Игорь Корниенко: Инструкция по применению.
Я уже не удивляюсь сюжетам рассказов Игоря Корниенко. Он знает, о чем писать, не всегда знает, как. Движется интуитивно, соединяя в своем повествовании реальность и вымысел. Насколько я знаю, многие его произведения основываются на реальных событиях, только неизбежно в них проникает мистика, автор словно бы ищет некую философско-мистическую подоплеку для всего, что видит и слышит.
Игорь умеет находить темы удивительным образом. Он не заморачивается поиском тем социально значимых - и это, на мой взгляд, достоинство его произведений. Ну не люблю я очевидное морализаторство. Так просто, как будто порывшись в корзинке с мусором, он выуживает оттуда, драгоценные камни, которые никто другой и не заметил бы, потому что в корзине для мусора, как считает любой нормальный человек, не найти ничего дорогого. Но Игорь не совсем нормальный – и он находит.
Его рассказы гротескны, сентиментальны, метафоричны. Автор абсолютно отстранен от текста, но каждый его рассказ – это крик. Да, он хочет докричаться до нас, замысловато рассказывая о том, что в чреве беременной женщины – дитя божье, что граница между жизнью и смертью может приблизиться в самый неожиданный и радостный момент, и что многие из нас несут крест, не жалуясь на жизнь.
В общем, здесь есть что почитать, поэтому… ну намек вы поняли)))))
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
Инструкция по применению
2005Инструкция по применению |...И зацветет миндаль |«Не оставлю!», или Сорок градусов второго пришествия |БЕРИ И ПОМНИ |Монахини в собственном соку* (Предисловие к ненаписанной пьесе) |Запчасть к мечте |Поцелуй Богородицы (Крестик на память)
Инструкция по применению
Первый, кого я увидел за столько дней пути, не считая, конечно, всех тех, кто еще не решился на такой шаг, появился словно из ниоткуда. Вот только минуту назад впереди меня на дороге никого не было. Только белая разделяющая линия и полоска черного асфальта. А сейчас – он. Подобный мне. Сколько нас таких, только разве что одному Богу известно. Говорят, сто лет назад нас была всего тысяча. И это по всей планете. Когда же я решился и сделал свой первый шаг, по «ящику» сказали, что «идущих», нас ещё называют «несущие крест», приблизительно около двух миллионов. Ого, подумал тогда я. И был мне крест.
Догнать мужчину было несложно. Он шел чересчур медленно. Крест как-то гротескно расположился на его спине. Локти торчали над лысой головой костлявыми шишками. И я, пока нагонял его, думал: «Почему он не приспустит его на одно плечо или не возьмет за одну перекладину, как я, так намного легче, намного, всегда можно поменять плечо и руку». Поравнявшись с «однополчанином», я все понял. Его ладони приросли к дереву. Мне стало не по себе.
- Давно в пути? – спросил я, стараясь не замечать фиолетового цвета мясо, въевшееся в отполированную потом и кровью «плоть» креста.
Мужчина не ответил. На нем была ветхая, выцветшая на солнце рубашка и такие же обесцвеченные, драные штаны. Попутчик был худ до опасного, а борода, когда-то длинная и густая, тащилась за ним тонкой, еле видной паутиной. Попробовал заглянуть ему в лицо. Не получилось, мешали задранные локти.
- По-видимому, ты идешь лет триста.
- Угадал, - тихим басом прогудел он.
Обрадовавшись ответу, ещё бы - уже дней десять не слышал человеческой речи, только птиц и сигналы машин на какой-то далекой автостраде, продолжаю:
- Видел кого ещё из наших?
- Давно уже.
- Мужчина, женщина?
- Не знаю. Не понял. Долгая дорога с такой ношей обезличивает. Говорил вроде тонко. Не факт, что женщина. Хотя женщины выносливее, да у них и кресты зачастую полегче.
- Ты что, кому помогал, знаешь коль?
- Помогал. Жене.
- И где она?
- Умерла. Долго болела сначала, а потом умерла. Пришлось останавливаться. Чуть ли не руками рыть могилу. Видел, сколько могил у дорог?
- И что? Все наши?
- А ты думал.
- Рассказывают, наших многих убивают.
- И такое бывает. Церковники так вообще охоту устроили. Награда за каждый принесенный крест сто долларов.
- Почему тогда мы продолжаем идти?
- Не знаю. Мне уже поздно останавливаться. Да и кто выбрал себе этот путь – так просто не сойдет. Неспроста ведь ты «вышел» от мира. «Отошел». Крест сам сделал или…
- Разве кто знает? По мне, так я только решил твердо, что присоединюсь, проснулся наутро, крест у кровати. Взял и пошел.
- Дорогу знаешь?
- Нас всех ведь кто-то ведет.
- Не всех, но рано или поздно на истинный путь выходит каждый.
- Знаешь, кто уже «дошел»? Есть такие?
- Таких нет, потому как мы ещё идем. По пророчеству, как только кто донесет свой крест до места – всё прекратится.
- Это место похоже на череп, слышал?
- Слышал. Тот, кто был там уже – он нас и ведет.
- А мне кто-то говорил, не помню, сказали, что это что-то вроде игры. Вроде как кто первый, тому и бонус-игра. Тот и в дамках. Победитель.
- Ну…
- А кто знает правду?
- Вот именно, что тот, кто будет первый, кто дойдет, тот и узнает.
- Так всё ради правды?
- Почему, не только, хотя узнать истину, разве ты не за этим пошел?
- Я пошел, чтобы найти себя в этой чертовой жизни.
- Во-во.
- А почему именно крест, ты знаешь?
- Никто не знает.
- Странная игра получается. Ни условий, ни подсказок, ни …
- Думаешь, всё-таки игра? Тогда чья?
- Правительства. Мирового правительства. Или того лучше - компьютерная игра. Виртуальная.
- Вот это может. Мне как-то американец попался на пути. Сказал, что подозревает, что всё это эксперимент. Чей только, не знает. Проверка на прочность или ещё что.
- А цель знаешь? Финал? Гейм овер?
Он молчал метров десять, а потом, когда я уже хотел повторить вопрос, вдруг ответил:
- Там узнаем.
Я не мог долго идти с ним. Старик шел, как черепаха, да и к тому же отказался от дальнейшей беседы. Сказал, в его положении лучше беречь силы на дорогу, а не тратить на разговоры о том, чего все равно не знаешь. Оставив его, даже не поинтересовавшись, как так случилось, что руки приросли к дереву кожей и мясом, свернул на оживленную магистраль и пошел перпендикулярно дороге «триста-лет-идущего». Мне казалось «конец» где-то там, в той стороне. Быть может, и в конце этой дороги.
Из молчаливой дремоты, когда просто тащишься вперед, по инерции волоча за собой крест и ноги, меня выбил разрывающий барабанные перепонки рев грузовика. Махина неизвестной марки пролетела, просигналив, мимо на большой скорости, а водитель высунул из окна кабины руку, показал мне средний палец и, кажись, плюнул. Хорошо хоть так, а мог остановиться, и доказывай потом, что ты не верблюд. Странное дело, но люди из мира нас презирают. Ненавидят. Попадись кому из совсем уж «одичалых», прибьют и имя не спросят. У меня уже было «дело» по дороге от города с дурацким названием Баб-Ло, догнали не то байкеры, не то так – мужичьё на «харлеях», местные повелители дороги, и так отмудохали - ели ноги унес. Хорошо, крест не отняли, не сломали. Были случаи, по телику показывали (до того, как «пойти», смотрел), когда «несущих» забивали до смерти их собственными крестами. Сжигали, помню, живьем. Менты, те так вообще подлюги, как-то нагнали группу с крестами и кого машинами посбивали, кого постреляли, а над кем-то надругались и арестовали. Из крестов сложили костер и улики сожгли. Интересно, что по поводу всего этого думает правительство? Или все они заодно, и это всего лишь часть игры. «Также в условие игры входит уничтожение некоторых «участников», наиболее приблизившихся к цели. К призу». Должно быть, так. Поэтому меня тогда оставили в живых: будь я, скажем, хотя бы в километре от «места», его ещё называют лобным, убили бы на хер.
Заметил новый грузовик, теперь уже несущийся на меня. Прыжками, ударяясь головой о табличку, которая прибита на верхней перекладине креста, спускаюсь в овраг, петляющий вдоль дороги, и тут же в огненной зелени каких-то кустов натыкаюсь на парочку «своих».
Она - ей лет 40-45 в джинсах, как у меня, и в футболке, и он. Его голову она держит у себя на коленях, в груди у него дыра, которую женщина тщетно пытается прикрыть рукой, и из которой пузырями выплескивается кровь.
- Помогите нам, - женщина сидит, облокотившись на крест. Второй лежит в крови рядом, - пожалуйста, помогите!
- Что случилось? - опускаю свой крест в траву, и, честно, не знаю, что делать. Сажусь рядом с мужчиной.
- Откуда это у него?
- В нас стреляли наверху. На дороге.
- Из машины?
Она кивнула.
- Нужно остановить кровотечение.
- Пытаюсь, не могу.
- Давайте я пробегусь по округе, может, найду что.
Раненый делает непонятный жест рукой.
- Нет, - хрип вырывается из его рта вместе с кровью, - поздно. Уходите.
- Не бросай меня.
Он отталкивается от неё и закрывает глаза.
- И правда, - говорю я, - ему уже ничем не поможешь.
- Я, я... - теперь женщина рыдает навзрыд.
Не люблю я подобные сцены. Не потому, что часто сталкиваюсь, - меня пугают такие безудержные слезы. Слезы чувств. Слезы безвозвратного. Помню себя, когда умерла мама. Казалось, пролитыми слезами я выпросил, вымолил её у того света, оказалось, нет. Вообще слезами ничему не поможешь, скорей наоборот - усугубишь. Поэтому к чему они? Зачем? Так, разве что разрядиться, успокоиться.
Словно прочитав мои мысли, женщина перестала плакать. Поцеловав умершего, она взвалила на себе ещё и его крест и тихо сказала:
- Пойдемте, после стольких потерь я обязана дойти до конца.
Я заметил, как она в последний раз посмотрела на тело, и одинокая слеза скатилась по испачканной в пыли и крови шее.
- Не похороним? – спросил.
- Я не смогу пережить ещё и это. Пойдемте. Вдруг это уже близко.
- Что «это»? – почему-то задал вопрос я. И к своему удивлению услышал новый для себя ответ.
- То, что сделает тебя Богом, а мир другим. Разве вы не знали, зачем шли? И куда шли?
- Никто не знает точно.
- Почему никто? Мы с мужем много изучали, и знаем об этом немало.
- Вы знаете, с чего всё это началось?
- Это началось очень, очень давно, приблизительно в первом веке нашей эры. Знаете о таком?
- Угу.
- Было предсказано, что на Земле появится некто от Бога, который спасет всех и вся.
- Спасёт? От чего?
- От нас самих. Ну, пойдемте, тяжело держать, когда стоишь.
- Может, вы оставите второй крест?
- Я обещала ему, что мы будем там вместе.
И мы пошли по оврагу в сторону клонящегося ко сну солнца.
- Мы идем уже приблизительно около двадцати двух лет. Муж раньше делал заметки, вел календарь, но после наводнения ...65 -го года, в котором мы чуть не погибли, он потерял блокнот, и дни потеряли счет. Да это и не нужно, не важно в нашей миссии.
- Миссии?
- Вы, новенькие, все такие странные, или это у тебя по молодости? Удивительно встретить такого «зеленого» среди нас. Обычно за Богом идут уже в зрелом возрасте.
Мне нечего было ей сказать.
- В те далекие времена у людей была книга. Книга книг.
- Инструкция?
- Что-то вроде того. В ней говорилось как, что, куда, зачем, почему?.. Она отвечала на все вопросы и учила. Давала знания. Инструкция по применению. В Книге самым важным было пророчество на будущее – для нас. К несчастью, Книги не стало, как, впрочем, не стало всех книг. На электронных носителях её тоже нет. А после …125-го года люди забыли не только то, что о чём говорилось в Книге, даже названия её никто теперь уже не вспомнит.
- Вот, значит, почему никто толком ничего не знает. Играем без правил и не по правилам.
- Для кого-то эта игра может и не закончиться.
- Для того, кто дойдет?
- Кто дойдет, должен будет пожертвовать собой. Это условие известно.
- Приз – самопожертвование?
- Иначе тебе не познать всего. Иначе не увидеть, не узнать, что надо, что дальше… Ты должен забраться на крест, который нес, и с его вершины - с высшей точки земли (а то место и есть эта точка, ты не знал?) - ты увидишь Бога, ты станешь Бог.
- Что-то новенькое.
- Эти знания собраны и просеяны из миллионов слухов и предположений «несущих крест», поэтому им стоит доверять. Я в это верю. Муж тоже верил.
- А не получится так, что всё это окажется мистикой? Нет такого места, а тот, кто нас ведет, сам взойдет на крест?
- Нас ведет Бог, а идем мы за тем человеком, который уже был там, а дважды на крест не всходят – это истина.
- А это мужчина?
- Вот здесь мнения, мой дорогой, расходятся.
- И сколько идти, не знает никто.
Женщина кивнула. Она терпеливо несла на спине привязанные друг к другу два креста, и я думал про себя, что именно она заслужила быть первой. И знает она много.
- Встречал как-то наших, из Индии шли. Хотел поболтать, ни черта не понял. Они руками махают, брынкают что-то по-своему и на небо показывают. Я у них спрашиваю: «Что? Что там на небе?». Они пляшут и крестами машут. Спрашиваю: «Знаете, что на табличке креста написано? Что за языки?», тычу в буквы пальцем. Индийцы кланяться начали. Мы не много прошли вместе. Главный повернул группу на север, как их не уговаривал туда не идти, я пошел прямо, на юг. За солнцем.
- Правильно, идти нужно всегда к свету. Там, где свет, там спасение. Солнце – маяк.
- Не может быть так, что мы ходим вокруг Земли? Мимо главного места?
- Тому, кому должно, тот придет. Как пить дать.
- А сколько наших погибло от жажды, и ведь в городах даже гибли. Стучали в дома, просили попить, а им даже капли не дали.
- Так и должно быть. Чрез испытания и лишения с крестом на горбу - к победе. Разве это не смысл человеческой жизни?..
Мы добрели как раз до конца оврага, и солнце зашло. Впереди был какой-то огромнейший, со здоровенными баками и цистернами завод, слева вся в фонарях и неоновой рекламе магистраль, справа лес. Решено было заночевать в овраге, укрывшись под дорожной насыпью.
- У тебя есть что скушать?
Она была голодна.
- Я мало ем, если хотите, хочешь, могу предложить белковую пасту.
Вынул из заднего кармана джинсов питательный тюбик и отдал ей.
- Мне кажется, что кто должен выиграть, должен питаться чем-то другим. Не едой этого мира. Где в нас стреляют, и где мы умираем, - сказал, сам того не ожидая, я.
Женщину как обожгло, она бросила мне уже распечатанный паёк и сквозь зубы произнесла:
- Тогда уж кто заслуживает, должен не идти по грязи и лужам этой грешной земли, а летать. Это у вас ошибочное мнение, молодой человек. Неправильное.
Больше нам не о чем, оказалось, стало разговаривать. Она, накрывшись крестами, отвернулась от меня, я, не долго думая, тоже отвернулся и уснул.
И снилась мне всё та же дорога. Дорога вперед. Дорога в вечность.
Утром женщина исчезла.
- Больно надо.
Сказал я громко и пошел в лес.
Обидно, конечно, встречать в рядах себе подобных таких не очень людей, но это жизнь, это путь, это игра. И с этим остается только мириться.
Лес был в основном еловый, так ещё изредка попадались какие-то мне не известные деревца, но большинство…
Двенадцать повешенных на двенадцати деревьях. Я замер, ни шагу. Задушенные висели на проводах, раскачиваясь в унисон ветру. Мне захотелось вырвать, но желудок, слава Богу, пуст. Все трупы – мужчины, у всех синие лица с отвисшими черными языками.
- Мама моя.
Я побежал, прячась за своим крестом от двадцати четырех, навылупку, глаз. Все мертвые смотрели, казалось, на меня, что-то пытаясь сказать. Предостеречь? И кто они были? Просто несчастные жертвы или…
Я всю дорогу бегом искал на земле хотя бы щепку от креста. Но, похоже, повешенные – не из наших. А потом у грязного, видимо, из завода вытекавшего ручья, вспомнил, как кто-то рассказывал про двенадцать избранных, и будто они тоже играют какую-то роль в походе за… а может, все мы идем в разные места? Или пускай не в разные, пускай в одно, но все за разным? Мысль успокоила. Вдруг так оно и есть, никто ведь не знает. Там узнаем.
