h Точка . Зрения - Lito.ru. Павел Рыженков: Лестница с неба (Сборник рассказов).. Поэты, писатели, современная литература

сделать стартовой | в закладки

Павел Рыженков: Лестница с неба.

Ну, если даже я и не любитель подобного направления, то это не значит, что направление плохое и сборник "не крут".
Стиль "соцреализм" (не время действия, а именно стиль написания) имеет такое же право на существование, как и безобидная, некриминальная, никому не наносящая вреда, а некоторым даже приносящая радость и успокоение души легкая геронтофилия.
Да и стержень-то в том, КАК написано, а не что.
Так вот, с КАК у автора все в полном порядке, а то, что тематика мне неблизка, так это только мне, а человек - существо очень субьективное.
Знакомьтесь! Думаю, от читателей будет масса хороших отзывов...

Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Ната Потемкина

Павел Рыженков

Лестница с неба

2005

Беседа с гуманоидом |Лестница с неба |Пятница, 13-е |Деревенька моя |Обыкновенная смерть

Беседа с гуманоидом

Случилось так, что Толе Михейкину выпал фарт. Он заключался в сорока новеньких, недавно выползших из-под печатного станка, фиолетовых пятисотрублевок, ныне лежащих веером на колченогом столе, покрытом грязной, местами прожженной, выцветшей клеенкой. Деньги задушевно пахли свежей краской, забивая царящий в избе смрадный аромат из смеси перегара и медленно протухающей стандартной закуски из квашеной капусты, соленых огурцов и дешевой селедки. Рядом с деньгами стояла початая, большая бутыль с невиданной, дорогой водкой «Русский стандарт», которой накануне вечером закончилось «обмывание» сделки века в масштабах деревни Курнашево.
        Несмотря на то, что мозги в голове Михейкина располагались в привычном утреннем беспорядке, а страшная, пустынная сухость начиналась на потрескавшихся губах, жарила нутро и распространялась до пяток, он не спешил поправить здоровье, а торжественно и терпеливо восседал за столом, не отводя от денег мутных, похмельных глаз с желтоватыми из-за проблем с печенью белками. Вчерашний день вспоминался трудно, отрывочно и был похож на проплывающую по реке медленную заржавленную баржу, содержимое которой невозможно рассмотреть с берега. Да и вообще, вся его жизнь и, особенно последнее десятилетие, вовсе не напоминали идеалистические утопии классиков обществоведения, суливших будущим поколениям цветущие сады и всеобщее благоденствие.
        Анатолию Петровичу Михейкину было шестьдесят два года. Впрочем, как это обычно бывает в деревнях, где люди знают друг друга с передаваемых по наследству, застиранных до дыр пеленок до крышки самодельного, елового гроба, жители использовали отчества только в случае, если их обладатели выбились на руководящие должности районного или местного масштаба, и называли друг друга исключительно по именам, вне зависимости от того, что Нюре на пасху стукнуло восемьдесят пять, а у Коляна родилась правнучка. Так и Михейкин, со времен войны, когда мать еще лупила его, пятилетнего пацана за проделки вожжами, оставшимися от лошади, съеденной в страшный голод сорок второго, и поныне остался Толей.
        Мужиком он был никчемным. Жил тихо, затворником в старой, накренившейся на один бок, черной, оставшейся от безвременно ушедших в беспроблемный мир родителей избе. Вообще, маленькая, в дюжину домов деревня Курнашево стояла на отшибе от главной усадьбы бывшего совхоза. Летом ее еще наполняли горожане с шумными детьми, приезжавшие в новые, раскрашенные пинотексом, отстроенные на выкупленной земле дома, а зимой деревня вымирала напрочь, сохраняя связь с большим селом только узкой тропинкой, похожей в метровых сугробах на траншею, по которой оставшиеся в деревне два мужика и четыре старухи изредка наведывались в магазин для отоваривания, кто водкой и табаком, а кто - хлебом, страшными, серыми макаронами и дешевой карамелью к чаю. «Аборигены» жили на «подножном корму», выращенном в огромных огородах, а скудные пенсии использовали явно не по назначению - мужики пропивали в три дня, старухи прятали «на смерть» или копили для детей и внуков.
        Михейкин жил в этой деревне с рождения. Руки у него росли из нужного места и был он справным, толковым плотником, но врожденная, томная, непобедимая лень въелась в его организм, не давая без крайней нужды браться за топор или пилу. «При коммунистах», под зорким оком бригадиров, главных инженеров и общественного актива он еще что-то делал, но с приходом времен демократической безнадзорности «забил на все» основательно и безвозвратно. Только голод и боязнь замерзнуть зимой толкали его на необходимость посадки картошки и распилку-расколку на дрова украденных в близлежащем лесу деревьев.
        До выхода на пенсию нужда все же заставляла Михейкина затевать какие-то предприятия, которые плохо заканчивались, но позволяли некоторое время сводить концы с концами. Он, то нанимался на какое-нибудь дачное строительство, то пытался что-то мастерить на заказ на дому, но его энтузиазм после получения аванса немедленно угасал и через неделю-другую становилось понятно, что работа закончена не будет никогда.
        Венцом трудовых подвигов Анатолия стал наем на охрану сорока фундаментов под коттеджи, заложенных новыми русскими миллионерами из Тюменской области на долгосрочно арендованном за взятки большом участке земли возле Курнашево. Поначалу нефтяные нувориши бодро взялись за дело, в трехмесячный срок вырыли огромные котлованы и заложили в них отличные бетонные блоки. Но на этом дело почему-то застопорилось. Через полгода, видя такую вопиющую бесхозность в местности, где старую совковую лопату со сломанной ручкой нельзя было оставлять без присмотра более, чем на десять секунд, коренное местное население перестало бороться с непреодолимой, врожденной тягой к воровству и буквально набросилось на покинутое строительство. Блоки вырывали из земли изношенными, приватизированными тракторами, выковыривали бульдозерами и даже, стоя по пояс в воде, выкапывали вручную. Добытое добро волоком переправлялось в родные, близлежащие села или продавалось окрестным дачникам.
        Вся округа уже строилась на «тюменских» фундаментах, когда вдруг, через год изнурительной работы населения по благоустройству родных просторов, вновь объявились хозяева. Прибывшая на паре джипов делегация из толстопузых мужиков с бритоголовой охраной с ужасом и тоской осмотрела останки своего градостроительства, представлявшие из себя к тому времени жалкую полсотню полностью затопленных или совсем трудоемких для экспроприации блоков, после чего поставила своей малочисленной, но крепко сбитой армии задачу - искать! Угрюмая, стриженная братва немедленно кинулась исполнять указание и поначалу сильно накостыляла основным организаторам хищений железобетонных изделий. Однако, «тюменцы» быстро поняли, что «поставить на деньги», вырвать из-под уже построенных домов свое имущество или хотя бы предметно отдубасить практически все сознательное мужское население трех деревень им не удастся. Денег ни у кого не было, а ломать постройки было себе дороже, Что касается «силовых мер» ради демонстрации «ху из ху», то после второго акта расправы трудовое деревенское население взбунтовалось, подтянуло к месту дислокации чужаков все силы, средства и технику и выдвинуло ультиматум. Завидев моторизованный батальон, укомплектованный страшного вида и надрывно ревущими полумертвыми дизелями ДТ-75, ХТЗ и даже К-700 с просматривающимися в кабинах топорами, вилами и косами, рядом с которыми «гранд черокки» и «эксплорер» выглядели жалкой кучкой недобитых окруженцев на тачанке с «максимом», пытающейся противостоять танковой бригаде, неудачливые архитекторы отступили, кое-как уладили конфликт и позорно бежали. Правда, перед уходом они умудрились совершить еще одну глупость, выразившуюся в поисках сторожа для оставшихся блоков. Тут-то им под руку и подвернулся Михейкин, с которым был заключен устный контракт - вот тебе миллион тогда еще неденоминированных рублей, но если через месяц мы приедем и блоков не будет, тогда.... Оставшиеся в труднодоступных местах блоки были вырыты и вывезены за неделю, в течение которой новоявленный курнашевский секьюрити методично, в одиночку, до беспамятства пропивал полученный «лимон», прощаясь по утрам с жизнью.
        На этот раз Михейкину повезло. То ли «тюменцы» плюнули на свою затею, то ли у них появились более важные проблемы, то ли они пали от рук конкурентов по нефтедобыче или их скосил под корень кризис 98-го, но больше арендаторов никто не видел. Опустошенные котлованы заполнились водой, поросли бурьяном и «сторожить» стало нечего...
        На этом и закончился трудовой путь Толи Михейкина - подошла пенсия, и хотя была она маленькой по размерам и часто задерживалась, но с тех пор он перестал даже пытаться что-либо соорудить своими руками...
        Вообще, по жизни пил Анатолий сильно, в основном, по-черному, никого не приглашая к себе, но и не выклянчивая на опохмелку у магазина. Исключение составлял, только его одногодок, сосед по деревне Митрич, инвалид, потерявший по-пьянке больше половины пальцев на руках и слоняющийся без дела, надежды и веры в будущее.
        Михейкин был когда-то давно женат, но недолго и неудачно. Жена, разобравшись в его непробиваемости ушла к агроному в соседний колхоз, а детей по невыясненным причинам не осталось. Так и прожил он бобылем сам в себе до шестидесяти, топя однообразие и беспросветность окружающей действительности в дешевой, суррогатной водке и бормотухе...
        Деньги свалились на месяцами немытую голову Михейкина внезапно. В конце восьмидесятых, когда его стойкое отвращение к физическому труду и, вообще, к какому то ни было движению еще не зашкаливало за критический рубеж, он умудрился получить через разваливающийся и раздававший и продававший все направо и налево сельсовет двадцать соток пустующей земли рядом со своим домом, где поставил маленький, четыре на четыре сруб и даже накрыл его, запасенным, украденным из совхоза в «коммунистическую эпоху» шифером. На этом этапе зодчество Михейкина заметно поутихло, а затем, на поприще обнесения участка изгородью из неотесанных кольев и вовсе дало безоговорочного дуба. Толя вновь водрузился на свой продавленный топчан и накрылся грязными тряпками, некогда считавшимися одеялом, вылезая из-под них только по физиологической или крайней жизненной необходимости и уставился в чудом сохранившийся старинный черно-белый «Рекорд».
        Однажды, поздней осенью по расхлябанной и разбитой вдрызг дороге в деревню въехали старенькие потрепанные «Жигули» и затормозили перед домом Михейкина. Из машины вышли двое мужчин и две женщины и, с трудом находя в непролазной грязи более-менее доступные полуботинкам и туфлям места, стали пробираться к крыльцу. Толя, наблюдавший через мутное окно за дорожными конвульсиями приехавших, узнал в одной паре свою давно, года три невиданную, живущую в городе сестру с мужем. Двое других были ему неизвестны. Наконец, посетители миновали вечно незапертую входную дверь и проникли в сени, о чем свидетельствовали гром падающих пустых ведер, вскрики испуганных дам и грудной мужской голос, бубнящий ругательства по поводу удара лбом о притолоку.
        Первой в комнату вошла сестра Михейкина Люба и с порога набросилась на брата с поцелуями. Столь пылкое проявление неугасимой любви сильно насторожило Анатолия, так как обычно редкие свидания родственников Люба начинала саркастическим и прямолинейным вопросом: «Ну, что, пьянь, не подох еще?». Когда же прибывшие принялись извлекать из сумок и выставлять на загаженный стол колбасы, консервы, рыбные деликатесы и завершили свои гастрономические манипуляции дорогой водкой, пивом и «кока-колой», в неопохмеленной голове Михейкина и вовсе зародились нехорошие предчувствия и подозрения.
        Тем временем женщины брезгливо вымыли остатки разнокалиберной посуды, быстро состряпали подобие праздничного стола и пригласили к нему присутствующих. Неизвестный ранее Анатолию, лет сорока, высокий, приятной наружности мужчина, представившийся Владимиром, профессионально свернул пробку и разлил по видавшим виды стаканам водку в строгой пропорции - себе и женщинам он едва закрыл дно, а истекавшему остатками слюней Михейкину набулькал почти до краев. Муж Любы - Михаил - от водки отказался, сославшись на необходимость управления машиной.

