Увы
Уже более двух часов длилось заседание конференции по вопросам общей кафедрологии Института Повышения Заниженной Квалификации. За окном искушал молодые сердца апрель. До смерти хотелось в туалет.
«Боже, как мне на них насрать», — думал молодой аспирант Целлофанов, глядя на профессора Тортикову, недавно уличённую в получении взятки блестящим металлом без вкуса, цвета, запаха и ничем не похожим на золото. Залитая повышенным давлением, распираемая гордостью за отечественную науку, она была поразительно грациозна перед лицом подразумеваемой опасности в виде работников самосохраняющихся органов и тесносообщающихся сосудов. «Крыса, алчная крыса, нагулявшая жирок на лабораторных экспериментах кафедры Пищевой Физиогномики и Френологии», — думал Целлофанов в адрес неудачливой профессорши, часто рисовавшей мерзко усмехающиеся рожицы в зачётной книжке Целлофанова в бытность последнего студентом.
«Чёртова жизнь… даже в сортир и то не выпустят…», — отчаянно думал истекающий потом Целлофанов. За последние три часа ему не представилась возможность выступить, и он не знал, представится ли в дальнейшем. Более всего ему хотелось сразу после посещения туалета пулей выскочить на улицу и немедля раздобыть как можно больше вкусного пива и красивых девочек, чтобы, предъявив аспирантское удостоверение, выбрать среди них самую красивую (по возможности, оставив на возможное будущее остальных), а потом провести с ней максимально эффективным и эмпирически подтверждённым образом комплекс мер, направленных на достижение взаимного сексуального удовлетворения и аффективно-эмоционального взаимопонимания.
В это время как раз начинал речь заведующий кафедрой Сластолюбцев, недавно пойманный на торговле дипломами о высшем образовании — в своём обычном стиле, чередуя слова «системность» и «многополярность». Конечно, уголовного дела тогда не завели, но Сластолюбцева всё-таки решили отправить срочно в командировку к преклонному возрасту на ночь глядя, где барсуки дружат с малолетними мышатами, сообща водят хороводы и постепенно входят в свой долгожданно непроходимый маразм. Более всего данному обстоятельству были рады замдекана по учебной части мадам Васюхина, занявшая место завкафедрой, двадцативосьмилетняя Тоня Пычкина, занявшая место Васюхиной, и муж Тони, преподаватель кафедрологии Миусского Внегосударственного Университета Полновесных Непроверенных Технологий, Юхан Эрастович Лохаанис, не занявший никакого места, но всегда радостный за компанию и смеющийся в самых неожиданных местах беседы.
«Паршивая весна… ни минуты свободы воли… когда же этот выродок закончит говорить…». С Целлофанова не спускал глаз доцент Лопатов, недавно прославившийся классификацией кафедр: впервые в данной науке он разделил оные на настольные, подстольные и застольные, причём первые две существовали, судя по его разработкам, исключительно в условиях лабораторного эксперимента; в связи с этим ни у кого не было ни малейших сомнений, что докторская диссертация Лопатова обещала содержать беспрецедентную научную новизну и ни с чем не сравнимую практическую значимость. Кроме этого, Лопатов был неженат, имел машину и возил на ней декана Лобкова, живущего по соседству, что очень не нравилось отсталым адептам ортодоксальной науки, не признающим разницы между «советской» и «отечественной» кафедрологией.
«Я скоро тут всех возненавижу… сколько же можно томить…», — не переставал мучиться молодой аспирант. Ёрзал на стуле научный руководитель Целлофанова — профессор Жмуриков, преподающий в Институте кафедрологию конференций. Недавно Жмуриков прославился тем, что объявил свой предмет совершенно отдельной наукой, требующей особого подхода и уважения, а также звания специальной дисциплины, подкреплённого соответствующим приказом если не Министерства, то уж Института-то уж точно. Вслед за этим Жмуриков был зачислен в Академию Членов посмертно и представлен к награждению Резидентской премией, выдаваемой до этого лишь таким отпетым проходимцам, как ректор Института господин Лоцманов, не говоря уж о самом министре высшего недообразования Бочкине.
«Если сейча-ас… это не закончится… закончусь я-а …», — мысли в голове Целлофанова от давления на мозг физиологических потребностей деформировались и приобрели патологический оттенок. Не было ни малейших сомнений, что это не осталось незамеченным для старого профессора Вилонова, давно уже коллекционирующего кафедрологические недуги в своей маленькой персональной кунсткамере на чердаке Института (кроме немногих заблудившихся студентов там никто не бывал, и побывавшие обычно довольно неохотно делились впечатлениями). Старенький профессор даже было начал сладострастно закидывать голову куда-то под стол, всем своим видом демонстрируя преданность делу гуманизма и передовой науки, но под столом его, видимо, уже ласково держали за коленки верные молодые докторантки, всюду сопровождающие старого учёного.
