Светлана Крапивина: Моя кладбищенская сторожка, часть 1.
Мне кажется, в таких вот "очерках о судьбах людей" есть то, чего не бывает ни в учебниках истории, ни в произведениях на историческую тему, написанных в каком-либо художественном жанре. Есть живой голос современников описываемых событий и детали, которые невозможно придумать или сконструировать. И еще, что характерно, по частным воспоминаниям всегда понятно, что официальная история относительно жизненной правды приукрашена. Когда слегка, когда - капитально. Посчитаем, например, "для любопытства", сколько раз в очерке Светланы Крапивиной упоминаются репрессии как "заурядное явление" войны и первых послевоенных лет.
По-моему, основной подвиг советского народа состоит в том, что люди прощали своей стране бесчеловечное с ними обращение, несправедливые обвинения, аресты и лагеря и выполняли то, что считали своим долгом перед Родиной...
И пусть кто-то скажет, что очерки из истории какой-то одной семьи интересны только этой семье - их устами глаголет "леность и нелюбопытство", за которое пенял русскому человеку еще Пушкин. Мне было очень интересно прочитать историю совершенно незнакомых мне людей. Какое счастье, что остался на свете человек, способный написать такую семейную летопись! Некоторые семьи были выкошены под корень войной и репрессиями.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Елена Сафронова
|
Моя кладбищенская сторожка, часть 1
МОЯ КЛАДБИЩЕНСКАЯ СТОРОЖКА
часть I
Те, кто приходит в Некрополь XVIII века Свято-Троицкой Александро-Невской Лавры (на кладбище, которое до революции называлось Лазаревским), практически всегда посещают могилу М.В.Ломоносова. В нескольких шагах от этой могилы проходит каменная кладбищенская стена, в которой видна неглубокая ниша. Именно на месте этой ниши находился один из входов в домик кладбищенского сторожа, в котором начинали свою супружескую жизнь мой дед — Андреев Илья Андреевич и моя бабушка Андреева Евдокия Анисимовна, и где родились их дети.
Мой дед еще в молодости покинул родной дом в Новгородской области и приехал в Петербург. Мама рассказывала, что он был служкой при митрополите в Александро-Невской Лавре. У нас до сих пор хранится икона, которой митрополит благословил моего деда на брак. После женитьбы дед начал работать кладбищенским сторожем.
Семья Андреевых, состоящая из родителей и семерых детей, занимала в дореволюционные годы весь каменный дом-сторожку, в котором было пять небольших комнат и проходная кухня с громадной плитой. Дед работал, бабушка воспитывала детей и вела не очень маленькое хозяйство, так как они держали кур и поросенка, имели небольшой огород. По мере сил дети помогали матери. Всё хозяйство, включая дровяной сарай, располагалось по другую сторону каменной стены Лазаревского кладбища. Сюда имелся отдельный выход, представляющий собой деревянную пристройку с выгороженным помещением, в котором располагался традиционный «деревенский» туалет с выгребной ямой. Обычно пользовались именно этим выходом, а дверь, ведущая на кладбище, позволяла деду быстро оказываться на рабочем месте.
Мой дед, работающий простым кладбищенским сторожем, мог содержать всю свою большую семью. Судя по сохранившим очень качественным снимкам, которые сделаны в известных петербургских фотографических мастерских, дети и взрослые одеты очень красиво. Мама рассказывала, что обновки всем покупались к каждому престольному празднику.
Старшие дети учились в церковно-приходской школе, им выписывали специальные детские журналы. Я нашла этому подтверждение, однажды роясь в старом книжном шкафу. Среди старых и неинтересных для меня книг я обнаружила подшивку журнала «Задушевное слово» за 1915 г. Вцепилась в него и стала запоем читать, а мама почему-то строго запрещала мне говорить об этом посторонним... Журналы были прочитаны от корки до корки многократно.
Во время Первой мировой войны деда забрали в солдаты. С фронта он присылал небольшие трогательные открытки, в которых он всегда обращался к своим близким: «Деточки мои ...». Семья, оставшаяся без кормильца, получала бесплатные обеды из монастырской трапезной Александро-Невской Лавры.
После Первой мировой войны, двух революций и Гражданской войны, мой дед продолжал работать кладбищенским сторожем. Власть Советов решила, что его семья занимает слишком большую жилую площадь и «провела уплотнение», оставив им только две десятиметровые комнаты. В освободившиеся комнаты вселили еще трех сторожей с их семьями. Маленький дом превратился в коммунальную квартиру советских времен, а благополучная в материальном смысле жизнь нашей семьи закончилась.
К началу сороковых годов прошлого века в живых остались только три сестры: Андреева Анастасия Ильинична, Андреева Анна Ильинична (моя мама) и Кириченко (Андреева) Зоя Ильинична. О самом интересном и примечательном в судьбе этих трех женщин и их детей я и хочу рассказать подробнее.
