Николай Васильев: Марина.
Николай Васильев - автор молодой и явно находящийся в поиске. Рассказ "Марина" - попытка написать нечто психологическое, которую пока, увы, нельзя назвать слишком удачной. Повествование ведётся от лица молодого человека, похоронившего свою бывшую девушку. Главный герой пытается осмыслить, кем была для него умершая Марина, но вместо этого ходит вокруг да около, вспоминает какие-то детали - то бьющуюся в окне птицу, которую убила эта самая Марина, то закупоренный шар, скитающийся по морю, свою маму, маму Марины - и всё это могло бы стать определённой психологической линией, будь оно выстроено и связано более грамотно, более чётко. Некую кустарность тексту придают и попадающиеся слабоватые языковые обороты - "не смог нечаянно и намертво впечатать свои следы в песок её побережья", "мирный, спокойный затрах до конца рабочего дня", очень невыразительный монолог по телефону в финале. Хотя в целом язык ровный, то есть, писАть автор умеет. Осталось научиться чётче расставлять акценты и опускать второстепенные детали, которые порой утомляют. У автора всё впереди!
Редактор отдела поэзии,
Родион Вереск
|
Марина
Кто только ни звонил мне в воскресенье – начальник работы, зам начальника работы, друзья, мама, одна знакомая девчонка из пригорода – но дозвониться не смог никто. Зато все знали, что аппарат абонента выключен либо находится вне зоны действия сети. К середине дня все, видимо, пришли к выводу: что так, что этак, один хрен не дозвониться – и прекратили попытки. Последней звонила девчонка, Оля, в четырнадцать двадцать две. От неё же потом пришла смска: что с тобой происходит?
В ночь с субботы на воскресенье мой мобильник лежал на кухонном столе и разряжался; я просто ждал, когда он перестанет пиликать. Через несколько минут аппарат издал прощальную руладу, вспыхнул и погас. Я встал с дивана и подошёл к окну. Во дворе, на тёмном крыльце соседнего подъезда, сидели какие-то люди и молча пили. Стеклопакет я себе не ставил, поэтому прекрасно слышал через фрамугу, как похрустывают, сминаясь друг о друга, пластиковые стаканчики. Издалека, с промзоны, два раза прогремело железо. «…Чё там делают?» - спросил наконец-то женский голос. «Воруют» - ответил мужской. Прожектор, работавший над промзоной, излучал синий свет – как на экране моего телефона, только гораздо насыщенней и холодней. Я впервые увидел этот свет таким – чистым, глубоким и, с позволения сказать, беспросветным. В темноте кухни я смахнул со стола телефон и потом долго искал его на полу, как слепой. Он вернулся в рабочее состояние вместе со мной, в понедельник, и я сразу же отписался подруге, что был на похоронах.
Честно говоря, я не надеялся встретить Марину снова – а теперь она умерла. Меня донимает нелепое чувство вины – словно она умерла от того, что я не надеялся. Хотя я не думаю, что ей нужна была встреча со мной. У неё хватало своих людей – простых, сложных и относительно простых – а моя сложность заключалась в том, что я не вписывался в классификацию. Скажем так: знакомясь с ней, я оказал себя очень сложным парнем – а расстался с ней по совершенно простым причинам. Меня не устраивало, что мне не готовят ужин и не делают минет.
Как-то раз она решила, что главные мои черты – это упрямство, угрюмство, раздражительность и некоторая детская наивность; про всё остальное трудно сказать определённо. Из этого я почему-то сделал вывод, что я для неё никто, и мне до сих пор так кажется. Сам я продолжаю быть одним из её парней – одним из тех, кто не смог нечаянно и намертво впечатать свои следы в песок её побережья. Её море – это её одиночество, и я никогда не надеялся заплыть за буйки. А были ещё холмы, лес и какие-то руины; я поблуждал везде понемножку. Вокруг было просторно, ветрено, гулко и…как бы сказать…мне казалось, что я нахожусь внутри огромного и сумрачного мыльного пузыря.
