К 155-летию Вячеслава Иванова

1

Мистагог российского толка… О! нет – Вячеслав Иванов совмещал в себе, казалось, все культуры, и, препарируя и усваивая оные, обогащал реальность русской словесности новыми созвездьями созвучий – алхимического толка.

Волхвование должно становиться сутью стиха, именно волхвы ведали тайну мира, которая – чем гуще становился технический прогресс – плотнее погружалась в муаровые бездны символов; волшба проникает в сознание, работая на частотах, которые не представимы пока, но которые так легко воспринять, вслушиваясь в себя:

Волшба ли ночи белой приманила Вас маревом в полон полярных див, Два зверя-дива из стовратных Фив? Вас бледная ль Изида полонила?

Они из Фив – сфинксы над Невой, и тень Изиды простирается над полями белых ночей, и… как знать, может быть, Египет – наша прародина?

Духовная колыбель?

Розоватое отечество тайны?

Какая тайна вам окаменила Жестоких уст смеющийся извив? Полночных волн немеркнущий разлив Вам радостней ли звезд святого Нила?

Мощно уложены в строки слова, им тесно, никакой нож критического суждения не войдёт между ними; и вспоминаются отточенные французские поэтические чудеса: Леконт де Лилль, Эредиа…

Разумеется, Вячеслав Иванов был родным и во французской культуре…

А вот – валун: мощный, древний, финский, из Калевалы; вот он, точно мерцающий веками, истолкованный философом, сочиняющим стихи:

Рудой ведун отливных рун, Я — берег дюн, что Бездна лижет; В час полных лун седой валун, Что, приливая, море движет.

И малахитовая плеснь На мне не ляжет мягким мохом; И с каждым неутомным вздохом Мне памятней родная песнь.

Он точил стихи из камня –. Иванов; и разные камни служили ему исходным материалом.

Блистает малахит мысли в тонких прожилках сомнений; вспыхивает на солнце духа алмазная грань озарения, и тяжёлая яшма туго отливает оттенками созвучий.

Странные стихи.

Мистические – и точно ветхие: из того объёма ветхости, какая позволила назвать таковым Завет.

…Италия, вечно манящая, вечно таинственная, осиянная тысячами огней ассоциаций Италия оживает по-своему в ивановских строках:

За мглой Авзонии восток небес алей; Янтарный всходит дым над снеговерхой Этной; Снег рдеет и горит, и пурпур одноцветный Течет с ее главы, как царственный елей.

И – все оттенки красоты собравшие стихи вдвинуты были в реальность жёстко и чётко, неопровержимо, надолго…

И история благосклонно взирала на них.

2

Творчество – отчасти гигантский палимпсест, а может истовое вспоминание пражизней, далёких, и наверняка насыщенных множественными огнями вариантов реинкарнаций.

Что, разумеется, не доказано.

Чего не требуется доказывать.

Вот жизни длинная минея, Воспоминаний палимпсест, Ее единая идея — Аминь всех жизней — в розах крест.

Вячеслав Иванов – мистик и космический эрудит, мистагог в принципе, выстраивая ретроспекцию своей жизни, обращался к стиху простому и насыщенному, стиху, позволяющему каталогизировать разнообразие деталей: без пропуска необходимых.

Отец мой был из нелюдимых, Из одиноких, — и невер. Стеля по мху болот родимых Стальные цепи, землемер (Ту груду звучную, чьи звенья Досель из сумерек забвенья Мерцают мне, — чей странный вид Все память смутную дивит), — Схватил он семя злой чахотки, Что в гроб его потом свела.

Точный портрет, жёстко выписанный, чётко.

Строки «Младенчества» сухи, как хворост, и белеют, как стрептоцид, что тоже сух.

Потом будет начертан портрет матери, и тут уже – интересно – войдёт в поэму мистическая сталь, или вольётся лента своеобычных ощущений, рождённых впоследствии рассказом матери:

Мне сказывала мать, и лире Я суеверный тот рассказ Поведать должен: по Псалтири, В полночный, безотзывный час, Беременная, со слезами, Она, молясь пред образами, Вдруг слышит: где же?... точно, в ней Младенец вскрикнул!... и сильней Опять раздался заглушенный, Но внятный крик... Ей мир был лес, Живой шептанием чудес. Душой, от воли отрешенной, Удивлена, умилена, Прияла знаменье она.

Миссия развернётся и обозначится: миссия космического креста поэта-мистагога, толкующего своё младенчество расширенно, и вместе так – будто действительно оживает в некоторых человеческих индивидуальностях прапамять, и, взяв от дыхания вечности, оживляет ткущиеся, долгие строфы.

Звук множится на образ, эрудиция выплёскивает характеристики насущнейших книг, и поэма, виясь и причудливо изламываясь зигзагами, играя анжабманами выплёскивает свой мир в общий: дабы обогатился чуть, получив дополнительную световую подсветку.

«Младенчество» шире младенчества, а насколько не измерить точно никому.