«Ох-ох-ох… что делать… ох-ох-ох», — начал уже в голос постанывать истекающий Целлофанов, обращая на себя внимание уже даже подглуховатого секретаря Итальянцева, самозабвенно вычёсывающего из ушей мелких домашних животных. Безобидный старичок давно уже ничего не помнил и не знал, умея только расписываться — за что и пользовался заслуженным уважением коллег. Однако, даже от его внимания, выросшего в условиях эпидемического дружелюбия и доверия светлых тридцатых годов, не ускользнула нарастающая нервозность молодого аспиранта, сопровождаемая резким запахом испортившейся баклажанной икры из запасов сделанных в самые тяжёлые годы перестройки безвременно усопшей супругой Итальянцева — Лючией Виноградовной Охлозубовцыной. Запасы являлись необходимым компонентом памяти о жене, а потому не потреблялись, но и не выбрасывались. «Дома всё должно быть как при Люсе», — говорил Итальянцев затыкающим носы гостям.
«Бля, да я же сейчас сдохну просто!», — в отчаянии подумал Целлофанов, ощущая начинающееся непоправимое — и тотчас же был объявлен со своим докладом.
— Да я над вами всеми здесь уже три часа усираюсь просто! — страдальчески заорал он, вскочив с места и почти рывком спуская штаны…
Впоследствии изнасилованная N
Вечером третьего дня впоследствии изнасилованная N. посетила сомнительное кафе в сомнительной части города, где сомнительные люди в сомнительное время суток сомнительно собираются и сомнительно пьют свои сомнительные напитки. Подойдя к стойке бара, впоследствии изнасилованная N. заказала два коктейля «горячая гнилая вишня апперкот», заняла столик у западного окна, после чего довольно отрешённо прождав 25 минут и выпив один из заказанных коктейлей, покинула кафе до следующего вечера.
Следующим утром впоследствии изнасилованная N. также посетила сомнительное кафе в сомнительной части города, где сомнительные люди в сомнительное время суток сомнительно собираются и сомнительно пьют свои сомнительные напитки. Подойдя к стойке бара, впоследствии изнасилованная N. снова заказала да коктейля «горячая гнилая вишня апперкот» и заняла столик у западного окна. В поведении впоследствии изнасилованной N. было отмеченное лёгкое беспокойство, переходящее в явно выраженное волнение, сопровождаемое симптомами фрустрации и стресса. Впоследствии изнасилованная N. непрерывно обозревала вход в кафе и бурно реагировала на появление мужчин при помощи невербальных навыков коммуникации. Прождав, на этот раз, 55 минут, впоследствии изнасилованная N. покинула кафе, оставив один из коктейлей нетронутым.
Вечером того же дня впоследствии изнасилованная N. опять посетила то же самое сомнительное кафе, повторяя те же самые действия в той же последовательности с неизмеримо большей выразительностью, чувственностью и экспрессией. Заняв столик у западного окна, она уже открыто следила за дверным проёмом, игриво подбрасывая и ловя самодельное взрывное устройство на основе ручной гранаты «Ф-16». В случае появления лиц мужского пола, впоследствии изнасилованная N. подбегала к вошедшему, требовала документы, настойчиво предлагала сдавать оружие, наркотики, драгоценности и личные вещи, после чего рекомендовала покинуть кафе. За полтора часа её пребывания были изъяты: два пистолета и автомат различных марок, а также бейсбольная бита производства спортивной фирмы «Cool & Wilson» (Йоханнесбург, третий дом слева от кладбища). После того, как посетители закончились, впоследствии изнасилованная N. покинула кафе, оставив нетронутый коктейль и предварительно метнув гранату в сторону стойки, после чего не появлялась в означенном месте никогда.
А изнасиловали её уже совсем в другой раз. Да так, что от неё и мокрого места не осталось!
Памятники
Это был день, когда в Москве сходились Памятники. Иногда их немного заносило, но, в целом, они довольно уверенно бродили по городу, поминутно наталкиваясь на прохожих и друг на друга. Если они теряли дорогу (что случалось с ними на каждом шагу), они спрашивали путь у знакомых или звонили куда-нибудь.
Кадр № 1
Страстной бульвар. Улицу переходит памятник Горькому. В стороне, сильно покачиваясь, стоит памятник Высоцкому с высоко задранной головой.