Я стоял на кладбище, за могильной оградой, рядом с надгробной плитой, на которой было написано: Марина Фрязева, восемьдесят пятый – две тысячи второй, любим-помним-скорбим – стоял среди близких ей людей и думал: понимают ли они то, что понимаю сейчас я? Понимают ли они, что они твои – твоя мать, твой отец, твой брат, твои подруги по институту – он принадлежат тебе, даже если ты умерла. По крайней мере, будь я твоим братом, я бы непременно так думал. Тебя нет, а я остался, но я твой. Как всё-таки странно, что смерть не стирает родства, и все мы – родственники могил. Пока существуют ключи от сгоревшего дома, существует сгоревший дом – поскольку ключ немыслим без замка, замок без двери, а дверь – без того, что за ней. Ты сказала бы, что я рассуждаю слишком традиционно и, мало того, неверно.
Там, на кладбище, я видел свою тоску – она колыхалась могильной травой. Я знал, что вот такая она и есть, моя тоска, что вот так она и колыхается, ничего больше не делая – просто растёт и покачивается от боли. Что представляло собой летнее небо над головой, я пока не могу сказать: оно было простое, как отчаянье или победа. « При чём тут победа?» - думал я и удивлялся небу.
Мы с братом Марины сидели на скамейке и пили водку из пластиковых стаканчиков. « Ну давай» - говорил брат Марины, и пластик похрустывал в его пальцах. Потом мы долго молчали и держали стаканчики в руках, чтобы их не унёс ветер – словно другой достойной посуды не могло быть. К концу бутылки к нам подошёл отец Марины и сказал: давайте, мужики. Брат Марины встряхнул содержимое и оценил: на один глоток. Я подумал, что они не станут открывать вторую, пока не добьют первую – и подумал, что это, наверно, правильно. « Всё, что есть» - сказал отец Марины, забрал бутылку и накапал себе, потом сыну, а потом мне. Мы выпили всё, что есть, и я понял, что это просто остаток того, чего больше нет. Я достал сигарету и закурил. От водки и табачного дыма внутри было горько и горячо; вся реальность в эту минуту была горчайшей смесью, не пить которую нельзя, а пить можно только в горячем виде – иначе вывернет наизнанку. «Нет больше Маришки» - сказал отец Марины, и губы его дрогнули в усмешке: вот так, что ли? Он опустил глаза в землю и не сказал за вечер больше ни слова – потому что Марина была в земле и не могла ответить, не могла возразить. Мне было страшно поднимать эти глаза на себя, но я всё-таки сообщил: пойду, наверно – ожидая прощания, рукопожатия, короткого кивка. Отец Марины молчал, и после некоторой паузы брат Марины сказал: да не, ты остаёшься, куда это ты ещё пойдёшь. Отец Марины, не поднимая головы, кивнул.
Мать Марины в это время плакала за оградой – а подруги Марины, все четверо, обнимали её с четырёх сторон. Лица у них были серьёзные и решительные, словно они пошли на крайние меры и накрыли своими телами бомбу, запрещая взрыв. А бомба, видя такое трогательное и нелепое мужество, говорила: да ладно, девчонки, задушите – ох тошно мне, да расступитесь же! Но они не боялись и держали кольцо.
Ближе к вечеру я оказался у Марины дома; все были пьяные и продолжали пить. Через некоторое время я направился в туалет, чтобы прочистить желудок; мне ещё не было дурно, но я рассудил, что лучше сейчас, чем потом. Я стоял, наклонившись над унитазом, с двумя пальцами во рту, которые должны были мне чем-то помочь – и понимал, что плохо они мне помогают. Собственное тело и окружающие вещи слушались меня с трудом – потому что ума в моих руках было мало. Кашляя, плюясь, ковыряясь пальцами под нёбом, я кое-как добился своего и вернулся к поминкам. Отец Марины молчал, как молчал, только теперь смотрел в окно – и я подумал, что это всё-таки мене безнадёжно, чем в пол или в матущку-землю ( если, конечно, безнадёжность поддаётся градации). Мать Марины куда-то отошла; остальные пили и вспоминали, какая Марина была. « А какая Марины была?» - спросила меня одна из её подруг, сверкая пьяными глазами. «Классная» - сказал я и налил себе компота из банки. «…Хорошая она была» - сказал брат Марины, бросив на меня короткий взгляд. Я не стал с ним спорить; я знал, что хорошая, потому что какая же теперь ещё – но не мог справиться с этим простым и нежным словом. Я много раз говорил его Марине, но никогда оно не звучало как следует; её всегда немного коробило даже собственное имя, произнесённое моими губами. Моё имя она произносила небрежно и точно – так же, как бросала мне ключи от свое квартиры, когда я не мог вернуться с работы домой, или мазала зелёнкой царапину на моём плече, которую я получил, перетаскивая с её братом стол из одной комнаты в другую и обратно.