- Ну, Толя, за тебя! - воскликнула Люба.

        Анатолий, уже пятнадцать минут безрезультатно силившийся адекватно оценить происходящее, наконец, плюнул на свои тщетные попытки , поднял дрожащей рукой стакан и без напряжения влил его в себя, тут же ощутив глубину различий между предложенным напитком и той сивухой за четырнадцать последних, набранных мелочью рублей, которой он вчера заканчивал вечер. Все дружно закусили, после чего Люба положила на край тарелки алюминиевую вилку с гнутыми зубьями и, изменившись в лице, перешла к делу.

- Скажи мне, - обратилась она к брату. - А что ты собираешься делать со своим вторым участком?
- А че с ним делать... - проговорил Михейкин, ощущая приятное облегчение во внутренностях и особенно, в голове. - Он есть не просит. Может картоху весной посажу...
- А может быть мы его продадим? - спросила в лоб сестра.

        Михейкин поперхнулся куском колбасы и закашлялся. Однако, водка уже сделала свое дело, вернув ему определенную ясность сознания и способность правильно воспринимать происходящее. От него не ускользнуло ни местоимение «мы», хотя Люба не имела к его собственности ни малейшего отношения, ни напряженное ожидание остальных членов делегации.

- А кому? - поинтересовался Анатолий.
- А вот - им, - Люба показала на прибывших гостей. - Люди порядочные, хорошие...

        Дальнейший диалог, периодически прерываемый наполнением стакана Михейкина и героическим турпоходом по грязи на продаваемые земельные угодья для осмотра наглухо заросшей бурьяном территории и почерневшего от времени и влаги микроскопического строения, вели в основном прибывшие. Попытки каких-то невнятных возражений и замечаний Анатолия Люба жестко прерывала.
        В конце концов, после различных интерпретаций в воздухе повисла неслыханная со времен «деноминации» окончательная сумма в двадцать тысяч рублей, которая и была оставлена на столе подле сильно захмелевшего землевладельца в обмен на паспорт и подписанное им какое-то заявление. Все остальные хлопоты по оформлению сделки Люба мужественно взяла на себя. После этого гости быстро попрощались, пробрались к «жигулям» и, хлюпая покрышками по непролазной грязи, удалились.
        Теперь, с утра Михейкин сидел за столом и раздумывал над дилеммой - немедленно спрятать свалившееся на него богатство или сначала опохмелиться. Постепенно жжение внутри организма победило и рука потянулась к «стандарту», но тут в сенях послышался шум, и Толя едва успел сгрести деньги и засунуть их под старый рваный матрац, как в комнату ввалился Митрич.

- У тебя ничего на похмел... - начал он беседу стандартным для этих мест вопросом, но, разглядев на столе бутыль осекся и тут же жизнерадостно конкретизировал свой интерес. - Поправишь?
- Подходи, - широким жестом повелителя пригласил Михейкин и разлил водку в стаканы.
- Спаситель! - прокричал Митрич и быстро «чокнувшись» начал жадно, ходя кадыком по шее пить. - Хорошо, - крякнул он, поставив пустой стакан и запуская в рот соленый огурец. - Откуда ж такая?!
- Любка привезла...
- Чтой-то она раздухарилась?! То самогон твой в помои выливала, а тут - сама выставилась? Видел-видел, как они давеча по твоей второй земле шастали. Никак строиться задумали?
- Угу... - прогудел Анатолий, зная, что скрывать что-либо в деревне было так же бесполезно, сеять пшеницу в январе. - Строиться.

        Он печально посмотрел на остатки водки, выловил в полумраке избы просветлевший, жаждущий немедленного продолжения взгляд Митрича, тяжко вздохнул и полез под матрац...
        ...Весть, что Михейкин неожиданно превратился из рядового нищего забулдыги в состоятельного джентльмена, разнеслась по селу мгновенно. Исходным сообщением в разрастающемся клубке сплетен вокруг появления доморощенного Монте-Кристо стало устное народное творчество толстой, розовощекой и хамовитой продавщицы сельпо Клавдии. С дрожью во внутренностях дождавшись, когда в обед в магазин подтянулись за свежим привезенным хлебом основные силы общественных распространительниц сельских слухов, Клава отложила в сторону калькулятор и заговорщицки произнесла.

- Что, девочки, сегодня было!

        «Девочки», младшей из которых, бывшей доярке Дарье исполнилось на прошлой неделе пятьдесят четыре мигом забыли за чем пришли и столпились у прилавка в предвкушении чего-то совершенно удивительного.

- Приходят сегодня с утра Михейкин с Митричем, - многозначительно начала Клавдия. - Ну, думаю, опять будут поллитру в долг клянчить. И точно! «Доставай», - говорит Михейкин, - «Клава, свой гроссбух...» А сам уже малость закошенный, вправленный. «А хрен тебе»,- говорю, - «пьянь ненасытная! Велено тебе не давать ни грамма, пока долги не воротишь!». «А сколько у меня долгу-то?» - спрашивает он, а сам кривится в такой поганой усмешке. «Так, 287 рубликов, поди, с мелочью!», - отвечаю. «А, понятно»... Лезет он, представьте, в карман своей телогрейки и достает две полтысячных! «На тебе за долг», - говорит, -«И дай-ка нам, с Егором Митричем две бутылочки хорошей водочки... да, вон той, «Гжелки» по полсотни, шесть пива посвежее, колбаски копченой, сырку, сосисок, хлеба, селедочки и десять пачек «Примы»...». Я, девки, аж столбняка хватила! Короче, берут они всего на шестьсот девяносто рублей с копейками, сгребают сдачу и уходят!
- Грабанули кого-то... - задумчиво выдвинула версию Дарья.
- Да, брось, ты! - отмахнулась Маня Нестерова, длинная, худющая тетка, вечно шатающаяся по селу в черном пальто и платке и не имеющая для стопроцентного сходства с народным образом смерти только ржавой косы в скрюченных пальцах. - К нему вчерась сестра приезжала. И не одна, а с людьми. Небось, участок свой он продал!

        Дальнейшая дискуссия переросла в обсуждение умственных способностей Михейкина, хитрости его коварной сестры и приблизительных расчетов: за какой промежуток времени он успеет пропить полученное. Вволю насладившись бесконечностью версий и предположений, народное собрание затарилось батонами и рассосалось по селу продолжать свою бессмысленную жизнь...
        Как-то, примерно через месяц после паломничества сестры, Толя Михейкин очнулся на рассвете на своем топчане.
        Последние недели его жизни представляли из себя нескончаемую вереницу наполняемых водкой стаканов вперемежку с угарным забытьем. Митрич, исправно исполнявший роль ходока за спиртным, уже дня три, как сдался и воротился домой, где был встречен женой упреждающим ударом мокрым березовым поленом по спине с последующей временной парализацией организма. После его бегства Михейкин собрал волю в кулак, трижды пересчитал наличные и, убедившись, что оставшихся пяти с небольшим тысяч ему должно хватить на ближайшую неделю побрел на распухших, не лезущих в сапоги ногах в магазин. Внешний вид Анатолия произвел на покупателей сельпо неизгладимое впечатление, выраженное во всеобщем вздохе, но он терпеливо дождался очереди, закупил ящик плохонькой, «левой» «московской», курева и дешевой закуски в консервах. На исходе сил, как раненый боец, выходящий из вражеского окружения он дотащил поклажу до дому, не раздеваясь выпил полный стакан, подвинул ящик к топчану и, завалившись на него, впал в дурной, пьяный сон. С тех пор он так и валялся, как пыльный мешок с картошкой в углу, с трудом доползая на четвереньках до вонючего помойного ведра, куда справлял мелкую и большую нужду и протягивая в редкие моменты просветления руку к ящику, чтобы ухватить за горлышко очередную поллитровку.
        На этот же раз Михейкин проснулся как-то иначе... На улице рассветало, и он увидел через окно падающие пушистые хлопья снега. Косые, крытые латаной дранкой крыши противоположных, кособоких изб и охлажденная осенью земля уже покрылись белизной, а по скрюченной, непролазной дороге, поджав грязный, облезлый хвост, бежал беспризорный, вечно голодный пес Полкан. Удивительно, но Анатолий ощущал внутри не высасывающую жилы похмельную тягомотину, а какую-то необычайную легкость. В голове было светло и даже протухший, смрадный воздух избы казался наполненным чем-то свежим и благодатным. Он легко поднялся с топчана, подошел к окну и вздрогнул всем своим ослабшим от беспробудной пьянки, больным организмом. На пушистых, огромных лапах росшей перед домом старой ели сидели маленькие существа. Их было семь или восемь. Ничего подобного Толя раньше не видел. Существа представляли из себя фигурки в полметра высотой с овальными, похожими на огурец головами с маленькими злыми глазками, носом в форме клюва и загнутыми книзу полумесяцами ртов.. На всех были накинуты черные длинные плащи, из-под которых виднелись руки или верхние лапы с четырьмя длинными пальцами, а ноги были обуты какие-то немыслимые башмаки. Они сидели на ветвях, как на скамейке и качали башмаками, как дети на качелях. Вообще, существа были больше похожи на человечков, чем на представителей фауны, но от этого Михейкину легче не стало. Он зажмурился, помотал головой, но когда открыл глаза видение не улетучилось.
        В белую горячку Анатолий впадал за свою жизнь дважды. В первый раз это случилось лет тридцать назад во время месячного запоя, начавшегося с банального пропивания скудной получки, а второй - в период загула по поводу найма на охрану остатков тюменских блоков. В обоих случаях он ничего не запомнил, а о производимых в припадке художествах узнавал исключительно из устных рассказов восхищенных собутыльников. Интересно, что в горячечном бреду Михейкин представал перед зрителями исключительно в обличии млекопитающих. Так первый раз он ощутил себя вольной птицей и неудачно, основательно, в кровь порезавшись, пытался упорхнуть сквозь оконное стекло избы бригадира, а второй раз почувствовал в себе кошачьи инстинкты и гонялся по избе за предполагаемыми к поимке и съедению мышами, пока был сам не изловлен перепуганными дружками и не возвращен к реалиям бытия очередным стаканом водки.
        Но нынешний приступ галлюцинаций был каким-то особенным. Анатолий вовсе не чувствовал себя в потустороннем мире и воспринимал все довольно реально и даже с долей скептицизма. Чтобы до конца развеять сомнения в естестве происходящего он вышел из избы и подошел к дереву. Все человечки сидели на своих ветках, свесив ножки, и крутили по сторонам головами. Михейкин отметил, что они разные - и по росту, и по выражению чудных лиц, и даже по одежде. Вдруг сидевший ниже всех человечек приветливо махнул ему своей пальцатой рукой и сказал на чистом русском языке:

- Привет!
- Привет... - прохрипел изумленный Анатолий.
- Как дела? - спросил человечек, причем Анатолий ощтил, что он не слышит его фраз, а голос звучит где-то в голове между мозжечком и правым полушарием.
- Плохо, - признался Михейкин. - Пью вот...
- Пить вредно! - резюмировал оппонент и, махнув четырехпалой лапой соседу, спросил. -Верно?
- Да, - утвердительно ответил тот и качнул головой.