ПАМЯТНИК ВЫСОЦКОМУ (не оборачиваясь): Кто здесь?…
Кадр № 2
Никитские ворота. В беседке — скованные наручниками мечутся памятники Пушкину и Гончаровой. На входе в беседку — огромный навесной замок.
ПАМЯТНИКИ: Выпустите нас, выпустите! Ну что вам стоит?…
В стороне похотливо усмехается памятник Тимирязеву.
Кадр № 3
По брусчатке Красной Площади неторопливо скачут бок о бок памятники маршалу Г. К. Жукову и памятник князю Долгорукому. Лошадь Жукова заметно хромает.
ПАМЯТНИК ДОЛГОРУКОМУ: А как парад-то принимал?
ПАМЯТНИК Г. К. ЖУКОВУ: Да я что-то уже и сам не помню.
Кадр № 4
Смертельно испуганный памятник Петру Первому пытается залезть как можно выше по постаменту: внизу извиваются и кривятся скульптуры «Арт-Музеона». В их числе изредка попадаются также скульптуры зверей и сказочных персонажей с Манежной Площади (работы скульптора Церетели), ненатурально распухшие и злые.
ПАМЯТНИКИ: Самозванец! Колумб недоделанный!
ПАМЯТНИК ПЕТРУ ПЕРВОМУ: Смерды! Не прикасайтесь ко мне своими грязными конечностями! Все по кунсткамерам!
Народ безмолвствует.
Кадр № 5
Памятник Энгельсу на Пречистенке собирает средства на восстановление бассейна «Москва». Мимо проходит памятник Дзержинскому.
ПАМЯТНИК ДЗЕРЖИНСКОМУ: С ума сошёл? Сейчас же совсем другие времена! Вот арестуют тебя и сошлют куда-нибудь в ЦДХ!
Кадр № 6
Памятник Циолковскому в страшном возбуждении прибегает на Ленинский Проспект к памятнику Гагарину.
ПАМЯТНИК ЦИОЛКОВСКОМУ: Юра! Выручай! Ракета улетела!…
Кадр № 7
На Старом Арбате памятнике Наталье Гончаровой и принцессе Турандот, истерично визжа, спорят, кто из них больше блестит. Рядом прохаживается памятник Пушкину с Пушкинской площади, буквально зелёный от ярости.
Кадр № 8
ВДНХ. Памятник рабочему и колхознице.
ПАМЯТНИК РАБОЧЕМУ: Сколько лет мы с тобой делаем этот последний и решительный шаг от ВДНХ-Северного, а до сих пор не сдвинулись ни на метр!
Подъезжает памятник Никулину на автомобиле.
ПАМЯТНИК НИКУЛИНУ: Вас подвезти?
Кадр № 9
Китай-город. Памятники Кириллу и Мефодию учат болгарскому языку памятник Героям Плевны.
Кадр № 10
Арбатские ворота. Памятники Гоголю спорят, кто из них более настоящий. В некотором отдалении идёт партсобрание памятников Ленину.
Кадр № 11
Памятник Минину и Пожарскому.
ПАМЯТНИК МИНИНУ: Ну чего, пойдём, познакомимся с какими-нибудь клёвыми девчонками?
ПАМЯТНИК ПОЖАРСКОМУ (скучающе): Опять на ВДНХ…
Свобода Оли
— А я, понимаешь, такая маленькая и падаю!
Словно подтверждая свои слова, Оля оступилась и только с помощью мудрёного акробатического пируэта осталась стоять на месте.
— Это просто такая судьба! — прокричала мне она, летя с лестницы.
— Непослушная стихия, правда? — заметила Оля, вцепившись в поручни эскалатора свободной от гипса рукой.
Прошло всего два месяца с того времени, как Олю стало неудержимо тянуть к земле. С того времени она получила четырнадцать переломов, сорок шесть растяжений и неподдающееся подсчёту количество ушибов. Зато она осталась жива, в отличие от большинства наших друзей.
А у нас было модно любить. Только это когда мы маленькие были, мы всё больше друг дружке в любви признавались. То Оля признается Огорчённому Гоше, то Огорчённый Гоша красавице Марине, то красавица Марина — Оле. А Никитка-футболист никому в любви не признавался, и его никто не любил, но он всё равно был с нами, потому что его папа играл в раменском «Сатурне» и забил решающий гол в смертельной схватке с ликино-дулёвским «Спартаком» в июле 1982 года.
