|
Елена Селенова: ПРОСТЫЕ ЧУВСТВА.
Да, конечно, у Елены Селеновой стилистически выверенные тексты.
Да, конечно, у Елены Селеновой всегда тщательно продуманы детали.
Да, конечно, невероятная достоверность и полное погружение в описываемую социальную среду.
Но ведь этого мало, невероятно мало для того, чтобы произведение ожило! Когда в сюжетной линии автор не прячет от нас зайца в шляпе с мастерством фокусника и не заигрывает с сюжетом, как может он удержать наше внимание, поднять накал эмоций?
Как, если все просто и незатейливо?
Нет ни лихо свинченного сюжета, ни популярной тематики, ни даже броских героев. И люди обычные, и сюжеты простые, - в чем секрет? Елена выбрала самые неблагодарные, невыигрышные, немодные сегодня темы. Она отказалась от супергероев и не стала забрасывать свои персонажи ни в экстремальные ситуации, ни в экзотические страны, ни в необычные времена. Даже стандартными методами оживления, раскрашивания произведения она не воспользовалась – только скупые штрихи черно-белого карандашного наброска. Только карандаш и никакого масла – но все задышало!
Как?
Я могу предположить, что персонажи Селеновой оживают в мастерски написанных диалогах. В диалогах, где каждое слово, зачастую нарочито примитивное, просторечное, а порою наоборот - излишне пафосное или же научное, академическое, выбрано таким намеренно и находится на своем месте, ибо несет не только сюжетную нагрузку, но и является характеристикой героев, указывает на принадлежность к определенному социальному статусу, возрастному диапазону и среде обитания.
И всё же этого мало. Чем достигается градус накала наших читательских эмоций, так и осталось для меня загадкой. Почему наше внимание держится до самого финала? Почему мы переживаем вместе? Может потому, что это – про нас?
Не знаю. Это не поддается анализу, ведь это - не математика, а литература.
Но литература настоящая.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Юрий Лопотецкий
|
ПРОСТЫЕ ЧУВСТВА
2005Хитрость |Любовь |Память
Хитрость
Что такое хорошо и что такое плохо? С «хорошо» можно разбираться долго, причём это понятие у каждого своё. А вот что такое «плохо»… это я точно знаю! Это когда тебе шестнадцать лет и на твоём лице уродливо-смешная повязка наподобие собачьего намордника! А за ней скрывается разнесчастный послеоперационный нос с кучей швов и двумя здоровенными, каждый в большой палец толщиной, тампонами, подпирающими теперь уже прямую внутреннюю носовую перегородку («Мама! Ну, может, можно ничего не оперировать? Ну и ладно, что она кривая – она ж внутри, её же всё равно не видно!! И с хроническим насморком люди тоже нормально живут всю жизнь…») А за окном твоей больничной палаты взрывается гормонами, кипит нежнейшей зеленью и кривляется безудержным солнцем апрель… Тоска смертная, время непреклонно и бесконечно. Да и палата – тоже не палата, а бокс. Ты, дорогуша моя, в боксе… (Прямо издевательство, слово-то какое энергичное, спортивное! А ты валяешься тут, как забытый валенок!) Одна надежда на обещанную новую соседку, бокс-то, слава богу, двухместный!
Ну что, дорогая, получила?! Теперь ты уже не просто в боксе, ха-ха-ха! Нет, ты в глубоком нокауте, потому что твоей долгожданной соседке лет пятнадцать, ха-ха, осталось до ста, и вместо занимательного обсуждения ваших школьных поклонников ты будешь её кормить с ложечки и водить под ручку в туалет, потому что у неё повязка на оба глаза! Вот, блин, повезло, так повезло.
– Лапушка, ты плачешь чё ли? Али как? Те как звать-то?
– Александра.
– Шурочка, значит, – обрадовалась старушка, – ой, ну до чё ж красивая имя-та у тя!
Этот божий одуванчик издевается над ней, что ли? Саше её имя не нравилось категорически, а вариант «Шурочка» просто бесил. Ну нет, этот номер у неё не пройдёт!