Кровать в комнате Марины, когда я сел на неё, скрипнула подо мной и слегка прогнулась; подо мной, надо сказать, редко что-нибудь скрипит. Как-то раз я чуть не утонул, переплывая одну небольшую, но подлую речку – и потом, дрожа на берегу, утешал себя тем, что мои кожа да кости всё-таки тяжелее воды. Вообще-то, дело обстояло не совсем так, но мне кажется, что это смешная шутка. Так вот: я сел на Маринину кровать, она скрипнула, и через мгновенье я услышал, как что-то лениво прокатилось под ней и ударилось о стенку. Я вздрогнул и почему-то обрадовался.
Однажды я долго не мог вспомнить название музыкальной группы, которую слушал когда-то давно – и которую мне отчего-то приспичило послушать ещё раз. « Ну с чем связано-то? – спросила Марина – Какие ассоциации?» «…Губы – сказал я – Что связанное с губами. Может быть, рот. Как по-английски рот?» «…Не знаю» - ответила Марина. Подлинное название проваливалось в некий воображаемый рот, как таблетка ото головной боли – и поскольку рот был не мой, да и вообще ничей, облегчения это не приносило. «Ну пусть будут губы» - решил я и попытался представить, как эти губы произносят нужное слово. Вместо этого губы мягко и слегка шепеляво произнесли: in the other side – что меня только взбесило. Я выругался, и Марина, быстро оглянувшись на меня, со злостью сказала: ну всё, беда прямо, поматерись теперь с горя. « Я не могу вспомнить» - сказал я. «…Да забудь – сказала она, отвернувшись – Вспомнишь, когда не надо будет». « А мне ведь надо, когда надо» - завёлся я, и мы начали ругаться. Ругались мы лихо: под конец ссоры Марина толкнула меня в грудь, и я схватил её за руки, а потом крепко поцеловал; это был единственный способ как-то вырулить из ситуации. Марина, гневно мыча и пытаясь отстраниться, больно наступила мне на ногу, а потом укусила за верхнюю губу – но я перетерпел боль, и она сдалась. Её язык плавал у меня во рту, как то слово, которое никак не вспоминалось – но членораздельно произнести его я, разумеется, не мог. В нём точно были два звука: м-м и ф-ф; последний, видимо, создавался дыханием Марины, которое билось о мою кожу, как неровный прибой рассерженного и стиснутого берегом моря.