Но потом всё как-то поменялось. На Новый Год Огорчённый Гоша пришёл к Марине с цветами, а она его даже на порог не пустила. «Я тебя, Гоша, не люблю», — сказала она, — «зачем ты мне нужен, когда меня любит… воздух…», — и вздохнула сладко так. Огорчённый Гоша, конечно, огорчился ещё больше, но виду не подал. Говорит, покажи, как тебя воздух любит. Марина отвечает, мол, очень просто. И берёт, взлетает метра на два от пола. Огорчённый Гоша аж цветы выронил. Кайф, говорит, хочу, чтобы меня тоже кто-нибудь так любил. А Марина отвечает, что это несложно и надо только захотеть.
Огорчённый Гоша сразу всё нам рассказал. И мы тоже решили кого-нибудь полюбить.
Никита утонул сразу, долго он не промучался. Все знали, что вода — опасная стихия.
Огорчённый Гоша был обречён на более продолжительные муки. Сразу же после первого знакомства с огнём он был доставлен в реанимацию с ожогами 60% кожного покрова. Последнее, что мы о нём слышали — то, что он погиб в больнице. От пожара, уничтожившего за один вечер всё здание.
Марина через некоторое время полюбила воздух совсем по-взрослому и улетела в небо навсегда. Борька из соседнего подъезда, куривший в это время на балконе, божился, что Марина носит розовые трусики.
И только Оля заявила, что все беды наших ребят происходят оттого, что они влюбятся, как придурки, насочиняют чёрт знает чего, а стихии-то их не любят. А потому — решила ни в кого не влюбляться и остаться свободной…
Но земля сделала сама свой выбор — и пока эта любовь не обоюдная, Оля не разобьётся.
Операция «Крах»
Вообще-то головой об стену — больно. Но потом, раза с шестидесятого, привыкаешь, и боль уже практически не ощущается.
«Стоит мне только представить, что я идиот — и я сразу становлюсь непроходимо тупым…», — говорил Виталька и врал. Он всегда был умным, я знаю это.
Я подружился с ним, когда он только сказал эти слова, и я сразу подумал, что он умный. Да он, собственно, так и сказал, что обычно он умный — причём, настолько, что стоит ему что-то представить, и всё так и делается. Только Виталька какой-то мстительный и жестокий, потому и в мире хорошего мало — просто не приходят добрые мысли в Виталькину голову, ой, не приходят…
И вот, значит, он мне говорит на уроке, что все тупые, а тут и правда: училка по литературе из себя умную строит, о Достоевском рассказывает, Ленка Знахарева, первая ботанка, тоже лапшу на уши вешает — с понтом дела последняя надежда русской интеллигенции. Я и говорю Витальке: зачем ты думаешь, что они тупые — и они тупые? А он отвечает: «Не, Вов, я ещё это не успел представить, это они тупые не из-за меня, а из-за свойственной им тупости от рожденья… а вот сейчас я минут на пять представлю, какие они должны быть внешне, чтобы соответствовать собственной тупости» — и представил!
Лучше бы и не представлял. Ленка рухнула на пол, и её тошнить стало, девчонки завизжали; а училка зачем-то разулась и стала бегать по классу с воплями: «Пожарные! Пожарные!». Потом Виталька прекратил думать, и всё пошло, как обычно.
После уроков мы, как всегда, отошли за угол и закурили сигареты «Пегас», которые за шесть-двадцать.
— Знаешь, Вов, отчего конец мира наступит? — спросил меня Виталька.
— Знаю. Табак — мировой. Закончится табак — вот и конец мира.
— Ерунда. Конец мира, это когда все тупыми станут. И всех тупыми сделаю я…
Я с уважением посмотрел на Виталика.
— Тебе что, нравится этот жестокий мир? — разозлился он, — да это же полная дрянь! Я его уничтожить хочу! И себя заодно… Вот скажи, тебе приходили в голову мысли о самоубийстве? — он проницательно заглянул ко мне в глаза.
— Приходили… — сознался я.
— Так давай покончим с собой! Если уничтожить что-то — то всё!… Знаешь, я назову это «Операция «Крах». Поможешь мне?
Я тупо уставился на Виталика, не понимая, что он затевает.
— Стой на шухере, а я буду представлять, что все тупые. И когда представлю — настанет конец мира!…
Идея насчёт операции мне понравилась: я всегда любил играть в войнушку. Отшвырнув бычок, я встал возле угла; Виталик же присел на землю и погрузился в думку о том, как всех сделать тупыми. Но странное дело: несмотря на напряжённую работу его мысли, никаких разительных перемен в обозреваемом мире не происходило.
