Багровые отсветы Багрицкого

Яро треснет арбуз: разверзнется, как пасть: страшная, вкусная, сытная, вместе — что-то из Босха давая красками своими, или ассоциациями:

Свежак надрывается. Прет на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе – и трюм нагружен,
Арбузами пристань покрыта.

Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придется проплыть –
И мы паруса развернули…

Есть в стихах Багрицкого избыточная яркость, особая крепость существительных, эпитет, работающий точно своеобразная сумма словесных чудес: жеребец под ним сверкает белым рафинадом!

И сразу — задор молодости ощущается, лихость и неистовство, ведущие строки, закручивающие их.

Багрицкого невозможно представить старым: хотя Суворов его. превращающийся постепенно в Суворова учебников и книг. именно стар…

Сам поэт не мог стать таким: стихи бы не позволили.

Рвались и вихрились они, казались непричёсанными, прущими напролом, как контрабандисты:

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.

А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»

Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы…

Необычное манило поэта, и волны всегда были рядом: они ложились причудливыми узорами на берег судьбы, и Багрицкий, казалось, кропотливо распутывал их жемчужную пряжу…

Он распутывал её истинно, и, созидая, огромную «Думу про Опанаса» продемонстрировал хорошую пристрастность к яви, помноженную на сокровенную неповторимость собственного бытия.

Как и в любых стихах, впрочем: хоть в замечательным, ещё более русским становящимся Тиле, хоть в птицелове...