ПРОМЕЖУТОК
ПРОМЕЖУТОК
Я из этой страны, опоздавшей родиться,
даже мысленно прянуть не мог.
Потому и мечусь, как ослепшая птица,
на любой телефонный звонок.
Лет на тысячу раньше б, на пару любовей,
на свободу хотя бы одну,
принимая себя без казенных условий,
и без нищей корысти – страну.
Я ее пережил на такой промежуток,
слабый воздух ноздрями ловя,
что уже не гожусь ни в мишени для шуток,
ни в оракулы, ни в сыновья.
Янв. 1998 г., 2 янв. 2005 г.
АВТОПОРТРЕТ (реплика )
АВТОПОРТРЕТ (реплика )
Из какой-то заначки забытой,
пропитой, перегарной, табачной
вылезает, ничуть не убитый,
книжный червь, стихолюбец невзрачный.
У него семь суббот на неделе,
ну а пятница – будет восьмою.
Он и летом встает еле-еле,
а не то что морозной зимою.
На него, несерьезного, глядя,
удивляются: – Как вы живете? –
даже самые грустные дяди,
даже самые важные тети.
Он листает свои фолианты,
манускрипты, брошюры, проспекты.
Там вовсю распевают ваганты,
бродят по миру вольные секты.
Разбивая болотную тину
колесом, каблуком и подковой,
кто – воюет свою десятину,
кто – хлопочет по части торговой.
Императоров тянет сивуха
на кухарок, рыбачек, пастушек,
и торчит из гусиного пуха
срамота даровых побрякушек.
Эта тысяча лет круговерти
так и кончится, как начиналась.
Все написано в Ветхом Завете.
Остается последняя малость –
остается лишь книжная полка,
да и то, если очень недолго,
чтобы, век не впустую истратив,
разыскать неубитых собратьев.
Я плачу о том, что у нас не сложилось
РЕТРО РАСКРЫТЫХ ГОЛОДНЫХ РТОВ
РЕТРО РАСКРЫТЫХ ГОЛОДНЫХ РТОВ
Представляю детей послевоенных годов,
их горячие, голодные, раскрытые рты –
миллионы жадных дикорастущих ртов
от Риги и Кенигсберга до Алма-Аты,
от Мурманска и до Кушки.Таким был и мой отец.
Таким был мой старший друг. И никаких сю-сю.
Мне бы родиться раньше, я б тоже искал свинец
в их детских играх под Харьковом и пел вовсю:
“Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!”
Теперь мой отец в Чикаго. Друг видит Иерусалим.
Я же с места не двигаюсь. Пока. Но уже вот-вот.
Новые части света – это такой калым!
Не важно, в конце концов, где человек живёт.
Представляю, как мы однажды соберемся втроём.
Обстоятельства места и времени нам не будут важны.
Мы знаем три языка, но лучше уж мы споём
такую детскую песенку на языке войны:
Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!
Теперь мы по-разному голодны,
но вовсе не в этом соль,
а в том, что держава сытых не жалует дураков.
Я знаю свою державу и поперёк, и вдоль.
Лишить меня чувства голода не хватит ничьих мозгов.
С усмешкой, почти циничной, оттуда, куда война
бросила южный говор и детский альт,
я жду персональный вызов, которому хрен цена,
и чую арийский холод и горловое ХАЛЬТ.
ДВОРОВОЕ РЕТРО
ДВОРОВОЕ РЕТРО
Как от Юмовской до улицы Подгорной*
бродит мальчик одинокий и надзорный.
Он меняет по дороге адреса.
У него такие старые глаза.
У него глаза больные-пребольные,
словно синие простынки номерные,
словно синие больничные дворы
из недетской, не сегодняшней игры.
А пока что из попутного подъезда
вниз выцокивают шафер и невеста,
рядом с ними – перегруженный жених.
Где б им выпить? Не хватило, что ли, места?
Тут и столик, и поллитра на троих.
Наполняется бегучая посуда,
но во двор заходит дворничиха Люда
от гаражных оцинкованных ворот.
Шепчет Люда про невесту: – Ну, паскуда,
пусть ей Боженька ребеночка пошлёт...
Сколько времени? Наверно, половина.
Где-то рядом на грошовом пианино
рассыпается дежурный экзерсис.
Мама школит или дочку, или сына.
До-мажор у них над окнами завис.
Это Людкин утирает злые сопли:
не видать ему дворовые Гренобли,
не гонять ему гаражные мячи.
Каждый вечер – или слёзы, или вопли.