Утро серое и мрачное, тут еще и дождь заморосил. Отойдя довольно далеко от двенадцати повешенных, решил сделать привал, переждать дождь. И крест - не то от сырости, не то во мне силы поубавились - стал тяжелей на пару килограммов. Спрятавшись за поваленным деревом, незаметно для себя заснул и увидел, как кто-то играет в игру моего детства на старом компьютере старым джойстиком. Кто-то невидимый, большой пялился в монитор, а там – мы. Люди с крестами. Мы все идем, причем, как я подозревал, все в разные стороны, а он, тыкая кнопки, задает нам непростые задачки. На-ка, получи. Я увидел вчерашнюю женщину с двумя крестами, она выбралась на магистраль, и её тут же остановил патруль. Она крестами пыталась отбиться от двух мужчин в форме, но они выбили их у неё из рук, связали, запихали в машину. Потом я увидел незнакомого мне мужчину с крестом, который он нес, подняв высоко над головой. Его окружили маленькие, лет по десять детишки и стали бросаться специально для этого дела приготовленными камнями. Они бросали в него булыжники, пока он не сдался и, бросив крест, не убежал, куда глаза глядят. Еще я увидел попов: бородатые, сытые, в черном – они преследовали группку из пяти человек с крестами и по очереди стреляли по «мишеням». «Смерть! Смерть богохульникам!» - кричали они. Я ждал окончания игры, но не было у этой игры конца, и проснулся я со словом «богохульник», которое притащил из сна и значение которого не совсем понимал.
Как в наше время можно быть богохульником, когда известно, что Бога ещё не выбрали? Еще не дошел до места тот, кто «станет». А пока Бог ждет, что дальше. И нам ничего не остается делать…
- Ей.
Я открыл глаза. Передо мной стоял мужчина в солдатской форме с пистолетом в руках и с собакой.
- Подымайся, - велел он. Пес породы ротвейлер гавкнул. Я подчинился.
- Это твой крест?
Сначала я сказал: «нет», а потом, «то есть да».
- То есть да, нет, не мой? Или то есть да, мой?
- Да, мой.
- Замечательно, пойдешь со мной.
- Крест?
- Что? Бери с собой, конечно.
И мы пошли в ту сторону, откуда я пришел. Дождь кончился, и капало только с деревьев.
- Куда вы меня ведете?
- Туда, куда ты шел.
- Вам известно это место?
Признаться, я был удивлен.
- Ты ведь ищешь гору в форме черепа, так?
- Его еще называют лобным местом.
- Да, да, так точно. И что там тебя ждет, ты знаешь?
Я честно сказал:
- Не совсем.
Солдат улыбнулся, четвероногий друг зевнул.
- Вот вы ищите, чего, сами не знаете. Столько мучений. Истоптанных до кости ног. Слез. Потерь. Смертей. Болезней. Утрат… пуль… а ради чего – не знаете. И по чьему следу идете, не знаете. Слышали звон…
- А вы знаете?
- Мое дело не знать, а исполнять. Вы делаете свою работу, я делаю свою. Ты исполняешь то, что исполняешь, я - то же самое. Мы все исполняем волю Одного. Только вот все по-разному. Так было всегда, мой друг, так будет всегда, и незачем кого-то обвинять. К слову сказать, Бог – это штамп! Тебя, кстати, заложил твой друг с приросшими к бревну руками, помнишь такого? Предал он тебя и глазом не моргнул, и предал за копейки, не веришь мне?
Я промолчал. Я был ошарашен произошедшим. Испуган и… счастлив. Мы вышли к высокому железному забору, за которым была тишина. Черный монстр, клацая зубами, пытался меня укусить за ногу, солдат говорил и говорил без умолку.
- Знаешь, сколько у нас, таких, как ты, перебывало? Не поверишь. И откуда вы только беретесь, не пойму? Откуда столько сил и желания, стремления, мать вашу, найти, дойти. Но эт ненадолго. Скоро найдем того, кого нужно, и кранты. Главное, вовремя найти. Правильно говорю?
Я кивнул, потому что не понимал, о чем он говорит, и что я могу на это сказать.
- Правильно говорю. Недолго уже до конца осталось. Главное - найти, а может, ты он и есть, кто знает, а?
- Я не знаю, - прошептал я.
- Конечно, не знаешь. Вот прибьем когда тебя, тогда и узнаем. Да же, Понтий? - обратился он к псу, тот в ответ завилял обрубком хвоста, оскалился и громко завыл.
- Соглашается, чертеняка. Он у нас при всех проверках всегда. Наш талисман. Наш компас. Наш Понти, - и солдат потрепал зубастого за ухо. - Недолго уже. Сейчас дойдем до ворот, там нас уже ждут. А знаешь, мне все это напоминает какой-то спектакль, знаешь? Видел такое? Раньше их в театрах ставили лет тысячу с половинкой тому назад. И все, что сейчас происходит, похоже на какой-то розыгрыш, будто все мы актеры и все играем, не живем. Или уже жизнь такою стала. Ты чё молчишь? Радоваться надо, дошел наконец. Нашел. Сколько идешь-то ты уже?
- Семь.
- Лет?
- Да.
- Так не радуешься чё, спрашиваю? Поди мечта всей жизни была?
- Не всей, но почти.
- Вот, а ты печальный. Хотя я понимаю. Всегда так, когда находишь то, что долго ищешь и что считаешь целью, смыслом своей жизни, при обнаружении испытываешь чувство досады. Вот оно – сокровенное, а дальше что? И это пугает. Уж лучше совсем не иметь цель и мечту, чем потом придумывать себе новые. Зачем? Но у тебя другое, сейчас ты либо будешь, либо… Game over. Понимаешь? Дай Бог, чтобы ты оказался им, а то все уже так устали от ожидания, до смерти устали ждать.
- Им?
- Да, чтобы ты оказался им. Уже недолго осталось. Ты, главное, когда будут забивать ноги, вниз не смотри. Вообще лучше, когда на крест ляжешь, сразу глаза закрой и не открывай, пока не… ну, ты понимаешь?
- Не совсем.
- И ладно, главное, глаза закрой, чтобы ни гвоздей, ни молотка не видеть, а то ещё чё станет... Когда не видишь - это лучше, уж мне поверь, столько лет этим занимаюсь. Закрой и расслабься. Недолго уже осталось, веришь?.. ...И зацветет миндаль
«Не оставлю!», или Сорок градусов второго пришествия
БЕРИ И ПОМНИ
За неделю до Нового года, когда пуще прежнего осерчал Мороз-Морозушка, в ночь с четверга на пятницу увидела бабушка Маланья сон. Вещий. Печальный. Будто все её покойнички: и муж Яков, и родители, и брат Гриша со сватьей Дуней, и полтора года как отошедший внук Павлик прошли во двор, и прошли как-то мимо калитки, али проглядела. Встали подле крыльца избы, и отец так горько: «Что же ты, Малань, не потчуешь нас? Не греешь? Внуки нас и не вспоминают. Вот правнучек как пришел, так вы и на кладбище не были. Заросли наши могилки. У сватьи-то, у Дуни совсем крест завалился, у мужа, у Яшки всё колючка - и оградки не видать. Да и холодно нам. Забыла ты нас. И дети твои, внучата наши - забыли».
- Что ты, батюшка, поминаю вас каждую субботу и перед сном. В церковь я не ходок, двадцать верст. А могилки ваши у городе. Там внучка ваша.
«Дети твои и тебя забыли».
- Работа у них. Жизнь нынче такая. Современная. А у нас тут один телефон на всю деревню, и тот на коммутаторе. Я за всю жизнь, что здесь, раза два с Божьей помощью звонила. А здесь я уже второй десяток. Болею в городе. Вот и переехала в Молино, тут воздух, как у нас в селе. Помнишь, пап?
Батя лишь головой седой мотнул и отвернулся.
«Ты хоть воду дождевую в стакане у Павлика поменяй, - молвила мамка и пальцем пригрозила, - аль позвони своим, скажи, чтоб к сынуле сходили. Неуж работа помеха? Только на год и были. Стыд. Мы раньше каждую неделю на могилки к своим ходили. Где оградку починить, где цветочки полить, холмик поправить, а вы?.. Ох-ох-ох, Малань, растили мы вас, а теперь и какой год одни. И могилки наши одни, и память».
- Помню я вас, маменька, почто нагоняй? Помню. Свечку у себя на иконке на твой день зажигала, молилась. Что не вечер - молюсь перед сном, всех вас вспоминаю.
«Холодно нам, дочка. Мёрзнем мы». Окончила мама и тоже отвернулась. Сватья только рукой махнула. Муж каким был, таким остался. Топнул ногой Яков, встребушил рыхлый снег и молча отвернулся. Всю жизнь с ним в молчанку играли. Следом вертнулся и брат Гришка. Окликнула его, братика любимого, – не оборачивается, стоит. А Павлуша, внучек, хихикнул и зовет пальчиком. Гляжу, глазам не верю. Он ведь у нас парализованным был. Ни ручкой, ни ножкой не шевелил, после катастрохи возле СьМУ. Они тогда с отцом поехали до деревни, подрезал их, что ли, кто, или чё? Так я и не поняла. Год Павлуша промучился в больнице, шесть операций перенес. Ему всего одиннадцатый годик шёл, бедняжке.
- Павлуша, - говорю, - не сберегла тебя бабушка. Ты не горюй, не злись. Помню тебя, соколик мой. Мама твоя тебя вспоминает, и сестренка, и папка.
Внучок улыбается, а потом вдруг прыг в сторону калитки:
«Холодно нам, ба. Мне так все кости мороз приковал друг к дружке, аж трещат. Лютая зима нынче, до самого пробирает. Холодно». И тоже отвернулся.
Как ушли родные, тоже не увидела Маланья. Вроде и калитка скрипучая ни звука не издала, и пес по кличке Байкал голоса не подал, а он любитель полаять почём зря. Ушли покойнички. Проснулась Маланья. Тревожно на сердце. Печально. Сняла байковую ночнушку, надела тёплую юбку, кофту, поверх жакет. Встала у левого края кровати, приоткрыла занавесочку, скрывающую полку с иконкой Божьей Матери, помолилась про себя, перекрестилась. Всплакнула.
И правда, мерзнут они там. Оплошала ты, бабка, забыла ещё прадедовы наставления. Обычай русский, родной – забыла. Память, видно, обиделась на тебя, проспорила ты ей, Малань. Бери и… Да и жизнь новая, современная виновата. Тут всё забудешь. Все как очумели. Покойников своих и не вспомнят, а о могилках что уж говорить. Кладбища импортные стали: ни скамеечек присесть помянуть; ни столиков к водочке с блинами да киселём; ни оградок. И ты, бабка, туда же. Лысая уже от жизненного опыта, а памяти с гулькин нос.
Плакала Маланья, блины затеяла - помянуть. На почту сходить позвонить - строго-настрого себе наказала бабушка. Дочери Галине, чей Павлушка-то был, позвонить, ещё сыну Саше. Он сейчас далёко живет, за границей, но если есть связь – дозвонишься. С часок обождешь, телефонистку помучаешь, сахарку или каких карамелек пообещаешь, и будет тебе Германия. Только ещё бы нужные телефоны найти. Где они? В комоде никак, что ли?
Покормила такого же старого, как она, черно-белого костлявого Байкала. Маланья, кутаясь в мужнин тулуп, «пошуршала», тяжело ступая здоровенными валенками, к почте. Пряча в кармане жакета заветную телефонную книжку.
Бабке Маланье, грузновато-рыхлой старушке с запущенным артритом и добрыми глазами, в этом году пробило семьдесят пять. Только детки нынче не смогли приехать на день ангела - посылку прислали, телеграммы. Сын из Германии всяких разностей и письмо, что скоро женится. «Доживу вот только до того дня, не знай». Дочь поздравила с зятьком. Ох, и не любит Галкиного мужа Маланья, пьяницу и хулигана. Как напьется, руки распускает, а Галка сдачи дать не может. Жалеет. Пить Витя начал после смерти сына. Видно, поэтому и Галя терпит, и баба Маланья порой поворчит-поворчит да вспомянет в молитве за здравие никудышного зятька.
На почте сегодня телефонисткой была молоденькая Катя. Маланья её хорошо знала, с пеленок, и девушка бабушку не обижала.
- Мне бы до деток, Катюш, - и протягивает старушка бумажку с телефонами дежурной.
- В Саратов я быстро, бабушка, дозвонюсь, а вот до Германии придется подождать, - утешила кудрявая.
Отпустила с сердца тревога. Села Маланья на скамеечку у окошечка, да ненадолго, пять минут - и Саратов на связи.
Дочь не сразу поняла, что мамка звонит – алокает в трубку.
«У, коза драная».
- Галя! Мать уже не признаешь. От верблюда, откуда. Как все вы там? А на что? Ему, говорю, на что энто? И ладно. Ладно. Приехать бы вам, Галя, надо на Новый год. Что, что? Сон я нынче видела. Всех, и дедушку с бабушкой, и отца твоего, и, да, представь, Павлик был с ними, улыбается, зовет меня. Холодно, говорят, им там, не греем мы их. Побранились, да пошли промеж калитки. Вещий. На пятницу. Забыли мы. Ведь, правда ведь. Знаю. Так кто виноват?! Могилы забывать нельзя. Почто они-то виноваты?! Не говори, они мне всё рассказали. Я-то далеко от кладбища, но вы-то! Брат твой вон тоже куда забрался. Всё лишь бы не на родной стороне, не на Родине. Тьфу ты. Да не психую, я не псишка. Просто зло берет. Приезжай, коль предки велят, коли велено, слышишь? Что? Кака работа? Отпросись. Знаю, и это тоже. Больно и мне тяжко. Крепиться надо, жить. Что там Витя, пьет, небось? Уехал?! Когда? Зачем? Во даете. Почто на такой долгий срок командировка? Лес рубит, ну-ну. Деньги нужны? Убег он, Галь, а ты ушами хлопаешь. Командировку, как же. У, нет меня с вами, я б ему и тебе таку взбучку дала. Во. А как тут не болеть? Болею, как без этого. Толку-то, Галя? Умру вот, и меня забудете. Кто будет память хранить? Скоро уже и памяти похороны устроите. Ненужная память-то людям стала - а на кой? Да не на кой, а покойники тем более. Я бы верталась до вас, да как? Дороги все позанесло - не проедешь, снегу навалило… Байкал вот-вот помрет, мне его хоронить придется, а как – ума не приложу. Вы бы на Новый год, Галь, приехали бы, а? С Олечкой, как она, золотце? Учится? Взрослая, поди, уже женихи кругами ходят? Да ты чё?! Ох, и лиса. В меня никак, я тоже в молодости козырей выдавала. О, что тако, брось. Не вздумай. Я бы тоже разревелась. Держусь. И ты давай. Да. Успевай жить и помнить. Помнишь, с отцом играли игру такую – «Бери и помни»? У курицы вареной найдешь дужку таку, как рогатулька, разломаешь с кем на две части, с тем и заспоришь. Бери и помни. Если кто кому в течение дня или недели что подаст, надо сказать: «Беру и помню». Коли забудешь сказать, а вещь возьмешь – проиграл. На что спорили, то и гони. Вспомнила? Бери и… Алло, алло, доченька? Галюша? Алло. Ой, Катюш, чё тако? Нет связи. И гудков нет.
Подает бабушка Маланья в окошечко трубку, в которой тишина, а из глаз слёзы так и бегут. Кудрявая взяла аппарат, постучала по клавишам отбоя, похимичила с кнопками коммутатора:
- Провода, бабуля, кажись, оборвало. С Кымино метель идет. Два дня, передают, бушевать циклон будет.
- Какой циклон? – вытирая слезы, затараторила Маланья. - Мне же позвонить надо. Я ж про костер не рассказала. Обряд такой семейный, поминальный. Обычай. Вы его, обычая-то этого, молодые, не знаете. Старый он, русский обычай – согревать покойников своих. Греть. Холодно им там. Я вот сон видела. Решила, наказала себе созвать всех своих детишек и внуков, чтобы приехали на «родительский» костер. Мы бы его большущий во дворе развели, благо дрова есть. Мне их ещё с лета сосед Петр заготовил. Ох, Катюш, попробуй ещё, я тебя, ей-Богу, отблагодарю. У меня засоленные грузди есть, а хочешь, ягоды бруснички принесу? Послушай, милая, может, есть гудок, а?
Катя, вздыхая, снимает «глухонемую» трубку телефона:
- Бабуля, раньше понедельника не наладят. И то неизвестно. Той зимой, два месяца без связи сидели, помните?
- Как же, доченька? И письмо раньше весны не дойдет. И сон вещий нынче видела. Как же, ох ты, матушка? Я наказ себе дала – позову всех, разведем костер, согреем покойничков наших, кто их, окромя нас, греть-то будет? Ой, горе-то какое.
Катерина терпеливо слушала, всё равно работы нет, а бабку Маланью она уважает. Маланья одна из всех деревенских старух ещё не выжила из ума. Да и помнит девушка, как возилась с ней, девчонкой, бабушка, сказки сказывала, сладеньким угощала.
- А что у костра делать, бабуль?
- Поминать, что делать. Беседовать. До кладбища дальше далекого, двор рядышком. В новогоднюю аль в Рождественскую ночь заведешь костер, поболе соломы, навоза туда – так надо. Пищу для покойников: хлеба да водички приготовишь, и зовешь мертвых к огню погреться. Кликаешь всех по имени. Ждешь.
- И что, приходят? – Катя откровенно, хотя и не хотела этого, улыбалась.
- Приходят, – тихо ответила Маланья и подалась на выход к дверям.