Андреева Анастасия Ильинична (1904-1979 гг) была старшим ребенком в семье, а потому все семейные заботы после смерти матери легли именно на её плечи. Когда в 1919 г. их отец овдовел, она взвалила на себя и воспитание младших сестер и братьев, и всю работу по хозяйству. Именно поэтому она никогда не имела собственной семьи и детей, не смогла получить образования, окончив только церковно-приходскую школу и курсы счетоводов. Всю жизнь, до самой пенсии, она проработала простым счетоводом-расчетчиком. В детстве я побаивалась ее и разговаривала с ней всегда только на Вы. Всегда помню свою довольно суровую и неулыбчивую тетю, которая была удивительно справедливой и мудрой, всегда жила только для других, забывая о собственной усталости и своих болезнях.
Андреева Анна Ильинична (1906-2007 гг) — моя мама, имела среднее специальное образование и всю жизнь преподавала математику в школе. Еще при жизни отца «вырвалась» из родительского гнезда и жила своей жизнью. По воспоминаниям ее друзей была очень веселой, заводной, любила петь и играть на гитаре. Никогда не была комсомолкой, но отличалась высокой активностью, являясь членом сельсовета в селе, где она работала. Она очень любила поэзию и знала наизусть множество стихов Анны Ахматовой и Сергея Есенина. Именно она впервые познакомила меня, а потом и мою дочь с их творчеством. С 1930г. до начала Великой Отечественной войны мама преподавала физику и математику в школе рабочего поселка Никольское Тосненского района Ленинградской области. Там же родились и мы с братом Германом. Отцы у нас были разные: он — Герман Александрович Андреев, а я Светлана Алексеевна Андреева, после замужества Крапивина. К началу войны Герману было одиннадцать лет, мне — четыре года.
Кириченко (Андреева) Зоя Ильинична (1913-1943гг) прожила короткую и трагическую жизнь. Есть фотография, где она сидит среди выпускников ФЗУ (фабрично-заводского училища) при фабрике «Красный ткач». Отсюда я делаю вывод, что до замужества тетя Зоя работала ткачихой. Через какое-то время она вышла замуж за художника, который учился в Академии художеств. У нас хранятся некоторые карандашные наброски-портреты, сделанные им в течение нескольких минут. Мне они показались очень интересными. В этой семье родилось трое детей: Владимир, Татьяна и Юрий, последний умер совсем маленьким. В 1940 г., после окончания финской войны, ее мужа, Кириченко Евгения Алексеевича, назначили первым хранителем-смотрителем дома-музея И.Е.Репина в Куоккала (ныне Репино). Он с энтузиазмом взялся за эту работу. Пытаясь вернуть в создаваемый музей подлинные репинские вещи, обходил соседние дачи. Так, в частности, был обнаружен и возвращен знаменитый колокол, висевший когда-то над входом в дом. Кто-то из недоброжелателей написал анонимное письмо, указывая, что Кириченко В.Е. - немецкий шпион. Его арестовали... Только в результате его полной реабилитации после смерти Сталина и ХХ съезда партии, разоблачившего культ личности и репрессии режима, мы узнали, что в 1941 г. он был расстрелян.
Когда началась война, только Анастасия продолжала жить в кладбищенской сторожке. Вскоре в свое «родовое гнездо» вернулась из Куоккала убитая горем Зоя со своими детьми. Враг стремительно продвигался по нашей стране, стремясь захватить прежде всего Москву и Ленинград. Наша маленькая семья — мама, брат и я, продолжали жить в Никольском. Маму, несмотря на наличие небольших детей, отправили на рытье оборонительных сооружений под Лугу. Я помню, что на это время меня отдали в круглосуточный детский сад, а брат прибегал и заглядывал в окно, пытаясь меня развеселить. За ним, видимо, присматривали наши соседи по «учительскому» дому, с которыми мама была очень дружна. Вскоре маму всё-таки отпустили. Во второй половине августа к нам неожиданно приехала тетя Тася и приказала срочно собираться. Мама сложила в чемодан что-то из носильных вещей, большое и тяжелое вязаное покрывало с кровати, и мы поехали в Ленинград, прихватив с собой старую ручную швейную машинку.
Позже мы узнали, что поезд, на котором мы ехали, был одним из последних, которые благополучно достигли города. Вагоны были набиты битком. Мы с братом сидели на чемодане в проходе, а взрослые стояли, тесно прижавшись друг к другу. Над нашим поездом постоянно летал «ястребок» с красными звездами на крыльях— встревоженные пассажиры поезда видели его то с одной, то с другой стороны. Думаю, что именно это спасло наш поезд от налета немецких самолетов. Самолеты с крестами на крыльях нам пришлось увидеть еще в Никольском. Они низко-низко пролетали над нашим селом, сбрасывая листовки, призывающие военных сдаваться, а мирных жителей оставаться на своих местах. Наши старшие наивно полагали, что мы едем в Ленинград всего на 3-4 недели — наша доблестная Красная Армия соберется с силами и скоро отбросит фашистов и от Ленинграда, и от границ нашей Родины... Они ошибались — 7 сентября 1941 г. враг сомкнул кольцо вокруг Ленинграда. Началась блокада, которая продлилась 900 страшных дней и ночей.
