего не запомнил из того, что она мне говорила, мне просто было приятно сидеть на её кровати и смотреть на неё, как она что-то рассказывает и показывает. Целоваться мы боялись – вдруг зайдёт кто-нибудь? Ещё я хотел, чтобы Анжела поставила песню, которую она пела в лесу, на нашем месте. Анжела поставила – у неё в компьютере есть такая система, можно музыку слушать. Наверное, и в моём компьютере есть что-то подобное, я не искал. Мы сидели рядом и слушали эту песню. Очень красивая песня, хотелось ещё и ещё слушать, но это всё равно, что наедаться сладким. Я так и сказал Анжеле – она почему-то рассмеялась.
А вечером, ложась спать, я придумал, что смогу сделать для Анжелы, чтобы она мне поверила. Ей это обязательно понравится, а для меня это в сто раз проще, чем перелезть через все те заборы, что стоят вокруг клиники.
Дневник я спрятал под подушку.
СУББОТА
Я стараюсь не перечитывать то, что написал накануне. Всегда хочется что-то исправить, а тогда это будет нечестно, поэтому извините, если, там, ошибки какие-то будут, или запятые неправильно стоят. Нас здесь неплохо обучают, но я всегда волнуюсь, когда пишу дневник. Хочется, чтобы вышло хорошо.
Слово «сектор» я слышал здесь, наверно, миллионы раз, но никогда не мог себе представить, где он на самом деле находится, и где находится клиника. Однажды я спросил у географа, он пообещал узнать, что и как, но в следующий раз географ был уже другой, а у него спросить я забыл. Думаю, сектор расположен совсем недалеко отсюда, раз я могу видеть, что в нём происходит, и слышать, и чувствовать то, что чувствует те, кто там находится. Павел Матвеевич говорит, что это- воображение, но это совсем другое. Я не знаю, как ему это объяснить.
До большого взрыва я жил, как мне сейчас кажется, в совсем небольшом городе. Но он очень быстро рос: шли какие-то стройки, возводили какие-то сооружения. Прямо перед нашим домом тоже построили новый дом, вырыли котлован (мне отец обо всём рассказывал), положили фундамент, возвели стены, покрыли крышу – и въехали новые жильцы. Всё очень просто. Анжела тоже жила в том же городе, что и я, только тогда получается, что город наш был совсем не маленький, раз мы столько лет прожили в нём и ни разу не встретились. Думаю, я обязательно запомнил бы такую красивую девочку, как Анжела, даже если бы случайно увидел её на улице. Хотя может быть она жила в другом городе – от Анжелы так трудно добиться правды, особенно когда она рассказывает о себе до взрыва.
До большого взрыва, я хотел сказать.
Я теперь представляю себе, сколько хлопот мы доставляем всем тем, кто работает в клинике. Я ведь иногда могу раскидать вещи просто так, неосознанно. А Анжела поджечь может кого угодно и что угодно. Поэтому огнетушителей здесь больше чем звёзд на небе.
Один раз здесь, в клинике умер один человек, дядя Костя. Он старенький совсем был, работал то ли садовником, то ли дворником, убирал дорожки и клумбы. Мы были с ним немного знакомы, он всегда здоровался с нами, когда мы выходили на улицу. Иногда дядя Костя хотел нам что-то рассказать - он ведь участвовал во второй мировой войне, – но нам всегда нужно было куда-то идти. Я и о смерти его узнал случайно: кто-то забегал по коридору, зашумела машина на улице. Потом Павел Матвеевич потом сказал, что у дяди Кости был сердечный приступ. Мне его так жалко было, я имею в виду дядю Костю.
А ночью мне приснился сон, вроде того, когда я сам себя вылечил. Приснилось, что я хожу по какому-то дому, где на стенах висят какие-то портреты и полотенца, и свечи горят, а дядя Костя лежит в гробу посреди этого дома. Я хотел поближе подойти, как будто споткнулся и упал прямо на дядю Костю - и проснулся.