В люди хочется? Долби себе, учи!..
Видно, время не выносит полумеры.
Это небо так бессмертно, и портьеры
трехметровые гуляют на ветру.
Вы не верите? А я-то все для веры
для последней нужных слов не подберу.
-----------------------------
* Переименованные харьковские улицы.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
В безлистом воздухе, морозном и тугом,
своей судьбы еще не постигая,
очнувшись от зачатия, тайком
звезда зажглась, младенчески нагая.
А здесь, внизу, спелёнутый бинтом,
в разгаре пневмонии и ветрянки,
младенца к жизни пробовал роддом,
приткнувшись позади автостоянки.
Звезда мерцала, скрадывая тьму.
Младенец улыбался бестолково.
Хоть одному б из них, хоть одному
увидеть воскрешение Христово...
ОТСТУПЛЕНИЕ СНЕГА
ОТСТУПЛЕНИЕ СНЕГА
Вот и март. Отступление снега.
Небосвод и глубинней, и суше.
Полдыханья от шага до бега.
Птичий гвалт и кошачьи баклуши.
Стыд и срам, если пивень-проныра
по весне слабоват на живое.
Возвращение прежнего мира,
но мудрей на кольцо годовое.
Человек в этом хоре невнятен,
потому что себе непонятен,
словно весь он – из солнечных пятен,
а не собственных складок и ссадин.
У него за душою – ни ветки,
ни стакана воды родниковой.
Просвинцованной кухни объедки
на тарелке его бестолковой.
Даже гибель его автономна,
незаметна для слуха и взгляда:
ведь огромное – слишком огромно.
Вот и все. Утешенья – не надо.
СТАРЫЙ ШКОЛЯР
СТАРЫЙ ШКОЛЯР
Если, мальчишка,
ты выскользнешь в темный подъезд,
если тебе геометрия
так надоест,
в семь тебя ждут
Шаповалов и два Зильберблата,
дым папиросный,
фонарик
и порция мата –
все, чем богата
лафа полуправедных мест.
Детская степень свободы
на воздухе
выше нуля.
Тает она скоротечно,
деля-не-деля
шаг и полшага
до ближнего киноромана.
Кадры мелькают,
и стелется дно океана
в первом ряду
под холщовой кормой корабля.
Ну а в соседнем подъезде
тебя не дождутся и ждут:
вдруг ты заскочишь туда
хоть на пару минут -
к рыжей девчонке,
смешной,
и, как ты,
диковатой.
Кукол своих
она пачкает рыжей помадой
и нацепляет на них
то шнурок, то лоскут.
Больно и страшно тебе
даже думать о ней.
Кислый плевок “Беломора”
намного верней,
чем эти игры в молчанку
у лестницы шаткой.
Пахнут подъезды
сырою кошачьей повадкой
с первых твоих до последних
отчаянных дней.
Может, молчанка
и впрямь тебя с ней развела.
А ведь мечтал
жить и жить, закусив удила,
возле Чайковской
Собачьим бродить переулком,
не поступаясь
единственно верным притулком
и никакого до смерти
не ведая зла.
Старый мальчишка,
ты так и помрешь, колеся.
К этому дому
ступать тебе больше нельзя.
Кажется, даже
и время твое измельчало.
Без толку снова
по-детски вернуться в начало,
школьной программе
экранным романом грозя.
Я, школяр, в Техноложку* бегу.
ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ
ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ
Черта оседлости, наследственность прямая,
тоска азийская, российское родство
то с Рюриком, то с ордами Мамая,
с Малютою, но более всего
(поскольку все – с рожденья до Исхода –
истреблены и высланы, и век
окончен, и нелётная погода,
и больше невозможен человек)
с самим собою – злющим, пятипалым,
не чуемым ни сушей, ни водой…...
А что передоверено анналам –
там, позади – за жизнью, за чертой.
ДВОЙНИК
ДВОЙНИК
Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги – то правее, то левее –
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: – Романтики ищу! –
и заедает водочку сардиной.
Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажён
пока что чернозёмом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога – то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.
СЫНУ
СЫНУ
В Научном посёлке, где прожил я большую часть
июлей и августов, к осени не поспевая
налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
остались, наверно, приметы сердечного рая.
Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет –
всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
вернуть бы...… да ладно, – ну мало ли в жизни примет,
а вот накатило, не требуя лишних усилий.
Но это ведь ересь – гадать на его номерке
до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
и нет ничего, кроме станции той неконечной.