Итак, семья, состоящая теперь из трех женщин-сестер и четырех детей от трех до одиннадцати лет, собралась в кладбищенской сторожке, занимая две смежные десятиметровые комнаты. Сложность нашей ситуации усугублялась тем, что мы с мамой оказались «эвакуированными», а это значит, что нас долго не прописывали в Ленинграде, мама не могла устроиться на работу, меня не брали в детский сад и всем нам не давали продовольственных карточек. Несколько позже нам, включая маму, которая как эвакуированная еще не работала, выдали так называемые «иждивенческие» карточки, на которые полагались минимальные нормы. В декабре 1941 г. иждивенцы получали 125 г хлеба — и это всё...
Я не буду описывать все ужасы первой блокадной зимы и подробности того, что происходило в Ленинграде в годы блокады — об этом написано очень много, хорошо и подробно. Хочу поделиться только тем, что помню именно я, своим детским восприятием происходящего с нами в годы войны.
Жизнь в нашем домике-сторожке, в противовес жизни в «нормальных» многоэтажных домах, отличалась многим: у нас было печное отопление и не было ни водопровода с канализацией, ни газа, ни электричества. Последнее обстоятельство оказалось во время блокады даже «положительным» - в доме были нормальные керосиновые лампы, а не коптилки. С этими лампами мы с моим двоюродным братом Вовой позднее (в 1944 г.) выполняли свои домашние задания первоклассников. Во время войны керосин, как и всё остальное, давался только по талонам.
Наша сторожка, прилепившаяся к стене кладбища, невольно оказалась на территории самостоятельного предприятия — автопарка грузовых автомобилей. Этот автопарк разместился в части громадных толстостенных кирпичных старинных амбаров, протянувшихся вдоль Невы. Вот почему мы могли попадать домой только через специальную проходную. И ранним утром, и поздним вечером наша жизнь сопровождалась грохотом грузовиков, к которому мы так привыкли, что практически не замечали. Жизнь на территории автопарка имела и свои положительные стороны — мы ходили за водой не на Неву, как большинство горожан, а в хозяйственные службы автопарка. В качестве топлива для наших печек мы могли пользоваться короткими столярными стружками, которые иногда выбрасывались на помойку автопарка. Для того, чтобы протопить печь такими стружками, которые далеко не всегда оказывались сухими, был разработан специальный «технологический» процесс: внизу нужно было положить несколько сухих щепочек, поджечь и начинать постепенно подбрасывать стружки. Иногда стружки почти гасили пламя. В этом случае следовало прикрыть дверцу печки и подождать, пока не разовьется процесс воспламенения стружек, напоминавший взрыв. Это сопровождалось выбросом горячего воздуха вместе с дымом в комнату. А дальше можно приоткрывать дверцу и подбрасывать очередную порцию стружек в печь уже без проблем. Отойти от печки во время топки не представлялось возможным. Я помню этот процесс слишком хорошо, так как походы на помойку за стружками
и подобная топка печей продолжались и после войны, а этим процессом занимались уже мы, подросшие дети.
И всё же топлива было так мало, что самой суровой зимой 1941-1942 гг всё семейство сосредоточилось в одной десятиметровой комнате; спали вповалку, тесно прижавшись друг к другу. Съестных запасов в доме не было никаких, ведь перед самой войной там жила только тетя Тася. У нас с братом не было и теплой зимней одежды. Все надеялись, что война кончится очень быстро, и мама ничего подходящего с собой не взяла. Мне запомнился зимний шерстяной башлык, которым в действующей российской армии до революции пользовался мой дед-солдат. Он хранился в таинственном сундуке тети Таси, а во время ленинградской блокады спасал от холода меня. Кое-какую одежду дали знакомые, но этого было так мало... Но самое страшное — голод.
Первой в феврале 1942 г. умерла Таня, в марте того же года — мой брат Герман. Перед самой смертью он говорил с грустью: «Мама, мы с тобой эвакуировались, но не в ту сторону...». Я помню, как его тело какое-то время лежало в свободной ледяной комнате. Иногда я пробиралась туда, трогала его за руку и не могла понять, почему его больше никогда-никогда с нами не будет. Всю дальнейшую жизнь я страдала от того, что нет моего старшего брата. А «похоронили» его просто — завернули в простыню, положили на лист фанеры и отвезли к ближайшему перекрестку, где стояла машина, уже наполненная трупами людей, умерших от голода. Мама спросила перевозчиков: «Куда везете?», — ей ответили: «На Пискаревку».
Вот так это место стало памятным для нашей семьи на всю оставшуюся жизнь, ибо там лежат наши родные, а каждому из нас грозила та же доля — дистрофия подкашивала и взрослых, и детей. Я не могу посещать Пискаревское кладбище вместе со всеми в дни памятных дат, так как мне мешают и звуки оркестра, и заорганизованность шествия к фигуре Матери-Родины. Мы несколько раз приезжали сюда вместе с мамой в обычные дни, когда нет наплыва народа, можно тихо поплакать, кланяясь громадным рвам и плитам, на которых написаны годы захоронения. Ещё бы немного, и мы лежали бы в этих рвах...