В тот же день дядю Костю привезли обратно в клинику – живого и здорового, я в окно видел. Только он, кажется, совсем не рад был тому, что снова живой, шёл грустный и странный…
Сегодня тоже кое-что произошло не без моего участия. Прямо перед клиникой появилась яма. Аккуратная, прямоугольная, выкопанная прямо с травой и цветами. Люди из клиники что-то в ней мерили, изучали. Я понял, что нас сегодня опять никуда не выпустят, опять будут проводить обследование. Здесь на это уходит весь день, времени только на еду хватает, несмотря на то, что нет очередей, как в поликлинике. Павел Матвеевич сто раз спросил у меня, не я ли это выкопал яму. Я ему сто раз ответил: нет, не я. И спокойно пошёл на обследование.
Анжела не была такой спокойной. Она кричала на всех подряд, даже на меня. А вечером, когда я проходил какие-то тесты, то есть занятия для головы, в кабинет неожиданно вошёл Павел Матвеевич и сказал, что меня зовёт Анжела. Мы пришли в другой кабинет, не медицинский. Там сидела Анжела в большом кресле, и ещё Алла Львовна, и другие какие-то люди.
- Почему ты хочешь уйти, Анжела? - спрашивала Алла Львовна, как раз когда пришли я и Павел Матвеевич.
- Потому что вы нас никуда не отпускаете! - ответила ей Анжела, как всегда чуть наклоняясь при каждой фразе. - Потому что вы ставите на нас опыты!
- Какие опыты? - спросила Алла Львовна. Было видно, что она сильно устала, мне её даже жалко стало.
- А вот это что, не опыты?! - Анжела протянула руку вперёд: у неё на сгибе локтя был приклеен кусочек пластыря. У меня такой же был, остался, после того как кровь из вены взяли.
- Мы не ставим на тебе опытов. Мы заботимся о твоём здоровье, - сказала Алла Львовна.
- Ни о чём вы не заботитесь! - крикнула Анжела, а сама, я видел, вот-вот расплачется. - Вы нас боитесь! Почему я не могу уйти отсюда?!
- Ты можешь уйти отсюда, - сказал вдруг Павел Матвеевич. Мы все на него уставились, как на циклопа: и я, и Анжела, и Алла Львовна, и все остальные.
- Ты можешь уйти отсюда, когда станешь совершеннолетней, - продолжал Павел Матвеевич. - Пока этого не произошло, мы отвечаем перед государством за твою жизнь…
Анжела сидела в кресле какая-то растерянная. Наверное, не ожидала, что так всё просто на самом деле. Конечно, все подумали, что яму перед клиникой она со злости сделала. Доктора здесь все немного туповатые, не понимают иногда таких простых вещей. Это же не яма.
Это – котлован.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Всю ночь мне снилось что-то странное, необычное. Мне снилось, что я – то повар, то художник, то строитель, то доктор, то садовник. Думаю, всё, что происходит во сне, на самом деле тоже где-то происходит, в другом месте, но недалеко, иначе как бы мы могли всё это видеть?
Проспал я дольше обычного – сегодня же выходной. Проснулся и слышу: опять по коридорам бегают.
Когда я познакомился с Анжелой поближе, меня удивило то, что она совсем не любит читать. Телевизор смотреть, радио слушать, за компьютером сидеть – это для неё радость. Она говорила, что книги напоминают ей о школе, оттого она их и не любит. Думаю, ей в школе тяжело было, раз такое отношение к художественной литературе. У неё в комнате вместо книг были большие альбомы с картинками и фотографиями из разных городов. Этих альбомов у Анжелы – навалом, я и запомнить толком ничего не сумел. Была там ещё одна книжка, совсем, по-моему, детская, чуть ли не разукрашка. Там был нарисован какой-то замок, в котором жила сказочная принцесса, а выйти оттуда не могла, не помню почему.
Сегодня этот замок стоял перед клиникой, на том же самом месте, где вчера был котлован. У меня получилось совсем неплохо, не хуже чем в клинике, во всяком случае. Стены розового цвета, украшения, завивающиеся на подоконниках и водосточных трубах, окна и крыша – как в старину. Даже флюгер был в виде стрелы и газовый фонарь у двери висел.