        Анатолий, никогда не слышавший, чтобы горячечные глюки состояли из антиалкогольной пропаганды, отступил на шаг и поинтересовался:

- Вы... Это... Кто такие?
- Какая разница, - зазвучал в его голове бархатный голос. - Ты все равно не поверишь.
- Может поверю...
- Ну, попробуй... Мы - путешественники. Мотаемся по Галактике, исследуем разумных существ, изучаем их образ жизни, собираем кое-какие предметы. Это наше хобби, как у вас говорят.
- А... живете-то где?
- Ваши ученые называют это созвездием Гончих Псов. Наша родина - примерно такая же планета. Она, наподобие вашей, крутится вокруг звезды, которую вы называете Ветта.
- И давно вы тут... исследуете?
- Третий день. У нас уикенд. Выходные... Вот мы и решили смотаться на Землю.
- А как же это вы... язык-то наш выучили? - продолжал спрашивать Анатолий, удивляясь неизвестно откуда взявшейся логике собственных вопросов.
- Ну, что ж мы первые что ли? Ваша планета давно изучена, есть банки информации, которая вместе с основными языками вводится в память за несколько секунд...
- А где ваша... ракета? - Михейкин посмотрел по сторонам, пытаясь высмотреть транспортное средство пришельцев.
- Э-э-э... Это слишком примитивно. Я не буду тебе объяснять технологию, но перемещение к вам занимает совсем небольшой промежуток времени... Кстати, можем взять тебя с собой. Потом вернем обратно...

        И тут Толя осознал, что сейчас он сойдет с ума. Несомненно, что затянувшаяся пьянка совершенно обезобразила его мозги, но перенести бред с прибытием в их убогую деревню целой ватаги инопланетян с целью изучения убогого быта и невеселого образа жизни курнашевцев в целом и его, михейкинского, в частности, Анатолий был не в состоянии. Он вдруг отчетливо понял, что если сию минуту «путешественники» не покинут его огорода и не вернутся на свою планету в созвездии Гончих Псов, то свою никчемную жизнь ему придется бесславно заканчивать в грязной, старой, психиатрической больнице, расположенной в двадцати километрах в поселке Ливино, где он уже тройку раз приводился в чувство после таких же запоев.
        Михейкин смачно сплюнул на снег, развернулся и, не оборачиваясь, бросился наутек вдоль деревни, не обращая внимания даже на то, что на нем надеты старые рваные галоши, грязные брюки и накинутая на голое тело телогрейка. Он мчал, проваливаясь в грязь, добежал до колодца и чуть не столкнулся с Прокопьевной из дома напротив, набирающей воду в старое эмалированное ведро. Та, увидев стремительно несущегося на нее Михейкина ойкнула, отпрянула в сторону и пролила воду.

- Ты куда это мчишь-то рысью, как молодой. Магазин-то в другой стороне!- проявила свою сварливость Прокопьевна.
- Ох, не спрашивай, - едва переводя дух ответил Михейкин. - Допился, я до ручки...
- Так и что ж ты теперича беготней дурь вышибаешь?
- Да, ну тебя, - Анатолий махнул рукой и уселся на скамейку возле колодца. - Горячка у меня была...
- Немудрено... - протянула Прокопьевна. - Столько дней жрать. Все, поди, пропил-то?
- Не-е-е... Малость осталось. Наверно брошу я. Такие страсти приведились...
- Как же - бросишь... - с сомнением протянула женщина. - Чего, опять мышей ловил?
- Хуже. Инопланетяне ко мне прилетали. Маленькие такие, в плащах... На елке сидели.
- Ух, ты! Как в кино, которое нонче по телеку каждый день кажуть? - с интересом спросила Прокопьевна. - Рожи страшные, зеленые...
- Не, эти ничего, симпатичные... С собой звали.
- Ну и чего ж ты? - Прокопьевна закатилась смехом. - Летел бы с ними. Чай терять тебе все одно - нечего. Только сначала выясни - есть ли у них водка, а то пропадешь ты там в трезвости...
- Тебе все смешочки, а я вот их, как тебя видел... И непохоже это было на безумное видение-то... Да и не сильный похмел-то у меня сегодня, маловат для горячки. - Анатолий уронил, голову, помолчал и потом вдруг попросил. - Слышь, Прокопьевна, пойдем, а? Глянешь сама - может и вправду это не того...
- Совсем ты ум пропил... - женщина взмахнула руками. - До чертиков доналивался. Иди к Митричу, баню истопите, глядишь и пришельцы твои улетучатся. А так-то и до психушки недалече - будешь там астрономию изучать.
- Да не пьяный я... Ну, пойдем, глянешь разок и все.
- Ну, хрен с тобой, пойдем. Поглядим на твою елку...

        Прокопьевна оставила ведро, и они пошли к дому Михейкина.

- Ну и где? - спросила Прокопьевна, глядя на совершенно пустое дерево.
- Фу, ты... Ну, слава Богу. Видать закончилось...
- Смотри, сам не закончись, - она побрела назад к колодцу.

        Анатолий вошел в дом, и уже на пороге ощутил, что легкость, с которой он проснулся куда-то улетучилась. Навалилось тяжелое похмелье, залило внутренности свинцом и придавило к земле. Через минуту ему стало совсем невыносимо. Он с трудом дошаркал до ящика, вытянул початую бутылку, трясущейся рукой наполнил почти до краев алюминиевую кружку и жадно выпил. Водка зажглась в животе, потом вдарила в голову, и он мешком повалился на свой топчан...
        ...Деньги у Михейкина кончились через две недели. К тому времени вся округа, с легкой руки, а точнее со злого языка Прокопьевны покатывалась со смеху по поводу высадки инопланетного десанта во дворе Анатолия. Сам он отмахивался от насмешек, бубня: «Ваши тоже выпить любят!». Последнюю пятисотрублевку он, на удивление, потратил с умом - купил еды, пива и напросился к Митричу в баню.

- Отчего ж, попаримся! Может отойдешь малость, - согласился тот.
- Давай я своих дров принесу, а то у тебя мало совсем, - предложил Анатолий.
- Ну, неси...
- Только пилу дай, а то я свою никак не найду, запропастилась куда-то.
- Возьми на дворе, а я сейчас подойду - одному двуручкой пилить не сподручно.
- Не, справлюсь. - Михейкин повернул в сторону двора.

        Баня им удалась. Под тяжелыми березовыми вениками многомесячная дурь, хоть и сопротивлялась, но все же отступала. Пиво же уже не забирало, а лишь слегка светлило голову. После бани они прошли в избу, отпились крепким чаем с мятой и пирогами с капустой, наготовленными женой Митрича из купленной и принесенной Михейкиным муки. Митрич пошел провожать Анатолия до избы. В заваленном снегом палисаднике они остановились перекурить.

- Тут сидели? - усмехнулся Митрич и указал рукой на елку.
- Ох, и не говори... Вот ведь, проклятая, что делает...
- Завяжешь теперь?
- Да, как с этой жизнью завяжешь... Попробую какую работу взять.
- Ну, ладно, пойду... - Митрич бросил окурок и протянул свою культяпку.
- Давай. Завтра свидимся...

        Анатолий вошел в избу, осмотрел комнату, весь пол которой был заставлен пустыми бутылками. «Завтра убраться надо», - подумал он, разделся, лег на топчан и впервые за эти месяца заснул спокойным, глубоким сном.

...- В этом зале, дети, мы видим много интересных экспонатов средней части России, - экскурсовод протянула указку и обвела им большую просторную комнату, уставленную и увешанную всякой домашней утварью.

        Маленький Ийес отошел от группы и принялся гулять по залу. Он не любил экскурсоводов с их монотонным и скучными рассказами. Ийес бродил между ведер, коромысел, колес от телег, ухватов, кос и множества всякой утвари, которой он никогда не видел и чьего предназначения не понимал. Он подошел к висевшей на стене большой ржавой металлической пластине с острыми зубьями и двумя ручками и потрогал ее.

- Ийес, в музее нельзя трогать экспонаты, - услышал он за спиной голос учительницы, отдернул руку и подошел к окну.

        За окном за лесом садилось солнце. Его диск уже коснулся верхушек деревьев и окрашивал их в пурпурный цвет.

- Ну, что же, дети, вот мы с вами и посетили музей Земли, - вновь послышался голос преподавателя. - На следующей неделе, мы отправимся в музей...

        Ийес еще раз посмотрел на садившуюся Ветту, потер крючковатый нос рукой с четырьмя длинными пальцами и побежал догонять уходившую группу...

Лестница с неба

Однажды утром Иван Снегирев обнаружил, что он умеет летать...
        Ничего не предвещало внезапного проявления столь сказочных способностей: осеннее утро было пасмурным и промозглым, в подполе благим матом орал голодный кот Митяй, а из сеней доносились стандартные, монотонные причитания жены Клавдии, целиком посвященные вчерашнему прибытию Ивана домой с использованием всех имеющихся в наличии конечностей по причине празднования в родном леспромхозе дня рождения тракториста Василия. И хотя, сколько лет стукнуло Василию выяснилось только в самом конце чествования с помощью вычитания «в столбик» с применением огрызка химического карандаша года рождения из года нынешнего, веселье было бурным и безудержным. Теперь же Иван, напряженно складывая в мозгах обрывки смутных воспоминаний в нечто целостное, пытался сообразить: донес ли он до дома полученную вчера утром долгожданную зарплату или она была целиком пущена на организационные мероприятия.
        С трудом встав с дивана, до которого ему каким-то чудом удалось накануне добраться, Иван нашел в углу свою телогрейку, чей внешний вид и отвратительный запах убедительно подтверждали, что вчерашнее передвижение по-пластунски осуществлялось не только на финише, по дощатому полу избы, но и в на протяжении всей дистанции, проложенной по пересеченной местности с преодолением болот, непроходимых зарослей и песчаных карьеров. Испытывая колоссальное нервное напряжение, он запустил грязную, дрожащую пятерню в карман. Результатом личного досмотра верхней одежды Иван остался недоволен, ибо три мятых купюры и пустая пачка «Примы» свидетельствовали, что основная часть получки осела в алчных руках продавцов ликеро-водочной и табачной продукции. Глубокомысленно рассудив, что оставшиеся деньги все равно не исправят предсмертного состояния семейного бюджета, но способны вернуть его физические кондиции и напрочь заторможенные процессы жизнедеятельности организма в допустимые рамки, Иван придирчиво осмотрел брюки и сапоги, не снимая которых он предавался сонной неге, дважды встряхнул телогрейку и, безуспешно пытаясь на ходу попасть в вывернутые наизнанку рукава предпринял попытку покинуть дом незамеченным.