Мне кажется большим недомыслием наших властей, что они не позволили похоронить на Пискаревском кладбище Ольгу Берггольц, как она это завещала. Она была с нами в блокадные дни, внушала мужество горожанам, ее хрипловатый чуть картавый голос постоянно звучал во всех ленинградских домах. Лучше, ярче и пронзительнее О.Берггольц о блокаде не написал никто. И я горжусь тем, что одно из своих школьных конкурсных сочинений по литературе моя дочь, Крапивина Светлана Леонидовна, посвятила блокадному творчеству О.Берггольц.
В специальной шкатулке я до сих пор храню крошечный пожелтевший кусок бумаги, на котором написано, что Андреев Герман умер от колита в 1942г. Да, он умер от голодного поноса... Это блокадное свидетельство о смерти я хочу подарить Музею войны и блокады той школы, где сейчас учителем русского языка и литературы работает моя дочь.
Только в мае 1942 г. мама смогла устроиться на работу и начала преподавать в 169-й школе Смольнинского района. Тетя Тася продолжала работать счетоводом-расчетчиком в Смольнинской конторе связи, а тетя Зоя — продавцом в хозяйственном магазине. Мы с Вовой часто оставались дома вдвоем. На пустом обеденном столе стояла довольно большая пивная кружка, в которой почему-то хранилась крупная соль. Очень хотелось есть, но в доме ничего не было. Мы опускали влажный палец в кружку, а потом долго-долго обсасывали его. Было очень страшно, когда начиналась бомбежка — почему-то фашисты часто бомбили район Лавры. Однажды бомба попала в угол одного из гаражных зданий, наш домик покачнулся, но устоял. После бомбежек мы с двоюродным братом часто находили во дворе осколки зенитных снарядов. По ночам в небе наблюдали двигающиеся и перекрещивающиеся лучи мощных прожекторов. На улицах встречали девушек в военной форме, которые, держась за веревки, куда-то перемещали надутые аэростаты. Считалось, что они мешают подлету самолетов к намеченной цели.
В начале войны во дворе рабочие автопарка вырыли земляную щель. Наших матерей вместе с нами пускали в это импровизированное бомбоубежище, но там мне почему-то было не просто страшно, а жутко: темно, слышны взрывы, с шуршанием осыпается земля, все настороженно молчат... Впоследствии мы перестали туда прятаться, да и рабочие понимали, что это слишком ненадежная защита от бомб и снарядов. Когда же мы оставались с Вовой вдвоем, то физически не могли покинуть свое жилище, так как сидели под замком.
Жизнь на территории автопарка позволила нам прикоснуться к «чуду» блокадной техники. Бензина в требуемом количестве в блокированном городе не было, и многие машины были снабжены специальными газогенераторами, которые топились дровами. Видимо, именно поэтому столярная мастерская была важной составной частью автохозяйства. «Полуторки» , которые в основном базировались в нашем автопарке, выглядели так, как будто бы к кабине водителя пристроили небольшую круглую печку.
В конце 1942 года произошло страшное событие — арестовали тетю Зою и ее пятилетнего сына Вову. Страна вспомнила о том, что где-то на свободе живет
семья «врага народа», а этого никак нельзя было допустить даже в блокированном Ленинграде. Я не помню этого события; нас с мамой, видимо, в этот момент не было дома. Не помню и следов обыска, который обычно сопутствует аресту, но вторую, «ледяную», комнату опечатали. Можете себе представить потрясение оставшихся на свободе. Но жизнь продолжалась...
Мама продолжала работать в школе, я ходила в детский сад ?49 на Старо-Невском проспекте, недалеко от Харьковской улицы. До сих пор помню имя заведующей — Вера Львовна. Мне казалось, что у людей не может быть папа — лев, а потому я предпочитала называть ее Верой Льбовной. Мне нравилось находиться среди детей, но воспитанники детских садов тоже голодали. Следует отметить, что бойцы и командиры Ленинградского фронта страдали от голода может быть только чуть-чуть меньше, чем гражданское население города, но, тем не менее, часть своего скудного пайка они отдавали в детские сады ленинградским детям. Я помню один из приездов фронтовой делегации в наш детский сад. Они казались нам такими воинами-богатырями...
В то время мы ели жареные дрожжи, какую-то странную похлебку, наш ленинградский хлеб, и всё время хотели есть. У всех детей была дистрофия. Знаю, что в некоторых домах оставались запасы столярного клея — из него пытались варить нечто, напоминающее студень. Будучи взрослой, прочитала книгу В.Шефнера «Зима тревоги нашей». В ней, в частности, рассказывается, как зимой 1941-1942 гг голодные подростки вспомнили, что в мирное время они забрасывали на печку не нравившиеся им корки хлеба, и теперь с трудом, но они достали это нежданное чудо... У нас такой чудо-печки не было. Для борьбы с авитаминозом и цингой, которые уже свирепствовали в городе, детям стали давать рыбий жир и еловый отвар. Это нам казалось невероятным лакомством. Я до сих пор люблю жевать свежие еловые веточки и вспоминаю вкус отвара.