— Закончил, — наконец, произнёс Виталька, — теперь на свете тупые все-все, ни одного умного не осталось.
Я с непониманием уставился на него. Ничего не указывало на конец мира… неужели операция сорвалась?… и тут до меня начало доходить…
— Виталька, представь мне сигарету!
Виталька наморщил лоб, но обычной материализации сигареты не произошло. В состоянии крайнего изумления он попробовал ударить головой об стену, но скорчился от адской боли и захныкал.
Только тогда я всё понял: собственно, операция «Крах» закончилась полным успехом. То есть, крахом. То есть, для того, чтобы сделать мир тупым, нужно было найти хотя бы кого-нибудь умного… и он нашёлся — один он, мой бедный бывший умный друг Виталька…
Но самое ужасное, что когда хотя бы один человек на свете становится тупым, — это действительно конец света.
Чёртова колесница
Никто не видел профессора русского филоложества Антония Семёновича Макароненко по вечерам. Совершенно никто. И декан космокатастрофического факультета Константин Дмитриевич Ушибский. И проректор по тяжёлой надомной работе Владимир Константинович Сухошацкий. И преподавательница сравнительного скотоведения Надежда Константиновна Поленина. Каждый вечер Антоний Семёнович уединялся в старом флигеле на краю оврага и, закрывшись на запор, ставил, по слухам, ужасные опыты, вызывавшие содрогание у всей прогрессивной общественности. Горожане обходили опасное место сторонкой и с попустительским сочувствием посматривали на не знакомых с местной знаменитостью иногородцев.
Но не таков был предприимчивый бакалавр кафедры физики тел и форм Адольф Иванович Бродский. Будучи чемпионом университета по раздельной гребле с шестом, он не сомневался в свойственных ему силе духа, крепости нервов и моральной стабильности, безусловно превосходящих аналогичные параметры противника. Эти и другие соображения всегда заставляли проявлять его повседневный героизм, но теперь, поскольку речь шла о спасении человечества и престиже кафедры, никто не мог удержать его от храброго поступка. Презрев возможный незачёт по трёхэтажному гигзаметру, спортивному мату и познавательной речи с разбега, Адольф решил пробраться во флигель и нокаутировать сумасшедшего профессора.
Поздним вечером, затаившись в щели между хлебобулочным складом и ремонтным ангаром самокатной роты сил городской самообороны, Бродский собрал рюкзак, чтобы быть готовым ко встрече с неожиданным. После мучительных сомнений было отобрано только самое необходимое.
1. маскировочный гидрокостюм с подогревом и москитной сеткой на случай дождя, снега, Сибири и нашествия полчищ дикой мошки;
2. аналогичный костюм для передвижения в городских условиях (чёрная асфальтовая окраска с неприличными надписями и прилепленными окурками естественного происхождения);
3. универсальный бронежилет, защищающий от любого вида огнестрельного и холодного оружия, радиационной, химической, биологической опасности и (на всякий случай) заболеваний, передающихся половым путём (облегчённый, весом до ста килограмм);
4. прибор для ночного, дневного, а также утреннего и вечернего видения со сменными фильтрами, декорированными по последней моде от Армани под гранёные стаканы цвета бутылочного стекла;
5. сферическая огнеупорная, водонепроницаемая, противоударная, каска-шлем со встроенным отражателем психического состояния и автоматической системой отката черепно-мозговых повреждений.
6. лапти производства GRINDERS (липовые, город Подольск) со встроенными коньками, лыжами, санными полозьями и выдвижными стальными каблуками сорок пятого калибра;
7. штуцерный гаечный ключ девятнадцать на двадцать четыре с оптическим прицелом и эргономичным прикладом производства завода Михельсона в Бейруте;
8. походная готовальня немецкого производства с комплектом боевых штангенциркулей;
9. гуманная нелетальная сеть из корабельной оснастки для охоты на подводные лодки (по этой причине, собственно, и лишённая радости полётов);
10. сверхтяжёлые противоугонные наручники, буквально приковывающие к земле любого предполагаемого противника, ручка-стрелялка, палка-копалка и лопатка-черпалка; многофункциональный 56-компонентный нож-оригами; дополнительная обойма винтиков к боевым штангенциркулям; отбойный моток для прохождения сверхпрочных заградительных укреплений; складной штык-топор; набор типичных географических карт окрестностей Ленинграда с инструкцией по применению; спички для получения Олимпийского Огня.