Вот так она мне и говорила всегда, когда я хотел до чего-нибудь докопаться: докопаешься когда-нибудь, когда не надо будет. Услышав звук под кроватью, я вздрогнул и обрадовался – словно это «когда-нибудь», закономерное и ожидаемое, по ошибке наступило за секунду до того, как мне стало бы всё равно. Наклонившись, я извлёк из пыли и мрака небольшой стеклянный шарик, гладкий, холодный и мутный. Под первым слоем стекла, почти прозрачным, проступал второй, неопределённо-тёмного цвета. Марине нравились такие штуки – бесполезные и простые, ног с темнотой внутри. Она была единственным человеком в моей жизни, который мог честно сказать, что ждёт подарков от неизвестности. Я таких подарков никогда не ждал; в лучшем случае, неизвестность могла проколоться ( все прокалываются) и мельком показать мне свои карты, любая из которых, как я подозреваю, козырная. Не зная, что это – подарок или подстава – я смахнул с шарика пыль, положил его в карман и направился в прихожую. Мать Марины, судя по всему, выходила на площадку покурить; курила она очень редко. Повесив на крючок своё длинное тёмно-синее пальто с чёрной подкладкой, она посмотрела на меня и неожиданно сказала: как жить не хочется, Дима, ты бы знал. Я обнял её и погладил по волосам, пахнущим дымом. « Надо жить» - сказал я, потому что надо было так сказать. Мать Марины, уткнувшись в моё плечо, всхлипнула и кивнула; подбородок у неё был тяжёлый и твёрдый. В эту секунду я, может быть, любил её – как женщину, которая и мне сейчас немножко мать. Я вдруг сообразил, что у неё остался сын, остался муж, поэтому она может согласиться с этим моим бескровным, невесть откуда взявшимся «надо». И я понял, что если должен буду произнести эти слова снова – то произнесу их, как должно, когда вспомню это тяжёлое, твёрдое «да» на своём плече. «…Дима, что у тебя в кармане?» - шмыгнув носом, спросила она. Мне стало немного неловко; я отстранился, достал шарик и показал ей. « Это Маринина… штука. Теперь будет у меня». «…Хорошо – сказала мать Марины – Ты собрался уходить?» «…Да» - сказал я. «…Ну иди, если уж собрался».
Я часто думал, почему всё-таки мы расстались – и помимо тех простых причин, о которых я уже говорил, находилась ещё одна, не очень простая и главная. Причина эта заключалась в Марининой брезгливости. Я не знаю, как ещё назвать то чувство, с которым она смотрела на птицу, влетевшую к ней в окно и метавшуюся по подоконнику, с которого Марина бестолково пыталась её согнать; брезгливость, граничащая с ужасом. Подоконник был завален вещами – утюг, подушечки с дивана, набор пластмассовой посуды ( Марина не пользовалась стеклянной, потому что боялась её разбить) – птица натыкалась на вещи и явно не могла понять, чего от неё хотят. Марина же, не считаясь с животной глупостью, махала на птицу тапкой, а потом, со страхом и стыдом на лице, отступала назад. Защищаясь, птица часто и нелепо взмахивала крыльями – подпрыгивая, но не взлетая; она избрала странную защиту, но, похоже, её поведение могло Марину отпугнуть. Я забрал тапку и стал скидывать с подоконника вещи; абсурдные птичьи метания мне тоже были неприятны, но сильного отвращения я не чувствовал. Марина сбегала в коридор и вернулась оттуда со своими туфлям на высоких каблуках; она зачем-то взяла их обе. «…Ты что, смерти хочешь?» - спросил я её. «…Дима, прогони эту дрянь» - жалобно простонала она. « Не стони» - попросил я и стал осторожно подталкивать птицу к выходу. Я держал ситуацию под контролем, но тут Марина, как нарочно, взвизгнула, и птица метнулась в тот же угол, из которого я так тщательно ей выпроваживал. В этот раз она оказалась ближе к краю подоконника и могла случайно вывалиться в комнату. Наверно, один факт этой непереносимой близости привёл Марину в отчаянье; не знаю, чем ещё объяснить её дальнейшее действия. Она стала бить птицу обеими туфлями – предположим, что в правой руке была правая, а в левой левая; она била её, сначала левой, потом правой, на удивление быстро и точно – а птица, я думаю, пыталась взлететь. У неё крайне плохо это получалось – словно инерция миллионов лет эволюции нисколько её не тяготила; к тому же, каблуки Марининых туфель выбивали из птичьей головы небогатый разум. Бряцая когтями по подоконнику, птица долбилась в закрытую половину окна – а потом, ей-богу, точно так же долбилась в открытую. Она пользовалась крыльями только для того, чтобы шуметь – но от этого суматошного шума лицо Марины исказилось настолько, что его не хотелось трогать взглядом; я даже не знал, кто из них двоих лучше вооружён. Попытка привести Марину в чувство привела лишь к тому, что в пылу чужой битвы я получил локтем в челюсть. Когда, с гневом и невольным уважением, я распробовал эту увесистую звенящую боль, Марина забила несчастную тварь насмерть. Птица мерзко подёргалась на прощанье и затихла. Марина выронила туфли, села на кровать и посмотрела на свои ладони. Глаза у неё слегка остекленели, а губы, плотно сжатые, растянулись в недоумённой усмешке, словно спрашивали ей саму: и что ты хочешь увидеть на этих ладонях? Я старательно подвигал челюстью – и живая пульсирующая стенка, приросшая к моей правой щеке, осыпалась к ногам Марины, как плитки домино. Она подняла на меня глаза. «….Марина, ты псих» - сказал я, взял птицу за хладное крыло и выбросил в окно; пускай бабки на скамейке считают, что её убили какие-нибудь малолетние изверги.
