МОСКВА, 5 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА
Бабье лето разлито на кронах, на окнах –
только память черна.
Я иду, как слепой. И ничто не напомнит
то, что было – вчера.
Словно это кино – и статистам убитым
наливают вино в кабачках.
Словно солнце с небес беспощадным софитом
ослепляет – до рези в зрачках.
По оберткам конфет, по банановым шкуркам,
чуть покачиваясь на ходу,
я иду по плевкам – по плевкам, по окуркам;
по растоптанной крови – иду.
СОНЕТ
Когда забота жизнь твою сосет,
или заденет страх неосторожно, –
случается, рифмуешь ты небрежно:
тут не до эстетических красот,
когда тебя глухая темнота
перетрактует и перекопытит, –
бывает скучно подбирать эпитет.
И на уста нисходит немота.
И все же – как ни стыдно и ни больно! –
мычи, рычи, чтобы прочистить горло.
Пусть голос не доходит до высот,
и веры нет, и жизнь к тебе сурова...
Сквозь немоту и страх восходит Слово,
которое поднимет – и спасет.
SECUNDUM
Снова та же улица в окне –
в горизонт уставилась, прямая...
Я живу и вправду как во сне,
ничего всерьез не принимая.
Жизнь и впрямь становится игрой,
даже по сюжету – точно сказка:
чем быстрее действует герой,
тем скорее следует развязка.
Эту сказку скучно мне читать:
я отвык грустить и волноваться.
И себя героем почитать.
И собою тайно любоваться.
А герой – весь в эпицентре дня –
не интересуется сюжетом;
(будто бы) не знает про меня.
И себя не чувствует поэтом.
М-да...
Пейзаж за плоскостью стекла
словно бы напомнил мне о чем-то:
в нем стезя – прямая как стрела –
все еще торчит из горизонта.
* * *
Не кончается зима...
Мне ни солоно, ни сладко:
обволакивает тьма,
словно мягкая прокладка.
И, снегами занесен,
раздражен и неспокоен,
в эту ночь (и в этот сон!)
день компактно упакован.
Упакован – как в свинец,
и залит стеклом тяжелым:
просочится – и конец
всем созвучьям и глаголам.
Оттого ложатся в ряд
упакованные тени,
тяжело, в страну наяд,
год уходит – как контейнер.
Не кончается зима,
сеет пепел через сито...
А История сама –
как цитата из Тацита.
* * *
Ну как не думать о деньгах!
Ведь что ни дело – торг и сделка...
С утра у черта на рогах
(и колесо вращает белка).
Я понимаю – на беду:
что наша жизнь? – не мы ли сами?
Но снова завтра побегу,
чтобы свести концы с концами.
(Берёт за горло нищета –
и добивается уступок...
А я всегда привык считать
себя способным на поступок.)
И снова ночью не уснуть:
опять вопросы – кто ты? с кем ты?
(А в голове такая муть:
счета, платежки и проценты...)
Но если жизнь твоя – не та,
тогда зачем ее ты прожил?
...И подступает пустота,
и смотрит – пристально,
до дрожи.
* * *
Озираешь привычные виды
на развалинах бывшей страны? –
Как случилось, что чувство обиды
вдруг сменилось на чувство вины?
Посмотри: среди вони и хлама
полумертвый гниет инвалид.
Зной, навязчив как телереклама,
целый день – в камуфляже – стоит.
И палит огнестрельное лето.
И мы дорого платим войне.
Тяжко – тяжко без бронежилета.
Тяжко в бронежилете – вдвойне.
– О продажные, подлые твари! –
Я вздохнуть не могу – оттого,
что опять мой народ обокрали
незлобивые слуги его.
Что же я после этого стою?
в той стране, где все катится вниз...
И, придавлен стыдом, как плитою,
говорю я себе: – оглянись!
Посмотри – да на что же ты годен,
если землю тебе не поднять!..
Для того мы сюда и приходим,
чтобы что-то на свете понять.
МОНОЛОГ БЕЗРАБОТНОГО
Ничего не иметь – ни любви, ни мечты, ни досуга,
раз в неделю ходить отмечаться на биржу труда.
Сознавать, что не можешь, не хочешь уехать отсюда.
И друзьям не звонить, и прятать глаза от стыда.
Как бы ни было плохо, ты даже не можешь заплакать,
на судьбу попенять, что, вот, пропаду ни за грош.
Целый день на ногах – без надежды на то, что заплатят.
И ложишься – как в гроб – без надежды на то, что заснешь.
И пульсируют мысли во власти дурного азарта –
с боку на бок вертись, потом со спины на живот.
И – провал наконец, без особенных планов на завтра.
И – последняя мысль: а может, еще повезет?..
ПЕЙЗАЖ. Двадцать лет спустя
Воздух студеный, воды реки
камни отвесные лижут.
Люди сидят и едят шашлыки,
где я катался на лыжах –
в детстве: деревья летели ко мне,
и я скользил приседая...
Выше, как прежде, на самом холме
высится церковь седая.
Склоны крутые – пестрый наряд,
ветер и даль небосвода.
Серые чайки в небе парят.
Танго плывет с теплохода.
Темные воды в блестках слюды,
берег и пламя заката.
Двое стоят у самой воды –
как мы с тобою когда-то.
Люди проходят... Небо – навзрыд!
Впрочем, какое им дело?
Память споткнулась, дальше – разрыв,
пропасть без дна и предела.
Там, где волна, догоняя волну,
камни отвесные лижет,
я на свое отраженье взгляну –
и ничего не увижу.
МОЛЧАНИЕ
Мы вечно здесь не можем оставаться.
И эта боль настолько коротка,
что мера зла, готовая сорваться, –
нет, все же не сорвется с языка.
Тем более, что легче мне не станет,
когда спущу я рой безумных пчел.
Меня сказать – под пыткой! – не заставят,
что мир погряз в грехе – и обречен.
Ведь даже чувством правит неизбежность:
ты, кажется, готов убить! –
И вот...
Поверх всего накатывает нежность
к тому, что рядом дышит и – живет.
И я молчу.
Не в страхе наказанья
или ошибки –
нет, не потому.
Но если изреку я предсказанье –
то сбудется по слову моему.
МОЛНИЯ
Все задачники и атласы,
электроны и конечности,
и пробирки все, и кактусы –
где-то в минус-бесконечности.
Но ко мне они являются –
на границе той поверхности,
где пространства искривляются
силой памяти и верности.
Прорезается проход в душе:
реет молния нетленная,
где любовь была – в зародыше,
необъятном как вселенная...
ВЕТЕР
Где река не одета ни в чугун, ни в гранит,
это небо и лето легкий ветер хранит;
где пока с легким сердцем, ведь стихи – не грехи.
...Пахнет небом и детством этот ветер с реки.
Налетит и подхватит, побежит со всех ног
и вспылит на асфальте, и на солнце сверкнет.
Выше моря и горя, над войной, над страной,
где мой век и мой город – и чужой, и родной, –
понесет – не опустит, где вода и года...
И уже не отпустит – никогда, никогда.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Не будет покоя,
даже в аду.
Хоть доли достоин иной,
я места под солнцем себе не найду.
Но место мое – под луной.
Все сроки пройдут –
и однажды, в ночи,
в конце сумасшедшего дня,
средь тысячи дел ты забудешь почти,
что видеть не сможешь меня, –
меня ты увидишь –
в проеме окна,
где липы чернеет скелет,
где смотрит на мир молодая луна
несчетные тысячи лет.