- Ты это далеко? - услышал он за спиной в сенях голос супруги, чьи интонации выражали крайнюю степень раздражения и негасимое желание кинуть в его сторону чем-нибудь металлическим. - Получка где?!
- Не дали... Пойду, пройдусь... Выходной же сегодня... - не оборачиваясь пробурчал Иван и шмыгнул за дверь с максимальной быстротой, на которую были способны налитые свинцом ноги и полностью расстроенный вистибулярный аппарат.
- Нажратый лучше домой не вертайся, - услышал он сквозь грохот разбиваемого о косяк чего-то стеклянного, запущенного экзальтированной Клавдией ему вслед и, крепко зажав в руке спасительные бумажки облегченно вышел за калитку.
        У входа в сельмаг Иван увидел мужика Дмитрича с уникальным прозвищем Борман, на которое тот охотно откликался несмотря на полное отсутствие даже минимального как внешнего, так и общественно-исторического сходства с пресловутым «партайгеноссе». Борман стоял, прислонившись к обшарпанной стене с глазами, преисполненными глубочайшей скорби о заблудшем человечестве и лютой ненависти к продавщице Машке, наотрез отказывающейся дать ему в долг самую дешевую бутылку старого, с густым осадком, пива. Увидев Ивана Дмитрич оживился и, сделав неуверенный шаг навстречу, заискивающе проговорил.

- Поправишь?
- Да, тебя всю жизнь поправлять надо... Сам-то хоть раз налил? - Иван миновал Бормана и зашел в магазин.
- Дай бутылку и сигарет, - протягивая деньги зловредной Машке произнес он, но подумав добавил. - И пива «Клинского». Одну.
- Во тебя Клавдия сегодня приголубит, - с нескрываемым восторгом воскликнула продавщица, отсчитывая сдачу. - Уж лучше так переболел бы...
- Да, ладно, - Иван сунул поллитру запазуху и, выйдя на улицу, сунул пиво, утратившему всякую надежду на светлое будущее Борману, который моментально изобразил на своем помятом и опухшем лице радость человека, чудом выбравшегося из горящего танка.
- Слышь, Вань, - лихорадочно откупоривая пиво о ручку магазинной двери проговорил Борман. - А ты ничего покрепче не взял? Ты ж «по черному» не пьешь... А?
- До чего ж ты, Борман наглый... - сплюнул Степан, но видя как тот жадно опустошает бутылку, почему-то сжалился над тщедушным, никчемным алкоголиком и спросил: - А стакан-то у тебя есть?
- Есть! - Борман вытянул из кармана замызганного пальто, которое он носил, не снимая, круглосуточно и круглогодично, майонезную банку и маленький бумажный сверток из которого торчал конец огурца и перья поникшего зеленого лука. - И даже закусь имеется!
- Ладно, пойдем к пруду, - бросил Иван и широко зашагал прочь от магазина.
        Минут через пять они свернули с дороги, спустились по кювету в перелесок и пройдя еще метров сто по раскисшей тропинке вышли к маленькому черному озерцу. На покрытом жухлой осенней травой береге параллельно друг другу валялись два подгнивших бревна. Все вокруг было усыпано разнокалиберными пробками, что свидетельствовало о любви местного населения к проведению лучших мгновений своей жизни наедине с природой. Усевшись на бревно, Иван достал бутылку, вызвавшую у Бормана повышенное слюноотделение и, сорвав крепкими зубами пробку, наполнил услужливо подставленную собутыльником банку. Водка прошла внутрь без задоринки, загорелась в желудке теплым приятным огнем, а спустя минуту проникла в голову, делая ее свежей и возвращая желание жить. Иван налил Борману, тут же залпом опорожнившему майонезную стеклотару и закрыл глаза, наслаждаясь появляющейся легкостью. Куда-то ушло смутное ожидание предстоящего скандала с женой и тягость от проблем с пропитой зарплатой, тело становилось каким-то невесомым, будто чужим и вдруг Иван ощутил, что бревно, на котором он сидел пропало. Открыв с перепугу глаза, он обнаружил, что висит в воздухе над прудом, а на берегу сидит Борман с пустой банкой в руке и смотрит на него безумными глазами Ивана Грозного, только что хлопнувшего по башке своего сына…
        «Допился…» - испуганно подумал Иван, перевернулся на грудь и, разгребая руками воздух медленно поплыл к покинутому бревну, куда и опустился спустя минуту.

- Все… Мне пора в Мурмино… - заикаясь произнес совершенно протрезвевший от увиденного Борман, имея ввиду расположенный в соседнем населенном пункте сумасшедший дом.
- И ты видел? - спросил Иван. - Может, я и впрямь взлетел?
- Этого не бывает, - с убежденностью закоренелого атеиста, рассуждающего о вознесении Христа сказал Борман.
- А я сейчас еще раз попробую, - Иван вновь закрыл глаза.
        И опять внутри появилась легкость, переходящая в невесомость. Он поднялся на метр над землей и, шевеля руками и ногами, как при плавании брассом сделал круг над прудом, потом поднялся повыше и медленно опустился на поляну. Борман перекрестился банкой, схватил бутылку и начал жадно пить из горла. На Ивана этот террористический акт не произвел ни малейшего впечатления - он уже находился по другую сторону мира, в котором алкоголик Дмитрич поглощал его водку…

        …Спустя неделю рано утром к дому Снегиревых медленно подъехала большая черная машина с трехконечной звездой на капоте. С заднего сиденья вышел высокий, молодой человек в длинном бежевом пальто и черных очках. Он уверенно открыл калитку, поднялся по серым ступеням на крыльцо и властно постучал в дощатую дверь. Не дождавшись ответа, человек прошел в сени, споткнулся о пустое ведро и чертыхнувшись нашел вход в избу. Услышав грохот, Клавдия выбежала с кухни, где в это время варила суп и, увидев гостя, остановилась в проеме.

- Вы - Снегирева? - неожиданно высоким, даже чуть писклявым голосом проговорил человек в пальто и, не дождавшись ответа, добавил. - Моя фамилия Каргопольский, я работаю в области шоу-бизнеса. Не слышали?
- Да… Нет… - смешалась Клавдия, теребя в руках полотенце. - Да, Вы проходьте…
- Благодарю, - Каргопольский чинно проследовал в комнату и, протерев рукой давно некрашеный табурет уселся на него и закинул ногу на ногу. - А Где же Ваш муж?
- Так ведь где… На работе, знамо дело. Ушел с утра. - Клавдия понемногу пришла в себя и заговорила более агрессивно. - А чего надо?
- М-да… Небогато живете… - произнес вместо ответа Каргопольский, обведя комнату взглядом и вдруг, резко повернувшись к Клавдии, спросил, - А скажите… как Вас зовут?
- Ну, Клава…
- Скажите, Клава, это правда, что он… ну… э-э....летает?!
- Летает, супостат. Грешить надо меньше было в жизни-то...
- А при чем здесь греховодничество? - улыбнулся Каргопольский.
- Так ведь бес его попутал, - Клавдия произнесла это шопотом, предварительно обернувшись, словно проверяя, не устроил ли за ней упомянутый представитель темных сил негласное наблюдение. - И батюшка так же говорит: вселился в твоего Ивана дьявол!
- Послушайте, Клава... - Каргопольский скрестил руки на колене и, тщательно подбирая слова, медленно продолжил, - Мы же взрослые люди... Помимо дьявола существуют определенные законы физики, которые не допускают, чтобы человек преодолевал силу земного притяжения самостоятельно. Может быть ваш муж что-то сконструировал, способное отрывать его на некоторое время от нашей, действительно грешной земли?
- Я физику не изучала, - грубо ответила Клава и подбоченилась. - А сконструировать он может только пузырь на троих у сельмага. Получку он накануне с своими дружками-синюгами пропил, вот бес его за это и взял...
        Каргопольский, сильно сомневающийся в способностях беса карать простых смертных за нарушение режима, даже сопровождающееся пропиванием зарплаты, решил не вступать в споры с Клавдией.

- А во сколько он вернется? - спросил он.
- Обещался прийти обедать. Жрать-то давай, а деньги, заместо дома - глазищи заливать! В двенадцать прибудет, дармоед.
- Тогда я, с Вашего позволения, подожду, только вот до магазина дойду, куплю что-нибудь к чаю. Угостите?
- Да, где ж его взять? И кофия, извиняйте, тоже нет! Второй месяц на картохе живем. Зверобоя заварю, если хотите... - Клавдия развернулась и обиженно удалилась на кухню.
        Каргопольский улыбнулся, вышел из избы и, узнав у проходившей мимо соседки, с открытым ртом уставившейся на невиданный автомобиль о местонахождении магазина не спеша пошел по деревенской улице, сунув руки в карманы своего стильного пальто.

        ...Иван сплюнул с досады и снял рукавицы. Старенькая бензопила, давно отпилившая свой век и еле-еле держащаяся на ходу только благодаря постоянным ремонтам опять заглохла. «С такой дрянью я в этом месяце ни хрена не заработаю», - подумал он, присаживаясь на только что сваленную сосну и доставая из кармана сигареты, - «на что жить будем?». Эти грустные размышления о бесперспективности улучшения материального положения прервал запыхавшийся соседский мальчуган Витька, неожиданно вынырнувший из-за кустарника и со всех ног подбежавший к нему.

- Дядя Вань! - закричал он. - Там к тебе машина приехала из города! Черная такая, огромная! И мужик в пальто длинном, в очках... В магазине был... Говорят, накупил всего! Тебя ждет... Меня мамка послала за тобой... Иди домой.
- Чего ты мелешь? Какая машина? Милицейская? - Иван лихорадочно начал перебирать в голове свои художества за последние два-три месяца, но кроме нескольких пьянок и небольшой потасовки с трактористом Санькой, возникшей из-за принципиальных разногласий по поводу запахивания последним небольшого куска иванового огорода, ничего антиобщественного и, тем более, криминального, заставившего бы власти подтягивать подкрепления из города, в своей безрадостной жизни не припомнил.
- Не... Это не милицейская! - протараторил отдышавшийся Витька. - Большая! Красивая!
- Ладно, приду, - сказал Иван, поднявшись с сосны и побрел на поиски бригадира.
        ...Войдя в дом, он буквально застыл в дверях. За столом, накрытым единственной приличной, сохранившейся от лучших времен цветастой скатертью лицом к нему сидела Клавдия и оживленно беседовала о чем-то с каким-то мужчиной. Но особенно удивило Ивана не то обстоятельство, что его, вечно злая и неприветливая жена расплывалась в лучезарной улыбке, а то, что стол был буквально завален давно невиданными явствами, включая коньяк, черную икру и осетрину. В тот момент, когда Иван выдвигал в уме альтернативу между появлением в их семье неведомого заморского родственника и возможными галлюцинациями, возникшими у него на почве злоупотребления алкоголя, Клавдия заметила мужа, вскочила с табурета и бросилась к нему.

- Это из города, из шоу-бизнеса какого-то, - прошептала она, отряхивая с ивановой телогрейки стружки. - Хочет посмотреть, как ты летаешь! Хороший человек! Ты уж покажь, родной, может сгодишься на что... - И обращаясь к повернувшемуся в их сторону мужчине проворковала. - А вот и мой любимый явился...
        Иван, которого при слове «любимый» словно огрели по уху ухватом, сделал шаг вперед и боязливо протянул гостю мозолистую, огромную ладонь.

- Каргопольский Лев Михайлович, - ответил на рукопожатие мужчина. - Я работаю в области шоу-бизнеса. Очень рад.
- Иван, - утробно прогундосил Снегирев, пожимая тонкую, хлипкую руку.
- Пожалте к столу, - сказала Клавдия и когда Иван неуверенно присел на край свободного табурета самостоятельно наполнила его рюмку коньяком, что вызвало у ее мужа внезапную икоту.
- Ну, за знакомство, - произнес Каргопольский и выпил до дна. Иван тоже опорожнил рюмку с давно забытым напитком и боязливо подцепил на вилку кусок вареной колбасы.
- Иван Петрович! Вы же дома, не стесняйтесь, кушайте! - Лев Михайлович принялся накладывать в тарелку Снегиреву разную снедь.
        Минут через десять, в течение которых были выпиты еще два тоста «за гостеприимную супругу» и «за хозяина дома», Каргопольский вынул из кармана пачку «Мальборо» и золотую зажигалку, угостил Ивана сигаретой и, закурив сам, задал первый вопрос.