Иногда я думаю: окажись у Марины в руках чьё-нибудь сердце, она точно так же испугалась бы и затюкала его туфлей – потому что её собственное сердце, хрупкое и сумрачное, затопило бы ужасом от близости живого и трепыхающегося мяса.
Вернувшись домой, я положил шарик на кухонный стол и решил лечь спать. « Если сейчас не лягу, вообще не усну – думал я – Буду пить свой паршивый кофе с лимоном и смотреть в окно. А из окна, часа через два, на меня начнёт смотреть прожектор».
Свет, который кромешней любого мрака – это и есть тот свет, который во тьме светит, и тьма не объяла его; я обдумывал эту многообещающую мысль, уже лёжа на диване. Неприятная процедура, произведённая на поминках, позволила мне спокойно перевернуться на живот. Немного поёрзав, я всё же встал и подошёл к окну, чтобы взглянуть на закат. А закат в этот раз выдался шикарный – густой, алый, полностью оправдывающий расхожую метафору. Шарик на столе поймал в себя закатный отблеск, сделав его ещё более грозным и скорбным, чем сам закат – благодаря тёмному, внутреннему слою стекла. « Небо и кровь…в одном флаконе – это всё-таки вынос мозга» - усмехнулся я, со вздохом вернулся на диван и накрылся одеялом.
Мне снился страшный и тоскливый сон. Действие происходило в старом, очень запущенном парке; мы с мамой долго пробирались меж деревьев, через темноту, через высокую траву и сухие, ломкие кусты, трещавшие каким-то неживым треском – пока не вышли на берег пруда. Мама сказала, что её знакомая работает в этом парке на детских аттракционах – и я могу спокойно поиграться ночью, потому что знакомая оставила ключ. « Ты можешь ходить по воде» - сказала мама. Я уже знал, что по воде ходить нельзя, и не замедлил об этом сообщить. « Есть один способ» - улыбнулась она. У самого берега пруда на воде покачивался большой блестящий шар. Мама сказала, что он сделан из полихлорвенозы, поэтому такой блестящий и не тонет; на макушке шара была, видимо, замочная скважина. Повозившись с ключом, мама распахнула шар, и в его блистающую полноту вклинился чёрный треугольник неба. « Залезай» - сказала мне она. Когда я забрался внутрь, мама закрыла шар и вытолкнула его в тёмную глубь пруда.
Я действительно мог ходить по воде – впрочем, скорее кувыркаться, чем ходить. Сначала это было забавно, а потом внутри шара стало душновато; я укатился довольно далеко и не обнаружил другого берега – и покатился обратно, но тоже ничего не нашёл – ни берега, ни мамы. Вокруг незаметно наступило море. Подо мной плескались волны, и синяя звезда, единственная в небе, смотрела в мой закрытый шар.