В минуты затишья, после отбоя воздушной тревоги, нас пытались вывести в маленький скверик, расположенный совсем рядом с детским садом. Мы, как воробьишки, скукоженно садились на скамейки и молчали. Мы разучились бегать, играть, веселиться — сил на это не было. Мы постепенно превращались в маленьких старичков... Когда раздавалась сирена воздушной тревоги, то детей направляли в бомбоубежище, которое находилось в подвале второго, внутреннего, двора дома. Поход в бомбоубежище представлял собой тоже особое действо. Военные опасались, что немцы могут применить отравляющие газы, и это было не без оснований. После снятия блокады Ленинграда, когда фашисты были отброшены от города, саперы обнаружили большие запасы химических отравляющих веществ, которые Гитлер всё-таки не решился применить против умирающих от голода ленинградцев. Но в блокированном городе готовились к химическому нападению. У нас хранится мобилизационное предписание, выданное моей маме в августе 1942 г. Она была приписана именно к химическому звену, а хранить предписание требовалось вместе с паспортом. Именно по этой причине детям сшили толстые марлевые маски, которые закрывали глаза, нос, рот и завязывались на затылке. Старшим мальчикам надевали противогазы, они вставали впереди цепочки, в которой все дети брались за руки. И вот такие «слепые» цепочки спускались со второго этажа, нащупывая ногами ступеньки, проходили первый двор, потом второй и спускались в подвал. Там мы рассаживались на нары и шёпотом вспоминали «мирное» время и то, что мы тогда могли есть.
Сидение в бомбоубежищах иногда длилось часами, так как тревоги объявляли одну за другой. Однажды в бомбоубежище объявили и химическую тревогу. Я заметалась: противогаза нет, да и надевать его я не умею, маску куда-то засунула, но надо же как-то спасаться... Я натянула на голову свой видавший виды башлык и залезла под нары. Счастье, что эта химическая тревога оказалась единственной и учебной. Но помню о ней всегда — такую панику я испытывала в жизни редко. После прорыва блокады в январе 1943 г. путешествия в масках, к счастью, прекратились.
Какое-то время мы прожили с мамой в общежитии 169-й школы, где она тогда работала. В этот период часто бомбоубежище детского сада сменялось бомбоубежищем школы, где зачастую маме приходилось давать свои уроки математики. Однажды во время очень сильной и длительной бомбежки родители уже начали приходить за детьми, а отбоя воздушной тревоги всё нет. Детей не отдают, и они остаются в подвале, а взрослых не пускают в бомбоубежище, и они начинают скапливаться с другой стороны входной двери. Всё это постепенно привело к всеобщим рыданиям с одной и с другой стороны. Хорошо, что скоро всё-таки прозвучал долгожданный сигнал отбоя. Дети и взрослые, продолжая всхлипывать, обнимались как после длительной разлуки.
Настал день, когда детский сад стал готовиться к эвакуации. Уезжали очень многие дети, но моя мама категорически отказалась меня отпустить: «Вместе жили, вместе и умрем здесь...». В своей решимости не отпускать ребенка от себя мама готова была защищать меня физически, и я осталась с ней, а наша жизнь в общежитии продолжалась...
Из живших в общежитии я помню только Ганну Большакову (мою ровесницу) и ее маму, которая всегда обращалась к моей маме очень нежно: «душенька» —, а также двух мужчин: учителя физики Капранова (имени и отчества, к сожалению, не помню) и директора школы Федора Адамовича Кисса. Учитель физики был как бы «ангелом-хранителем» всего общежития. Как только раздавались звуки зловещей сирены, возвещающей о начале воздушной тревоги, появлялся этот учитель и очень уверенно заявлял: «Спокойно, женщины, спокойно — я уже здесь, а вы же помните, что я — бомбоотвод. Всё будет хорошо...». И, вы знаете, когда он был среди нас, ни одна бомба не упала вблизи школы, а она располагалась недалеко от Московского вокзала, район которого немцы бомбили часто. Мы жили на первом этаже, а Ф.А.Кисс — на втором. Иногда он спускался к нам, подзывал меня и Ганну и говорил: «Девочки, я принес вам пирожные», - и протягивал нам по крошечному кусочку хлеба. Для нас-то это было значительно лучше, чем уже забытое пирожное! Мы ели хлеб губами, чтобы продлить неожиданное удовольствие. Вдумайтесь, голодный и не слишком-то молодой мужчина приносит часть своей скудной хлебной нормы чужим детям... Это невозможно забыть, и я всегда помню и буду помнить Федора Адамовича, который скончался от саркомы в 1944 г., не дожив до победы.