- Память - это ведь единственное, что в жизни важно, да, бабушка? – вдруг громко спросила кудрявая.
Старушка остановилась:
- Память? Только добрая память, чистая память, светлая память. Только такая память вечная. Память - она и есть, дочка, любовь. Блаженнее, - Маланья замолчала, выдохнула, - блаженнее, конечно же, давать, нежели брать. Брать нужно только в память себе и только теплое, как костер в зиму; как объятия любимого человека, как солнышко весеннее, слово ласковое… Брать только это, только так. И помнить. Память – это жизнь, это всё! И Бог!
Дверь открылась снегом. На улице начала выплясывать метель, выдавая пока ещё робкие па, закручивая утрешний снег в замысловатые кренделя, узоры. В деревеньке топили печи и бани, повсюду в морозные сумерки из дымоходных труб выскакивали рыжие чертенята из искр и сажи. Метель гоняла дым, дым разгонял снег.
Бабушка Маланья расплакалась у крыльца дома. Пес Байкал, так его назвал покойник муж после службы в ЗабВО, скулил и ластился, обтираясь о валенки. Впустив пса в дом, Маланья села в прихожей, закрыла лицо руками и тихо заплакала, запричитала. Байкал заплакал вместе с хозяйкой.
Ночью человеку и животному снились тяжелые, неспокойные сны.
Всю неделю до Нового года, утром и вечером, ходила Маланья до почты. Телефон молчал. Она уже и сала кусочек Катюше принесла, и сахарку баночку, молчал аппарат. На дворе во всю прыть разбуянилась зима. Уже и молилась бабка Маланья Морозу-Морозушке, просила помочь, пожалеть, поддержать. Да, время шло, как ему не идти. Бежало впереди старушки вприпрыжку, порой обгоняя путающегося у него под ногами Байкала.
Тридцать первого, с утречка, натаскала бабушка с поленницы дров да соломы. Сложила посреди двора, в пяти шагах от калитки, костер, и снова на пару с псиной поплелась в сторону почты. Да Катя попалась навстречу:
- Сегодня рано закрылись, праздник ведь. С наступающим, бабушка.
- И тебя, доченька, с наступающим. Знать, не заработал телефон?
- Не работает. Да вы не переживайте. Дочь с сыном обязательно вспомнят вас в эту ночь, выпьют за вас, за здоровье ваше. И умерших помянут. Поверьте. Вы ведь верите?
- Верю, доченька, верю, Катенька, только…
- Вы сами говорили: главное, брать только хорошее, чистое в память. Брать и помнить. Так ведь? Вот и вы.
Маланья смотрела в румяное лицо девушки и вдруг увидела в её слезящихся глазах свою дочь, и сына своего увидела. Они были ещё совсем маленькие, бегали у дома, играли в ловитки. Потом она увидела в глазах кудрявой Кати себя, девчонку, и родителей - папку с мамкой. Увидела сватью, как они с ней наряжаются на Пасху. Увидела внучка Павлушу, здоровенького, смеющегося, а рядом внучка Оленька в бантах, с шарами, будто на демонстрации майской…
- Баба Маланья, всё нормально? – спросила Катя и моргнула. От мороза с глаз закапали одна, две, три слезинки.
- Всё хорошо, Катюшенька, беги, а то мороз защиплет.
- И вы недолго, холодно. С Новым годом!
И девушка убежала, хрустя снегом. Бабушка позвала Байкала, вместе они и вернулись в дом.
До вечера готовилась к празднику, который так часто отмечала одна. Соседка порой после часу ночи приходила поздравить, тока она уже год как болеет. Баба Зоя, подруга закадычная, уж месяц как померла. Глухая была Зоя - жуть, и спать больно любила – какой ей Новый год встречать, она, чуть стемнело - на бок. А Новый год он ведь как – как ты его, так и он тебя. Как встретил, так и проведешь. Вот Зоя и довстречалась, лежа у печи. Отчего померла, не знает никто. Схоронили, слава Богу, пока тепло было, и забыли. Маланья, правда, частенько, как у двора Зойкиного идет, останавливается, подходит к забору, глядит печально на окна Зоиного дома, где в карты да в лото играли, плачет. Жалеет подругу, что ей всего 72 было. Успокоится через минуту-другую, перекрестится и дальше идет, куда шла.
Раньше к Новому году готовить Зоя помогала, в этот год всё сама. Напекла блинов, хлебушка; достала из погреба припрятанную бутылку самогона, грибочков; отварила картошечки, приготовила из замороженных овощей салатик и вместе с псом к одиннадцати вечера сели за стол. Сегодня бабка Маланья надела всё новое, чистое. А как же, помылась перед Новым годом и в свежее, в обновочку. Вроде и долгов нет, и никому не занимала. Вот и славно. Год не любит старых долгов. Она и покойничков своих сегодня созовет. Жаль только, что одна, остальные далеко. Поплакала старушка, обняла лохматого, пес лижет её артритные шишки на пальцах и тоже плачет.
- Одни мы с тобой, дурашка. Ты-то чё ревешь? Мужик никак. Шестнадцатый год уже – старше меня поди, а всё туда же, в слезы. Слезами горю не поможешь. Что уставился, залазь на табурет, как раньше, погрызи мослы, похлебай мясной бульончик. Последний раз в этом году костишку рубишь. С Новым годом скоро будем поздравлять друг дружку, с новым счастьем. Ну же залезай.
Байкал, кряхтя, с трудом забрался на свое место. Сначала он посмотрел на миску, полную костей и бульона, потом перевел недоуменный взгляд на любимую хозяйку.
- Ешь, ешь, не стесняйся.
Пес робко, а потом всё смелее и смелее приступил к трапезе.
- У, леший беззубый, стеснялся ещё, а вон как наворачиваешь за милый мой, чертеняка.
В полночь бабушка выпила рюмочку за праздник, закусила грибочками, запила киселем. Поздравила своего единственного «гостя», пожелала ему всего наилучшего в наступившем году и, будто чокнувшись с псом, «опрокинула» ещё рюмашку.
Оделась потеплее, собрала всё необходимое, помолилась на пороге, выпустила Байкала, следом вышла сама. Стояла ясная морозная ночь. Первая в новом году, тихая, колдовская.
Маланья взялась за костер. Подожгла кусок бересты, загорелась солома, зашипела смола. Тут и там повыскакивали оранжевые язычки пламени. Быстро незамысловатая конструкция из дров превратилась в большой жаркий костер.
- Гори, гори ясно, - пропела Маланья.
Байкал уселся на снег рядом с табуреткой, которую бабушка вынесла заранее.
Маланья разложила у костра хлеб, плеснула водички на землю, налила полных две рюмки самогонки, сверху положила блины. Третью рюмку Маланья выпила сама, не для согреву, у костра было жуть как жарко – в тулупе-то и валенках, выпила за всех умерших, за упокой их души.
- Приходи, брат Гриша, греться, вот и водочки первый со мною пригубишь. Любил ты её, как не знаю кто, вот и теперь первым приходи к костру «родительскому» согреться да водочки испить. Следом папку с мамкой веди. Пускай и сватья моя ненаглядная Дуняша торопится к костерку. Яков, муж единственный и верный, иди, спеши, бегом беги. Греть собой не сумею, а у огня милости прошу. Повспоминаем, как любились, как бранились. Все приходите на костер греться. Внучка моего, Павлика, не забудьте, больно жалуется соколик мой, что косточки мерзнут, прости уж, милок, бабушку, беги, обниму. Вон как огонь жарит. Полымя. А жар, ух, раскочегарился, распарилась я, словно в бане. Давайте, родимые мои покойнички, приходите греться. Все. Я жду вас, вон и водочка – самогончик, и блинцы, а кисель какой. Яков, ты глянь на Байкала, какой стал. Нынче с ним год новый встречала. Смеешься? То-та.
Что, отец? Почто одна? Так метель-пурга дороги замела, не проехать. Ты, батюшка, почему «горячительного» не берешь, неуж завязал?
О, слышу, слышу, калитка скрипнула, никак сватья к огоньку пожаловала. Проходи, Дуня, проходи, радость ты наша. И Павлуша с тобой, вот дела, порадовали старуху, я уж грешным делом подумала…
- Бабушка Маланья?
Вздрогнула старушка, чуть челюсть - «лягушку» вставную - не выронила. Пёс, видимо, тоже испугавшись, осторожно гавкнул.
- Бабушка, это Катя. Я пришла с вами погреться у костра, и покойничков своих греться позвать, можно ведь и мне? Я вот и хлеба испекла, принесла вот, и еды со стола, водочки. Ваши уже здесь?
- Здесь, - выдохнула Маланья, - здесь родненькие, спрашивают, почему одна? А ты вот пришла, молодец. Спасибо тебе. Не оставила бабульку.
- Ну что вы, как я могла не прийдти.
- Ты возьми из дому стул и садись.
Катя положила гостинцы на снег, сбегала за стулом. Вернулась, села рядом. Маланья с кем-то тихо разговаривала. Кудрявая огляделась. У огня блуждали тени. Снег оранжево искрился и трещал. Вокруг темнота, и только костер, как маячок посреди огромнейшего звездного неба, подает сигналы в мир иной. И на сигнал окликаются оставившие этот свет души. Они приходят с той стороны темноты к свету костра погреться.
Катя горько всхлипнула:
- Я хотела бы, чтобы к костру пришла мама. Я и могилка-то где её не знаю. Меня ведь, сами знаете, тетка вырастила. Мамка, говорят, погибла, когда мне было несколько месяцев, во время землетрясения. Бабушка Маланья, ваши ведь все пришли?
- Все.
- И Павлуша?
- И внучек пришел, во как смеётся.
Девушка прислушалась. Сквозь треск костра и храп уснувшего «сторожа» расслышала она тонкий, как колокольчик, смех. Смех мальчика Павлуши.
- Бабушка, что мне сделать, чтобы и мама моя пришла к нам? - воодушевилась Катя.
- Позови её, пригласи к костру и подожди чуток.
- И она придет?
- А как же.
Катя закрыла глаза и тихо позвала маму. Бабка Маланья продолжала развлекать и потчевать родных, что пришли погреться. Катя терпеливо ждала. Она всё бы отдала за встречу с мамой. Всё. Потому и ждала. Терпеливо ждала. Ждала то с закрытыми глазами, то глядя на костер, то на звезды. Ждала, пока не потух последний уголь в костре.
Бабушка Маланья расплакалась, когда провожала «своих» до калитки.
Вот Яков прошел, махнул рукой - до скорого. Следом отец с матерью и братом. Поклонилась им Маланья до самой земли - в следующем году свидимся. Последними уходили сватья с Павлушей. Распрощалась со всеми бабка и давай слезы лить. Долго плакала Маланья, смотрела вслед ушедшим и всё никак не могла закрыть калитку.
Подошла Катя:
- Ушли?
- Ушли, - успокоилась старушка, мельком взглянула в темноту и закрыла калитку, - мамку-то видела?
Девушка не ответила.
- Она должна была прийти до того, как погаснет костер. Не пришла?
- Нет, - и Катя откровенно заплакала.
- Ну-ну, что ты, дочка, брось. Может, а может, она у тебя жива, вот и не пришла. Почто ты в таку ночь и в слезы? Пойдем давай ко мне, самогончику с рассольником бомбанем.
- Спасибо, бабушка, но пойду я. До рассвета совсем ничего осталось, спать жуть как хочется. Пойду.
- Ну, давай решай. Только не вздумай реветь. Новый год, ого-го, - пригрозила старушка, - я тогда тоже прилягу. Свиделась со всеми, слава Богу, как камень с души свалился. Теперь через годик своих всех соберу, и ты приходи, обещаешь?
Катерина кивнула.
- Или зайдешь всё-таки?
- Пойду, бабуль, спасибо. С Новым годом! Чмокнув Маланью в пропахшую костром щеку, девушка распахнула калитку.
- С Новым годом! - поздравила бабушка и счастливая, как песня, пошла в дом. - Эй, Байкал, просыпайся, - позвала она спящего под крыльцом пса, - айда праздновать. Я тебе ещё мослов с бульоном навалю.
Оставшиеся от новогодней ночи часы Маланья провела в молитве перед иконкой. Она благодарила Богоматерь за сегодняшнюю ночь, за то, что свиделась со своими покойничками, за то, что согрела их, за то, что помнит, за то, что верит… Спать баба Маланья в эту ночь так и не легла.
Проводив старушку, Катя укуталась в шаль и медленно побрела по дороге в сторону почты. Пошел снег - мягкий, пушистый. Девушка шла не спеша, поддевая сапожком комья «сахарной ваты», как вдруг…
«Доча». Она услышала это позади себя и остановилась. Тревожно застучало сердечко, сжалась в предчувствии душа-душенька.
«Доченька моя». Голос был тихим и еле слышным даже в такую глухую ночь. Шуршал снег, где-то вдали лаяли собаки, и голос – словно с самих звезд голос, с неба:
- Доченька.
Катерина обернулась.
И в танце белых, искрящихся от света луны и звезд снежинок увидела белый хрупкий силуэт женщины.
- Мама?!
А во дворе бабушки Маланьи голубым маячком разгорался огнем доселе не замеченный березовый сучок. Всё ярче и ярче, постепенно затмевая собой свет далеких мерцающих звезд.
Бери и помни. Монахини в собственном соку* (Предисловие к ненаписанной пьесе)
Перед сном, долго вслушиваясь, что там за окном, Руслан решил, что все его завтрашние поступки будут зависеть от погоды и настроения. В солнечное утро как-то труднее начинать поиски смысла жизни, начинать новую жизнь. В пасмурный или дождливый день конкретный, твердый шаг на новую стезю ему дастся легче. Вообще, ему никогда не нравилась ясная погода. Вот ветреная, серая…
Юноша заснул, прислушиваясь. На улице дул ветер. Пока ещё слабенький, игривый, но Руслан знал, чувствовал: ветер несёт бурю. Она уже надувалась, разрастаясь до катастрофических размеров где-то на горизонте. Там, где он ещё не был, и где, быть может, есть ответы на все его вопросы.
Моросило, он шел без зонта и был рад, что смог сделать первый шаг от дома по главной дороге в никуда. Он пойдет так далеко, как только сможет. Сколько его хватит. Пойдет туда, где… Руслану неделю назад исполнилось двадцать. Он учился на втором курсе театрального, на отделении драмы. Любил постмодерновые пьесы Брехта и Беккета и мечтал о собственном спектакле. По сути, эта мечта и выпнула его на дорогу за истиной. Юноша достиг того возраста, когда поиск смысла своего существования на земле не дает покоя. И лучше сразу же пуститься в путь, чем выслушивать суждения родителей и учителей, вчитываться в фразы великих мыслителей и размышлять над путаными речами пьяных друзей.
Помимо поиска смысла, Руслан решил заодно найти подходящий сюжет для своей пьесы. Такой сюжет, что… закачаешься.
Он повернул в сторону вокзала, купил билет в один конец на поезд без номера и покатил к горизонту. Туда, где уже бушевала буря.
Ноги привели к странному дому вдали от города. Здесь, почти у самой реки, между заброшенной стройкой и свалкой угрюмо, гротескно, страшно «расплющился» (забор и большая часть двухэтажного дома заросли плющом) монастырь.
«Монастырь?» Это слово пришло ему в голову со свистом ветра и противным шуршанием листьев. Окна второго этажа были темны, а кое-где забиты досками. Окна первого этажа прятались за забором. Плющ – змеевидный, старый сторож был настолько густ, что разглядеть сквозь него хоть что-то было невозможно. Руслан, промокший, голодный, с бешено колотящимся в радостном ритме свершения сердцем пошел вокруг забора и вскоре наткнулся на калитку. Калитка была заперта. Подергав безрезультатно железные прутья, он смело перелез через забор, спрыгнул на ухоженную грядку - похоже, это была грядка с кабачками, и столкнулся лицом к лицу с… чучелом. В черном, до земли, балахоне, с растопыренными в стороны руками, с белым лицом и красными глазами чучело улыбнулось. Юноша сделал шаг назад, попытался срастись с плющом. Чучело, словно разбуженное визитом незнакомца, протянуло костлявые «руки» - два черенка от лопаты, на концах которых щетинились острым оскалом вбитые гвозди, шагнуло к нему, моргнуло, завыло. Руслан, перед тем как закрыл глаза, увидел - из дома выбежала фигура в черном. «Еще одно чучело», - подумал он. Ноги поползли по грязи и утащили за собой. Чучело потянулось следом острыми ногтями-гвоздями. Они вонзились в грудь…
- Фу, сестра Цербер! Фу! – донеслось из темноты. Руслан запутался в ней, а ещё здесь был туман, он запутался в темноте и тумане, мысли путались, грязь… шепот… плющ… чернота…
Голова ныла, как после похмелья. Юноша находился в доме, в темной комнате. Он лежал обнаженный на деревянном настиле, на одной простыне, без подушки, укрытый сладко пахнущей косынкой. Руслан встал, обмотался простыней. Деревянное ложе оказалось грубо выструганным куском дерева.
- Это гофер, - вдруг раздалось из темноты.
Юноша вздрогнул, обернулся. Глаза привыкли к темноте, но гостью он по-прежнему не видел.