– А вас как зовут – Мариванна? – Саша вложила в эту нехитрую фразу столько желчи, что даже как-то сразу и застыдилась этого: ну, в конце-то концов, бабка ж не виновата, что Саше так дико тоскливо здесь и что самой лучшей больничной соседкой могла стать только Люська – вот уж подружки бы наговорились всласть!
– От! – старушка даже как будто подпрыгнула в кровати радостно, – а как же ж ты догадалася? Всё праальна, Марь Иванной и кличут. Но лучче – баба Маня, я так больше привычная.
И понеслось! Каждый бабусин приём пищи – а пища эта вся была протёртая до состояния кашицы – заканчивался довольным тройным причмокиванием и словами: «Бог напитал – никто не видал». (К счастью, ела баба Маня сама, старчески дрожащей рукой довольно ловко отправляя ложку в свой всегда улыбающийся беззубый рот). Саша упорствовала в своём мрачном молчании, сквозь зубы отвечала на вопросы и демонстративно лежала спиной к надоедливой старушке. Но после ужина не выдержала: «Как же это, баба Маня, «никто не видал», я же видела?» На что баба Маня весело согласилась: «И то верно. Ну, тады будет так: «Бог напитал, а я не видал!» Саша ехидно заметила: «Не видал – мужского рода, а Вы, баба Маня, вообще-то, всё-таки, женского рода…» «Ну, дык», – согласилась баба Маня, – «то ж конешна, женскова! Я энтим своим женским родом семерых дитёв рОдила… Эх, тока двое помёрли – голодно было больно после войны-то…» Саше опять стало ужасно стыдно за себя и свою раздражительность, и она прочитала бабе Мане последнюю часть «Суламифи» Куприна, из-за которой потом обе расстроились и шмыгали носами полночи.
На вторые сутки Саша стала подозревать, что в этом сухеньком теле работает не просто «пламенный мотор», а в некотором роде, вечный двигатель, который заставляет бабу Маню целый день что-нибудь делать: петь, приговаривать, комментировать все происходящее вокруг неё (и это с повязкой на глазах!), постоянно рассказывать что-то, затягивая и Сашу в воронку своего необыкновенного разговора. «Развлечение» не прекращалось даже ночью: баба Маня ходила в туалет самостоятельно, но три раза за ночь, при этом подъём с кровати, усаживание себя на унитаз, подъём с унитаза и укладывание себя в кровать происходило у неё на счёт «раз, два, три», произносимый обязательно бодрым командирским голосом. Первое время Саша бесилась, скрежетала зубами и вспоминала Раскольникова, а потом как-то привыкла… и вдруг неожиданно поймала себя на том, что усаживаясь в перевязочной на стул, она сконцентрировалась не на предстоящей в очередной раз очень неприятной процедуре, а на «раз, два, три» со смешным копированием бабы Маниных командирских интонаций...
К четвёртому дню сосуществования в почти замкнутом пространстве Саша уже совершенно примирилась со своей соседкой и даже, вспомнив свои детские обиды на родителей («Мама, ну почему у всех детей есть бабушки-дедушки, а у нас никого?!»), с нежной грустью подумала, как ей всю жизнь нужна была такая баба Маня. Особенно остро Саша ощутила это после ночной истории: когда у неё заболел живот и она лежала, проклиная тихонько в подушку нелёгкую женскую долю, баба Маня, в очередной раз возвращаясь из туалета, остановилась возле её кровати и, как слепой ощупывает дорогу, пробежала незрячей сухой ладонью по Сашиной спине до головы, потрепала волосы и сказала: «Маисся, девка? А ты не майся! Ну-ко, распусти живот-то, да на спину-то повернися! Воот… Да одеяла-то сыми!» Потом, едва касаясь Сашиного живота, стала по часовой стрелке рисовать своей легкой горячей морщинистой ладонью широкие круги и шептать: «Мать-земля родна, я же дочь твоя – дочь твоя занедужная, вот те боль моя, а мне сила твоя – сила твоя радУжная». Через пять минут тянущая надсадная бесконечная боль отпустила измученную Сашу, и глаза её стали закрываться сами собой. Под монотонный шёпот Саша провалилась в сон. Утром, проснувшись и вспомнив ночное происшествие, Саша начала благодарить бабу Маню, на что та, довольно кивая полупрозрачной белой головой, подытожила: «Вота и запомни слова заветные, всем бабам при бабьих делах в помощь придуманные! Слова верные, мне ещё моя баушка их передавала».