Весной 1942 г. ленинградцы стали разрабатывать под огороды самые разнообразные места в скверах, на газонах, в некоторых парках. Жители нашего домика не были исключением и стали вскапывать под огород крошечный пятачок земли около наших дровяных сараев — все остальные места занимали ночующие в автопарке автомобили. Не знаю, по какой причине, но наша семья посадила почему-то сахарную свеклу. К этому времени мы стали употреблять в пищу любую съедобную травинку. Я хорошо запомнила суп из одуванчиков. Это отнюдь не варенье из цветов одуванчика, которым многие увлекаются сейчас, а, действительно, горький суп из листиков одуванчика, который только что высунулся из земли. Я помню, как мама плакала, глядя на то, как я с наслаждением ем этот суп (она его съесть не смогла) — но это же была еда... Во дворе мы знали каждую травинку, которую можно было сунуть в рот и жевать-жевать.
Я хорошо запомнила наши походы с мамой от детского сада до дома. Один такой поход происходил в светлое время дня. Мы шли с мамой по тротуару, но внезапно я вырвала руку и метнулась в сторону: в щели я увидела нечто удивительное: это была настоящая горошина! Я мгновенно запихнула ее себе в рот и с наслаждением сосала всю дорогу домой. В другой раз, идя домой, мы увидели частично разбомбленное здание, в котором размещался госпиталь. Бомба попала в угол дома, не разрушив его полностью, и, к счастью, погибло только несколько человек. Но я помню и возвращение домой поздним осенним вечером, когда не видно вокруг ничего: освещения на улицах нет, во всех домах тщательная светомаскировка и, в буквальном смысле, не видно ни зги. Мы шли на-ощупь, выискивая, где кончается тротуар и начинается мостовая, которую нужно перейти. Я помню это ощущение поиска ступенек — с одной нужно спуститься, а через некоторое время — на другую подняться. У встречных людей, которых почти не было, на одежде светились специальные фосфоресцирующие значки, так что на людей мы не натыкались. А справа, на дороге, мы знали — стоят давно остывшие и замершие, казалось навсегда, троллейбусы.
Быт ленинградцев осложнялся не только нехваткой еды. В домах не было электричества и воды, не работало паровое отопление. За водой люди ходили на Неву, к ближайшим рекам и каналам. Уже в первую блокадную осень в квартирах стали появляться «буржуйки» - небольшие металлические печурки, дымовые трубы которых выходили через окна на улицу. Впервые такие печки появились в нашем городе в годы разрухи периода Гражданской войны. Именно оттуда и сохранилось это забавное название. Буржуйками обогревались, на них кипятили воду и варили нехитрую блокадную еду. Но где взять топливо? В ход пошли деревянная мебель и книги, которые со слезами отправляли в огонь, но вопрос стоял о жизни или смерти. В первую блокадную зиму город отапливался именно так — запас дров отсутствовал.
Позже появился альтернативный метод добывания топлива. Передо мной лежит Повестка, выписанная на имя моей мамы в августе 1942 г. и гласящая о том, что в период месячника по заготовке дров с 1/IX по 1/Х с.г. она «обязана заготовить за счет сноса деревянных домов и сооружений не менее 4-х кубометров дров, из которых 2 кубометра будут переданы для собственных нужд». Так тоже отапливался Ленинград. К чести ленинградцев надо сказать, что их рука никогда не поднималась на исторические парки и скверы, не был разрушен и старинный деревянный театр на Каменном острове.
В январе 1943 г. была прорвана ленинградская блокада — теперь город мог дышать чуть-чуть полегче. Начала постепенно увеличиваться норма выдачи хлеба. Через некоторое время нам в детском саду стали иногда давать даже жиденькие каши, которые густели по мере улучшения ситуации. У людей появилась надежда не просто прожить еще какое-то время, а дожить до победы. Летом воспитанников детского сада стали иногда водить на прогулку на Ново-Лазаревское кладбище Александро-Невской Лавры, которое ныне называется Некрополь Мастеров Искусств. Вдоль кладбищенских дорожек росли кусты барбариса, и мы, как голодные козы, бросались к этим кустам, стараясь успеть побольше нарвать листьев и напихать их впрок в карманы, пока воспитатели не отгоняли нас от кустов. Этот упоительный кисловатый вкус я помню до сих пор. Именно в Лавре я иногда срываю такой листочек и отправляю его в рот... Мы не знали тогда, какие великие музыканты, композиторы, художники, писатели похоронены на этом кладбище. Надгробия и памятники нас не очень-то интересовали. Мы высматривали только что-нибудь из того, что можно положить в рот и съесть. А «узнавание» этого Некрополя наступило уже в послевоенные годы.
15 июня 1943 г. маме, как говорится в указе Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 г., «за участие в героической обороне Ленинграда» была вручена медаль «За оборону Ленинграда» . Такую же награду получила и тетя Тася. Мамину медаль я храню очень бережно.
27 января 1944 г. Ленинград был полностью освобожден от вражеской блокады. Какое невероятное ликование наступило на улицах города! Во время первого праздничного салюта на берегах Невы незнакомые люди обнимались, целовались и плакали. Эту дату всегда помнят те, кто пережил блокаду вместе с городом, и будут помнить их дети и внуки.
