Два последних абзаца

В силу естественных причин произведение тяготеет к последнему абзацу: если речь о прозе; не в том смысле, что именно в нём будет сконцентрировано всё, ради чего оно писалось, но в том, что финал должен быть дверью, отворяемой во вселенную.
Последний абзац чеховского рассказы «Гусев» и такой же толстовского «Холстомера» поражают: глубиной концентрации слова, словно пропущенного через такие фильтры мудрости, которые сложно представить.
Оба посвящены смерти: но в чеховском случае раскрывается феномен морской, подводной красоты, точно примиряя с необходимостью последнего факта.
Фразы ложатся так, будто это уже не язык, а золотые нити смысла.
Постепенность их, плавная музыка наполнены таким звучанием, что зримость образов слишком велика.
И – покой, покой…
Смерть логична.
Абзац логичен.
Он примиряет со смертью, показывая необычный вариант морского погребения, и словно выводя на новый рубеж восприятия правды: о мире.
…которую, казалось, Чехов познал до предела: самой сутью сердца.
Последний абзац «Холстомера» так густ, будто написан древесной корою, или почвой: субстанциями, связанными с праязыком, с чем-то столь основным и смыслонесущим, чему сложно противостоять.
Странно и сложно построенные фразы противопоставляют смерть животного, с последующим использованием всего его земного состава, и смерть человека: такую же пустую, как и его жизнь.
Но пустой жизни не может быть: если предположить глобальный план бытия, в котором участвуем все мы, и жизнь последнего бомжа-алкоголика осмыслена: просто мы не понимаем этого смысла…
Но именно невероятная густота и нарочитая неправильность говоримого заставляют думать иначе…
Всплывает строчка из сонета Рильке: Ты жить обязан по-иному!
Что ж – не к этому ли и должна призывать высокая литература?