Миновав первые несколько ползков пути, Адольф неожиданно ощутил груз гражданского долга, притягивающий его к земле и не дававший возможности для манёвра. Пройдя сантиметров чуть более пятнадцати, Бродский пожалел о количестве взятой амуниции и с неохотой освободил себя от нелетальной сети, тотчас украденной мутировавшими на пункте приёма цветного лома крысами. По истечению десятого километра пешего пути к дому профессора Макароненко Адольф последовательно расстался не только со всей амуницией, но и с большей частью одежды, доползя до цели в одних панталонах, сочно пропитанных потом. Каково же было его удивление, когда он увидел, что дверь во флигель приоткрыта!
«На хрен я брал с собой столько дерьма», — раздосадовался бакалавр и прильнул глазом к щели.
В секретной лаборатории кипела работа. Шумно вибрировали многощупальцевые механизмы, в ритме регтайма выплёвывали дым оцинкованные хромом магниевые реторты, над входной дверью меланхолично подсушивались точные макеты внутренних органов живых существ. Однако, не прошло и восьмитысячной доли мгновения, как фотографичность увиденной картины самочинно распалась, словно ядро урана под потоком медленных нейтронов. Адольф Бродский почувствовал себя захваченным в плен — причём, за шиворот и в крайне оскорбительной форме.
— А! Бро-уо-уодский! — узнал предприимчивого бакалавра бесноватый профессор и зловеще захохотал, — Бга-га-га-га-га! Какой отличный, замечательный, превосходный человеческий экземплярище! Именно то, чего мне не хватало для моих бесценных опытов! Бга-га-га-га-га!
— Позвольте-с… — бессильно пробормотал несостоявшийся герой и покорно завис в воздухе, слабо перебирая знакомые движения конечностей.
— Это ничаво, — неожиданно деловито пообещал профессор, — ты умрёшь нестрашно. Дураки не боятся смерти, бга-га! Но сначала ты увидишь плод моих изысканий, так-то! Я называю её «колесница дьявола».
Несмотря на стеснённое положение тела, зависшего в неопределённо двухметровой дальности от поверхности пола и угрозы неминуемой смерти, Адольф ощутил вязкое подобие интереса. «Блин, ну что за колымагу надо ваять с таким количеством жертв?», — билась о лобную долю головного мозга изнурительная мысль.
Пол под ногами медленно двигался: бакалавра несли, несли, несли и вдруг внесли в огромный амфитеатр, освещённый светом факелов и горящих спиртовок. В центре на невысоком, зловеще красном постаменте коптилось хорошо укрепленное устройство с двумя колёсами, перекладиной, полукруглым штурвалом рулевого управления, небольшими педалями, подключёнными к зубчатому колесу ременной передачи и сиденьем.
— Бга-га-га-га-га! — торжествующе заорал профессор и водрузил полумёртвого бакалавра на сиденье таким образом, чтобы его ступни лежали на педалях, — Жми!
«Ёжкино коромысло», — бешено вращая педали, думал вконец уже отчаявшийся бакалавр, — «Ну какого кариеса этому обмылку пришло в голову изобретать велосипед?…Какого?… Какого?…».
Жизнь медленно покидала его изнурённое бессмысленным кручением тело, чтобы присовокупить оное к сотням и тысячам подобных ему субстанций, уже присоединившихся к вселенскому могильному праху несуществующего и неосуществимого Логоса.
Умная крыса профессора Шулерпухмана
Метро города Снегозаводска
Настоящее свинство
Молодой животновод Самошин больше всего на свете любил свиней и музыку. Заканчивая рабочий день, обычно он включал старинный патефон и под звуки «Ленинграда» запрыгивал с разбега в свинарню. Там его ожидали влюблённые хрюши, которые, конечно, тоже очень любили молодого животновода Самошина и лизали ему шершавыми язычками подмышки, отчего Самошин прямо-таки блаженствовал. Так у Самошина проходил каждый божий день, и ему казалось, что большего счастья на земле испытать он не в человеческих силах.
Надо сказать, что любовь Самошина к свиньям передалась к нему по наследству от родителей-свиноводов, да и вообще вся его семья была прямо-таки в поросячьем восторге от этих розовых мокрых пятачков и весёлых визжаний. Лишь один представитель семейства был вечно недовольным и злым — младший брат Самошина, Виктор. Всю жизнь родители и брат заставляли его убирать помёт за этим, как он выражался, «ручным врагом ассенизатора», а по ночам ему снились жуткие сны про то, как жирные наглые твари забрасывают его дерьмом. «Свиньи!», — с бессильной яростью думал он. Животные же в ответ виляли хвостиками и с готовностью подкидывали новый материал для работы…
Стены в комнате Самошина-младшего были увешаны плакатами антисвинской направленности: череп с пятаком, двумя скрещёнными костями и надписью «SVINHEAD IS DEAD!», портрет старшего Самошина, вырезанный из газеты «Сельская Новь» («Сельская Вонь», по транскрипции Виктора) с надписью «MERDE DU MONDE», а также постер группы «Руки Вверх!» — с разрисованными свиными рылами под дулами Калашникова. Здесь Виктор отдыхал от животноводческих будней, вынашивая сладостные мечты о мести.