Я же по-прежнему ходила в детский сад, но наша жизнь начала быстро и существенно меняться. В детский сад постепенно начали поступать дети, которые вернулись из эвакуации вместе с родителями. Они не были такими изголодавшимися, как мы, и иногда не могли доесть свои порции, а недоеденное ими доставалось нам, «дистрофикам». Мы съедали всё без остатка, казалось, что чувства насыщения не наступит никогда. Изменились и наши будни. В детском саду начались настоящие музыкальные занятия, на которых мы даже пытались играть на простейших музыкальных инструментах, например, на таких, как на бубен или музыкальный треугольник. С нами начали заниматься пением, простенькими танцами и разучиванием стихов. У меня сохранилась групповая фотография, на которой строгий капитан Боря окружен несколькими очень серьезными матросами, среди которых была и я. Наши занятия привели к тому, что мы стали выступать с концертами в госпиталях, в частности, в том, в угол которого попала бомба. На концертах сидели все ходячие раненые, медсестры, врачи. Нас встречали и провожали такими бурными аплодисментами, какими не всегда могут похвастаться сегодня признанные звёзды эстрады. А потом мы по несколько человек шли в палаты к лежачим больным. Именно тогда я впервые увидела как взрослые дяди плачут от радости, от тех песен и стихов, которые принесли им маленькие тощенькие дети, выстоявшие во время блокады вместе со взрослыми. Вот такими концертами мы не только радовали раненных бойцов и командиров, но и посильно боролись с ненавистным врагом. После концерта раненные одаривали нас кусочками хлеба или сахара.
В городе пошли первые трамваи — тоже радостное событие! В те годы трамваи ходили полупустыми (жителей в городе было еще мало), и не было необходимости, как в послевоенные годы, ездить на подножках или на «колбасе». Я же в трамваях практически всегда ездила на руках у военных, истосковавшихся по собственным семьям и детям, беседовала с ними, отвечала на их вопросы, что-то рассказывала сама и всегда задавала самый важный для меня вопрос: «Дядя, а когда же кончится война?». Это совершенно удивительно, но практически всегда я получала один и тот же ответ: «Завтра...». Как же мы ждали этого «завтра»...
Иногда нам приходилось выполнять и небольшую «трудовую повинность», которая невольно превращалась для нас в дополнительное развлечение. Однажды одной из воспитательниц привезли какое-то количество распиленных и расколотых дров. Люди, которые привезли этот ценный груз, куда-то торопились и не имели возможности поднять дрова в квартиру. Вот тут-то и пришла на помощь наша старшая детсадовская группа. Каждому из нас вручили по полену и мы, преисполненные важностью порученного дела, поднимались по лестнице на третий этаж и складывали дрова в квартире.
Я до сих пор помню ту ненависть, которую я испытывала к фашистам, лишившим нас нормального детства. Когда однажды мы увидели колонну немецких пленных, которая тянулась под конвоем по середине Старо-Невского проспекта, мимо нашего детского сада, мы прилипли к ограде сквера, в котором гуляли, и, молча, смотрели на этих нелюдей. Ничего, кроме ненависти к ним, мы в эти минуты не испытывали. Позже, когда я уже училась в школе, немецкие пленные принимали участие в разборке завалов разбомбленных домов недалеко от нашего здания. Те дети, которые вернулись из эвакуации, не испытав на себе ужаса бомбежек и голода, бежали к пленным и протягивали им свои школьные завтраки в надежде получить какую-нибудь из поделок, изготавливаемых немцами на досуге. Я не смогла этого сделать никогда.
В нашем автопарке тоже появились пленные немцы, их использовали на ремонтных работах. Один из них по имени Курт старался в чем-то помочь нам. Он таскал иногда за нас бак с помойки автопарка, но уже не со стружками, а с небольшими деревянными обрезками. Бак для нас был действительно тяжел, но мне его помощь была чрезвычайно неприятна... Помню, тетя Тася заставляла отблагодарить его и давала пачку табака, полученную по карточкам. Я, молча, не глядя ему в лицо, совала в руки эту злосчастную пачку и стремительно убегала. Как же я ненавидела и не жалела ни этого хмурого Курта, ни его товарищей по плену...
И вот теперь я хочу вернуться к судьбе близких нашему сердцу арестованных родственников. Подробности этих событий я узнала из рассказов взрослых и воспоминаний двоюродного брата. После ареста семью «врага народа» посадили в камеру тюрьмы «Кресты». Через несколько дней их перевезли в тюремной машине к Дороге жизни, поместили вместе с другими заключенными в какую-то будку с решетками, которую прицепили к трактору, и повезли через Ладожское озеро. К счастью, их колонну фашисты не разбомбили.
Брат рассказывал, что потом их куда-то везли на санях. Было очень холодно, и мать закутала сына в свое пальто, оставшись практически раздетой. Следующее его воспоминание — тюремная больница в республике Коми, где он оказался вместе с больной, тяжело кашляющей, матерью. Там-то его мать Кириченко (Андреева) З.И. и умерла от скоротечного туберкулеза в возрасте 30 лет. Мальчика поместили в детский дом.