- Иван Петрович! Народная молва утверждает. что вы обладаете неким феноменом... Это правда?
- Чем обладаю, - закашлявшись от непривычного табака спросил Снегирев.
- Ну, что ты летаешь-то... - шикнула Клавдия.
- А-а... Да вот угораздило, - опустил глаза Иван, стеснявшийся своего неведомо откуда появившегося умения.
- Почему же «угораздило»! - улыбнулся Каргопольский. - Это замечательный дар! А могу ли я увидеть сие чудо?
- Да, неловко как-то... - пробасил Снегирев себе под нос. - И так люди издеваются...
- Я не буду издеваться, - абсолютно серьезно произнес гость.
- А получку пропивать ты не... - встряла Клавдия, но тут же осеклась и мягко добавила. - Вань, ладно тебе! Уважаемый человек просит...
- Ну, попробую... - Иван отсел вместе с табуретом от стола и закрыл глаза.
        Через несколько секунд он вдруг медленно отделился от табурета и поплыл вверх, принимая горизонтальное положение. Достигнув потолка, Иван сделал круг вдоль стен комнаты и мягко опустился на свое место. С минуту Каргопольский сидел с открытым ртом не в силах произнести ни звука. Потом он вдруг вскочил, бросился к Ивану и начал его лихорадочно ощупывать.

- Ты чего это? - набычился Снегирев.
- Что Вы используете? Где устройство... - продолжал свои поиски Каргопольский.
- Да, нет ничего!- отрывая руки шоу-бизнесмена от своего тела взбеленился Иван.
- Нет?! - Лев Михайлович тяжело плюхнулся на табурет. - Но это же невозможно!
- Это, как хотите... Спасибочки за угощенье. Мне в лес пора...
- Минуточку, - остановил Снегирева немного пришедший в себя Каргопольский. - И долго вы так можете... летать?
- Не знаю... Больше десяти минут не пробовал...
- А... высоко?
- Над лесом как-то пытался. Получилось.
- Над лесом?! - Каргопольский налил себе коньяку, выпил залпом, минуту помолчал и сказал. - А сколько вы сейчас получаете... в лесу?
- А! - махнул рукой Иван. - Какие там деньги...
- Особенно если не пропи... - тут же влезла Клавдия, но замолчала на полуслове.
- А что Вы скажете о зарплате, например, в две-три тысячи долларов в месяц?
- Это сколько ж на наши? - не веря своим ушам произнес Иван.
- Много, Иван Петрович, очень много... Это половина «Жигулей».
- А что делать-то? - испуганно спросила Клавдия и взглянула на замершего мужа.
- Летать, уважаемые, летать!
- Где? Над лесом? - ляпнул Иван.
- И над лесом тоже. Короче так, я жду Вас послезавтра у себя в офисе, - Каргопольский достал из внутреннего кармана визитную карточку. - Здесь есть адрес и телефоны. Чтобы не плутать - возьмите от вокзала такси. Улица центральная, все знают... А это - вам на расходы по поездке.
        И на стол аккуратно легли три серых бумажки с портретом неизвестного Ивану и Клавдии мужчины...

        ...Два года спустя того памятного дня, когда Борман уговорил Ивана Снегирева налить ему водки для проведения желанного процесса опохмеления, после чего тот, опорожнив стакан ни с того, ни с сего вспорхнул над озером и принялся летать вокруг, разводя в стороны руками, Дмитрич сидел на тех же самых бревнах у пруда, кутаясь в свое традиционное, всесезонное пальто и, предвкушая скорое удовольствие, наполнял неизменую майонезную банку водкой, добытой сегодняшним утром у Глеба Михейкина на поминках. Напротив Бормана сидел угрюмого вида мужик по прозвищу Сиплый, месяц назад вернувшийся из зоны, где он провел последние три года после угона и утопления в реке трактора ДТ-75. Впрочем, Сиплому тогда возможно и простили его художества, если бы он, выбравшись на берег кинулся просить прощения и осознавать свою вину, а не вылакал бутыль самогона и не набил бы морду председателю сельсовета, которого ненавидел до самых корней редких, свалявшихся волос.

- Ну, и чего? - спросил Сиплый, опорожнив банку и крякнув от удовольствия.
- Так что... Вот он выпил стаканину-то, как ты, на самом этом месте, зажмурился и... полетел, - Борман указал рукой в небо над прудом.
- Врешь ты все, не может человек летать! Вот у нас в соседней зоне один «зык» сделал вертолет из бензопилы «Дружба» и через периметр упорхнул... Это да! А вот чтобы сам по себе - брехня!
- Ха! Так потом-то полдеревни видело! Он же показывал пару раз! - Борман принял свою «дозу». - Вот после этого его в город забрали... Теперь то ли в цирке, то ли в каком-то «шову» выступает. Так по телевизору многие видели!
- Нагрел Вас Снегирь! То ж какой-нить пропеллер под тельником запрятал, а по телеку - ваще, одна ложь сплошная... Там чего хошь сделают. Фокусник, одним словом!
- Ну, как знаешь... А только теперича он в деревню раз в три месяца приезжает. На хастролях все время, по заграницам... Клавдию свою раза три уж вывез. К ней теперь - не подступись, куда там! Вся разодетая в пух и прах, морда намазанная. Избу заново целая бригада отстроила, мебеля, говорят, инпортные понакупали...
- Да, артисты богато живут, - мечтательно произнес Сиплый, по-братски деля остатки водки. - А Ивана я давеча видел! Не узнал... На иностранной машине ездит, в костюме с бобочкой! Весь на понтах и с этим... ну... таким телефоном без провода. Нос ото всех воротит... Даже с бабками не здоровается. Козел...
- Приехал? - обрадовался Борман. - Надо зайтить! Он мне завсегда литру выкатывает, как первому свидетелю евоного таланта. Щас добьем фуфырь, и я сгоняю...
        Иван сидел в белом пластмассовом кресле под большим зонтом в окружении десятка жителей деревни, смиренно стоявших и слушающих диковинные истории знаменитости, вышедшей из их убогой среды.

- Что Копперфильд! - разглагольствовал Снегирев. - Туфта! Я с ним виделся в Сан-Диего... Летает, но все на тросах. Обман! Иллюзия! Миллионы долларов вложены в оборудование. А мы только с сумочкой ездим, нам ихние прибамбасы ни к чему. У нас - реальность! Полтергейст! Он так и не поверил, что я сам по себе, без этих шнурков позорных... Предлагал место в своей программе, денег кучу... Но мы с Левой отказались. Погодите, через годок новую программу сделаем - эти Копперфильды все обанкротятся.
- Ды уж... Видели тут по телеку твои фокусы. «Русский Икар» называется! - проговорил самый грамотный в деревне мужик, агроном Степан Волохов. - Здорово... Только, я так и не пойму - как это тебе удается? Ведь наука-то не допускает таких чудес.
- Наука еще многого не знает, - потянулся и зевнул Иван. - Дар это такой! Вот к примеру два одинаковых человека, но один поет соловьем, а второму медведь на ухо наступил...
- Так это понятно, - не унимался Волохов. - Это физиология! А вот как быть с земным притяжением?
- Че ты пристал к человеку! - напустилась на него продавщица Машка. - Тебе ж сказали - дар!
- В Коппенгагене я летал с ихней телебашни, - не слушая диалога односельчан мечтательно вспоминал Снегирев. - Народа собралось тысяч двадцать. Страшновато сначала было с высоты-то, но ничего... Получилось.
- Иван Петрович! Пора обедать, - на пороге свежеотстроенной веранды показалась Клавдия, одетая в синий спортивный костюм «Найк» и белые кроссовки.
        Народ уныло потянулся к новой, крашеной металлической калитке шепотом обсуждая преображение Клавы из замызганной и вечно злой Снегирихи в подобие светской дамы. На лужайке перед домом остался только Волохов. Он потоптался на месте и неуверенно шагнул вслед Ивану в дом.

- А ты куда? - встретила его в дверях Клавдия. - Аль не натрепался еще… Ивану отдыхать надо. Последние гастроли очень уж тяжелые были - десять стран за месяц!
- Я по делу, мигом… - нерешительно проговорил Волохов. - Пять минут…
- Какое у тебя дело-то может быть? Поля да огороды профукали, скотину уничтожили, ум и совесть пропили…
- Брось, Клавдия… - смутился Степан. - Знаешь же, что не мы виноваты. Да и сама-то давно ль такой была - бедной и несчастной? Чай не своими руками богатство нажили, а везеньем и удачей.
- Это неважно, как нажили. Нечего завидовать чужому счастью… Я тоже пятнадцать лет по коровникам, да по сенокосам горбатилась, а не по полю гуляла - цветочки нюхала. Ладно, проходи на свои пять минут… - Клавдия посторонилась и пропустила Волохова в дом.
        Иван сидел за дорогим, красного дерева столом в новой, отделанной под городскую комнате и ел курицу. Степан прошел к столу и снял с головы ободранную кроличью ушанку.

- С просьбами я Иван к тебе. Больше не к кому…
- И много у тебя их? - надменно и с вызовом бросила вошедшая следом Клавдия.
- Погоди, - остановил ее Иван и обтер от жира подбородок красной салфеткой. - Говори, что стряслось?
- Просьбы две… Зима на носу, - медленно начал Степан, - а в школе ни единого ведра угля нет. Померзнут дети… Неужто уроки отменять? Ты - человек зажиточный, сам в эту школу мальчонкой бегал… Помоги, если можешь…
- Ишь что выдумал! - набросилась на Волохова Клавдия. - Детишками прикрываешься. Да вы сами этот уголь и растащили! Не дождетесь, чтоб мы свои кровно заработанные деньги на покрытие вашей бедности тратили!
- Погоди ты! - уже жестче повторил Иван. - А какая вторая просьба?
- Завтра праздник в селе. Доставил бы удовольствие односельчанам. Выступи перед ними со своим номером. Радость у людей, хоть малая будет. Денег-то, конечно, нам не собрать, но все ж свой народ.
- Так я ж теперь с верхотуры прыгаю, а потом уж лечу… А где ж тут взять-то ее?
- Я с батюшкой разговаривал. Он согласен колокольню дать. Но можешь и по другому - с земли или еще как…
- Во-во! То в антихристы записывал, а теперь хоть крест спиливай! - съязвила Клавдия.
- Ладно, - сказал Иван, которому, несмотря на известность все же хотелось выглядеть в глазах собственной деревни личностью незаурядной. - Во сколько показывать?
- Да, как скажешь…
- Тогда в десять. Пойдем, я тебя провожу.
- А как же насчет угля-то?
- Нет, денег не дам… - оглянувшись на Клавдию твердо произнес Снегирев и пошел к двери.
        В сенях он вдруг схватил Степана за руку и что-то сунул ему в ладонь.