- Дерево, из которого Ной построил Ковчег, - женский голос был с хрипотцой. Потом вспыхнул огонек зажигалки. Это была его зажигалка. Руслан увидел пожилую монахиню. Чернота скрывала черноту. Вот почему он не разглядел черницу, даже пристально всматриваясь. Монахиня зажгла керосиновую лампу.
- Вообще-то, молодой человек, мы не любим мирские новшества, - она швырнула на пол его зажигалку.
- Я понимаю, - наконец издал Руслан.
- Понимаете? Вот и замечательно. Мы, монахини, ведем, как вы уже, наверное, тоже поняли, затворнический образ жизни. Мы создали своё сестринское сообщество Дщерей Бога и сознательно посвятили себя и свои жизни искуплению собственных грехов. Понимаете? Мы веруем, что грех может искупиться только на земле. При жизни. Наша миссия - отмаливать свои грехи и посвящать в таинство искупления грехов всех, готовых идти нашей стезей, нашим прямым путем истины. Поэтому я не стыжусь, поэтому я держу лице моё, как кремень, и знаю, что не останусь в стыде. Близок оправдывающий меня: кто хочет состязаться со Мною? Станем вместе. Кто хочет судиться со Мною? Пусть подойдет ко Мне. Вот Господь Бог помогает мне: кто осудит меня? – монахиня замолчала. Свет от лампы делал её лицо кукольным, вылепленным из старого желтого воска.
- Имеющий ухо да услышит.
Руслан отпустил голову.
- Ты голоден?
- Очень.
- Голод очищает разум. Прими истину чистым желудком и смиренным чревом. Сестра Цербер напугала тебя?
- Это чучело? Оно жив…
- Да, чучело живое. Сестра благородно выбрала для себя миссию пса. Охранника врат монастыря. Чрез унижения, дабы попрать гордыню. Затоптать её. Смирение - вот первый шаг к покаянию. Стань собакой. Ешь с пола крохи хозяев, объедки по праздникам. Охраняй и прислуживай, пресмыкайся… Лижи, скули и не желай лучшего. Это уже благодеяние. Скажи аминь, что Бог дал силы прийти к этому решению. Сделать правильный выбор. Это усмирение плоти. Плоть грешна…
- А это человечно?
- Се человек.
Прогрохотал гром. В фиолетовой вспышке за окном Руслан разглядел крест.
- Это алтарь? На улице?
- Хочешь посмотреть?
Руслан кивнул.
- И в дождь, и зной, и холод, и в эпидемии… мы выбрали для себя молитву под небом. Пред очами Господа Бога нашего. Зачем прятать за стены, за железо и бетон единственно чистое – молитву? Слова, предназначенные для Всевышнего, Всесоздавшего. Пусть слышит он нас без преград из стекла и камня… Пусть внемлет нашим мольбам. Нашей жертве.
Восемь монахинь молились под проливным дождем, стоя на коленях в грязи. Лишь вспышки молний освещали грубо вырубленный крест с распятым, «кубического» телосложения Христом и бледные, таящиеся внутри черных капюшонов лица Дщерей Божьих. Руслан вернулся в монастырь, потеплей укутавшись в простыню. Чучело, закончив молитву, вернулось к своему посту у ворот. Другие сестры разбрелись кто куда.
- Я сестра Рукоблудие.
Руслан увидел монахиню без рук.
- Если сестра Цербер избрала себе лучшую миссию и сделала с разрешения сестры Матери, протезы, то я избрала миссию на всю свою земную жизнь оставаться такой. Это как напоминание о прошлой порочной жизни. Вот сестра Лотта лишила себя глаз и теперь вслепую плетет забавные коврики у себя в комнатенке, в подвале. Она боится света, выходит на молитвы ночью. Говорят, она совсем не спит. Искупляет убийство. Мы все здесь грешные.
- Так ведь все во грехе?
- Мы достойны наказания. Я была воровкой. На моем счету есть даже дети. Пара-тройка детей. Я продавала их на органы. Когда же я открыла для себя истину, я попросила Матушку, сестру Наставницу, Судию, и она прооперировала меня, отрезала мне руки. Тогда мне пришёл свет. Я стала другой, очистилась. Сегодня, скажу по секрету, будем есть мои почки. С кровью… – тише закончила она и растворилась в темноте. Руслан с керосинкой вернулся к себе. Сел на жесткий настил.
«Правда, что гофер?» Пощупал дерево. Отпустился на колени, попробовал на вкус. «Соленое, как слезы».
- Может, и не гофер.
Юноша поднялся:
- Вы меня точно заикой оставите.
- Я сестра Д. Я лишила себя ног не потому, что убивала или воровала. Здесь много таких. Я и не прелюбодействовала. Это сестра Вавилонская блудница, между собой мы называем её сестра Стеклянная банка, всунула в себя банку, полную яда. От чрезмерного желания мышцы её чрева сильно сократятся, банка лопнет, и вместе с осколками стекла по её вавилонскому ложу растечется смертельный яд. Сестра Блудница будет умирать в неописуемых муках – такой ей приговор за блуд и измены. Я же ничем таким не занималась. Я была спортсменкой, знаменитой спортсменкой. Ты должен был меня видеть по телевизору. Я завидовала. Зависть чудовищна, она сжирает тебя изнутри, не дает покоя, лишает сна… Я завидовала чужим успехам, особенно после того, как проиграла на чемпионате Европы. Я решила, что буду бороться с завистью, спасибо небесам – они свели меня с сестрой Матерью. Она заразила мои ноги вирусом, разлагающим плоть, теперь гниение подбирается к самому сердцу, к потайному логову зависти. И я готова принять смерть. Как и все эти годы терпела невыносимую боль и… Вот только инвалидная коляска жутко скрипит. Колеса ли это, пружины? Не знаю. Скрип этот раздирает мои чувствительные ушные перепонки, но и это я принимаю как должное.
Сестра Д. укатилась со скрипом. Чёрная в черном. Он не разглядел даже, что монашка была на коляске. Они все здесь будто часть темноты. Часть ночи, интерьера страшного дома. Этого деревянного настила, стен, плюща…
«Безумие какое-то». Руслан снова сел. Утром он должен будет уйти отсюда. Это не его истина. Или… или его? Сколько раз он ловил себя на мысли о том, что грешный поступок должен искупляться немедленно. Пускай не сию же минуту, но за время жизни. К чему выплачивать долг после смерти? Тело согрешило – тело пострадало. Душа-то тут при чем?! А может, он много чего не знает? Как и эти «черные» сестры в черноте черного дома, искупляющие свои грехи и пороки таким ужасным способом? Может, вообще никто ничего не знает? Ничего. Как? Кто? Что? Зачем? Может, этого знания нам не нужно? Его и нет? Просто каждый выбирает свой путь и своего Бога, веру, жизнь… по мере своих возможностей, по богатству своего внутреннего мира, по щедрости души и скупости сердца. А может… Вот и снова он пришел, как, впрочем, всегда, к полному… ничего. Живи, как можешь, иди, куда знаешь. Куда можешь… Смысл прост. А значит, отсутствует. К чему всё это? Ни вопросов, ни ответов. Все живут в поиске. А поиск, скажем честно… По крайнее мере, ему не известны случаи благополучно удавшихся поисков. Сколько книг, сколько религий, сект, богов… А зачем? Неужели нельзя просто не искать, не копаться в себе, в своих корнях, вере… Не искать то, что само должно найти тебя. Прийти к тебе. Потому что оно сильнее тебя. Умнее, чище… Оно создало тебя. Оно Родитель! Оно заинтересовано в тебе. Ты, сопливое дитя, ползаешь по Земле в некоем, тобою же самим придуманным поиске. Ищешь, тогда как искать должен не ты, а тот, кто тебя сотворил с такой программой, целью – искать. Ты, как собака: «На! Фас! Ищи!». А что?! Кого?! Косточку? Палку? Бога? Человека?.. Бог сам нас должен искать, ему это ничего не стоит. А нам… стоит. Мы только можем найти себя, и то не всегда. Можем найти человека, с которым хотим разделить свою жизнь (без поиска), просто жизнь, вдвоем, в любви… хотя и это не у всех получается…
Скрипнула дверь. Или коляска?
- Кто тут?
- Пойдем, искушаем ещё одну плоть порока, добровольно принесенную на съедение. Дабы очиститься.
- Мы пойдем есть?
- Да, есть.
Руслан взял лампу. Вышли молча. Сестра Мать заметно хромала, чего до этого Руслан не замечал. Они вошли в большой зал, где на полу сидели монахини. В алюминиевых чашках дымилась еда, кусочки мелко нарезанного мяса и травяная приправа. В алюминиевых кружках была какая-то теплая жидкость. Сестра Мать взяла молитву. Руслан слушал, отпустив голову на грудь.
-…За то, что они пролили кровь святых и пророков. Ты дал им пить кровь: они достойны того, - закончила она молитву словами из «Откровения». Кружки осушили одним залпом. Руслан тоже. Он пил теплую кровь, подогретую в ладонях одной из дщерей. Кровь этой самой сестры. Во имя её и во имя своего искупления.
- Кто ходит во мраке, без света, да уповает на имя Господа и да утверждается в Боге своем, – вдруг произнесла монахиня рядом с юношей.
- А я только что хотел узнать, почему вы, сестры, живете без света?
- А если этот свет - тьма, – не то спросила, не то ответила черная сестра.
- Вот все вы, которые возжигаете огонь, вооруженные зажигательными стрелами, идите в пламень огня вашего и стрел раскаленных ваших! Это будет вам от руки Моей; в мучении умрете, – зачитала из Исаии сестра Мать.
Руслан не нашел слов. Он молча продолжил есть сладковатое мясо, приправленное мятой.
- Матушка, вы отдали свою стопу в честь гостя? – спросила сестра Д.
- Сестра Вавилонская блудница умерла час назад, - произнесла Мать, - с нами больше нет Стеклянной банки. Она предстала пред большим. А по графику, на второе должны были быть её грудь и ягодицы. Почки сестры Рукоблудие не подошли из-за болезни. Я бросила их птицам.
В монастыре стало тихо.
- Нам надо переходить на сырую плоть. Так честнее. Сказано: «И угнетавших тебя накормлю собственною их плотью, и они будут пить кровь свою, как молодое вино». Напою чистой кровью, накормлю чистой плотью. Не подогретой, не вареной, не жареной… Чистой. Мы все эти годы продолжали идти на поводу у порока. Желудка. Чрева. Сатаны. Ели свои пороки, свою плоть – приправленную тем же пороком. Пороком, - монахиня заплакала, - нам надо молиться всю ночь на улице, под дождем и градом. Просить прощения за заблуждение, просить милости. А утром я приготовлю операционную, инструменты, и мы отдадим каждая по кусочку своей грешной плоти, себя. Молодой человек, вы на верном пути. Вы же перелезли через забор именно за этим, за истиной? Признайтесь?
- Я, я не знаю…
- Поверьте, истина откроется только тогда, когда вкусишь свою плоть, свой порок. Вкусишь добровольно, согласно своему желанию, своей новой вере… Откажись от бренного куска, бренной плоти, от порока. Порок в каждом, так вложи его в часть себя и отрежь её. Как соблазняющую тебя руку, как соблазняющий глаз… Это истина. Мы будем за тебя молиться, сын мой. А с рассветом ты решишь сам. Или останешься с нами, или пойдешь по пути порока. Мы едим свою плоть и пьем свою кровь, потому что только так всё плотское сможет узнать, что это есть настоящий Господь, Спаситель твой и Искупитель. Сестры, на улицу.
И монахини поползли, заковыляли... Безрукие, безногие, слепые, немые… И чернота слилась с чернотой. Только горела керосиновая лампа Руслана - крохотным, погибающим огоньком.
Юноша затушил его. А, слившись с темнотой, почувствовал какое-то странное облегчение, словно открыл что-то новое, нашел то, что искал…
Он принесет частичку себя, ему есть, что съесть – свой порок. Принесет и вернется в мир, к родителям, в театр… Только вот напишет ли он об этом пьесу? Поставит ли спектакль? Стоит ли? Нужно ли? Натыкаясь на стены, Руслан пошел в темноте. Куда? На улице «договаривали» последними раскатами грома небеса. Соглашаясь с решением Руслана? Нет? Юноша, решил попробовать, узнать вкус своей плоти, своего порока. Он должен. Ну хоть кусочек. Потому что знает, что грешен, что не сможет побороть в себе этот порок. Порок «ходивших за иной плотью». Он готов понести наказание сейчас, наказание в самом себе. Пускай не такое, как Содом и Гоморра, но… наказание.
Руслан засыпал, вслушиваясь, что там творится за окном. А первый луч солнца хирургической сталью уже пронзил небо и, разрезая черные шторы черного дома, коснулся обнаженного тела юноши. Луч скальпелем прошелся по лицу, шее, дальше к груди, животу… и зажегся огнем на бренном куске плоти, участь которого быть первым, принесенным в жертву. Потому как, что наша плоть? Плющ. Пусть даже и в собственном соку.
* Газетный вариант. Запчасть к мечте
Когда ты не один в походе за мечтой, когда одна мечта на пятерых – это здорово. Есть реальная, не сказать, что стопроцентная, но всё же большая вероятность того, что мечта сбудется. Станет. Оживет. Мы были всего лишь мальчишки, когда это случилось. Хотя почему «всего лишь», мы были мальчишками что надо. О, да. Взять хотя бы Лешку. Он был самым старшим из нас. Старше меня на год. Ему тогда, если мне, конечно, не изменяет память, стукнуло тринадцать. Он уже втихаря покуривал сигареты и таскал нам заграничные шоколадки. Все смотрели на него с восхищением. Он был негласным вождем. Высоким, сильным, что говорить: он занимался карате и мог поднять самую тяжелую штангу. Лучшим другом Лешки, так уж случилось, стал я - ещё с детсада. А ещё ему жуть как нравилась моя старшая сестра. Я не был заводилой компании, никогда не подымал штанги, но зато именно у меня появилась в тот год эта мечта. Вообще я всегда много читал, особенно фантастику, я даже писал коротенькие рассказики, которые с удовольствием слушали друзья. Часто, оставаясь на ночь у Лешки, мы вытаскивали на крышу телескоп и смотрели на звезды, и я всегда спрашивал друга: «Ты веришь, что они существуют? И, быть может, кто-то из них сейчас так же смотрит на нас?» Леха теребил мой чуб, поблескивая огоньком своей сигаретки, всегда, как заведенный, отвечал: «Кто знает? Может, и смотрит».
Руслан был самым младшим, ему было что-то около десяти, и он первый притащил в наш штабик поломанную бритву отца. Но всё началось не с бритвы. Всё началось с куска здоровенного камня, если, конечно, то, что мы нашли, можно назвать камнем. Нас было трое - я, Леха и Вадим по кличке Уж. Он любил ловить змей - держал их в тазике на своем заднем дворе и пугал в школе девчонок и учителей. Вадим был, уже и не помню, но, по- моему, младше меня месяцев на семь, ну на полгода точно. Он и поволок нас на каменный карьер за змейками. «Только смотрите, медянок не трогайте», - всю дорогу наставлял он. Леха был недоволен, называл все это детской ерундой и плевался. Лето только разгоралось, шел июнь. Мы строили грандиозные планы на три оставшихся месяца и думать не думали, что какой-то камень может всё так круто изменить.
- Это не камень, - сказал Лешка, рассматривая находку.
- А что это, если не камень? Ёжик (меня так все, и даже учителя, порой называли) его из земли выковырял, правда ведь?
Я ответил, что правда.
- Вадька, а если я сейчас тебя стукну и тут закопаю, а потом тебя какой-то придурок выковырнет, то что, ты тоже будешь называться камнем?
- Ну, если лет так через тысячу.
- У, - замахнулся Леха камнем, - давай проверим?
- Похоже на метеорит, - сказал я, забирая камень ярко-оранжевого цвета, - я никогда не видел камни таких цветов, а ты, Леш?
- Я и говорю – не камень, а этот раскаркался: камень, камень. Иди своих змеек лови, а мы пойдем во двор.
- Давай ко мне, - предложил я.
- Нет, лучше ко мне в гараж, - сказал Леха. - Попробуем его молотком раздолбать.
- Точно, молотком, - согласился Уж.
В гараже, где Лешкин отец ремонтировал старые машины, мы по очереди несколько раз стукнули по камню. Чем сильней был удар, тем больней рикошетил в руку молоток. Лешке так даже рукоятка молотка разорвала на большом пальце кожу в кровь. А камню – хоть бы хны. Целешенек, и ни царапинки.
- Вот это новость, - всё, что сказали тогда мы.
Вечером к нам присоединились Руслан со своим старшим братом по кличке Толстопуз. Мы вернулись в гараж и…
- Он горячий, - с визгом отдернул руку Русик, - я, я…
Лешка потрогал:
- Ага.
Я прикоснулся и тоже вскрикнул. Камень обжигал.
- Оно, наверно, сконцентрировало в себе все наши удары и переварило их в энергию тепла, должно быть, так, - выпалил я, едва не захлебываясь от восторга, - вот это да.
- Ты думаешь, это метеорит? – подал голос Павлик. - Я читал, что они нагреваются, только когда пронзают слои атмосферы.