А если раскинуть – цифирь, безусловно, права,
когда не рождений приходит черед, но агоний.
И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
а все остальное – беспомощней и незаконней.
Уеду, уеду, уеду.
АФРОДИТА
АФРОДИТА
Ангел обкуренный, спившийся дьявол,
рыжая сука с глазами младенца,
кто породил тебя, тот и прогавил,
перед мордахой держа полотенце
с кровью из носа в обшарпанной ванной,
возле бачка, где написано: В НЕТИ.
Вот ты канаешь походкою пьяной
к тумбочке, где колбаса на газете.
И ни башлей, чтоб обратно до Ялты,
к черному пирсу, где разве медузы
всей белизною не годны для смальты,
ни стеклотары, ни прочей обузы.
А ведь когда-то по взморью бежала,
слово, как смальта, в ладонях лежало,
перенасытясь пучиной нагою,
хрустнуло, словно песок под ногою,
или ничком с высоты заоконной –
словно в отсроченный вой похоронный.
ОРФЕЙ
ОРФЕЙ
Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою – синее с зеленым.
А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он – и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,
И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,
Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною.
Один аккорд – и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.
И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы – неужели это странно?
Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина – и оба вы в раю.
Всего один – а больше и не надо.
12 янв. 03
в дому блуждаешь будто в чаще
Давай поживем немного еще
ПЯТЬ ЭПИТАФИЙ ЗОЛОТОМУ ВЕКУ
ПЯТЬ ЭПИТАФИЙ ЗОЛОТОМУ ВЕКУ
«Светлана не только именем, но и душою,
помолись за Асмодея не только именем,
но и тревожным и темным
расположением духа».
Из письма Вяземского Жуковскому, 1852 год.
1. Батюшков
От обеих столиц вдалеке,
С неизбывною хворью в башке,
Посредине родного содома,
Запахнув домотканный халат,
Тридцать лет и полжизни подряд
Он не чует беды и разлома.
Помни, помни… он все позабыл.
Внятных чувств остывающий пыл,
Перемешанный с кровью венозной,
Вологодским ветрам не раздуть.
Он дотянет еще как-нибудь
До конца, до могилы тифозной.
Ну и как тебе, разум слепя?
После книги, как после себя,
Только опыта переизбыток.
Лекарь вязью латинской скрипит.
Помнишь Пушкина? Пушкин убит.
Что за дело тебе до убитых?
Ты и сам в отдаленьи своем
Не способен на больший разлом,
Чем такой, с бесконечною дробью.
Ну какая-то пара веков –
Томик прозы и томик стихов,
Две опоры простому надгробью.
2. Жуковский
После Пушкина перебирать –
Бог ты мой! – долговые бумаги,
Пересматривать каждую ять,
Частной жизни казенные знаки,
Мол, а сам-то, а сам-то, как мы,
Не безгрешен, и ростом не вышел,
И просил беспрестанно взаймы,
Слаб душой, потому и не выжил…
После Пушкина – только стихи,
Только это останется в силе.
Ах, доверьте долги да грехи
Полицейскому злому верзиле,
Не Жуковскому, не старику
Со слабеющей зыбкой зеницей.
Лучших – мало, и век начеку
Метит каждого свежей землицей.
Этот город по-зимнему лют.
С кем бы словом обмолвиться… где там!
Убежать бы… да поздно: вернут.
Даже мертвого. С волчьим билетом.
3. Вяземский
Помолись, Асмодей, за Светлану,
В память вашей невстречи последней.
Лучше новому верить обману,
Чем тянуться за прежнею сплетней.
С Александровых дней только двое
Вас, наследных, держалось доныне.
Вот и время твое гостевое,
Стариковское злое унынье.
Четверть века – ни веры, ни спаса.
Четверть века – до Божьего зова.
Ах, печальный певец «Арзамаса»,
Где твое летописное слово?
Помолись, как просил ты собрата
Помолиться, не зная, что прежде
Век расколет и эта утрата
Вопреки долгосрочной надежде.
4. Баратынский
Это просто воздушный Неаполь,
Существующий здесь и нигде,
Вырастает из солнечных капель
На слоистой воде.
И – стопой маслянистою – стапель,
Словно плуг в борозде.
Краткий сон рыбаря после ловли
Рассказать не берусь.
Хохоток припортовой торговли,
Кто не здешний, попробуй на вкус.
И примерь – уж не для стариков ли? –
Италийской соломки картуз.
И пойми: ты свободен, покуда
Длится этот июль,
Расточитель извечного блуда
Корабельных свистуль.