Мы так больше никогда и не встретились бы с Вовой, если бы не потрясающая женщина — заведующая этим детским домом. Зимой 1943-1944 гг в контору связи Смольнинского района доставили письмо со странным адресом: «Ленинград, Невская Лавра, Андреевым». Невольно вспоминается Ванька Жуков, но нам-то повезло больше, чем ему, — наша тетя Тася по фамилии Андреева работала именно в этой конторе связи. Письмо ей принесли со словами: «Мы получили странное письмо и должны его уничтожить из-за невозможности определить и найти адресата, но здесь упоминаются Андреевы, живущие в Лавре. Может быть это письмо имеет какое-то отношение к Вам?». Тетушка вскрыла это письмо, прочитала и заплакала, так как до этого дня мы ничего не знали о судьбе арестованных. В письме говорилось о том, что в Детский дом, находящийся в республике Коми, поступил мальчик Володя Кириченко, который помнит только то, что его семья жила в Ленинграде, в Невской Лавре, и что там же жили две сестры его матери по фамилии Андреевы.
Началась переписка. Наконец-то сняли блокаду Ленинграда, но сохранялась строгая пропускная система для въезда в город. Моя мама начала хлопотать о поездке за племянником в Коми, куда-то за Сыктывкар или Котлас, и добилась пропуска. Она отправилась в «путешествие» летом 1944 г. Шла война, и она ехала долго и тяжело: сначала на поезде с пересадками, потом плыла на каком-то пароходе по Вычегде, ехала еще на чем-то, но добралась... В детском доме ее встретили как родного и близкого человека: накормили, напоили, обо всем расспросили, а потом к ней привели маленького худенького мальчика, который к этому времени уже начал говорить, как все окружающие, на языке коми. Перед маминым отъездом все мучительно вспоминали, по каким приметам можно узнать наверняка изменившегося ребенка, и вспомнили. Еще до войны Вова куда-то бежал, держа в руках фарфоровую чашку. Споткнулся, упал, чашка разбилась, а на лбу с двух сторон осталось два небольших вертикальных шрама — вот вам и примета... Но никаких примет не понадобилось, они мгновенно узнали друг друга, Вова бросился в мамины объятья, и они оба заплакали. Потом мальчик ушел обедать и на прогулку, а когда вернулся, протянул своей вновь обретенной тетушке голубую матросскую шапку без ленточек, полную ягод голубики и сказал : «На...». Мама вспоминала, что её поразило, как Вова пил чай: он откусывал кусок от луковицы, а потом прихлебывал сладковатый чай...
В дорогу им собрали кое-какие продукты, а для меня заведующая детским домом передала тряпичную куклу в национальной одежде, сшитую старшими воспитанниками. Какой это был потрясающий сюрприз для меня и как обидно, что вот её-то я и не сохранила на память... Последние объятия, последние слезы и они отправились в путь. Вова навсегда покидал детский дом.
Хочу отвлечься на еще одно небольшое отступление. Я только что закончила читать книгу Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами», которую недавно назвали бестселлером 2009 года. По своей правдивости и трагичности эта книга производит просто потрясающее впечатление. Автор в детском возрасте в военные и послевоенные годы прошел через несколько детприёмников НКВД (наркомата внутренних дел), отношение к воспитанникам в которых отличалось необыкновенной жестокостью. Зачастую эта жестокость и ненависть к несчастным детям «врагов народа» проистекала прежде всего от заведующих этими заведениями. Мой брат, как и автор книги, тоже был «крещён крестами», но ему повезло больше — на его пути встретилась такая заведующая, которая своими руками организовала и его возвращение в Ленинград, и встречу с близкими. Низкий ей поклон!
Возвращение из детского дома не обошлось без происшествий. Последняя, наиболее строгая и тщательная, проверка документов и пропусков происходила на какой-то станции недалеко от Ленинграда. Наши путешественники радовались — еще часа два езды, и они в Ленинграде, дома. Но случилось непредвиденное: мою маму вместе с племянником высадили из поезда, так как у нее не оказалось пропуска на ребенка. В мамином пропуске четко написано: «Цель поездки — за ребенком», но пропуска на ребенка нет... Соседи по вагону собрали деньги, сунули маме — неизвестно, сколько времени и где ей придется мыкаться с ребенком. Отдавать его обратно в детский дом было немыслимо. Худенький щупленький мальчик, горестно опустив голову, сидел на чемодане около железнодорожной насыпи. С минуты на минуту поезд должен был двинуться в Ленинград. Но вдруг к маме подошел начальник проверяющей команды и спросил: «А мальчишка-то где?». Мама показала, а он покачал головой, горестно вздохнул, махнул рукой и скомандовал: «Бегом в вагон!». Они едва успели вскарабкаться в вагон, и поезд тронулся. Впереди препятствия уже не ожидались.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Светлана Крапивина: Моя кладбищенская сторожка, часть 1. Очерки о судьбах людей.
В хронике жизни одной семьи отразилась вся история ХХ века.
18.04.11 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|