Всё это я увидел в окно, а потом увидел выбежавшую из клиники Анжелу. Она остановилась напротив замка, наклонившись, уставив ладони в колени. На ней не было комбинезона, был какой-то длинный балахон из белой ткани до самых пят. Ярко светившее солнце просвечивало этот балахон, и я видел тоненькую фигурку Анжелы, а её волосы на фоне белой ткани почти светились. Она стояла и смотрела на замок широко раскрытыми глазами и улыбалась.
Меня никто не остановил, когда я выбежал к ней – наоборот, все старались вжаться в стену. Позже узнал, что Павла Матвеевича в клинике в этот день вообще не было.
Кажется, Анжела сразу не заметила, что рядом стою. Несколько секунд мы молча смотрели на замок, потом она прошептала:
- Значит, это ты..?
- Я,- скромно ответил я.
- Послушай, Артём, послушай… - она сбилась, словно дыхания не хватило. – И яму ты вчера выкопал?
- Это не яма была, а котлован.
- Послушай, как красиво! - воскликнул она. Я думал, она сейчас взлетит от радости. – Просто как в книжке! Прослушай, это ты для меня всё сделал?
- Для тебя, - сказал я. - Теперь ты мне веришь?
- Я и раньше верила! - рассмеялась она. Думаю, если бы никого кроме нас здесь не было, она бы меня поцеловала, но окна в клинике были забиты любопытными докторами, глазевшими на наш замок, а близко подходить боялись, поэтому Анжела взяла меня за руку и продолжала восхищаться замком – и вслух, и в мыслях. Думаю, я один это слышал.
Я не знаю, как и из чего у меня получился замок. Я даже не знаю можно ли войти внутрь, посидеть там, в каком-нибудь кресле, или даже пожить некоторое время. С Анжелой я бы с радостью пожил в замке – хоть всю жизнь, но вдруг стены не выдержат даже слабого дождя, или ветра? Не знаю…
Мне вдруг захотелось, чтобы Анжела спела ту песню, где она кого-то искала и рисовала в альбомах. И вдруг я понял: это же она меня искала и пела тоже про меня, про кого же ещё!
Ведь на всём белом свете таких, как мы больше нет.
Кабинета главного редактора, как такового, не было. В просторном помещении установили три щита из плексигласа, так получился отдельный кабинет – демократично, стильно, экономно. В кабинет просачивался монотонный шум всей редакции. Павла Матвеевича, привыкшего к тишине клиники, это раздражало, но более этого его раздражало отсутствие уважения сотрудников к главному редактору. В кабинет постоянно кто-то заходил и чего-то требовал. Кабинет не запирался, но в некий критический момент Павел Матвеевич закрыл дверь, приставив изнутри стул, и сел на него. Главный редактор сделал вид, что ничего не заметил.
- Что же, - сказал он, закончив чтение. - Для начинающего писателя совсем неплохо. Чья это работа?
- Мальчика по имени Артём Новиков, - сказал Павел Матвеевич. Говорил он медленно, бесстрастно, почти равнодушно.
- Стало быть, писатель совсем начинающий, - рассмеялся главный редактор.
- Он не писатель, - сказал Павел Матвеевич. – И уже никогда им не станет.
Брови главного редактора поползли вверх.
- Откуда такая уверенность? - спросил он.
- Он умер. Год назад. От кровоизлияния в мозг. Во сне. - Между предложениями Павел Матвеевич делал аккуратные секундные паузы, как будто стараясь, чтобы смысл сказанного дошёл до собеседника в полном объёме. - Я взял его дневник, разбил кое-как абзацы, расставил запятые и принёс тебе. Это не рассказ. Это всё было на самом деле.
Только сейчас редактор заметил не свойственную его гостью сосредоточенность и подавленность. Некоторое время тишину в кабинете нарушал лишь внешний шум редакции.
- Я ничего не понимаю, - пробормотал главред. - Что же такое «сектор»?
- Первая по величине техногенная катастрофа.