Слушай речь южноморского люда
Да соленый прилив карауль.
Два часа – до летального сплина
И дороги к мостам над Невой.
Зябко, зябко заноет грудина,
Словно вал налетит штормовой.
Это сумерек поздних руина
Гасит свет над твоей головой.
5. Языков
Ах, друзья-сотрапезники,
Хоть из вас я меньшой,
Русской речи в наперсники
Речью выбран чужой,
Где мальчишечья вольница,
От любви солона,
Хвойной брагою полнится
До краев, допьяна,
А под утро… постойте-ка,
Я за все заплачу! –
Обрусевшая готика
Задувает свечу
На закате империи,
Чтоб увидеть восход –
Как в библейской мистерии
Знаешь все наперед…
Ах, былое содружество,
Я твой вызов приму:
Есть привычка и мужество
Умирать одному.
21 ноября – 19 декабря 02
Жаль юностью оброненного слова
ТАМ, ГДЕ ДУША
ТАМ, ГДЕ ДУША
Александру Корсунскому
Жизнь обрывается, в сущности, так:
Вдруг вспоминаешь какой-то пустяк,
Мелочь какую-то, медный пятак –
Плен нумизмата,
В употребленьи лет сорок назад,
Словно до хрипа густой самосад, -
Помнишь, по аверсу пальцы скользят,
Стертая дата.
В ясном сознаньи – куда уж ясней! -
Вспышки железнодорожных огней,
Насыпь у станции, прямо над ней
Месяц-монета.
Двое мальчишек стоят на мосту,
Путая ближнюю к лицам звезду
С дальней, летящей туда, в пустоту
Дальнего лета.
В ясном сознании, там, где душа
С обликом ласточки или стрижа,
Воздух меж ребрами зябко держа,
Любит, родная -
Мелочь какую-то вспомнишь – давно ль
Первую детскую чувствовал боль,
Ныне дрожишь, точно голый король,
Детства не зная.
Двое мальчишек, почти стариков,
Встретятся, может, на пару деньков
Выпить последнюю пару глотков –
И разбегутся.
Жизнь обрывается – ну же, лови
С нею остатки счастливой любви.
Пальцы в малине, а может, в крови:
Треснуло блюдце.
31 янв. 03
…ПОЧУВСТВОВАВ ТЕПЛО…
…ПОЧУВСТВОВАВ ТЕПЛО…
Скоро ангелы, почувствовав тепло,
Снизойдут к нам и помолятся за нас.
Промелькнет в окне раскрытое крыло
Близко-близко, словно свет, у наших глаз.
Всех, любя, мы именами наречем:
Жить привычно журавлем или скворцом.
Мокнет снег во льду под солнечным лучом.
Плещет лужица расплавленным свинцом.
Но ведь ангелы-то к нам не снизойдут
Ни навечно, ни на несколько минут…
Мы ни ангелам, ни птицам не нужны,
Да и мы привыкли их не замечать.
Мы устали от весны и до весны
На себе носить усталости печать.
Ах, как долго, ах, как долго этот март
Мокрым снегом наши метит каблуки…
Есть у старых зим особенный азарт –
За людскую жизнь цепляться по-людски.
И не виден, и не виден День Седьмой
За бескрайней, за безангельской зимой.
15 апр. 03
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
1
Потому ведь и молимся, пишем свои словеса,
Глядя под ноги менее, чем высоко в небеса,
Что не знаем, по сути, ни Рая, ни Ада,
Как земные друг друга во льду полюса.
2
Что услышать надеемся мы, поднимая чело,
То весеннему ливню, то вьюге январской назло?
Что хотим мы от неба? Молчания или ответа?
Но в хотении время Его не пришло.
3
Слава Богу, что Он оставляет в неведеньи нас,
Молчаливо даря или век, или год, или час,
Чтобы прожили мы это время, расслышав друг друга,
Между Адом и Раем, покуда наш слух не угас.
4
Даже в смерти своей мы не знаем Его до конца.
Если б вышло иначе, то сын оказался бы чтимей отца.
О мужчины, глядящие ввысь у отцовских надгробий!
Он стоит среди вас, не являя родного лица.
25 апр. 03
РОЛЬ
РОЛЬ
То ли седины свои прячу,
То ли неба страшусь грозового,
То ли вышептываю удачу
У Отца нашего мастерового…
Жизнь спустя под кусочком ткани
Малый разум мой иудейский
Бродит в безводном песке исканий,
В его тусклом и плотном блеске.
