Гроздья гнева Галича

Анализируя свою встречу с чёртом, не должно появиться желание восклицать Алиллуйя, однако, появляется оно…
Жёсткость песен Галича исключает какую бы то ни было конъюнктуру, возможность договориться, отступление: вызвал чёрта – получай.
А то, что вместо крови будут чернила – так и чёрт современный, всё же - из двадцатого века, зачем же такой анахронизм, как кровь.
Галич писал о лагере так, будто был его насельником, точно познал свинцовые, наждачные, дегтярные слои правды, перед которой банальность бытового существования – тьфу…
Галич был непримирим к действительности: он сёк её шпицрутенами своих песен, но не менялась она, выдержит и не такое.
Памятники шли широким вариантом движения: и то, кому это было памятники, заставляло переосмысливать историю, всегда слишком активно использующую кровь для неизвестных своих целей.
Быт мелькал пёстрыми лентами, жаргон пестрел, и способность на брата взять по два литра затмевала и Репина палитру и Пушкина стихи…
Дьявольская способность – от чёрта, конечно, данная.
Придорожный шалман раскрывался метафизически, играя красками и оттенками, которые не затмить, не заменить другими.
И было нечто непостижимое в воздействии песен, выброшенных с такою жёсткостью в мир – и так бесконечно жёсткий.
Было.
Осталось.
И слушаются сейчас песни Галича, будто не мелькало перенасыщенных наших лет.