А сколько всего нового и неожиданного открылось для Саши за эти десять дней: например, бабы Манины частушки (частенько с весёлым матерком) совершенно не укладывались в привычные представления о русской литературе, но это ж настоящий кладезь народной мудрости, народная прикладная психология и групповая психотерапия! И ах, как Саша восторгалась этим своим открытием, ощущая себя почти великим Далем с его словарями и сказками!
И вот ещё что: Саша никогда не говорила с мамой «про это», хотя, конечно же, вопросов было много... Но так неудобно было подойти с такой темой, да в принципе и так было понятно, что ответит мама! А тут как-то само собой рассказалось, что ей нравится Мишка из 10-го Б, а он таааакой крутой парень, за ним все девчонки бегают. И в ответ услышала не то, что всё это чепуха, и надо больше думать о геометрии, четвёрка в аттестате нам не нужна! Нет, баба Маня чуть-чуть поохала, сопереживая, потом ещё раз спросила: «Так, Шура, гришь он парень с пУтью? С пУтью мужик должОн быть – на кой чёрт те беспутнай-та?! А ежели мужик хорошой, ты сначала в голове своей к Богу обротися: «Боже, помогни мне!» – а потом уж в глаза ему посмотри дооолго так, но шоб в энто время соски твои с мыслью ему в грудь упиралися. Ежли ж вы друг для друга сделаны – вы обои сразу поймёте, вас как верёвкими обовьёт обоих и друг к дружке потянет. А ежли нет, не потянет – отпусти его с миром и покоем. Знать, не твой это мужик, а чужой тебе не нужон, одна морока с им, а не счастие будит». «Бабуль, а если ко мне кто-нибудь станет приставать, ну там, целоваться, например? Также проверять?»
«Дык, знамо дело, подходить-то к тебе мильён будет… а ты выбирай, в глаза смотри и себя слушай! А то ж чё ж не целоваться-то, если ндравится? Чё ж красоту–то пустоцветом держать, всё одно, чё в погреб от солнца прятаться! Помню, вот прям как ты была… Бывало нахороводисся, нацелуисся, наласкаисся тайком, эх, молодость….» «Так что же, со всеми, что ли, всё это?!! Разве так можно?!!! Так и замуж-то потом не выйдешь!» «Во дурная-то девка! Сразу пряма и со всеми, гляди-ка!» – баба Маня развеселилась не на шутку и запела:
«Меня милай проводил,
Проводил, так проводил,
Я четыре сарафана
Перешила на один…» -
потом, весело крякнув в сторону окончательно побагровевшей от смущения Саши (блин, ну как же она всё видит через свои бинты?), добавила совершенно довольным голосом: «Заваливаться-то до свадьбы ни с кем не надоть. Куды ж мать смотрит? Ох, девка-т наша, огонь! Шура, ты гуляй, лапушка, гуляй, веселися, обжимайся, а уж влюбисся в кого – у кого руки слаще – тут уж и взамуж можно, а потом и дитёв строгай!»
А ещё баба Маня рассказывала, что после войны, когда на двадцать дворов в деревне осталось только пять мужиков детородного возраста, счастливая, что её муж вернулся живым, баба Маня закрывала глаза на то, что он и к другим женщинам ночевать захаживал. И на Сашино искреннее удивление ответила: «Да и чё с им станет-то, не сотрётся!», а потом грустно добавила: «У нас-то в дому тогда уж росли трое ребят, а бабы были, что и одного дитятку у боженьки выпрашивали. А где ж им взяться-то, ежли нету мужиков, поубивала война проклятая?» И оказалось, что Ванятка (между прочим, главврач этой известной огромной больницы) – бабе Мане двоюродный сын, то есть ребёнок её мужа и соседки Нинки, с которой они так и жили на два дома одной семьёй: мужа своего общего они схоронили ещё в шестидесятом, вот восемь штук детей на них двоих и осталось – тоже как бы общие... «Тока бабья хитрость и дала нам с Нинкой дитёв поднять. Вона какие все выросли!»