- Не умничай, Пуз, - огрызнулся Леха. - Алан, чё ты хотел сказать?
Я не ответил, а нагнулся и ещё раз дотронулся до камня.
- Теперь он, оно холодное, - произнес я и отпрыгнул от странной находки, - мне кажется, это что-то живое.
- Холодное? - удивился Вадим.
- Жуть, - это сказал Павлик.
- Родакам ни слова, - процедил Лешка, вынимая из потайного места под крышей смятую пачку сигарет «Винстон». - Камень спрячем в штабе, а потом придумаем, что с ним делать, - закончил он, прикуривая.
- А если это нашествие? – спросил Руслан.
- Классно бы было, а, ребя? – не то спросил, не то что, Уж.
И только я ответил:
- Есть контакт.
А утром чудо - камня не стало.
Мы с Лешкой первыми пришли в штаб. Штаб – это переоборудованный нами погреб в разрушенном частном доме. Все, что осталось от дома, - стена и забор. На стене мы нарисовали свои специальные защитные знаки, а забор обновили новыми досками и обнесли колючей проволокой, которую утащили из расформированной воинской части.
Так вот, мы первые нашли это. На месте вчерашнего камня сегодня была какая-то металлическая конструкция. Похожая на гантель, «ощетинившуюся» массой разноцветных проводков, она лежала на сырой земле, скромно отражая паутинки-лучи утреннего солнца.
- Вот те на, - всё, что смог сказать я.
- Сперли? Или это он и есть? – спросил друг.
Ответа не знал никто.
Порой казалось, если долго смотреть на «лохматую» гантель, что проводки шевелятся. Легонько так, словно вздрагивая, привыкая, осматриваясь… А может, это был просто сквозняк.
Помню, в ту ночь я никак не мог заснуть. От жары и комаров то и дело ворочался, вставал пить, выбросил «обжигающую» подушку и простыню…
И, по всей видимости, заснул, хотя не могу поклясться, что точно спал. Но наутро в голове осталось какое-то ощущение… Мне захотелось…
«Применить загадочную конструкцию».
«Применить» - это слово, застрявшее в голове с ночи, утром отозвалось теплым покалыванием в руках, в ладонях, я почувствовал, как собираю что-то, что-то важное, что-то большое… Я даже увидел, как собираю это.
Так родилась мечта. Я заболел ею. Я ел с ней, гулял по городу, играл в прятки, ложился спать, и все с ней – с мечтой. Во сне моя мечта сбывалась. Наяву…
Первому я рассказал про это Лешке.
- Построить? Своими руками? Ты чё, Ал?
- Я знаю, звучит неубедительно, но почему нет?! Ведь можно просто попробовать. Это же мечта.
- Во-во, мечта. Если бы я так хорошо тебя не знал, я бы точно подумал что ты того – аля-улю, гони гусей.
- Просто попробовать. А разве тебе не хочется?
- Не хочется что? Собрать космический корабль или что?
- Я про корабль.
- Ну, не то чтоб уж ах как мечтаю…
- Ты мне поможешь?
- Можно подумать, я когда-то оставлял тебя одного.
- Мне хочется, чтобы это стало и твоей мечтой.
- Мы друзья.
- Всё равно, если тебе кажется это глупым, детским, то, Леш, не надо.
- Не надо? Это тебе не надо ля-ля. Я что, по-твоему, старпер и забыл, что такое мечта и с чем её едят? А кто каждую ночь лезет на крышу посмотреть на ночное небо, а? Я не разучился мечтать, Ёжик, я перестаю верить… Это удел всего подрастающего поколения. Подрастешь, поймешь. А теперь что? Поделимся нашей мечтой еще с кем или сохраним между нами?
- Вместе мы сможем.
- Ты имеешь в виду всю нашу пятерку или ещё кого?
- Нашу пятерку, конечно. Это ведь что-то вроде только нашего секрета, только наша мечта.
Павлик на предложение собрать собственными руками космический корабль ответил, что всегда только об этом и мечтал:
- Спал и видел, - говорил он, - особенно когда читал Брэдбери и Кларка. Помнишь, Алан, в «Марсианских хрониках»…
Вадим тоже был в полном восторге, и только почему-то самый маленький наш друг молчал.
- Ты что, Русь? Испугался? – спросил его брат.
Руслан замотал головой - не испугался.
- Тогда что?
Мальчик долго еще молчал, а потом выдал:
- А вдруг им это не понравится? Вдруг мы соберем это, а они возьмут и уничтожат нас.
- С чего это им нас уничтожать?! – возмутился Вадим.
- Они – это инопланетяне, как я понял? - вставил Алексей. - Если да, то, Русик-трусик, можешь их не бояться.
- Почему?
- Почему? Да потому что они с нами заодно. Да же, Ал?
Я кивнул.
- Правда? – удивился Руслан, глядя на меня в упор большими оленьими глазами. Он ждал озвученного подтверждения, и я озвучил:
- Правда, мы с инопланетянами заодно.
В тот же миг как бы в подтверждение моих слов над нами пролетела стрелой падающая звезда.
- Быстро все загадали желание, - успел крикнуть Павлик.
И мы все, как один, загадали одно на пятерых желание.
Позже, около двух часов ночи я и Лешка смотрели в телескоп на звезды и молчали, мы впервые с ним молчали. Я думаю, мы оба думали об одном.
А когда ложились спать, Леха спросил:
- Ты веришь в нашу мечту? Главное ведь, Алан, это верить. Если ты веришь, ты уже близок к исполнению мечты, ты уже рядом с чудом. От веры до чуда рукой подать. Шагни - и вот оно… Так ты честно веришь?
Я ответил:
- Да, верю. А почему ты спросил?
- Потому что я не… не то чтобы сомневаюсь или там не уверен, я… я просто не знаю. Видимо, виной всему взросление, да и фантастику я никогда не читал, разве что только тебя слушал.
- Ты старайся.
- Стараться поверить? Думаешь, это возможно?
- Ты же веришь, что мы сможем.
- Вы – да, верю. Я, я, а, давай ложиться. Утро вечера мудренее. Еще бы твою сестру привлечь.
- Скажешь тоже.
Первым деталь для корабля нашей мечты в штаб к «лохматой» конструкции принес Руслан. Это была поломанная электрическая бритва. Мы разобрали её на несколько частей и наугад - куда приглянулось - присоединили проводки к нашей «гире». Её мы взяли за основу будущего корабля.
Следующим был я. Я притащил из отцовской мастерской перегоревший трансформатор от телевизора и старый, ещё дедушкин приемник. В трансформаторе была целехонька вся обмотка, а приемник до сих пор без помех ловил радиостанцию «Маяк».
Интересно, но мы откуда-то знали, как и куда что прикреплять или припаивать. Некоторые соединения нам снились. Некоторые детали, как, например, случилось с Вадикиным вентилятором, крепились сами. Необходимая для корабля запчасть словно сама тянулась к «материнскому плато» и ладно вписывалась в «интерьер» всей конструкции.
Корабль рос с каждым днем. Рос на наших удивленно-восторженных глазах. Мы были счастливы. Все дни напролет, вместе или по одному, бродили по городу в поисках чего-нибудь эдакого, чего-нибудь новенького для нашего корабля. Для нашей мечты. Две недели спустя корабль стал выше Лешки на целую голову, это значит, в высоту он был метра два. В длину – три с половиной здоровенных Лехиных шага.
Внутри корабля мы решили не устанавливать никаких сидений и панели управления. Нашему «звездолету» не нужен руль – в космос его поведет сила мечты. Энергия которой равна энергии солнца, сложенной с энергией ветра…
Ещё через неделю нам пришлось изрядно попотеть, расширяя «ангар» для нашей мечты. Пришлось поработать лопатой, расчищая пространство вокруг корабля. Я сосчитал – мы вынесли на свалку двести восемьдесят три, с горкой, ведра земли.
Все это время по вечерам и в часы отдыха мы мечтали: как полетим к звездам, на какую первую планету приземлимся, что будем делать, если попадем под метеоритный дождь и что, если вступим в контакт с инопланетянами?
Только Леша не фантазировал. Он с каждой новой деталью для корабля становился всё хмурее и неразговорчивей. На вопросы: почему ты такой, что случилось, Алеша отвечал просто: «Ничего».
- Я так не думаю, - сказал я как-то, когда мы остались одни, - мне кажется, ты больше не с нами, Леха.
Он неожиданно взял меня за руку:
- Это не для меня, Ёжик. Я перерос мечту. Мечта – это для ребенка. А я уже всё, списан. Никогда не думал, что скажу это. Но, Ал, вы занимаетесь ерундой, честно. Мечты должны оставаться мечтами. Иначе какая эта мечта? То, чем мы, вы занимаетесь, – это полная чушь, ребячество. Я не могу быть больше с вами, потому что вырос. Меня уже волнует другое, совсем другое.
- Ты и на звезды забыл, когда последний раз смотрел.
- Меня сейчас волнует, какую б девку «приделать», а ты мне - звезды. Ты меня поймешь позже. Только ты не распространяйся, просто меня больше с вами не будет. Ты останешься моим самым лучшим другом, но я, я не могу запретить тебе строить, верить, мечтать. Правда, если ты хочешь прекратить всё это и войти во взрослую жизнь вместе со мной, вот моя рука, - и Алексей протянул ладонь, - смотри, тебе решать. Только поверь мне. Тарелка не полетит – это просто кусок железа. Мечта. Пар.
Я сделал шаг назад. Шаг от друга, которого боготворил.
- Алан?
- Прости, Лешка.
- Это ты меня прости.
- Ты по правде вырос.
- Но мы же друзья? – он не отпускал протянутой руки.
- Друзья, - я пожал его ладонь.
- Буду ждать тебя на том конце детства. Во взрослой жизни, где, увы, нет места мечтам.
- Жаль.
- Не надо. Всему свое время, Ёжик, никто от этого не застрахован. Скоро и ты будешь на моей стороне. От этого не убежать. Вот увидишь.
Я ответил:
- Знаю.
Мне хотелось заплакать, но почему-то я сдержался.
- Эта инфекция уже в тебе, Ёжик. Откровенные слезы - удел ребенка. Скрывать их – под силу взрослым. До встречи, друг.
В тот день Леша ушел домой один. Мы ещё не раз ночевали друг у друга, он даже иногда спрашивал про корабль, смотрел со мной на звезды, но его не было со мной. То же самое я мог делать и со своим отцом или бабушкой. Леши словно не стало. Он рассказывал о своих победах на любовном фронте, и его так называемой целью-мечтой стал «Мерседес» последней модели.
- Вот достроишь свой «энэло», - смеялся он, - мы его продадим за бешеные бабки. Купим с тобой «мерс», возьмем пару девчонок и помчим на море. Как, согласен?
Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться. Леша обнимал меня и просил всегда оставаться таким - ежиком.
В конце июля «корабль» был почти готов. Почему почти? Оставалось главное – проверить его в действии. Мы назначили дату эксперимента. Согласно нашим инструкциям, мы вчетвером в назначенный час должны забраться внутрь «летающей тарелки» и силой мечты, умноженной на четыре, поднять «аппарат» в небо.
Я обвел эту знаменательную дату - 30-е июля - в календаре красным фломастером.
А за день до события без вести пропали Руслан и… корабль.
Руслана искали с милицией, всем поселком неделю. Не нашли. Собаки даже не взяли след. Мальчик словно в воду канул. На месте корабля мечты осталась неизвестно откуда взявшаяся пустая бутылка из-под пива. Пару недель спустя пьяный Лешка проговорился, что с пацанами уволок железяку в пункт приема цветного металла и им за этот хлам неплохо заплатили.
Я не поверил.
Шли дни. Павлик больше не гулял с нами. Вскоре и Вадька-Уж записался на репетиторство по математике. Остался я один со своей исчезнувшей мечтой.
Потом поговаривали, будто нашли одежду Руслана – выловили в карьере. Водолазы обшарили, где смогли, дно, но говорят, что там много разломов, и есть места совсем недоступные. Родители же верят, что мальчик жив. Я тоже верю.
Ближе к сентябрю, когда я уже почти перестал плакать по ночам, Леша сказал, что пошутил тогда про «звездолет», он его даже пальцем не тронул. Пришел с бутылкой пива посмотреть, как продвигается работа и заодно окончательно попрощаться с мечтой, с детством и …
- Мне там тогда вдруг так стало больно, Ёжик, я смотрел на ожившую мечту и плакал. Мне стало страшно, что для меня всё кончено, всё - назад дороги нет, и я плакал, как ребенок, не стесняясь слез и, Алан, не поверишь, но «тарелка» - она ожила.
Я привстал:
- Ты говоришь это, чтобы утешить меня?
- Я говорю это, потому что так было по правде. Я долго не решался рассказать тебе об этом.
- Леш?
- Она загудела сначала. Потом по серебристому диску побежали огоньки тускло-зеленого цвета. Я испугался, подумал, что допился. Но клянусь тебе, я выпил всего банку светлого. Когда «тарелка» оторвалась от земли, я почувствовал на себе чей-то взгляд и убежал, спиной ощущая нечто.
- Нечто?
- В тарелке кто-то находился.
- Кто?
В ответ Леха только пожал плечами.
- Они улетели, как ты думаешь? – спросил я.
- Не знаю. Скорей всего да, но… как? Как, Ал? Разве такое возможно? Это же была детская забава, ерунда, химера... Как?
Теперь настала пора мне пожимать плечами.
- Мечта сбылась, - произнес я после долгого молчания.
- Где тогда оно сейчас?
- Может, где-то там, - и я показал на небо.
- Хочешь, посмотрим сегодня ночью на звезды? – предложил Лешка.
- Ещё бы, – согласился я, - думаешь, мы можем увидеть её?
- Есть вероятность.
С того дня на протяжении вот уже пятнадцати лет я иду по следу нашей мечты. В ту ночь мы, конечно же, не увидели её. Это случилось через три ночи. Сияющий зелено-красным светом серебристый диск пролетел над нашей крышей, оставив после себя след-закорючку в форме лежащей на боку восьмерки. «Вспышка» исчезла минут через десять. Потом об этом написали в местных и даже в областных газетах. Эта ночь изменила наши жизни. Ожившая мечта глубоко ранила каждого, оставив след где-то внутри сердца. Леши, правда, хватило не надолго – он вскоре уехал из поселка в столицу и пропал из моей жизни теперь уже точно навсегда. Я же продолжаю свои поиски, продолжаю идти по следу мечты. Объехав всю страну, побывав в Египте и США, я снова возвращаюсь в родной поселок детства, откуда уехал примерно пятнадцать лет назад. Возвращаюсь, а всё потому, что вчера совершенно случайно, или так было задумано высшими силами, я наткнулся на сенсационную статью, вырванную из какого-то журнала. В материале под заглавием: «НЛО в огороде» рассказывалось о том, что в поселке N в заброшенном огороде группа рабочих, подготавливая фундамент для постройки нового дома, выкопала металлической диск. Вызванные на место находки специалисты-ученые считают, что это не что иное, как НЛО, упавшее на Землю много лет назад. Корпус «летающей тарелки» решено вскрыть после транспортировки «корабля» на исследовательскую базу под контролем уфологов. Ученые заявляют, что в НЛО остались, быть может, и живые представители инопланетного разума.
Уже издалека, я узнал её. «Тарелка» лежала на том же месте, в разрытом бульдозером штабике, а вокруг на расстоянии ста метров в диаметре был на скорую руку воздвигнут забор из колючей проволоки. Несколько солдат в форме цвета хаки охраняли мечту. Плененная, она тускло отбрасывала лучистые зайчики солнца, и казалось, что умирает.
Мечте не суждено выжить. Она должна погибнуть вот так, в плену, окруженная колючкой в несколько рядов и вооруженными надзирателями. Я не знал, что делать, я нашел её – чтобы увидеть её смерть. И я не сдержал слезы. Один из солдат покосился на меня, а потом прокричал:
- Если вы из газеты или телевидения, то вам уже все сказали, проваливайте. У нас приказ стрелять в любого, кто приблизится к забору ближе, чем на пять метров.
Я не ответил. Я достал из кармана брюк последнюю запчасть к мечте, именно её, как мне вдруг показалось, не хватало нашему «кораблю». Размахнулся и бросил это через забор со словами, которые произнес вслух:
- Давай, Русик, поддержи…
Это была вещь из далекого-предалекого детства. Откуда она взялась в кармане? Не знаю, а может, не хочу говорить, просто, как сказал бы Лешка, – не хо-чу.
Последняя запчасть упала на НЛО и скатилась по гладкой серебристой поверхности.
- Ты чё бросил?! – заорал всё тот же солдат. - Я тебя спрашиваю, ты чё бросил?!
- Не боись – это просто пуговица от штанов, - крикнул я в ответ.
- Пуговица? От штанов? А зачем?