У кипы я ищу защиты,
Ни во что, по сути, не веря.
Крепко складки ее прошиты –
Так старательны подмастерья.
Я ношу ее в Диком Поле.
Я от общей массы отлеплен.
Мне неловко от новой роли.
Мне привычен иной молебен.
И шаги мои тверже, злее
Всех песков и небесной тверди.
Далеко мне до Иудеи.
Ближе все-таки мне до смерти.
9 июня 03
СТАНСЫ РОДСТВА
СТАНСЫ РОДСТВА
Всю жизнь хотел в огромном светлом доме
Прожить, чтоб свет его перетекал
Из тени в тень, как рябь на водоеме,
На разноликой плоскости зеркал.
И чтобы в нем родство мое витало
Глаза в глаза, в посадке смуглых скул,
В лучах ключиц упрямее металла,
Чтоб сила рук моих не иссякала,
И сам не стал я бледен и сутул.
Всю жизнь прожить в одном дому огромном,
Одну свою считать, как прочих две,
Так, чтоб вольно дышалось утлым ребрам,
С привязанностью к небу и траве,
Где птицы воркованием утробным
О зелени твердят и синеве.
Мне был тот дом рождением обещан.
Все сто окон, сто комнат и фасад,
Весь сонм его мужчин, детей и женщин
О неизбывной общности гласят.
Всю жизнь прожить во сне своем невещем,
Бродить по топким тропочкам словес…
Тем явственней в конце остаться не с чем,
Чем дольше путь иллюзий и чудес.
Но все же я, словам почти не веря,
Забыв сплетенья родовых корней,
С последней силой дерева и зверя
Ищу, где почва тверже и верней.
3 – 6 окт. 03
Ангел летит, отражаясь в неслышной воде
БОГ И ДРУГИЕ
БОГ И ДРУГИЕ
Андрею Дитцелю
1. Паутина
Я устал говорить, говорить, говорить,
То ли воздух толочь, то ли воду варить,
То ль чешуйчатый иней по скляни скрести,
То ль из сивых волос паутину плести,
И по сивой стене - пауком, пауком,
На невидимой нити качаться тайком,
И концы ее туго тянуть в узелок -
Словно на зиму иней окно заволок,
Узелок к узелку паутину тянуть,
Глядя, словно в себя, в заоконную муть,
В заоконную муть, в окончанье зимы -
Из себя, из оконной фрамуги, из тьмы.
20 июня 04
2. Муха
(легкая пастораль)
… Вот вазочки, вот блюдечки, варенье,
И муха воспаряет над столом,
Однако тут не все стихотворенье,
Хоть мухе вскоре будет поделом,
Когда ее пилоткой из газеты
Прихлопнет дачник, тучен и усат,
Воображая младости приметы
И в ней себя лет сто тому назад.
Но это все же самое начало,
Поскольку муха легкая жива,
А дачницу от жара укачало -
Она легла на час или на два.
И дачник в одиночестве ленивом
Уже готов налить себе чайку,
Подумывая: - Скоро будет ливень. -
Из леса слышно дальнее ку-ку,
А муха… муха села на варенье,
Увязла, крылья легкие сложив,
И дачник, словно он - венец творенья,
Навис над мухой бедною, как взрыв…
Остановись, мгновенье, ты не вправе
Коснуться тленом гордого чела.
Пускай живет оно в простой оправе
С той стороны зеркального стекла.
28 июня 04
3. Бог
Раздвинув мох, как черная вода,
Струится муравьиная орда
Из ближних недр, из мира травяного,
Чтобы уйти отсюда навсегда,
Как мнится ей, или вернуться снова.
Но майский жук, лежащий на спине,
Один, и просит помощи вдвойне.
То припадая к мощи корневой,
То видя у себя над головой
Глубокий космос плоти человечьей,
О жизни молит Бога майский жук,
И муравьиный медленный испуг
Уже лишен какой-то связной речи.
А человек, немыслимый, как Бог,
Ступил на землю, небо заволок,
Смятению существ не уступая.
Жук, муравей, травинка, лепесток -
Все для него природа неживая,
Пока он сам не сгинет среди трав,
И в смерти Богом все-таки не став.
2 июля 04
Июль кончается, и нечего терять
С небосклона - и прямо в мышиный подвал
Нынче ангелу стремно - а вдруг собьют
С небрежной рифмою, почти щеголеватой
К РОЖДЕСТВУ
Евгений Сухарев: ШОРТ-ЛИСТ.