Надо сказать, что совершеннейшей загадкой всё это время для Саши оставалось бабушкино определение «хитрый»: например, после каждой перевязки баба Маня хвасталась, что у её «доктура» Вадим Палыча «ох, какие хитрые руки»! Саша всё силилась понять, но, в конце концов, спросила у бабы Мани прямо, что значит по её мнению «хитрый» и разве это не какие-нибудь нечестные мысли? «Нет», – сказала баба Маня, – «дурныя мысли – это от лукавого, значит и человек «лукавый»!» А хитрость баба Маня определить никак не могла, ей казалось, что это и так всем понятно…
Нос зажил, а в день Сашиной выписки утром бабе Мане сняли повязку. Глаза у неё были голубые и лучистые. Посмотрела на Сашу и сказала радостно: «Ой, Шура, какая ты ладная да красивая! Сердцем весело живи, девка, ана тя не обманет! Ну, иди с Богом!» И клюнула своими сухими сморщенными губками Сашу в щеки и лоб.
Расставанье было грустным и долгожданным одновременно – Саше не терпелось быстрее в школу, быстрее в жизнь, чтобы на деле проверить все ценные указания бабы Мани, чтобы развернуть в полную мощь подаренное ей знамя «бабьей хитрости»… Любовь
«Не знаю, чего он хочет, но, если начнет лезть с советами, церемониться не буду – пошлю его на хер!» – Да, Володя был зол. В основном-то, конечно на свою тёщу. Никакой жизни не было Володе и Любе рядом с этой злобной ехидной, этой мерзкой крикливой толстухой. Уж как Володя обожал свою молодую жену! И почти с той же силой он ненавидел свою тёщу Антонину Ивановну. Нет, тесть-то, в принципе, был мужик неплохой, но совершенно бесхарактерный подкаблучник, тихий пьяница, другой бы уж давно усмирил эту… Тряпка, а не мужик! Хотя Володе было жаль его – выяснилось, что Михал Михалычу жить осталось немного: «неоперабельный» рак, так, кажется, это у врачей называют. «Будет просить – не вернусь ни за что! Вот сейчас квартиру сниму и Любу от этой гадюки заберу».
Вообще-то, этот звонок Володю озадачил. Тесть просил встретиться «на нейтральной территории, подальше от дома». Шпионские страсти какие-то. И вот они в парке на Патриарших прудах сидят на пластиковых стульчиках какой-то забегаловки и пьют пиво. И молчат.
Володя не выдерживает и, вкладывая в голос всю имеющуюся у него иронию, спрашивает: «Нууу, и как там наш ефрейтор поживает?» И тогда Михал Михалыч поднимает голову и смотрит на Володю ввалившимися, бесконечно уставшими глазами. Володя передёргивается, как будто сама смерть взглянула сейчас на него печальными глазницами:
– Володь, мне тяжело говорить…
Я вообще говорить не мастер. Но ты только выслушай меня, пожалуйста. Я постараюсь по-быстрей. Ты занят, я знаю. Но это важно…
Я тогда служил в Южно-Сахалинске. Познакомился на танцах с симпатичной девушкой – Антониной. Двадцать пять ей тогда было. Вроде бы понравились друг другу, начали встречаться, как говорится, «с серьезными намереньями». Я ведь не мальчик уже был – тридцать шесть лет, ни жены, ни детей.
С первой-то мы поженились по глупости, сразу после училища, и сразу же служить в Казахстан. Голая степь. Через полгода она сбежала к родителям в Москву. Я не в обиде: не сладкая была жизнь, да и не любили мы друг друга. Так, померещилось что-то...
Ну вот, а Антонина жила в квартире вместе со своей младшей сестрой Ольгой и с ее мужем – капитаном, из нашего штаба. И вот когда я увидел Ольгу, я как будто умер и воскрес. Умер я прежний и родился совершенно новый человек. Я влюбился без памяти, навсегда, понимаешь? И она тоже.
Мы долго не могли объясниться, только глазами разговаривали. Ольга была несчастлива с мужем – он пил, гулял, был очень грубым с ней. Как она за него замуж вышла, я до сих пор не понимаю. Ну да ладно. Мы стали встречаться, тайно, конечно. Я ее уговаривал уйти от мужа. Но это было время партсобраний и вообще, в гарнизоне особые нравы, как не прячься, все замечают, сплетничают. Тем более, я ведь на виду был, не главный, но начальник. Когда Антонина узнала - догадалась, а, может, и наговорил кто-нибудь, не знаю, да это и неважно,- устроила сестре скандал, подключилась общественность. Позор. Замполит со мной разговаривал: «Ты, говорит, уж разберись со своими бабами». И потом меня в командировку отослали на 3 месяца.