Я не ответил. Ушел. Ушел, потому что знаю, что сегодня ночью, это, кстати, можешь проверить и ты, выйдя на улицу, я увижу среди звезд её. Мечту. Она пронзит темноту своим неземным светом и направится туда – домой, во Вселенную. Потому что все исполнившиеся мечты живут там. Живут вечно. Подальше от заборов и запретов… Живут. Напоминая о себе робкими стежками в небе, в сердце и…
Верите? Приглядитесь, вон там за созвездием Большой Медведицы, видите? Прямо в начале Млечного пути, видите, что там? Поцелуй Богородицы (Крестик на память)
Почему-то всегда вспоминается именно это. Как бы не хотела, как бы не старалась. Вот я иду по переулку, его все старожилы называют Кающихся переулок. На мне легкий сарафанчик в синенький цветочек. Я на седьмом месяце. Позавчера была на УЗИ, молоденькая врачиха как-то уж чересчур с удовольствием натирала мой живот какой-то мазью и все это время громко и тяжело дышала. Я подумала, а не лесбиянка ли она случайно? Мне были приятны её прикосновения, и я подумала, а я случайно сама не из «розовых»? Но возникший как бы вдруг в голове образ мужа заставил сосредоточиться и развеял все сомнения-подозрения по поводу сексуальной ориентации. Я всегда думала, что люблю своего мужа, а вот на кушетке с молоденькой шатенкой и её пальцами я поймала себя на мысли, а правда ли это любовь, или наши отношения стоит называть по-другому? Он старше меня на десять лет. Я вышла за него замуж только потому, что хотела уехать из своей деревушки, подвернись мне тогда под руку кто другой, он бы сейчас был на месте Ильи. Нет, Илюша у меня неплохой, заботливый, внимательный, а самое главное щедрый. Одно «но» - ревнивый, ужас. Думал, что бесплоден, а тут бац - я забеременела. Так он мне пытку устроил: «С кем? От кого? Когда?» Еле убедила, что отец ребенка он. Да и правда это, я мужу не изменяла ни разу, хотя и ловила себя на мысли, что могу. Жуть как хотелось залезть в штаны к Павлику с работы. Но не залезла же. А потом – эта медсестричка со своими скользкими пальчиками. Мне кажется, все мы женщины немножко лесбиянки, а уж изменщицы… Поверьте, мужики, знали бы вы, что творится у нас под кудрями - перестрелялись бы все. Или перевешались...
«У вас девочка», - cказала довольная медсестра и последний раз погладила меня по животу. Уверена, ей хотелось потрогать другое. Я вообще в своих ощущениях никогда не ошибаюсь.
«Девочка?», - почему-то переспросила я.
«Девочка», - подтвердила лесбиянка.
Илюша, когда закончил «пытки», запил от радости. Купил и мне какой-то модно-дорогой напиток. Но я пить отказалась. Беременна как-никак. Подарил мне сотовый – чтоб всегда была доступна, сарафанчик купил, когда моему прибавлению пошел седьмой месяц, и уже стал большущим живот.
«Девочка, девочка», - носился он по комнате и в этот же день приобрел весь «боекомплект» для девочки. Я смотрела на розовые распашонки и платьица и почему-то вспоминала скользкие пальчики шатенки. А потом мне стали сниться кошмары. Я боялась рожать. До смерти боялась. В кошмарах я разрывалась на части. Кровь хлестала из меня, я орала, как потерпевшая, а между ног сидело существо зеленого цвета, похожее на рыбу, и смеялось.
«Сходи в церковь, помолись Богородице, - сказала мама, когда я ей позвонила и рассказала о кошмарах, - я, когда первый раз рожала, тоже страсть, как боялась. Мне тогда твоя прабабушка велела в церковь сходить да пресвятой деве Марии поклониться. Сделала я всё, как было наказано, и легко обродилась твоим братом. Вот и ты ступай, благо церковь рядом».
Я и пошла. На седьмом месяце, в легком сарафане в синенький цветочек по переулку Кающихся. Наверное, его так прозвали потому, что выходит прямо к вратам церкви. А в сие место только и ходят, чтобы покаяться. Шла и думала: вот в чём разница между церковью и храмом? Вроде и то, и то одинаково, а может, и разницы никакой нет? В тот день было тепло, и птицы так звонко щебетали, что я даже в какой-то момент закрыла уши руками. Думала, с ума сойду от их вопля. Воробьи вообще такие мерзкие создания. Мне почему-то кажется, что они предатели. Рассказывают ведь, что воробьи прокляты Богом, мне ещё бабка рассказывала.
У церкви, как всегда, толпы нищих попрошаек. У меня бабулька, когда жива была, в церковь ходила, всегда рублей наменяет и подает всем убогим по два, по три рубля. Я не моя покойница бабуля, пролетаю мимо. Не люблю всё это. Не то чтобы жалко копеек, просто не нравится мне сам процесс, да и прикасаться к нищим не хочется, словно боюсь от них чем-нибудь заразиться. Нищета – вещь заразная, только тронь. А бичи эти ещё смотрят так, будто ты им должен. Особенно старухи пялятся, страх пробирает. Крестятся, вслед тебе бормочут. И подать страшно и не дать – проклянут. В церкви народу немного. Как научила мамка, сразу же покупаю свечку и ищу икону с Богоматерью. Не знаю, как она выглядит, матерь-то. Боюсь, что ещё не той помолюсь. И спросить не у кого - одни старухи немощные. Правда, и икон с женским лицом немного – одна в углу, и все. Богу, по всей видимости, женщины не шибко нравятся. Одними мужиками обложился, куда ни глянь - не Иисус, так апостолы. А из женщин – одна дева Мария. И то какая-то замученная, заплаканная. Подхожу к иконе, кланяюсь.
«Обязательно поцелуй Богородицу, - наставляла мать, - попроси хороших родов и ещё раз поцелуй. Поцеловать нужно обязательно, иначе результата не будет. Поняла?».
Понять-то я поняла, но когда увидела, какие старухи целуют все эти иконы – чуть не родила. Боже мой, здесь какую только заразу не подцепишь. Ничего себе, сходила в церковь помолиться, поцеловала иконку, и здравствуй, СПИД. А эти ведьмы как будто ещё специально слюнявят образа. Одна так вообще присосалась к какому-то святому – Чудотворец, что ли? Угодник ли? Сосется в прямом смысле, а сама трясётся, плачет. И вот после такой я буду целовать изображение?! Даже вспоминать тошно. Чуть не вырвало. А свечка в руке почти погасла, и глаза у Богородицы такие зазывающие, печальные. Будто не я молюсь, а она мне молится. Глядит в упор, прям в душу заглядывает.
«Поцелуй!» Это мне так показалось, или я правда услышала её голос? Голос Богоматери.
«Поцелуй меня!» Ничего не остается делать, как исполнить просьбу. Да и толку, что пришла, если уйду без поцелуя? Становлюсь на ступеньку у иконы и ловлю себя на мысли: «А куда целовать-то? В руку или в губы? Или в лоб?». Целую в губы. Быстро целую – едва касаюсь изображения. А во рту сразу же остается вкус – краска. Масляные краски – уж что-что, а их вкус знаком не понаслышке. Надо же, поцелуй Богородицы отдает красками для рисования. Губная помада от завода полимеров. Смешно становится, и всякие жуткие мысли куда-то подевались. Смотрю на сияющий лик рисованной женщины и снова думаю о скользких пальчиках медсестры. Неудобно, конечно, думать о таком перед иконой. Но кажется, будто Богородица тоже со мной заодно. Словно мы с ней храним одну на двоих тайну. На троих – глажу себя по животу. Как назвать девочку? Может, Мария - в честь Богородицы? Интересно, а Богородица могла быть лесбиянкой, пускай не конкретной, а так, побаловаться и забыть? Дикие мысли, кто услышал, пристыдил бы грешницу. Это надо до такого додуматься. Сама полезла целоваться, а потом ещё и обвинила ни в чем не повинную непорочность. Ой, и дура я. Даже в глаза Богородицы стало больно смотреть. Страшно, а вдруг в них слезы, вдруг укор. Лучше думать, что мы солидарны, и что у нас, как и у всех женщин, есть свои общие секреты. А на губах привкус краски, может, икону только нарисовали? Еще, небось, мужик рисовал.
«Отходить от иконы нужно спиной, - говорила мама, - глядя в глаза Богоматери». А я не могу посмотреть ей в глаза, да и с таким пузом куда мне…
И тут появляется он. Поп, страшный, как бармалей, бородатый, толстый. И говорит, чтобы я уходила и не появлялась больше в доме Бога размалеванная, как шлюха. А я накрасила только глаза и тени слегка наложила. И вообще где это написано, что в церкви нельзя находиться с накрашенными губами, вон Дева Мария тоже разукрашена. Уж губы накрашены точно. Интересно, какой помадой пользовалась бы Богородица, живи она в наше время? Ну, уж явно не «Максфактором», все святые сторонятся богатства и вычурности. Иисус пил из деревянного стакана, Мария, должно быть, красилась свеклой. Поп взял меня за руку и толкнул к выходу. «Пошла, мол». Я чуть не описалась от удивления. Вот это новость. А попик этот грозно так что-то бормочет про грех содомский и пихает меня. Невольно взглянула на икону Богородицы и вскрикнула. Мать честная… Глаза Богоматери были закрыты. Не выдержала она такого, видать. Когда захлопнулась за мной дверь, я громко сматерилась. Старуха с протянутой рукой на крыльце вздрогнула и попятилась от меня. Правильно сделала. Я в бешенстве могу нагрубить и даже больше. Домой шла быстрей, и птицы – воробьи эти чертовы достали. И вот с тех пор уже второй месяц почему-то всё время вспоминаю тот день. Почему? Не знаю. Мне сказали примерную дату родов. Первое октября. Я ещё два раза ходила к той самой со скользкими пальчиками. Последний раз это было неделю назад. Мне снова приснился кошмар. Во сне Богоматерь плакала кровью, и икона взрывалась. Один осколок попал мне в живот, и я проснулась с криком. Я верю в вещие сны. У меня после таких кошмаров стал сильно болеть живот. Поэтому я записалась на УЗИ. «Скользкие пальчики» всё так же довольно щупала мой живот и глубоко дышала.
«Не может быть», - услышала я и открыла глаза. «Что?» - спросила. А она мне: «У вас же была девочка?» И, быстро вытирая руки, полезла в папку с бумагами. «Ну, всё правильно – девочка. Ничего не понимаю».
«Что значит была?» Я испугалась. Меня всегда пугала неизвестность, а молчание перед ответом добивало вовсе. «Что значит, была девочка?» Говорю и чувствую, как меня начинает колотить.
«Вы не волнуйтесь, всё в порядке, только у вас не девочка, у вас мальчик. Не знаю, как так получилось, я же сама видела, но… Такое бывает».
«Мальчик?».
«Да, мальчик»,
«А куда делась девочка?» - задаю глупый вопрос и подымаюсь. И только сейчас замечаю обалденной красоты люстру в стиле модерн.
«У вас будет мальчик».
«А я хотела назвать девочку Марией, как Богоматерь, даже пообещала ей», - сказала я и почему-то заплакала. Люстра ещё эта, как бельмо.
«Ну, что вы. Мальчик это ведь здорово. Не плачьте».
«Ага», - выдавила из себя с трудом. Ушла тогда, не попрощавшись. Вышла под дождь и не раскрыла зонта. Ильюха умрет, когда узнает новость. Придется всё детскую переделывать, и одежду куда девчачью девать?
«Мальчик, мальчик…» - трындычила я, стараясь убедить себя в реальности произошедшего. Никак не могла поверить. Как так-то? Промокла в тот день насквозь, но не замерзла, как ни странно. Муж долго не мог поверить, звонил в больницу. Мне пришлось рассказать ему про поцелуй Богородицы, не знаю, почему, но я уверена, что это всё из-за него. Хорошо ещё ничего страшней не подцепила - вирус какой, сифилис, не дай Бог, сейчас бытовой сифилис в моде. Илья, конечно, моей версией не удовлетворился. Пообещал уволить «Скользкие пальчики». «Пускай в следующий раз внимательней смотрит». Я же убеждена, что всё дело в том поцелуе. И ещё мне кажется, что во мне не простой ребенок. Не мой. Её. Она стала часто приходить ко мне во сне. Богородица. Сначала она молчала или плакала. А пару дней назад заговорила со мной. Сказала, что сама выберет имя мальчику, и чтобы я не волновалась за его судьбу. «Его ждут великие дела. Он станет главой угла. Камнем камней. Царем мира». Я просыпалась каждый раз с тревожным чувством. Жду и в то же время не жду дня родов. Стала задумываться: а нужен ли мне не мой ребенок? Ребенок, который оставит меня? Который будет тяготиться моей любовью? И в конце концов оставит меня во имя своей миссии. Чушь, может быть, но с каждым новым визитом Богородицы я всё сильней убеждаюсь, что ношу в себе Иисуса номер два. Для каждой матери ребенок дорог и священен. Но не каждой матери приходит во сне Богородица и говорит, что ребенок от Бога. И миссия его известна, и финал. А страшней, что сын откажется от матери.
Ты дашь ему жизнь, а он уйдет. Отречется – потому что будет любить весь мир, и в этой огромной любви не будет места для матери. Даже уголка. И что делать, не знаю. Жалею себя, каждый раз смотрю на календарь и не могу сдержать слезы.
«Почему я?» Интересно, Дева Мария тоже задавалась таким вопросом? Или она приняла свою участь с молчаливым согласием. Надо, так надо. Но я не из кротких и не собираюсь мириться с таким положением. Меня-то не спросили. Да и не хочу я быть матерью Спасителя. Я вообще была беременна девочкой. И сын, неужели обязательно отказываться от природной любви матери? Я ведь могу и не отпускать его от себя и силой заставить любить. А могу и не рожать вовсе. Могу убить его. Сколько там до первого осталось? Неделя? Если сегодня ночью она придет, а куда ей деваться, я так и скажу. Или возвращайте девочку, или увидите, что я сделаю с сыном. Со Спасителем. Убью своей любовью. Уж лучше я, чем другие. Лучше умирать в материнских объятиях от любви, чем на кресте, распятым ненавистью и злобой. Да, Богородица, так я тебе скажу. Ты же женщина, ты мать, ты должна меня понять. Ты должна встать на мою сторону, надо ведь когда-то дать отпор мужской кабале. Что это: второе пришествие, и снова мальчик, ну уж дудки. Да, или пусть Бог возвращает девочку, или я за себя не ручаюсь. Думать уже устала обо всём этом. Вымучилась. И сны истрепали, и будущее пугает. Сын – мессия, а не с ума ли ты сошла, подруга? Воробьи тебя, похоже, доконали. Сидишь целыми днями, сама с собой разговариваешь. Как и в тот день, когда черт меня дернул пойти на поклон к Богоматери, ведь всё утро тогда просидела у окна, смотрела на людей и думать не думала, что выйду вообще на улицу, что такое случится. Нет, поперлась. Вот ведь как в жизни бывает. Не устаю удивляться, теперь вот это. Перед родами схожу-ка я ещё раз в церковь. Поцелуюсь с Богоматерью, а там дальше видно будет. Устала думать за всех, ещё и за Бога думать приходится, вот блядство. Ночь бы скорей, что ли, не дождусь. Или уже родить, что ли, поскорей, отмучиться - и будь, что будет. Но повоевать, думаю, стоит. Пошантажировать Бога, почему нет? Интересно, что из этого выйдет? Что из меня выйдет? Не хочу мальчика – хочу девочку, и точка. Уж девочка-то меня будет любить. Будет. А вот забавно, сможет Бог за неделю до родов изменить пол ребенка? Сможет, куда денется, если я поставлю ему такие условия. Ох, и повеселюсь. Или… Дура я, что ли, чё попало в голову лезет. А в церковь пойти надо обязательно. И накрашусь, как последняя, специально, пусть только кто что-нибудь скажет. А ведь, правда, у нарисованной иконы были закрыты глаза, мне ведь это не причудилось. Поп этот меня пихает к дверям, а я, будто кто заставил, глянула через плечо и вскрикнула. Богородица закрыла глаза. А вдруг я сейчас приду в церковь, а у неё по-прежнему будут закрыты глаза, то что? Рожу прям на месте. Пускай так и будет. Точно, надо загадать. Пойду завтра в церковь, и если у Богоматери будут закрыты глаза, рожу. А если открыты – сделаю к чертовой матери выкидыш, и пусть потом Бог что хочет, делает. Я за всё отвечу, не беда. И напиться хочется, пива бы. Омуля копченого. И люстру ту из больницы, желто-голубую. А эта, со скользкими пальчиками, лесбиянка, интересно? Похоже. А может, она специально соврала мне, просто чтобы досадить или ещё зачем-то? Может, прочла мои мысли и наказала, думает, я не выдержу или что? А я выдержу, я буду в победителях. Точно. Только завтра до церкви дойду, и тогда посмотрим, кто из нас закроет, а кто откроет глаза. Во, забыла сегодня индийское кино посмотреть, вот склерозница, и Илья не напомнил, когда утром на работу уходил. Бляха.У него сейчас тоже период не из легких, может, посоветовать ему тоже в церковь сходить с иконой поцеловаться, глядишь, и забеременеет. Правда, а почему матерью сына Бога не может быть мужчина? Вот где чудо. Ильюха взял бы на себя такую миссию, нет? Спрошу обязательно. Раскричится, наверное, как тогда, когда я спросила у него про гомосексуальный опыт. Так кричал, всю меня слюной забрызгал, наверное, опыт был, зачем тогда так кричать? Придет когда, я поставлю себе на руку крестик и спрошу. Только бы не забыть, как про кино. С такой жизнью не то, что про кино, про то, что беременная, забыть можно.