- А вторая?
- Чернобыль.
Павел Матвеевич встал, набрал себе в стакан воды из впечатляющего графина, выпил воду большими шумными глотками.
- Почему тогда…
- … ты об этом ничего не слышал? - перебил Павел Матвеевич. - Потому что «сектором» занимались мы…
- Я хотел спросить, почему не заметно никаких последствий, - криво усмехнувшись, спросил главный редактор.
- Ответ будет таким же: потому что этим занимались мы, - с некоторым раздражением произнёс Павел Матвеевич. - Не МинЧС, не Минобороны, не Служба Безопасности, а мы…
- Надо полагать, катастрофы удалось избежать?
- Нет, - Павел Матвеевич отрицательно покачал головой. - Катастрофа произошла. Она локализована. Она – в секторе.
В кабинет вломился очередной репортёрский сноб с ворохом бумаг в руках.
- Выйди отсюда, - коротко сказал ему Павел Матвеевич. Тот обескуражено уставился на него расширенными глазами, но главный редактор произнёс: «Лёша, выйди…» - и Лёша вышел.
- Ты можешь дать интервью? - спросил главред.
- Нет, - без промедления ответил Павел Матвеевич. - И, если твоя газета напечатает хоть слово о «секторе», можете искать новые места работы – всей газетой сразу.
- Как строго, - натянуто рассмеялся главный редактор. - А как же старая дружба? Вместе учились…
- Если бы мы не учились в одном университете, я бы сказал: «Сушите сухари»,- как бы в шутку сказал Павел Матвеевич, но улыбки на его лице не появилось.
- Чего ты хочешь? - в упор спросил галвред.
- Я хочу, чтобы ты опубликовал дневник Артёма в своей газете.
- И в каком ракурсе ты это видишь?
- Как научно-фантастический рассказ, - сказал Павел Матвеевич. Он вновь налил себе воды, выпил, со стуком вернул стакан на стойку. - Фантастику читают до сих пор – я в автобусе видел…
- Мы не печатаем рассказов, - сообщил главный редактор, предвидя очередную реплику посетителя.
- Самое время начать, - отозвался Павел Матвеевич. Он сделал три широких шага и оказался как раз напротив своего бывшего однокурсника, их разделял только письменный стол.
- Если хочешь - именно по старой дружбе - ты напечатаешь это дневник. Если не напечатаешь…- Павел Матвеевич зловеще усмехнулся. - …можешь сушить сухари прямо сейчас, не вставая со стула. Думаю, мне не нужно строить замок, чтобы ты мне поверил?
- Зачем же так… грубо? - растерянно пробормотал главный редактор. - Разумеется, мы можем напечатать этот, э-э-э, дневник в одном из ближайших номеров.
- Это прекрасно, - сказал Павел Матвеевич и успокаивающе улыбнулся. Почуяв, что опасность, если не миновала, то стала не такой очевидной, как прежде, главред разбудил в себе журналиста.
- А что случилось с девочкой, с этой… - он щёлкнул пальцами, припоминая имя.
- Анжела? - задумчиво произнёс Павел Матвеевич. - Мы вместе отпраздновали её совершеннолетие и она ушла на следующий же день. Собрала свои вещи, взяла кое-что на память об Артёме и ушла…
- «Дети капитана Гранта»,- пробормотал главный редактор.
- Нет. Его любимой книгой был «Пикник На Обочине».- Павел Матвеевич снял с вешалки свой плащ. - Он даже нарисовал что-то на эту тему… Эдакий психологический этюд. Пришли мне номер с его дневником, - сказал он уже в дверях.
- Да-да, разумеется! - воскликнул главный редактор и, не удержавшись, вновь задал вопрос:
- А в «секторе» действительно остались люди?..
Павел Матвеевич вернулся в кабинет, но дверь оставил раскрытой – всё равно было очень шумно.
- Думаю, что нет, - после внушительной паузы сказал он…
… и ещё про гуашь! В той песне было про гуашь!
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Иван Калашников: СЕКТОР. Рассказ.
07.08.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|