Самошин-старший, звавшийся Фридрихом (понятно, в честь какой свиньи) не чуял нависшей беды. Всё так же он каждое утро он вприпрыжку бежал в свинарник, распевая на всю деревню детские песенки советских композиторов. Хрюшки к тому времени уже разложили уже почти весь репертуар «Ленинграда» на двенадцать голосов, и даже пытались организовать из молочных поросят Свинский Детский Хор имени Фридриха Самошина.
Виктор же, как всегда, приходил на работу только к полудню, затыкая уши наушниками, чтобы не слышать репетиции вокального коллектива. Однако, по той же самой причине, он не внимал и призывам брата.
— Витя! Ступай на обед! — кричал Фридрих.
— Всё дерьмо, — невозмутимо ответствовал Виктор, отшвыривая лопатой шмат фекалий.
— Вить! Айда на перекур!
Виктор не внемлил. Помогал только хлопок по плечу и вопль (с пятидесятого раза):
— Уматывай обедать, сволочь!
Ну, разве возможны после такого недопонимания хорошие братские отношения?
Понятное дело, что долго так продолжаться не могло, и в голове Виктора сам по себе развивался кровопролитный антисвинский план. Возможно, это была последняя отчаянная попытка изменить свою жизнь, обратить на себя внимание мира или хотя бы семьи, чтобы добиться самореализации и эмоционального комфорта; одним словом, в очередной бессонный вечер Самошин-младший решил навестить молодой хор и подправить в нём несколько голосов… а, точнее, все!!!
Когда он включил свет в свинарнике, хрюши радостно захрюкали ассенизатору: за ночь накомилось немало дерьма.
— Тише вы, тише, — шептал он, боясь, что разбудит брата.
Однако лунная ночь не предвещала нарушения тишины. Смотря на лунный диск, Виктор почувствовал, что сходит с ума и вдруг достал огромный столовый нож.
— Да хрен с вами! Вся власть антисвинистам! Я — антисвинист!… — заорал он.
Свинячьи крики резко усилились, но это всё равно не разбудило Фридриха.
— Вот вам, вот! — бессознательно кричал Виктор, втыкая блестящий металл в нежную розовую пушистую кожу.
Из широких ран струилась фонтаном алая кровь, постепенно начавшая заполнять грязное помещение. В кровавой каше под крики ещё живых животных и методичное втыкание ножа в податливую плоть, всплывали розовые тела с обрезками пятачков, непривлекательные сине-зелёные потроха и, конечно, дерьмо.
Спустя час свинячих предсмертных криков уже не было слышно, да и нож стал работать куда как медленней: Виктор устал. Он валялся в крови между мёртвыми телами и тяжело дышал. На пороге стоял замерший от шока Фридрих.
— Фашист! — прохрипел старший Самошин, обретя дар речи, но лишившись при этом разума, — Каин не убивает Авеля, Иван Васильевич не меняет профессию!
Виктор выронил нож и попятился. Ярость прошла, появился страх расплаты за содеянное.
— Фашист, — ещё раз пробормотал моментально поседевший Фридрих, медленно, как в кино поднял окровавленный нож и вдруг, рухнув на колени, исступлённо начал мочить ножом остывающие свиные тела. Виктор пулей выбежал из свинарника.
Фридрих и сейчас работает ножом — практически без еды и без сна, под новый альбом «Раммштайна». А чтобы его труд приносил пользу нашей великой Родине, к Фридриху подвели турбину Белоярской гидроэлектростанции, и теперь он обеспечивает бесплатным электричеством не только весь Урал, но и даже север Казахстана!
Волшебные пузырьки
Чудесный вечер
— …и обязательно курочку! — закричала вслед уходящим гостям Валерия Сергеевна, но зов её сам собой растворился в щебетании птиц и колокольном звоне — служили вечерню.
Подходил к концу званый вечер. Лакеи допивали остатки шампанского, на правом берегу реки Клязьмы тянулась траурная процессия: накануне скончался сельский голова Шимон Микоэлс. Вечерний ветерок разносил по саду прохладный аромат цветущей вишни и атональные завывания расстроенных скрипок. Вечер был чудесен.