Я кувыркался по этому морю очень долго, и мне было очень страшно. Я быстро понял, что никакого парка больше нет, и мне придётся сто лет переворачиваться на волнах, чтобы узнать, остался ли берег, и осталась ли на нём мама; чтобы узнать, не напрасно ли я провёл эти сто лет. Потом я понял, что быстрее задохнусь внутри шара, потому что уже начал задыхаться. Я хотел выбраться наружу, но не умел плавать. Отец, помнится, собирался меня научить, но, судя по всему, было уже поздно; с другой стороны, дышать собственными выдохами я тоже не мог. Оставалось выбрать из двух невозможностей какую-нибудь одну. « Кто что выбирает, тот оно и есть» - сказал у меня в голове голос, похожий на голос Марины, и я подумал, что это считалка. Я принялся искать замочную скважину, но почему-то не смог её найти. Тогда я стал бить кулаком по синей звезде, похожей на маленькую трещинку в небе – а она бегала от меня по гладким, сплошным стенкам шара. Перевернувшись на спину, я наконец-то поймал её и стал лупить по звезде ногами, словно хотел растоптать. Когда я почти уже задохнулся, звезда наконец-то взорвалась мне в лицо слепящим синим прожектором.
Распахнув веки, я обнаружил, что на меня смотрит лиловый глаз, лишённый зрачка. Зрачок – это ведь дыра, не более того, а то, что было в центре глаза, расплывалось, как синяк или гематома. Тёмная рана посреди лилового глаза – может быть, позволяющая ему видеть, каким-то мглистым и расплывчатым зрением. Не знаю, видел ли глаз меня – но явно смотрел в мою сторону, смотрел со стола, об угол которого я едва не шарнулся, когда выскакивал из-под одеяла. Несколько минут я потратил на то, чтобы разобраться с ситуацией, хотя «разобраться» - это сильно сказано. Я просто перешёл от одной непонятки к другой, и переход этот, очень ровный и плавный, так и не позволил мне по-настоящему понять, проснулся я или нет. Мне казалось, что я смотрю странный фильм; съёмка была замедленной и даже, я бы сказал, занудной – бытовой мистический триллер. Я медленно двигался по кухне, а глаз смотрел на меня, в какой бы точке я ни останавливался. Я не мог разглядеть в предрассветных сумерках того, кому этот глаз принадлежал бы, не мог ощутить присутствия; судя по всему, он вообще никому не принадлежал, не пребывал ни в чьих глазницах и поэтому спокойно мог смотреть во все стороны сразу. Осознав сей факт, я стал медленно-медленно понимать, что передо мной всё-таки не глаз, а нечто другое – и так же медленно во мне созрела готовность дотронуться до этого «нечто». Оно было гладким, холодным и округлым – поскольку свободно перекатывалось под моими пальцами влево и вправо. Это был шар, в котором катаются по морю – с тёмным пятном, оставшимся от пассажира, пропавшего внутри. Это было устройство слежения – маленькая наблюдательная камера, воспринимавшая что-то, чего не воспринимает глаз: волны, частицы, колебания. Это была та самая стекляшка, которую я нашёл у Марины дома. Я стоял у стола и долго, долго выбирал между этими тремя версиями. Последняя несколько выпирала из общего ряда, как приоткрытый ящик в библиотечном шкафчике – но лиловое нутро этого ящика побуждало задвинуть его обратно в фантастику.
Скорее, всё это напоминало даже не ящики и шкафчики – а три шулерских стакана, под одним из которых могла быть реальность. Маленькая подсказка, выданная мне, не вызывала стопроцентного доверия – а потом я так перевертел, перемешал эти стаканы, что уже забыл, какой из них изначально стоял ближе ко мне; чем ещё один абсурд предпочтительнее другого, я уже не мог сказать.
Нокаутированный собственным сном, я проснулся – и тут же крепко ударился об явь. Два нокаута, после которых невозможно было отключиться – на какое-то время они просто стёрли границу между действительностью и недействительностью. Вязкое напряжение, сквозь которое нужно было пробиться – чтобы решить, что всё-таки лежит передо мной на столе – напоминало ту слабость, грозящую бессилием, какую испытываешь в кошмарном сне. А моё желание выбора было сродни желанию оборвать этот сон в самом его разгаре. Короче говоря, я стоял и тупил, пока за окном не стало светать. Очертания двора прояснились, и тополь у обшарпанной жёлтой стены, росший из твёрдой, усыпанной обломками кирпичей земли моего детства, зашевелился на ветру всё своей немногочисленной листвой. Это было первым движением; ухватившись за тополь взглядом, я стал тянуть к себе реальность за окном. В сравнении с ней я был невесом – и поэтому, упрямствуя, в несколько рывков притянул к реальности себя. А связь, за которую я тянул себя к себе – жёсткая, грубая и надёжная – всей своей надёжностью врезалась в моё сознание, как железный тром врезается в ладони.