- Ну, покедова. А насчет угля - сами подумайте, - попрощался он с Волоховым и вернулся в дом. За околицей Степан раскрыл ладонь - в ней лежали три скомканные шариком сероватые бумажки.
        … Иван Снегирев, одетый в белый комбинезон стоял на самой верхотуре колокольни и разглядывал толпу, собравшуюся внизу, чтобы посмотреть на легендарного артиста. Весть, что он будет показывать номер мигом облетела всю округу и к десяти часам площадь перед церковью и все улочки деревни были буквально забиты народом, съехавшимся со всех окрестных сел и деревень. «Тыщ десять, поди» - с удовольствием отметил Снегирев и махнул рукой. По этой команде бывший связист колхоза нажал на кнопку старинного кассетного магнитофона, и из двух чудом уцелевших хриплых «колокольчиков» раздалась музыка. Народ зааплодировал, разом задрал головы и замер в ожидании чуда.
        Иван поднялся по специально принесенной короткой лесенке на перила колокольни и еще раз обведя толпу победоносным взглядом поднял руку. Наступила полная тишина, разрываемая лишь трескучей музыкой. Иван приготовился и закрыл глаза в ожидании знакомого, ставшего обычным чувства легкости. Прошла секунда, другая, пять, десять, но невесомость, обычно охватывавшая тело почему-то не приходила, а вместо этого кровь вдруг хлынула в голову и заколотилась в висках в какой-то безумной истерике. «А ведь я не взлечу!» - вдруг обожгла Снегирева страшная мысль. Ноги налились ртутью и по спине пробежал холодок. Народ чуть зашевелился, почувствовав, что происходит нечто незапланированное… «Что же делать-то?» - лихорадочно думал Иван. - «Спускаться?».
        Он обернулся и взглянул на лестницу, ведущую вниз с колокольни. Черная, с подгнившими крутыми ступенями и покосившимися перилами она круто вела вниз, прочь от висящих колоколов, от простиравшегося кругом синего, в белых перьчх облаков неба. Это была лестница назад - к рваной телогрейке, злой, вечно орущей жене, покосившейся черной избе, бесцельному и бесплатному труду на лесоповале, сломанной бензопиле, непроглядному будущему и грязной майонезной банке с вонючей водкой в руке Бормана… Спуститься по ней означало неминуемо погибнуть, сломать все нажитое и уже такое привычное, сладкое и беззаботное…
        Иван еще раз обвел взглядом начинающую роптать толпу, зажмурился, собрал волю в кулак и, проговорив про себя «Должно получиться!», шагнул…

Пятница, 13-е

Глеб Афанасьевич Волков верил в приметы. Не то, чтобы он был сильно верующим или очень мнительным, но никакая сила не могла его заставить вернуться домой с полдороги или переступить траекторию, начерченную хвостом черного, как смоль, соседского кота Барсика.

        Глеб был исправным мужиком, уважаемым в поселке и соседних деревнях. Когда бывшее начальство начало распродавать колхоз, Волков живо смекнул, что если он сам не позаботится о себе, то настанет день, когда есть придется пустые щи из капустных листьев. По-дешевке он прикупил телку, спасшуюся таким образом от гибели на мясокомбинате, куда отправили все колхозное стадо, заодно разорив и некогда капитальные, крепкие колхозные коровники. Взял Волков в аренду и знатный надел земли, выкупил за бесценок свой трактор «Беларусь» с телегой, плугом и другим навесом. Пока мужики у магазина заливали безделье водкой и строили страшные перспективы сельскому хозяйству, Глеб с сыном Иваном навалился на свои новые угодья, а позже обзавелись и пасекой, проданной с молотка спившимся пчеловодом Митькой. Дела у Волковых пошли на лад. Через три года, продав очередной урожай, родившегося бычка, да знатно подхалтурив в лесничестве, они купили «Газель» и сделали ремонт в глебовом доме, а весной собирались обшить и избу Ивана.

        Глебу шел шестьдесят первый год. Мужик он был крепкий, кряжистый, рукастый. Никогда не отказывал соседям, но терпеть не мог бездельников и пустобрехов.

- Погоди, Афанасич, - подтрунивали над ним поддатые мужики у сельмага. - Советская Власть по-новой придет, ужо мы тебя раскулачим!
- Это вы могете! Только не в радость вам будет чужое добро - в три дня пропьете и на похмел не оставите. Чем ханью глазищи наполнять, лучше бы работу нашли какую-никакую…, - ворчал Глеб в ответ, но в глубине его души что-то начинало скрести и ныть - а,ну, как взаправду?
        Назад в Советскую Власть Волкову не хотелось, хотя и при коммунистах жил он неплохо, крепко, вырастил справных сыновей, а теперь уже и с внуками в свободное время нянчился. Особенно он любил старшего - одиннадцатилетнего иванового Петьку. Смышленый рос пацан, учился хорошо, собак не гонял…

- А что дед? - спрашивал Петька. - Не пора ли тебе компьютер заводить?
- На хрена он мне? Я к этой технике не знаю с какой стороны подойтить-то. Вот кабы трактор новый, а то у нашего дизелек-то подсаживается!
- Ух, дед, ты и темный! Будешь по Интернету с американскими фермерами переговариваться. Опытом обмениваться…
- Да иди ты! - отмахивался Волков. - Это уж вы будете со своими комп… коп… Тьфу, не выговоришь! А мы и по-старинке неплохо батрачим!
- А, ну тебя…- махал рукой Петька, показываю полную безнадежность эволюции дедовского технического прогресса. - Не хочешь ты учиться!
- Чего?! Мне до выхода рукой подать, а он меня учить задумал! Сам вон лучше зубри уроки побольше, а то вечно с отцом на «Газели» мотаешься… Неужто тоже хочешь всю жизнь, как мы, спину гнуть?
        Петька любил подтрунивать над дедом, но тот не обижался, а отмахиваясь от нападок внука, нет-нет, да и выискивал для себя кое-что интересное. Как-то Петька, знавший, что дед верит в приметы завел с ним такой разговор.

- А почему ты тринадцатое число не любишь?
- Чертова дюжина. Никогда в этот день ничего путного не получается…
- А знаешь, дед, что просто «тринадцатое» - это полбеды! А вот, когда тринадцатое на пятницу приходится - это вообще трагедия!
- Не один ли черт? Пятница, суббота?
- Слушай, дед! Отец уж год, как купил видешник. Ну, зайди ты хоть раз, посмотри кино! Есть такой фильм «Пятница, тринадцатое» - там по этим дням такое происходит! Так что, когда вторник - это чепуха…
- Недосуг мне, Петр, кина разглядывать… Это у них, у мериканцев - пятница, а у нас - без разницы…
- Ну-ну, - многозначительно покачал головой Петька. - Смотри, дед.
        Глеб запомнил этот разговор. Как-то, сидя в бане с Иваном и попивая после жгучей парной пиво, он спросил.

- Слышь, Иван! Тут мне Петька давеча говорил, что есть у тебя кино в ящике, в котором будто бы показывают, что ежели тринадцатое число приходится на пятницу -смерть что происходит?
- Фу, ты! Петька тебя раззадоривает, а ты слушаешь! Фигня это все, на постном масле. И вообще, отец, ты же настоящий фермер! Пора бы уже глупости свои с приметами из головы выкинуть!
- … Глупости… Ничего не глупости, - сказал Глеб. - А, что вам молодым говорить!. - Он махнул рукой и пошел мыться…
        Глеб проснулся от того, что почувствовал страшный холод в ногах. Высунув из под ватного, лоскутного одеяла нос, он увидел свои пятки, торчащие из-под другого края и тут сообразил, что в избе стоит мороз. Вскочив, он кинулся к входной двери. Она была распахнута настежь и стоявшая февральская стужа быстро выхолаживала избу. «Вот ведь, Катерина! Не притворила!» - подумал Глеб и, ежась от мороза, закрыл дверь и принялся растапливать печь. Сухие березовые поленья, нанесенные в дом заблаговременно, взялись в «голландке» разом - вторую, русскую, Волковы топили редко, по праздникам, когда Катерина, жена Глеба, пекла пироги или готовила большое застолье. Волков сунул ноги в серые, огромные валенки, накинул на плечи телогрейку и прошел на кухню. Включив электроплитку, он поставил чайник, наполненный ледяной, колодезной водой и подошел к отрывному календарю, чтобы проделать ежедневный утренний обряд - «сменить день», как говорила Катерина. Оторвав листок, Волков взглянул на число и почувствовал, как засосало под ложечкой. «13 февраля 1998 года. Пятница» значилось на маленьком сероватом прямоугольнике. В душе Глеба что-то екнуло и застыло. Он стоял, как изваяние, в трусах и валенках на студеной кухне и не отрываясь смотрел на календарь.

- Чего ты стоишь, как пень? - напустилась на него вошедшая Катерина. - Давай, умывайся, пей чай, да, поедем!
- Вот ведь… - промямлил Глеб указывая на календарь. - Куда поедем?
- И что? - взглянув на число, сказала жена. - Седьмой десяток мужику, а он в глупости верит! Куда! Договорились же - в район поедем, сервант покупать… Аль забыл? Иван присмотрел на той неделе, недорого… Давай, собирайся.
- Ой, Катя! Может завтра? День-то больно нехороший…
- Да, иди ты! Завтра дел полно. Пей, говорю, чай и поедем!
        Волков знал, что спорить с Катериной было бесполезно. Он вздохнул, оделся и отправился во двор заводить «Газель». На улице стояла настоящая февральская стужа. Масло в картере замерзло насмерть и Глеб, кряхтя, полез под машину с паяльной лампой. Через полчаса ему удалось запустить двигатель. Окоченевший от холода, он вернулся в избу, где Катерина уже заварила чай и нажарила яичницу, благо куры у Волковых неслись круглый год. Ковыряя вилкой в тарелке, Глеб лихорадочно выдумывал повод, чтобы отказаться от поездки, но кроме «пятницы, тринадцатого» в голову ничего путного не лезло. Похлебав для виду чая, он вздохнул, накинул полушубок и пошел в сени.

- Деньги не забудь, - кинул он Катерине.
- Да, уж как-нибудь разберусь! - раздалось из комнаты.
        Дороги в райцентр было километров пятьдесят. Узкий ледяной тракт шел лесом. Деревья засеребренные морозным инеем стояли вдоль обочины сказочными шеренгами. Глеб неторопливо вел машину, любовался лесом и встающим прямо по курсу поздним зимним солнцем.

- Красота-то какая! - словно чувствуя его мысли сказала Катерина. - Но весны хочется, все равно… Так и живем, зима - лето, года нету… Эх, вернуть-бы десятка три годков!
- Да, ладно, поживем еще, мать! Сыновей вырастили, внуки есть, хозяйство держим. Вроде путем все, а?
- Да, но молодости хочется. А то прошла как-то вся в суете - на коровнике, да в огороде. Оглядываешься, а помянуть-то толком нечего… Вроде сейчас и жить-то начали, а не поздно ли?
- Жить никогда не поздно…
        Волков хорошо знал дорогу к магазину. Тот находился на отшибе, в захолустье. Раньше в этом доме был какой-то склад, но лет пять назад его купили бойкие коммерсанты и открыли торговлю мебелью. Мебель у них была неплохая и довольно дешевая.
        Припарковав «Газель» Волковы робко зашли в магазин, где их встретили двое рослых молодых ребят.

- Здрасьте! - сказал один из них, коротко стриженый с бычьей шеей. - Чего желаете в столь ранний час?
- Да вот… - растерянно начал Глеб.
- Сервант наш сын присмотрел за два миллиона старыми, - перебила его Катерина. - Да, вот тот, небось!
- А, да! Один парень был на этой неделе! - произнес второй. - Сказал, - мне нравится, но пусть родители сами решают. Да, этот он и смотрел! - продавец указал на тот же, что и Катерина темный сервант, стоящий в глубине зала. - Пройдите!
        Пока Катерина с одним из продавцов открывали и закрывали стеклянные и деревянные дверцы, Глеб рассеянно смотрел по сторонам и думал о чем-то своем.