Звонить было некуда, писать на Ольгин домашний адрес бессмысленно. Когда я вернулся, ее уже не было. Я с ума сходил. В ногах у Антонины валялся, чтоб она мне сказала, что с Ольгой, где она. Уехала и все. Мужа куда-то перевели, и она с ним уехала, хотела меня забыть. Вот так я остался один.
А меньше чем через полгода Антонину вызвали в глухую деревню в Тамбовской области забрать ребеночка. Моего ребеночка. Ольга умерла при родах. Тяжелые были роды, да пока до роддома довезли… А я ничего не знал. Ведь мог бы, наверное, спасти ее. Да что говорить, может, вся наша жизнь по-другому бы прошла… Муж Ольгин отказался от нее еще от беременной. Так что, девочку отдали родной сестре покойной – Антонине, и на неё и оформили...
А ведь это в те времена тоже геройский поступок-то был – матерью-одиночкой стать в одночасье, да к тому же с чужой девочкой. И ведь Люба даже и не догадывается, что мать у неё неродная. Так вот.
В общем, мы с Антониной поженились, и родную мою дочь мне пришлось удочерять. А потом меня много раз переводили с места на место: и в Узбекистане, и в Рязани, и в Ленинградской области мы жили. Потом уже в Москву переехали, квартиру мне здесь дали. Так что, Любочка моя сирота, только этого никто больше не знал, кроме меня и Антонины. И вот ты теперь. Вот так, да… И эта тайна связала нас крепче всякой любви.
Да я все равно после Ольги никого бы и не смог полюбить.
Все у нас за это время было: и плохое, и хорошее. Мы уже двадцать три года вместе. М-м-да… Антонина, она, знаешь, очень хорошая женщина, замечательная, можно сказать. Только несчастная… очень. Я ей всё старался дать, всё для нее делал, только она все равно со мной несчастлива. Намучилась она со мной. Вот так… Всё в ней Ольгины черты искал, то в повороте головы, то в глазах мелькнет что-то. Нос с маленькой горбинкой, кожа как будто с пушком – есть что-то, сестры все-таки. От того еще больней.
Я ведь видел, она сначала старалась очень: и подстриглась, как Ольга, и похудела, и голос пыталась делать другой – тише, мягче, что ли. Как я виноват перед ней! Сколько раз она в подушку плакала. А я делал вид, что сплю, не слышу.
А что я ей мог сказать? «Люблю»?.. Не мог. Подарки – всегда, деньги зарабатывал, ну и все такое…А сказать так не мог. Мм-да-а...
Да я и спать-то с ней мог только пьяным, а каково это женщине всю жизнь такое униженье терпеть?!
А один раз, когда она собралась разводиться, забрать от меня Любочку, я ее... Ты даже не представляешь, Володь, что значит для меня моя дочь! Я тогда Антонину избил, страшно, чуть не убил - прямо обезумел, соседи оттащили. А она меня простила. Дочь мою как родную растила, а общих детей у нас не получилось, какие-то там у нее гормоны. А я думаю, из-за меня, из-за всех её унижений. Она хотела, лечилась, надеялась, несколько раз выкидыши были… Я очень виноват. Да-а-а.
Понимаешь, она мне изменять стала, а меня и это не трогало. И когда она гуляла в открытую, позорилась, все из-за меня: любила меня, а я её – нет.
Ну, а потом как-то всё само успокоилось, со временем всё стерпелось, всё сгладилось. Вот так-то, Володя, вот такая у меня жизнь получилась. Сволочь я, понимаешь, и сам не жил, и Антонине жизнь испортил. Надо было тогда за Ольгу до конца биться… Вот так-то оно в жизни бывает.
Михал Михалыч надолго замолчал. А на Володю как будто плита навалилась. Ни слов, ни мыслей. Перед ним, опустив голову, худой и серый, с угасшими глазами сидел не человек – памятник, скорбное мраморное надгробие. Володя заметил у него на щеке бороздку от беззвучных слез...