Вторая сторона иконы
(Ответный поцелуй Богородицы)
Я имею в виду, в мире, где больше нет Бога, разве мамы не стали для нас новым Богом? Последний священный оплот – непреступный и неодолимый. Материнство – последнее волшебство, которое ещё осталось в мире. Но волшебство, недоступное для мужчин.
Да, мужики твердят, что они очень рады, что им не надо рожать, проходить через всю эту боль, истекать кровью… но на самом деле все проще. Как говорится, кишка тонка. Не дозрели ещё. Мужики просто физически не способны на этот немыслимый подвиг. Физическая сила, способность к абстрактному и логическому мышлению, половой член – все преимущества, которые вроде как есть у мужчин, это лишь видимость.
Половым членом даже гвоздя не забьешь.
Женщины – более развитые существа. Никакого равенства полов нет и не может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда можно будет говорить о равенстве.
Ч. Паланик.
Губами коснулась снега.
И талую воду пила.
Руками тебя согрела,
Ах, нет, то из сердца зола.
Заботой и лаской…
Ну-ка, попробуй меня обвини,
Что я о тебе забыла,
Когда забивали кресты.
На гибель тебя не рожала…
И.К.
Кто знает, кто знает. Может, это сатана-дьявол откатил камень от гробницы, где лежал распятый Спаситель, и выпустил Христа, а? Нас так часто волнуют вопросы, которые на самом деле не должны касаться нас вообще. Кто мы такие, чтобы решать за Всевышнего?.. Мелочь пузатая.
Если бы я не боялся остаться с ними наедине, я бы сейчас был рядом с ними, а не сидел неизвестно где, неизвестно с чем…
Она, моя жена, во многом оказалась права. Они, жены, всегда правы. Вообще женщина, когда что-то говорит, нужно прислушиваться. Да, мы уже привыкли к их трепу. Давай, птичка, трещи. На самом деле здесь мы уже и простегались. Женщины владеют своим собственным, тайным языком. И между собой они общаются только с помощью него. И этот язык - язык богов. По-крайней мере он им - богам - доступен. Женщина - это сила. В её руках всё. И Бог в том числе. А всё начиналось так по-простецки невинно. Маша пришла после очередного УЗИ и сказала, что врачиха ошиблась, и у нас будет не девочка, а мальчик. Мать твою, подумал я, ни хрена себе, тут до родов осталось совсем ничего, и тут на тебе… «Я уволю эту сучку», - пообещал я, сам уже гадая, куда девать купленные для девочки вещи. Что тут говорить, я всю комнату-детскую под девочку сделал. Обои в розовый цветочек, занавески в кружевах с Мальвинами, дом для Барби – просто огромнейший со всякими кукольными прибамбасами, а тут – здрасте, я ваша тетя… Я не поверил сначала, а пару дней спустя Маша рассказала про поцелуй. Плакала навзрыд и говорила, как пришла по совету мамы, будь она неладна, в церковь и поцеловала икону Богородицы, чтоб роды легкими были. «Так все молодые роженицы всю жизнь поступали». Только вот когда моя благоверная целовалась с иконой, мысли у неё в голове копошились чересчур гаденькие.
«Что значит гаденькие?» - спрашиваю, а моя ещё хуже взревела. Ничего не говорит больше, только плачет.
Допытывал потом у неё, что, да как, да почему? Она, как заведенная, одно да потому: «Всё из-за поцелуя, хорошо хоть так, а если заразу какую подхватила…». И я уже было смирился с неожиданной переменой пола зародыша, а тут нате - во сне Маше стала являться та самая Бога-мать-её-родица и стращать жену. Сказала, что сын не от меня, а от Бога, что родится мальчик, который станет вторым Иисусом и который бросит её, Манюню то бишь, во имя высокой цели – своей миссии. Спасения человечества. Я когда услышал, чуть не того… Пробовал успокоить жену, но она ведь когда себе чё вдолбит, хрен переубедишь. Все книги на библейскую тематику перевернула и заявила, что не хочет иметь ребенка, который оставит её. И вообще не хочет рожать сына на мучение и распятие. На хрен. На хрен! Ходила она по квартире и орала. Всего одно слово – на хрен. Потом слово чуток изменилось – на хрена. И так всю неделю. Она мне рассказала, как Иисус номер один отрекся от матери, как, должно быть, страдала мать. «И вообще, на хрена она рожала его?! Знала ведь, что с ним случится. Пророчества читала же. Ой, и дура, прости Господи. Но я поступлю умнее. Пойду до Богородицы и всё ей расскажу. Посоветуюсь. Женщина женщину должна понять».
Ночами я слышал, как Маша плакала во сне, скрипела зубами, кричала, звала на помощь. Я будил её, обнимал, а она говорила, что не вынесет больше этого. Она чувствует на себе то одиночество, переполнявшее мать Иисуса Христа, и это одиночество не человеческое, оно звериное. Одиночество Зверя. «Ну что ты такое говоришь?». «Я чувствую, интуиция, эта дрожь не моя, это не я трясусь и обливаюсь холодным потом, это не моё. Её. Это её слезы, её стоны и крики. Ёё. Её! Богородицы. Она во мне, чтобы помочь. Чтобы предостеречь. Изменить запрограммированный процесс рождения и умирания Сына Человеческого. Мы должны остановить этот цикл. Должны дать отпор. Отомстить!» Я баюкал её на руках, носил по спальне, укачивал, пел… «Тебе нельзя волноваться, всё будет хорошо». А она, засыпая, бредила каким-то ультиматумом, который она (они) выдвинут Богу. «И вообще я хотела девочку. Сколько можно править членастым придуркам».
По утрам я спрашивал её о прошедшей ночи, она улыбалась. «Я уже всё решила. Я знаю, что сделать», - отделывалась от меня Маша. Как-то уже совсем перед родами пришел с работы, пораньше специально пришел, волнуюсь за неё, а Маша с порога: «Ты бы хотел родить этого ребенка за меня?» Я сначала подумал, что это очередная шутка. Но её взгляд, а я знаю этот взгляд, даже боюсь ее, когда она так смотрит: «Хочешь родить Сына Божьего вместо меня?» Что мне оставалось делать, я сказал: «А Бог согласен?» И ответ меня прибил: «Куда он денется, если мы захотим». «Мы - это ты и?..» - поинтересовался я. Но жена, довольная своим ответом, развернулась и, весело напевая, пошла собираться. «Дойду до церкви, - бросила, как плюнула, она через плечо, - поцелую Богородицу».
Видеть накрашенную – ярко-малиновые губы, розово-желтые тени, румяна – беременную на последнем месяце женщину - жутковатое зрелище. Матрешка – это самый-самый невинный эпитет в её адрес.
И так она пойдет в церковь? Пешком? Мария улыбнулась:
- Клевый макияж, правда?
- Может, я тебя провожу?
- А зачем?
И она ушла, осторожно закрыв за собой дверь. Я смотрел ей вслед через окно, и мне казалось, что это по дороге идет не моя Маша – это была совсем другая женщина. Богородица.
Такие мысли меня пугали, я боялся, что и вправду некая высшая сила завладела моей женой и наглым образом «кроит» её на свой лад. Делает из неё другую. Не земную. Обреченную на…
Я верю, что у женщин есть нечто против всех мужчин, а самое главное - что-то против Бога. И это что-то Бог не в силах не принять. Женщины крутят, как хотят, миром. Крутят пока осторожно, мягко, легко, незаметно, чтобы мужчины продолжали верить в своё величие и царственность, тогда как на самом деле… Мы уже давным-давно в проигрыше. Аминь. Я за женщин – но то, что есть у них в руках, что подчиняет себе Бога, может рано или поздно восстать против мужского семени, и тогда…
Женщины жестче мужчин. Опаснее. Коварнее… Ради счастья своего ребенка они готовы на всё. И это всё может стать концом даже для них самих. Поэтому я боюсь. Если это правда, и моя жена носит в себе ребенка от Бога, и участь его быть гонимым и распятым во имя жизни, то две Марии могут сговориться и изменить, положить конец. Одна женщина – сила, две – апокалипсис. А где две женщины - там сотня, сотни тысяч, миллиарды… Женщины сплачиваются в борьбе против мужчин, сплачиваются они и во имя жизни одного ребенка… Боже… Один ребенок положит конец всему. А все потому, что должен будет оставить мать, возлюбить больше людей, а не её. Это двойной эгоизм. Со стороны отца-Бога, ну и… Хотя мать можно понять. Может, и вправду мне родить?
Вот здесь всегда в голове появляется эта строчка, откуда? Не мог же я сам её придумать: «А может, это сатана-дьявол распечатал гробницу с распятым Спасителем и выпустил Христа на свободу?». Эти мысли явно не мои, тогда откуда? И почему, причем тут это? Будь, скажем, жив или мертв первый Иисус, отпала б необходимость во втором? Так, что ли? Тогда что лучше - жив или мертв? И что делать с Иисусом номер два, который вот-вот должен или не должен?..
Маша стала бояться воробьев. Раньше она кормила их семечками с ладошки, а теперь собирается перестрелять к чертовой матери. Предателями называет она серых птах и затыкает уши по утрам, когда «дармоеды» чирикают, как сумасшедшие, под окнами.
Воробьи, по старой легенде, выдали Марию с Иисусом, когда те прятались от преследования. Неужели и здесь, и в этом есть какая-то невидимая связь с приближающимися событиями? Эдакий знак, как и та мысль с гробницей, и прочие, разгадав которые, удастся остановить… Но что? Рождение или наоборот?.. Знал бы, где солому постелить, постелил бы…
Мне хотелось бы, чтобы всё это было сумасшествием. Временным помешательством на почве первой беременности или ещё из-за чего, только не истина. Только не правда. Нам вообще, как мне кажется, не нужна правда. Порой лучше не знать, чем знать и мучиться. Истина в неведении, в незнании истины. Вот в чем истина.
Звонил в больницу, разговаривал с врачом Маши и с той идиоткой из кабинета УЗИ. Они убедили меня в ошибке. «Такое случается порой. Плод может лежать неудобно, пуповина может прикрыть…». И я поверил, что не было никакого чудесного изменения пола. С самого начала Маша была беременна мальчиком, вот и всё. Я сказал ей, она в ответ рассмеялась: «Пускай так. Посмотрим». И этот её взгляд – будто не её. «Маша, это ты? Последнее время мне кажется, что тебя подменили». И она, как это может, должно быть, только она, скривив свои губки, хихикнула, оставив меня без ответа.
Я боялся родов. Боялся того дня, который наступал. Первое октября. День рождения. День…
В тот день из церкви она пришла сияющая, возбужденная. Весь вечер рассказывала о наказании. «За все надо платить». И как нужно жить, чтобы не умирать. «Если убить мертвого, то он оживет. Снова». Она говорила обрывками, несвязными фразами. Но я знал: всё это часть плана, часть большего… И что её губами говорит не она, может, и она - только другая. Теперь их две. Или больше?
- Что в церкви? Поцеловала икону?
- У Богоматери закрылись глаза. Икона закрыла глаза, понимаешь? Чудо, но для чего? Никто не знает. Но все ждут. Пусть ждут.
- Как закрылись? Она же нарисована.
- Вот так вот взяли нарисованные глазки и закрылись.
- Знак? Какой?
- Почему ты у меня спрашиваешь?
Больше мы с ней об этом не говорили. На следующий день я вместо работы подался в церковь. Народу – очередь человек сто, а то и больше. Спросил у солидной женщины в кожаном плаще:
- Что за паломничество? С чего?
- Вчера в храме видели живую Богородицу, - и женщина перекрестилась. - Рассказывают, что она сошла с иконы и пошла из церкви, а икона закрыла глаза. А сейчас эта самая икона Божьей Матери миротворит. Занимайте очередь. Чудо это неспроста, видимо, что-то будет.
- Что? - не задумываясь, спрашиваю.
- Говорят, второе пришествие, - прошептала женщина и снова перекрестилась.
- И слава тебе Господи, - произнес старик рядом, - давно пора.
- Ну-ну, - я поспешил домой, где меня ждал сюрприз.
Марии дома не было. Я прождал её час, потом позвонил в больницу. Веселый женский голос сообщил, что жену вот именно сейчас повезли готовить к родам: «Приезжайте, папаша». «Что? – переспросил. - Как вы сказали?».
«Вы же отец ребенка?! – удивился далекий голос. И я сказал: «Не знаю», и повесил трубку. Стало холодно, казалось, я заболел, поднялась температура, затряслись руки, потекли из носа слизью мозги.
«Ты готов стать лжеотцом Сыну Человеческому? Готов претерпеть вместе с ним все горести и утраты? Готов к тому, что будешь растить не своего Сына как своего и ни разу не упрекнешь, не промолвишься?.. Готов?.. Кто знает, может, это сатана-дьявол откатил камень от гробницы…». Мысли, мысли, мысли, они зашипели в мозгу, закипели. Я подумал, а как относился Иосиф к Иисусу? Какова миссия неотца Мессии? Молчаливое воспитание? Кротость и смирение перед Богом, дабы угодить? Нелюбовь? Вот и распяли, так что? Все равно не мой ребенок. Не мой. Бога. Вот пускай Бог и переживает.
Я не хотел так думать, но мысли змеями - откуда только? - вползали в голову и гадили, и гадили…
А если это мой сын?
Я долго не мог завести машину и, вконец психованный, выскочил на дорогу ловить такси.
Водитель, узнав, куда едем, присвистнул. Сказал, мол, нужно тебе, брат, заехать хотя бы цветы купить, бутылку: «Я, когда моя рожала, в роддом приехал в сиську ужратый, меня дружки мои, Колька с Валеркой, на руках затаскивали. А что поделаешь, все мужики так – слабаки. Вот если бы мы рожали, вот тогда бы жены наши напивались, а так… Такова жизнь, кореш».
Цветы купил у самого роддома. Переплатив придурку шоферу, подымаюсь в отделение. Дежурная, или какая там, медсестра отказывается забирать цветы: «Сейчас нежелательно», и оставляет меня одного в коридоре. Терпеливо жду, что дальше, стараясь совсем-совсем ни о чем не думать. И даже о том, что…
- Её увезли рожать, - сказала все та же сестра и села за стол перебирать бумаги.
- А это надолго? - спрашиваю.
- По-разному, у всех по-разному. Первый раз?
- Первый.
- Мальчик?
- Мальчик.
- Да вы не волнуйтесь, все через это проходят. Потом будете вспоминать свое волнение и смеяться. Знаете, вы первый трезвый отец, по крайней мере за всё то время, сколько я работаю в отделении. Не пьете?
- Пью, но не сегодня.
- Выпейте, советую.
- Думаете?
- Конечно, вон как трясет. Оставьте букет, я посмотрю, и сходите до киоска, выпейте, полегчает, советую.
И я пошел выпить, только не в киоск, в гриль-бар через дорогу. Заказал 150 граммов водки и сока. Выпил залпом. Постоял, заказал ещё 50 водки и вернулся.
Градус дал о себе знать. Ноги стали еле ощутимы, в голове только музыка, не поймешь, какая. Я успокоился. Сел на лавку, обнял букет из самых разных цветов и, кажется, даже вздремнул.
Мне привиделось нечто. Описать невозможно, рассказать не получится. Это нечто можно только прочувствовать – оно живет чувствами, мыслями, фантазиями… Оно проникает во всё и вся и живет в каждом и во всех сразу. У него миллиард лиц и имен, оно правит нами и решает всё за нас, и мы не в силах справиться. А ещё оно не имеет пола, хотя вот я чувствую груди - две большие женские груди, значит, все-таки имеет…
- Проснитесь, ваша жена… - медсестра трясла меня за плечо, а я боялся открыть глаза. Отныне Бог – женщина. Они победили. И я сказал: «Вы оставите меня в живых?».
Женщина в белом улыбнулась, у неё не было впереди нескольких зубов, и ответила:
- Посмотрим.
Я полностью проснулся и протрезвел, я соображал, что происходит, и что я говорю, и что мне отвечают. Соображал. Когда я встал, прикрываясь от женщины цветами, она продолжала улыбаться, ожидая от меня очередного, быть может, и глупого вопроса.
- Я заснул.
- Ваша жена родила. Поздравляю!
И снова молчание. Снова она ждет моего вопроса, но что я должен спросить? Взмолиться о пощаде, упав на колени?
- У вас девочка.
- Что?!
Мне показалась, что она произнесла «девочка», я не поверил ушам и поэтому переспросил. И беззубая медсестра повторила:
- У вас родилась девочка. Жена ваша в отличном состоянии и даже сказала, как вы решили назвать дочь. Поздравляю, вы стали папой, - и она как-то театрально схватила и пожала мою руку.
Девочка? Она продолжала трясти мою руку.
- Девочка. Мария – так вы её назвали? Как мама сказала? Прекрасное имя. Просто прекрасное, - она отпустила ладонь, и моя рука вернулась ко мне, но мне она уже была не нужна. Я бросил цветы и побежал. Побежал подальше отсюда, подальше… В никуда.