- Берем. Мне нравится… Как, отец? - услышал он сквозь свои мысли голос жены.
- А? Конечно, раз тебе нравится…
- Куда доставлять? - спросил стриженый.
- Так у нас «Газель» тут. Только вот грузить…
- Все погрузим! Сами соберете или возьмете уже собранный?
- Нет. Собранный не надо… Побьем в дороге.
- Подгоняйте тогда машину ко входу задом и ждите. Сейчас вынесем.
- Давай, Глеб! Я пока заплачу. - Катерина полезла за кошельком.
        Волков развернул “Газель” и ловко подогнав к дверям, откинул задний борт и поднял тент. Он не стал садиться в кабину, а достал “беломорину” и, закурив, стал ждать продавцов и Катерину. Внезапно он почувствовал, как кто-то легко тронул его за плечо. Обернувшись Глеб увидел двух молодых ребят в легких, не по морозу, куртках и без шапок. Их припухшие лица, свидетельствовали о тяжелом состоянии внутренностей и души.

- Мебель покупаешь, батя? - спросил один, высокий и худой.
- Да, вот сервант берем… - улыбнулся Глеб.
- Дорогой, небось?
- Овес, нынче дорог…
- Поделился бы, хозяин, - зло произнес второй и сделал шаг к Волкову.
- Чем? - удивился Глеб, еще не понимая до конца, что происходит.
- Бабками, гони лимон, старый хрен, быстро, - высокий выхватил из кармана нож и не поднимая руки стал приближаться с Волкову.
        Сердце заколотилось в висках Глеба, и перед глазами поплыл туман. Сквозь его завесу он даже толком не видел, как вышедший из магазина стриженый продавец, мгновенно оценив ситуацию, поставил на землю упакованную в картон панель серванта и прыжком подскочил к длинному. Тот едва успел повернуться, когда здоровенный кулак, прочертив в воздухе полукруг врезался ему в лицо. Длинный, как подкошенный рухнул на снег, поливая его белизну хлынувшей из носа и разбитых губ кровью. Нож отлетел в сторону. Второй грабитель, верно оценив ситуацию, бросился было наутек, но ему наперерез уже мчался второй продавец. Нагнав беглеца, он завалил его в снег и принялся колотить по голове.

- Вот кто тут у нас клиентов распугивает! - поднимая из сугроба длинного, сказал стриженый. - Если еще раз увидим - хана! Понял?
        Оглушенный парень, только мычал, вытирая руками льющуюся кровь. Стриженый отпустил его, и он пустился бежать по утоптанной тропинке. За ним припустился и его напарник, отпущенный, наконец-то, вторым продавцом.

- Вот, суки! - стриженый поднял нож и закинул его далеко в снег. - Испугался, батя?
- Оробел, конечно… Может их в милицию надо?
- Ну, еще чего… Мы тут сами милиция. Разберемся. Извини, отец. - второй продавец похлопал Глеба по плечу и принялся укладывать принесенные панели в грузовик.
- Ну, как дела? - спросила появившаяся из дверей Катерина.
- Нормально… - выдавил Глеб и полез в кабину.
        Обратно Волков ехал быстро.

- Ты чего гонишь? - спросила Катерина..
- Домой хочу. Плохой сегодня день…
- Ой, хватит уже. Заладил! Какой хороший сервант купили! И продавцы такие ребята хорошие - прям все-все мне рассказали! Приятные очень.
- Да, уж…
- Ты не «ужкай», а езжай тише. Лед сплошной на дороге…
        … «ЗиЛ», вылезший на обгон «КАМАЗа» с полуприцепом, Глеб увидел вовремя, но то, что тот «не успевает», он понял, когда до встречного бампера оставалось несколько десятков метров. Нога судорожно впилась в тормоз, «Газель» встала в юз и неуправляемо покатилась навстречу бело-голубой «зиловской» морде. Глеб крутанул руля вправо, пытаясь уйти от лобового столкновения, но «Газель» продолжала скользить по прямой. Он не слышал истошного катерининого крика «Ой, мама!», а в голову только впилась короткая мысль : «все, конец!». Перед самым носом «ЗиЛа», когда Волков уже вжался в сиденье, приготовившись к страшному удару и безвольно расслабился, «Газель» вдруг зацепилась какими-то колесами за небольшой участок асфальта и ее резко кинуло на обочину. «ЗиЛ» пронесся в миллиметрах от левого борта, отломив «газелевское» зеркало и чиркнув металлом по деревянному борту. «Газель» раскрутилась в обратную сторону, вылетела вновь с обочины на дорогу, развернулась и встала поперек опустевшего шоссе. Двигатель заглох. Глеб дрожащими пальцами повернул ключ и, заведя машину, съехал на обочину.

- Вот ведь надо… - сказал он, вытирая холодный пот со лба. - Зеркало оторвал, супостат…
- Какое зеркало?! - простонала с правого сиденья Катерина. - С того света, считай, вернулись…
- Говорил тебе. День такой, сегодня…
- Поехали что ли, Глебушка. Может и впрямь, не стоило ездить, раз ты сомневался.
        При въезде в поселок Глеб свернул к магазину.

- Ты чего? Курево что ли кончилось?
- Пива возьму. В баню хочется. Чешется все, с нервов, наверное…
- Холодно… Топить-то часов пять надо.
- Ничего, к вечеру нагреется.
        Глеб зашел в магазин и обратился к краснолицей толстой продавщице по прозвищу Бобариха.

- Дай пивка. Бутылки три. Вон того - “Балтики”.
- Слышь, Афанасич! На тебе лица нет! Случилось чего? - Бобариха выставила на прилавок пиво.
- Да, так, день какой-то нехороший…
- А ты водочки возьми, полегчает. Чай не сопьешься! Ты ж мужик умеренный.
- Нет, не буду… - Глеб расплатился, ухватил бутылки за горлышки между крепких, натруженных пальцев и толкнул плечом дверь магазина..
        Подходя к “Газели”, он вдруг ступил на лед, ноги разъехались и Глеб, не удержав равновесия шмякнулся навзничь. Бабахнуло разбившееся пиво и чем-то сильно резануло руку в запястье. “Фу, ты черт!” - ругнулся Глеб, сидя на снегу и разглядывая руку, разрезанную стеклом. Черная, густая кровь лилась на полушубок.

- Ох, ты Господи! - выскочила из машины Катерина. - Что ж так не везет-то сегодня! Порезался, да как сильно!
        Она проворно скинула шубейку и оторвала рукав от своей хлопчатобумажной кофточки. Быстро и крепко завязала Глебу кисть. Повязка быстро набухла от крови.

- Может в больницу, отец?
- Да, ладно… Поедем домой скорее.
- А рулить-то сможешь?
- Доедем, как-нибудь… Здесь недалече.
        Дома Катерина обработала рану и сделала хорошую повязку. Кровь уже свернулась, но руку слегка саднило.

- Может не пойдешь в баню-то?
- Пойду. День проклятый, хочется его как бы отмыть. Пойду топить, да воды натаскаю.
        …Баня истопилась только к десяти вечера. Днем Глеб собрал сервант. Крутить отвертку одной рукой было несподручно, но все же к вечеру желанная мебель встала на свое место в гостиной. Глеб с Катериной сели на диван напротив серванта и любуясь им, как произведением искусства гордо молчали.

- Ладно, собери бельишко, истопилась поди, - наконец сказал Глеб.
- Уж одиннадцатый час! Ты давай недолго…
- Ладно.
        Глеб зашел в сарай и выбрал густой березовый веник. Баня согрелась на славу. Поддавая пару и хлеща по еще крепкому, закаленному телу веником, Глеб чувствовал, как тревога сегодняшнего, непутевого дня исчезает из души, наполняя ее какой-то радостью и желанием. «Еще разок схожу, окунусь в снежок, сполоснусь и домой. Чаю хочется крепкого» - Волков вновь зашел в парилку. Распарившись, он выскочил в предбанник и пока засовывал горящие ноги в валенки взглянул на стоящий на полке будильник. Он показывал без пяти двенадцать.
        «А ведь кончился этот проклятый день!» - с удовольствием подумал Глеб выбегая голышом на улицу и с размаху падая в метровый, белоснежно чистый сугроб. Снег впился в его разгоряченное тело тонкими иголками и, казалось, начал таять и шипеть на коже. Глеб вскочил и пошел назад к бане, растирая снег по груди и плечам, но вдруг почувствовал, что одна иголка не ушла прочь из тела, а засела в груди и начала с силой и болью проникать внутрь. Дойдя до сердца, она на секунду остановилась и вдруг, превратившись из иглы в остро отточенную «финку», с силой, словно с размаха, холодная и неумолимая проткнула предсердие и застряла в нем неумолимой стальной занозой.
        Глеб хватанул ртом воздуха, покачнулся и рухнул замертво на пороге.
        В доме старинные часы пробили полночь, начался другой день…

Деревенька моя

Обыкновенная смерть

Труп Гришки Лобова нашли в конце февраля на праздник Советской Армии, ныне, из-за отсутствия всего "советского", переименованного в День Защитника Отечества.. Жил он в середине деревни в покосившейся старой материнской избе в тупом, бесперспективном одиночестве и тихо пил "по-черному" каждый божий день дешевую, сивушную водку. На серьезную закуску денег из маленькой пенсии было жалко, а чтобы не помереть с голоду Лобов пару раз в неделю варил какую-то бурду из картошки, свеклы и капусты, и, превозмогая отторжения уже ничего не принимающего желудка, ел эту похлебку с черным, неделями черствевшим до каменного состояния хлебом и крупной, засолочной солью. После очередного приема тяжелого граненого стакана Гришка забывался в глухой отключке, проснувшись, опять наливал дрожащей рукой и снова пил. Когда водка кончалась, он трясущимися пальцами пересчитывал мелочь, и страшной, опухшей тенью плелся за версту в магазин за новой бутылкой. Если денег не было вовсе, то продавщицы давали ему "левой" водки в долг, так как знали, что привязан Лобов к ним намертво и пенсию свою все равно принесет к прилавку всю до копеечки. Было Гришке за шестьдесят, делать он уже ничего не хотел и не мог. Был у него сын и внуки, но их он не видел давным-давно.
        В последний год он совсем опустился. Картошку не сажал, и даже дров к зиме не напас. Побирался по сердобольным соседкам, которых знал с детства, а дымящую, с нечищеной трубой печь топил остатками старого, гнилого штакетника, которым когда-то был обнесен его земельный надел. Нужду справлял в ведро, поставленное посередине избы, а когда не было сил или сознания до него добраться - ходил и под себя, отчего воняло от него всегда по-страшному.
        Между тем, несмотря на явное отсутствие необходимости пребывания в обществе, умирать Лобову было страшновато. В какие-то моменты, примерно раз в три месяца, когда сердце вдруг начинало биться в конвульсионной, ледяной аритмии, а холодный пот заливал его с ног до головы, как из ушата, Гришка сильно пугался, спохватывался и из последних сил успевал на последний, "семичасный" автобус, который довозил его до города, где жила его младшая сестра Люба с мужем Василием и почти девяностолетняя мать. Увидев в дверях похожего на привидение Лобова, сестра тяжело вздыхала и, молча, с признательностью и покорностью смотрела на мужа, который укоризненно качал начинающей лысеть головой, облизнув, откладывал в сторону ложку и, не доев горячий, ароматный борщ со сметаной, понуро шел заводить старенькие, давно потерявшие окрас "Жигули". Посадив смердящего мочой и ужасным перегаром Гришку на заднее сиденье и открыв настежь все окна в машине, Василий отвозил его в ближайшую психбольницу, где устраивал в отделение хронических алкоголиков, с глубокой тоской оставляя врачам двести кровных рублей и узелок со своими старыми трусами, носками, майкой и рубашкой. Пару недель Гришку промывали разбавленной глюкозой, слегка кормили и изредка вкалывали одним и тем же одноразовым шприцем какие-то дешевые лекарства, после чего, посвежевшего, отмытого и переодетого в чистое исподнее выпускали. Не заходя к сестре, Лобов садился в автобус, выйдя около своего магазина брал в долг литр водки и, вернувшись задками, чтобы его не приметили в деревне в свою избу, принимался за старое.
        В очередной раз он выписался из больницы под Новый год, приехал в деревню трезвый, под полуобморочными от удивления глазами соседок сестер Блиновых украл у заготовщиков березовое бревно, охая, распилил его заржавевшей от бездействия двуручной пилой и наколол дров. Сестры, испугавшись, что с их соседом случился приступ шизофрении, кинулись к нему в дом.