- Так что, ты, Володь, не бросай их, пожалуйста. Они не смогут без тебя. За Любу-то я спокоен, ты её любишь, но ты и Антонину не бросай, пожалей. Это мое тебе завещание такое. А мне уже недолго. Да ты и сам знаешь.
* * *
Антонина Ивановна пережила мужа всего на три месяца. И ничьей вины в том не было. Просто любила, наверное, и не смогла без него жить. Память
– Мааам, а ты помнишь, как я появился?
– В каком смысле? Как ты родился? Ну, это было в больнице…
– Да нет, я не про то спрашиваю, как ты меня родила. Я помню. А как я у тебя в животе появился, помнишь?
– Эээ, – мама лихорадочно вспоминает когда-то прочитанную книгу по сексуальному воспитанию детей. Главный совет, помнится, был: не паниковать и не смущаться, говорить как можно естественнее, по существу, но без излишних подробностей.
– Ну, вот момент этот помнишь?! – семилетний мальчик внимательно смотрит маме в лицо. Мама морщит лоб и закатывает глаза, всем своим видом показывая, что она очень старается вспомнить…
– Ну, в общем, не помнишь. – Спокойно резюмирует мальчик. – Ты тогда спала, наверное… А я – помню! Меня по трубе скинули в такой банке…
– Чего–чего? В какой банке? – мамины брови удивлённо подпрыгивают.
– Ну, не в стеклянной, конечно же, – мальчик снисходительно улыбается маминой непонятливости. – Ну, я не помню точно, из чего… Прозрачная. Я же сначала что-то видел, а потом, наверное, глаза зажмурил или уснул…
– Зай, а ты не можешь как–нибудь поподробнее рассказать, чего это ты помнишь? А то мне как–то непонятно про трубу и банку…
– А ты не будешь смеяться?
– Нет. Конечно, не буду… наоборот, мне же интересно! Может, я тоже чего–нибудь вспомню.
– Ну, сначала я летал по небу ангелочком. Я был такой крошечный, вооот такой, – и мальчик показал на своём левом мизинце первую фалангу.– Мне там было очень хорошо и весело. Но, ты только не смейся, я даже не помню, я тогда был мальчиком или девочкой!
– А у тебя и крылышки были?
– Крылышки? М-м-м. Это я не помню… ну, наверное, были, а как бы я тогда летал?!
– И что дальше? Ты меня выбрал, потому что я тебе понравилась, да?
– Нет, я же тебя тогда не знал ещё! – мальчик возмутился, потом вернулся к своему снисходительному тону. – Это же Бог меня тебе послал. Когда наступило время. Меня сунули в такую баночку, специальную, ну, мягкую и прозрачную, как пакетик, и бросили в такую черную трубу, как мусоропровод, только там не воняло… Мне было, наверное, страшно немножко, я закрыл глаза и уснул. А когда проснулся, я был уже у тебя в животе в таком пузыре…
– Ты испугался?
– Вначале да, я же привык летать. По небу. А у тебя там было места меньше, чем на небе. Да, там ещё была верёвка такая страшная, противная! А потом я обрадовался – я же тебя люблю, ты моя мама! Я там рос–рос, потом стал палец сосать… А уже потом тебе разрезали живот – и вот тогда я так испугался! Там был какой-то дядя с острым ножом!
Минуты две оба – и мальчик, и его мама – с задумчивым видом молча сидели на скамейке. Потом мальчик встрепенулся, вскочил и побежал доставать закатившийся под куст мячик. А мама, оставаясь в том лёгком оцепенении, когда кажется, что человек дремлет с открытыми глазами, тихо и загадочно улыбалась своим невысказанным мыслям.
Во–первых, она вспомнила когда–то прочитанную книжку: «Жизнь после смерти», так, кажется, она называлась. В ней про коридор–трубу рассказывали люди, «вернувшиеся» из состояния клинической смерти. И во–вторых, врачом–хирургом, «кесарившим» её в роддоме семь лет назад, был мужчина…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Елена Селенова: ПРОСТЫЕ ЧУВСТВА. Сборник рассказов.
07.03.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
| |