Держа на ладони стеклянный шарик, я спросил себя, каким образом он мог за ночь окраситься в лиловый – и тут же ответил себе: сам он вообще ничего не мог. Я глядел в его лиловый сумрак, пытаясь вглядеться глубже, в самую глубь и муть – и вдруг понял, что вижу перед собой цвет вчерашнего заката, разбавленный тёмной сердцевиной. «…Вот оно что – заторможенно подумал я – Вот оно как».
Я никогда не мог сказать, что хорошо знаю Марину, понимаю ей мысли, чувства, поступки – её заскоки, закидоны, выверты, приступы; её скуку, тоску, злость и всяческие нечаянные радости. Я никогда не знал, чего от неё ожидать, не знал, кто она такая – кто она есть. Я даже затруднялся ответить, кто она мне – и теперь можно говорить лишь о том, что мне от неё досталось. Впрочем, даже об этом речи нет, потому что никто мне ничего не дарил и не доверял. Просто кое-что осталось после неё; что осталось, то и осталось, кто подобрал, тот и молодец. Ничего живого и тёплого, никакого трепыхающегося мяса – гладкая холодная и мутная стекляшка, рьяно отражавшая закат. Скафандр космонавта, пропавшего без вести – скафандр, в котором без вести пропал космонавт. Лиловый глаз с тёмным пятном вместо зрачка; камера слежения за этим миром, в смутном объективе которой мне придётся существовать. Мыльный пузырь, в ярости возомнивший себя камнем – и от этой ярости сумевший стать хотя бы стеклом; мыльный пузырь, наполненный страхом, гордостью, одиночеством – забрызганный несмываемым чудом.
На работе, когда телефон успел зарядиться, я сразу же отписался подруге, и она, проснувшись и обнаружив сообщение, позвонила мне. В этот момент ко мне как раз подходил начальник отдела – уверенной и чуть нагловатой походкой, с пачкой бумаг в правой руке. Рука была согнута в локте и слегка покачивалась при ходьбе у пояса. Эта походка и это положение руки как бы предвосхищали короткий взмах, шлепок бумаг о стол – и мирный, спокойный затрах до конца рабочего дня. По уму, мне надо было сказать: извини, Оль, я занят – но вместо этого я сказал: извините, Николай Сергеич – и вышел в коридор.
Да, Оль, привет…Да, всё в порядке…Да, на похоронах…Старая знакомая умерла…Спасибо…Что?...Ну как тебе сказать…я знал, что у меня будет тяжёлый день…Оль, я не думал, как лучше, как хуже – я просто не стал его заряжать…Нет, не хотел…Ну спроси, спроси, я уже жду этого вопроса…Ты знаешь, какого…Вот этого: и даже со мной?...Тогда не спрашивай…Не спрашивай, ладно?...Спасибо…Могу, конечно – а когда, сегодня?...Могу сегодня…Нормально, я успеваю…А какой же ещё – сытый, что ли?...Пельмени?...Ну пусть пельмени, я им не враг.
Где-то минуту мы мило болтали, и под конец болтовни Оля сказала, что ей всё-таки не нравится мой голос. У меня нормальный голос, Оля. Я нормально себя чувствую. У меня всё в порядке. Я был на похоронах, и они кончились. Я был на поминках, и они, как ты понимаешь, тоже не могли продолжаться вечно. Тем не менее, у меня было достаточно времени, чтобы всё переварить. Целая ночь, чтобы отойти от всего…и целое утро, чтобы прийти в себя.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Николай Васильев: Марина. Рассказ.
Заявка на психологическую прозу. Смелая, но пока не слишком удачная
04.06.11 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|