Если бы я не боялся остаться с ними наедине. Если бы… Я бы сейчас был с ними рядом, а не сидел неизвестно где, неизвестно с чем…
Она, моя жена, во многом оказалась права. Они всегда правы.
Я боюсь выйти из укрытия, потому что стоит мне только сделать шаг, в сознании немедленно всплывает та сцена в роддоме.
Я спросил женщину, когда понял, что теперь мы точно проиграли: «Вы оставите меня в живых?» И она ответила…
Теперь, когда Землей правят Три Марии, быть может, и нечего бояться. Но я все равно боюсь. Кто знает?.. Куда подевалась та мужская Троица? Отец, Сын и Дух святой? Что стало с ними? Что с нами со всеми стало? И неужели всё дело в поцелуе?.. А? Кто знает?
Три Маши и Медведь
(Последняя история трилогии «Поцелуй Богородицы»)
Сказка ложь, а в ней намек, добрым молодцам урок.
Пословица
Уж лучше б меня распяли,
Но как возвратить то всё?
И.К. «Губами коснулась снега».
Не помню, но, кажется, и эта сказка начиналась со слов: «Жили-были…». А может, ошибаюсь. Давно не слушала сказок, сама же их не люблю рассказывать. Даже Сыну своему, первенцу, не рассказывала, как бы он не просил. А, бывало, пристанет, хоть лупи. Расскажи, мам, что-нибудь да расскажи. Вот ты тресни, а сделай. Вообще в моей жизни мало чего было интересного. Разве что только это самое – чудо непорочного зачатия да вот и последние события. Только мне никогда не хотелось быть на месте Медведя. Он, должно быть, заслужил, чтобы править. Заслужил небо, если можно, конечно, так утрировать. Тяжело это, знаете ли, быть во всем всегда виноватым. Я его понимаю. Тяжело, ну а что делать: коли сам согласился на такой пост, так давай служи. Верой и правдой. Конечно, когда тебя на дню по несколько тысяч раз ругают, миллион раз вспоминают, просят вечно чего-то, молят, невозможно нормально существовать. Так и чекануться недолго. Поэтому мне и даром не надо этого самого места над солнцем. Чего уж там над солнцем - над Вселенной. Да и кто я такая? Несчастная, никому не нужная женщина из маленькой деревушки. Всю жизнь только и делала, что пекла хлеб да штопала драные одежды. Конечно, когда появился мой Первенец, я сильно изменилась. На ребенка объявили охоту с самого его рождения. Ух, и намучилась я тогда. Муж мой земной слабым оказался человеком. Как он мне простил такое зачатие, до сих пор ума не приложу. И честно сказать, мне кажется, не любил он Сына. Не его Сына. «Не мой! Не мой!» - казалось мне, твердил он всякий раз, когда смотрел на мальчика. Тут ещё начали сбываться один за другим пророчества. Мама родная, а когда, помнится, пришли эти – как их - волхвы, так я совсем потеряла цепь событий. Куда идем? От кого бежим? Зачем? Почему? Что дальше? А пророчества не сулили ни мне, ни Сыну ничего хорошего. На погибель родила Сына-первенца, получается. На мученическую смерть. Сначала издевательства, да, а потом смерть. Я была глупая тогда. Мы жили под строгими законами Моисеева Пятикнижия. Я даже вспоминать об этом боюсь. И не хочу. Несчастлива я была тогда. И если бы не Сын, я не знаю, что было бы тогда с моей жизнью. А Первенец мой принес мне свет. Я словно ожила, прозрела от слепо-скользких гнусных будней, где нет ничего, кроме работы, молитвы, скуки…
От скуки Мария Египетская с двенадцати лет предалась любодеянию налево и направо. Только так. Целых пять лет бесплатно отдавалась Мария, утоляя свою плотскую похоть – наивная, считала, что в этом и есть смысл земной жизни. Падшей была, а всё почему? Из-за неуважения. Нас даже Медведь игнорировал, что тут говорить о каких-то мужичках. Из-за печали и одиночества истаскалась Египетская Мария-Зажги снега. Это только потом взялась она за голову, схватилась и подалась в пустыню. Так и в этой истории не обошлось без чудодейственного влияния мужчины. Старца Зосимы. Хотя на самом деле Марию спасла я. Как не помочь тезке? Пришла она ко мне – помолилась, всплакнула, спросила, как ей быть дальше, попросила наставить её на путь истинный. Я и сказала ей, чтобы перешла реку Иордан, там и обретешь блаженный покой. Она послушалась. «Пресные щи» - кто-то прозвал Марию даже так. Хотя о ней и после смерти ходили слухи.
Эта же новенькая Мария – не такая, совсем не такая. Она больше походит на меня ту, раннюю. Когда я была одна и никому не нужна. Когда муж не поднимал на меня и глаз, а только жевал, чавкая, мною приготовленный ужин и делал вид, что меня нет. Плотником он был неплохим, мы этим и жили в общем-то. Работать он мне не давал, да он и старше меня был намного. Впрочем, не в этом дело. Эта новенькая пришла за два месяца до родов. Беременная она была, рожать до смерти боялась, вот и пришла по наставлению матери ко мне. Смешная такая, глупенькая. Всё не знала, как ко мне обратиться. Смотрит на нарисованную меня (к слову сказать, ни на одном изображении я на саму себя не похожа) и ресницами густо накрашенными хлопает. Хлоп да хлоп. Потом решилась, поцеловала в губы и… Вам интересно, что было потом? Согласитесь, что во всем, даже в самом маленьком, должна быть загадка. Когда этой самой загадки нет, неинтересно жить. Поэтому и все сказки начинаются одинаково, и заканчиваются… «В некотором царстве…», «Жили – были…», «И жили они долго и счастливо и умерли в один день…». То, что должно было произойти, тоже можно было назвать сказкой. Для кого-то. Для кого-то же это могло показаться ну уж никак не сказкой – кошмаром, каких свет не видывал. Тем не менее это случилось. И случилось, как в сказке. Я помогла своей новенькой Марии – простой земной женщине-роженице, которую вдруг ни с того ни с сего Медведь выбрал для очередного оплодотворения. И что еще хуже – опять воспользовался мной. Я поцеловала беременную. Быстрый поцелуй, а во рту сразу же вкус помады. И все перевернулось. Я могу вернуть сына.
Жестоко? Зато правда. Истина, как все земные любят называть некую химеру. Но истина, дорогие мои, уже давно найдена кое-кем и этим же кое-кем убита. Для вас, люди, она потеряна. Ну какая истина в смерти ребенка? Только потому, что он появился на свет в непорочном зачатии (согласна, его отец – Медведь), мальчик должен пройти чрез мучения, унижения, а в финале его обязательно должны распять и кровью его отмыться. Ничего себе жизнь прожил? И где тут истина? Я уже молчу о логике - нам же, женщинам, до неё далеко. Волос длинный… Почему ни тогда, ни сейчас никто не спросит мать? Она-то хочет рожать ребенка на смерть? На гибель? И где её место во всей этой канители? Ты, мол, зачала от Медведя, ты, мол, избранная, и будет с тебя. Так, что ли? Ну, други мои, скажу я вам - это уже слишком. Это тогда, в далеком-предалеком прошлом (хотя для меня это как вчера), я, несчастная, отдала своего сына. Своего. Отдала на растерзание. Мне недоступен тогда был его отец. Абонент временно не доступен или отключен. Вот вы сейчас подумали: ну, понахваталась словечек, так ведь подумали? Я отвечу. Я отдала свое место новой Марии, той, которая родила в отместку. Ужасно звучит, не правда ли? Родить в отместку. А вот так мы решили. Посовещались, сговорились. Раньше я, будучи затюканной, больной в прямом и переносном смысле слова женщиной, не могла никому дать сдачи. Боялась. Теперь я не одна. Теперь я другая. Я не я. Мы - это трое. Три Марии. Три Маши и Медведь. Медведь с большой буквы. Почему Медведь? Да хотя бы только потому, что спит в то время, когда не надо было бы спать. Да лапу частенько сосет, не справляясь с бурно развивающимися событиями, как на земле, так и на небе…
Теперь можно признаться в страшном грехе и застрелиться. Новенькая Мария, я её отныне буду называть просто Маша, правда, и девочку её зовут Машей… Впрочем, кому надо, разберется. Так вот, Маша не то чтобы открыла мне на многие вещи глаза, она дала мне толчок к действию. Матери – вперед! Сколько можно терпеть? Знаю, милые мои, многие из вас натерпелись и поболе моего. Поэтому и пришло время действия. Я потеряла Сына, молчаливо стерпев безразличие отца и свое немое невмешательство в отношения Отца с Сыном. Сейчас кто-то возмутился по поводу бессовестного безразличия отца, так? Скажу: как бы поступила любая из женщин на земле, когда отец её ребенка бросил её с ним на столько лет, а в конце, молча стерпев пытки, которые перенесли сын с матерью (а я все удары, всю боль сынули пропустила через себя), забрал его к себе, оставив мать одну? Одну. С мертвым сердцем и черной душой. Кто из вас наблюдал, как избивают вашего ребенка плетьми с вкрученными в веревку осколками от костей? Кто считал каждый удар по телу своего ребенка и давился своими зубами?.. Я все зубы свои сожрала. И кровью запила, когда издевались над моим Сыном. Я старалась взять его боль себе. Я исцарапала себе всё лицо, я выколола себе глаза, давилась землею, на которую попала сыновняя кровь. Я ползала у ног его мучителей и молила взять меня. Я умоляла их оставить его. Пускай я. Я - не Он. А они смеялись и, не останавливаясь ни на секунду, продолжали истязать Сына. Из обморока в обморок - вот мое существование тогда. Я шла за Ним по следам его, по его крови и проклинала Отца. Не того, кто остался в доме со своими сломанными стульями и безразличием, – другого. Медведя, который вроде бы и силен, но… но только вроде бы. Ничто не вечно. Ничто не может править долго и правильно. Все совершают рано или поздно ошибки, и тогда приходит новая власть…
В день смерти Сына я прокляла Медведя. Я поклялась отомстить. Отомстить за Сына, отомстить за себя… И поэтому, когда появилась беременная Маша и пришла ко мне снова, я возрадовалась. Вот оно – наказание. Долго я ждала.
Он, как всегда, хотел сына. Мы решили иначе. У нас было на такой случай припасено кое-что интересненькое. Этим мы и воспользовались в день, когда Маша должна была родить. Пока Медведь спит – вот тоже неплохое название для какой-нибудь сказки. А это не сказка. Мы свершили это не из гордыни, как собрат, если так можно сказать, Медведя – Люцифер, не из-за жажды власти, матери так не поступают. Всё из-за любви. Мать поймет и оценит. И присоединится. Неужели снова, неужели опять нужно было повторять пройденное? Маша боялась рожать, боялась судьбы, уготованной ей и Сыну… Боялась… И стал Сын Девой. А сколько можно?! Подумайте только – две тысячи лет Медвежьего правления. Медведь устал, запутался, я знаю это, верьте мне, хотя бы только потому, что я уже давно рядом с Отцом. Тем самым Отцом, которого сейчас, быть может, и грубо, называю Медведем. Но ведь для кого-то это всего лишь… сказка?..
Помните такую сказочку про девочку и медведей? Я ведь не зря о ней вспомнила. Эта история чем-то перекликается с той сказкой. Чем?..
Медведь спал. Последнее время он часто это делал. Он уставал. Самому из самых тоже нужен хоть какой-нибудь покой. Покой. Ничто не может сиять вечно. Всё гаснет. Но мы не пробрались, как та Маша, в «избушку» тайком. Мы и не съели Мишкину еду, и не сидели на его стульчике, и не спали… Мы пришли открыто. Откровенно заявили о себе. Три Маши. Машеньки. Одной из нас не было ещё и недели.
Маша номер три вообще была ни на кого не похожей смешной малышкой. Я, когда увидела её, расплакалась. Она лежала, укутанная в розовые кружавчики, и улыбалась мне. Мама её увидела меня – чего я, честно, не ожидала, и помахала мне рукой. Медведь спал. И если откровенно – не его это ребенок. Не его девочка. Не его. И не нужно улыбаться. Тем более не к месту. А если ты мужчина…
Мы сделали это, чтобы защитить своих детей. Защитить вас. Спасти от неминуемого. А всё катилось именно к неминуемому. По наклонной линии. Под откос.
Дочь наша росла, как все дети-девочки. Единственное, что отличало её от всех, – это цель в жизни. Она знала, к чему шла. Знала, для чего рождена и каким способом. Мы ничего от Машеньки не скрывали. Она знала обо всех деяниях Медведя и искренне была многим недовольна. Но она любила его, несмотря ни на что. И мы ей не запрещали. Наоборот. Она встречалась с ним даже. И не раз. Раза три-четыре, если мне, конечно, не изменяет память. Я уже давно не при делах, так, числюсь в Святой Троице. А мы ведь даже и копировать в точности Медвежье устройство не собирались. Случайно всё как-то вышло. Жизнь вообще один большой случай. И нет в ней места Медведям.
Мы не диктуем свои законы. Мы не навязываем ничего. Просто все идет по-другому. Иначе. Не так, как раньше. Как две тысячи лет назад. А всё потому, что Маша – Дочь Человеческая. Наша. Она не взошла на уготованный ей Медведем крест. Не была распята. Мы не позволили. Мы сказали: «НЕТ!» И Медведь сдался. Что ему оставалось делать? Он снял с себя полномочия. И добровольно отдал престол нам. Только он нам не нужен. Мы не та Машенька из сказки про трех медведей. Здесь все наоборот: нас трое, а Медведь… Избушка его не для нас и всё остальное тоже… Тем более Он сам обещал человечеству, что позволит ему – человечеству - пережить все формы правления, чтобы в конце человек сам понял, что счастливо и вечно он сможет жить только под одним правлением. И это правление…
Не люблю многоточие, за ним всегда недосказанность, но не в данном случае. Не здесь. Здесь за отточием везде - я. Старая, забывчивая да и заговариваюсь… Так поживи с моё, переживи столько, что уже и вспоминай – не вспомнится…
Осталась раной до сих пор кровоточащей только смерть Первенца. Я не прощу себе этого убийства. Хотя кровь его уже отмыта сегодняшним днем. Отмыта стараниями Трех Марий. Трех Машенек.
Я не верю и вам не советую верить в то, что за все в жизни приходится платить. Это осталось в прошлом. В Медвежьих временах. Когда всего добивались силой и войнами. Когда кулак был сильнее перышка, и за все - даже за настоящую, безответную любовь необходима была жертва. Расплата. Эти времена прошли. Повторяюсь? Возможно.
Теперь не нужно никаких жертв. Теперь любовь не стоит того, чтобы ждать. Любовь поборола ожидание. Поборола смерть. Нет, люди не стали жить вечно, они стали жить, как должно. Как нужно. В любви, друг в друге. В себе. В согласии с самими собой, с природой и… всеми. В согласии и в спокойствии. А главное - в любви. И не в какой-то там обещанно-заоблачной, а простой человеческой любви. Жить! А с такой жизнью и умирать – не страшно…
И только я не могу расстаться с прошлым. Знаю, с глаз долой, но не могу… Знаю, прощать, 777 и 7 раз прощать… Знаю, но…
Не могу ни забыть, ни простить. Во мне умерло прощение, и умерла любовь – тогда, когда острые гвозди пронзили ладони Сына. Когда кровь, вязко-тягучая кровь побежала по древу, и земля впитала ее. Когда острые шипы тернового венка горели на солнце кровавыми каплями. Когда Сыну пришлось отречься… от меня. Меня. И этого всего хотел отец. Медведь. Что ж, Медведь, ни тебя, ни меня уже никто не осудит. Мы сами себе суд и возмездие. Ты – моё. Я – твоё. Мы квиты, ты разве так не считаешь? Ответь, не молчи. Ведь на самом деле это послание тебе. Эдакая несказка, хотя тебе бы хотелось, знаю, чтобы это была сказка. Сказка про Трех Маш и Медведя. Или про Машу и Трех… Медведей?..
Что ж, молчи. Ты никогда не говорил со мной. Не считал достойной. Что ж… теперь сам видишь, как всё изменилось. Все, что ни делается, говорят… А, ты как считаешь?
Не дуйся, хватит уже, наверное?! Может, за столько тысячелетий ты решишься сказать мне хотя бы одно слово. Чтобы наконец нам с тобой помириться? Ты так не считаешь? А может, ты не знаешь, даже не догадываешься, какое слово я столько тысячелетий хочу от тебя услышать?! Да?! Что ж, пока две другие Марии развлекаются, я скажу тебе это слово. Готов?!
Эх ты, Медведь медведем, вроде и Всемогущий, и Всезнающий, а такого простого слова не можешь произнести или, правда, не знаешь?! Или не хочешь?! Ладно… Скажу.
Я жду от тебя слова, одного всего лишь слова. Столько времени - произнеси ты его раньше, ничего этого, быть может, и не случилось. Это слово… Это слово…
Что? Что ты сказал? Прости? Ты сказал?..
- Прости!
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Игорь Корниенко: Инструкция по применению. Сборник рассказов.
09.06.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|