Кавалергард корнет Давыдов бродил по тенистому приусадебному саду в странном смятении. Не далее часа назад, допивая очередной фужер, он, как обычно, почувствовал влечение к родной земле. Однако, ещё до окончательного принятия горизонтального положения ещё сильнее его позвало мужское начало — что являлось несомненным результатом случайного сближения с неизвестной барышней невиданной красоты. Тогда кавалергард ещё не подозревал, что за предмет страсти сулила ему судьба. И всё же, так или иначе, к концу раута выяснилось, что возлюбленной его является очаровательная дочь протоирея Иеронима Баранова Евдошенька.
В тот день Евдошенька была особенно очаровательна: ей опять разрешили примерить мамино бальное платье, и она порхала в нём грациозно и легко, словно в саване. Никого не стесняясь, корнет бросал на девушку алчные взгляды — несмотря на ревность седого штабс-капитана Погорельского, уже подумывающего об одиннадцатой, со времён крымской кампании, неудачной дуэли.
Наконец, в кустах замелькал белый силуэт Евдошеньки, запутавшейся в зарослях кормовой фасоли, невесть как проросшей за садовой беседкой.
— Позвольте-с! — с энтузиазмом воскликнул корнет и тотчас с необычайной целеустремлённостью рухнул рядом.
— Ах!… — взволнованно выдохнула дочь протоирея, никогда прежде не встречавшая в фасоли кавалергардов.
В саду было достаточно людно, но никакие силы уже не могли нарушить взаимность нахлынувших чувств.
— Когда, когда я смогу Вас увидеть? — смущённо бормотал потный раскрасневшийся корнет.
— Ах… — никак не могла обрести дар речи Евдошенька.
— Когда? Когда? — с вялой горячностью настаивал юный влюблённый.
— Ах… ах… — лепетала Евдошенька, — мой милый корнет… приходите же к нам в сад… ровно в полночь я открою окно с видом на реку…
— Адорабль! — взревел почти по-французски кавалергард и пулей вылетел из фасоли.
Как и было обещано, ровно в полночь Евдошенька приоткрыла окно. Сад дремал под ровным светом нереально полной луны, громко кромсали воздух сумасшедшие сверчки. Погрузившись в ещё не оформившиеся подростковые эротические фантазии, Евдошенька сама не заметила, как задремала, всё так же сидя у окна.
Тем временем корнет увлечённо падал с забора в кусты малинника. Потревожив полдюжины ворон и кузнеца Хаима с несовершеннолетней красоткой Ребеккой, кавалергард хотел уже истошно заорать от боли, но, памятуя о тайне свидания, передумал. Превознемогая мучения от полученных травм и дискомфорт от предшествовавшего прицельного падения с мостика в декоративный прудик, корнет мужественно пополз в сторону усадьбы.
Евдошеньке же снились хомячки. Иногда их было двое, иногда трое, иногда они отпочковывались друг от друга и заполняли собой всё пространство сновидения. Периодически во сне появлялись также хищно скалящиеся еноты, и тогда количество хомячков стремительно сокращалось, но ненадолго. Улыбаясь во сне, Евдошенька считала хомячков и всё так же ждала своего корнета, уже подползающего к открытому окну.
Увидев дремлющую в лунном свете возлюбленную, корнет застыл без движения. Таким, открыв глаза, она его и увидела — на четвереньках, с нелепо вытянутой рукой.
— Иип… — нечленораздельно вымолвил корнет и, подтянувшись, довольно ловко рухнул в оконный проём — прямо в объятия любимой.
Найдя после нескольких попыток вожделенные уста, корнет уже было вознамерился слиться с ними в долгожданном поцелуе, но Евдошенька строго отодвинула любовника от себя, жестом попросив подождать. Отстегнув накладную косу и вынув вставную челюсть, Евдошенька повернулась к корнету и расплылась в олигофренической улыбке.
— Пэ-э… — промычала девушка. С уголка её рта кокетливо стекала блестящая в лунном свете струйка слюны…
Стояла тихая летняя ночь. Ничто не тревожило покой влюблённых, и лишь тёплый ветер доносил пьяные крики с еврейских поселений на правом берегу реки Клязьмы.
Примечания. Рассказ является вариацией на тему моего же рассказа «Чудесное утро» (http://lito.ru/text/3290). «Адорабль» — искажённое французское «восхитительно».
Алексей Караковский: Научная фантастика.