- Григорий, ты никак за ум взялся?
- Я его и не терял! - торжественно заявил Лобов, томным взглядом провожая шмыгнувшую под топчан голодную крысу. - Вы это… - он немного помолчал. - Я завтра пенсию получу и в город к своим уеду. Ежели сильно задержусь, то февральскую возьмите за меня.

        Сестры переглянулись. В то, что Люба с мужем будут терпеть у себя дома Гришку в течение следующего квартала, им верилось меньше, чем в выборы Лобова главой районной администрации. Потоптавшись для приличия, они удалились обсуждать эту сногсшибательную новость с образованной, некогда городской жительницей Матренихой, слывшей местным толкователем народных слухов, снов и примет.
        На следующий день совершенно трезвый, получивший пенсию Лобов на глазах изумленной публики проследовал по деревне в направлении шоссе, явно успевая на дневной автобус. Наспех обсудив предполагаемые сроки его возвращения и придя к выводу, что вероятность Гришкиного пребывания в кругу семьи дольше второго января равна единице на миллион, обитатели деревеньки Бродово численностью в восемь душ разбрелись по избам готовиться к встрече Нового года…
        …К четвертому января новогодние страсти улеглись, жители оправились от похмелья, о Лобове забыли. К тому же вдарили крепкие морозы, по ночам доходившие до минус сорока. Люди попрятались в избах, до красна топя печи и поглядывая старые, чудом работающие телевизоры, а из дома выбегали, разве что, по нужде и за водой. Стужа сменилась снегопадами, деревню замело по верх заборов, оставив только тропки к колодцу и крылечкам домов. Третьего февраля пришла почтальонша с пенсией. Она обошла дома, начиная с дальнего и вручая пенсионерам тощие стопки мелких, потрепанных купюр. Те сразу прятали их по старым комодам, загодя распределяя по еще более мелким кучкам - на еду, на свет, в заначку. На большее купюр не хватало и поэтому остальные потребности и материальные блага либо откладывались до лучших времен, которых в упор видно не было, либо, как, например, дрова, добывались с помощью широкораспространенного на Руси метода примитивного хищения ранее государственной, а теперь непонятно чьей собственности. Последний визит почтальонша нанесла сестрам Блиновым, чья изба являлась въездным форпостом деревни.

- А где Лобов-то? - спросила она, складывая ведомость. - Даже тропинки к крыльцу нет! Не помер часом?
- Типун тебе на язык! В городе он, у своих… - встрепенулись сестры, только сейчас вспомнив про соседа-алкоголика и подсознательно удивляясь, что Гришки нет уже месяц. - Ты пенсию-то нам оставь, а то он наказывал…
- И давно? - удивилась почтальонша, снова разворачивая ведомость.
- С нового года…
- Да, я ни в жисть не поверю, что Любка его месяц у себя держать и кормить будет!
- Ну, так, может они его опять в психушку уложили… - неуверенно выдвинули наиболее перспективную версию сестры.
- Ну, только если… Расписывайтесь, - почтальонша, слюнявя пальцы отсчитала лобовскую пенсию.

        После ее ухода Блиновы провели беглые консультации с Матренихой и сообща пришли к выводу, что проскочить обратно в избу незаметно мимо их всевидящего ока у Гришки не было ни малейших шансов и, следовательно, их сосед, видимо, обожрался на праздники и был сдан на очередное излечение. На всякий случай образованная Матрениха предложила провести следственный эксперимент по проверке наличия замка на дверях лобовского дома, но сестры хором отвергли эту инициативу, приведя железные доводы, что, во-первых, висячий замок Гришка пропил еще года два назад и по этой причине дверь никогда не закрывал, а, во-вторых, лезть в огород через метровые сугробы у них нет ни здоровья, ни желания. На том и угомонились…
        …Справедливости ради, надо сказать, что сестра Лобова все же не окончательно утратила к брату родственных чувств. Когда Гришка завалился к ним под Новый год трезвый с двумя пакетами, полными продуктов, Люба чуть не лишилась дара речи. А вытащенная на свет бутылка шампанского привела ее к состоянию, близкому к тихому помешательству. Василий, ни разу в жизни не видевший Лобова трезвым, впал в икоту, не сбиваемую даже литровыми кружками с водой.

- Можно я у вас Новый год встречу? - жалобно попросил Гришка.

        Родственники переглянулись, но отказать не смогли. Лобов вымылся в ванной, побрился, оделся в чистое и, только землистый цвет лица и хрипотца в голосе, позволяли догадываться, что последние годы своей жизни он провел в почти постоянном угаре на сломанном топчане. Когда по стареньком телевизору показали Кремлевские куранты и все повскакали со стульев, Гришка отхлебнул шампанского, навалил себе в тарелку еды и принялся безостановочно жевать. Водку он пить не стал.
        Лобов прожил у сестры четыре дня и ни разу не нажрался. Смотрел телевизор, много спал и ел. Пятого января, утром он оделся, поблагодарил Любу с Василием и сказал, что уезжает домой.

- Что так? - с нескрываемой радостью спросил Василий, которому даже трезвый Григорий поднадоел и создавал некоторый дискомфорт. - Погостил бы еще.
- Нет, поеду… - глядя мимо родственника, задумчиво произнес Лобов. - Если не возражаете, я еще в конце месяца приеду…
- Конечно! - сказал Василий, подавив в себе мысль: "только этого еще не хватало".
- Приезжай… - тихо и просто сказала Люба.

        Она-то к середине февраля, забеспокоившись отсутствием брата, и принялась донимать мужа.

- Давай съездим, а? Обещал же он… Может случилось что?!
- Брось ты, - отмахивался Василий. - Запил опять, вот и не едет.
- Так он же на Новый год - ни-ни!
- А… Стерпел три дня и снова начал. Неужто ты и вправду думаешь, что он ни с того, ни с сего завязал? Он после больницы-то больше часа трезвым не ходил.

        Но к двадцать третьему Люба все же дожала Василия.

- Ладно, черт с тобой, поедем по-быстрому, - Василий сдался и нехотя пошел заводить машину.

        Неладное они заподозрили, едва въехав в деревню и увидев вытянувшиеся огурцом физиономии стоящих у колодца сестер Блиновых.

- А Гриша-то дома? - предчувствуя беду, дрогнувшим голосом спросила Люба.
- А… разве он не у вас?! - желудочным голосом выдавили сестры.

        Дверь, которая, как оказалось, была заперта изнутри, Василий легко, поддев через щель накидную щеколду, открыл принесенной из машины "монтажкой". В давно нетопленном доме стояла лютая, хуже, чем на улице, стужа. Гришка Лобов лежал на боку, поджав колени, скрюченный на своем топчане в дырявых валенках и старом рваном тулупе. Ободранная шапка валялась рядом. Стеклянные, замерзшие глаза были открыты и выражали тихое, смиренное блаженство. На столе стояла початая бутылка водки.
        Люба тихо заплакала. Блиновы, проведя из-за спин гришкиных родственников рекогносцировку, поохали для приличия и кинулись наперегонки распространять весть по скучающей без катаклизмов деревне.

- Он уж давным-давно лежит, - сказал Василий жене, расценивая этот текст, как успокоительный. Им, как часто бывает с мужиками в подобных ситуациях, овладел порыв к бурной, руководящей деятельности, хотя спешить было явно некуда. Василий почти бегом бросился из избы, доставая по дороге из кармана мобильник с одним долларом на счету, который он носил больше для форсу. Выйдя на дорогу, по которой уже приближались оповещенные жители он встал в позу преуспевающего бизнесмена и набрал "03".
- Скорая слушает, - раздалось в трубке.
- У нас тут человек замерз в своем доме в Бродово. Пришлите машину!
- Умер?
- Да, замерз я ж говорю.
- А вы кто?
- Муж сестры его…
- Как фамилия?
- Чья?
- Усопшего.
- Лобов Григорий.

        Вопросов задали много, и Василий очень спешил, чтобы не кончились деньги.

- Ладно, мы приедем вместе с милицией.
- Им звонить?
- Нет, мы сообщим сами.
- Когда ждать?
- Как машина будет!- зло ответили в трубке. - Больной-то ваш все равно восстановлению не подлежит…
- Так. Ждем скорую и ментов, - Василий выключил телефон и обратился к уже прибывшим жителям.
- А менты-то на кой? - с сомнением спросил дед Поликарпыч, злой из-за того, что жена Райка вытащила его на улицу в тот самый момент, когда он собирался опрокинуть очередную законную праздничную рюмку "за военно-воздушные силы".
- Как это на кой… Он же криминальный! - искренне удивился Василий бестолковсти деда.
- Че ж в нем криминального? Обожрался, печь не затопил и… прилег…- Махнул рукой Поликарпыч, с тоской вспоминая о накрытом столе.
- Положено, - многозначительно сказал Василий и обернулся к вышедшей из избы Любе. - Значит так, водки на поминки ящика два надо. Я у Семена возьму по оптовой цене…
- Господи! - всплеснула руками жена. - Это что ж самое главное?!
- Не-е-е… - смутился Василий, - Но тоже надо…

        Скорую и "ментов" ждали часа четыре. За это время успели определить, что хоронить Лобова будут на местном кладбище. Матрениха вызвалась сходить в большую деревню к штатным копателям могил Егору и Федору и все уладить "за пару литров". Блиновы согласились наготовить еды на поминки. Гроб и транспорт взял на себя Василий, а Любе досталось оформление документов в сельсовете. Наконец, с разницей минут в пять в деревню въехали два "уазика" - сначала "буханка" с красным крестом на зеленом фюзеляже, а потом "козел" с надписью "милиция".
        Из "скорой" не спеша вылезли врач - приятной наружности мужчина лет сорока и симпатичная, пухленькая медсестра. Они молча прошли в дом и быстро вернулись. В это время подъехала и "канарейка". Кроме шофера в ней находились грузный, пропитой, красномордый участковый Кузькин, выхваченный по дороге из бани и молоденький стажер из уголовного розыска, которого дежурный послал с водителем, дав им совсем новенькую машину - разбитые дрыны посылать в Бродово было рискованно.

- Ну, чего там? - охрипшим голосом спросил Кузькин у врача.
- А что там может быть… - врач плечами. - Замерз. Может сердце прихватило, может - просто уснул…
- Давно?
- Труп окоченевший, хорошо сохранился, не разложившийся… Может три дня, а может и месяца два. Ладно, я выписываю справку для морга. Вскрывать-то все равно надо…
- А может быть это убийство? - серьезно спросил стажер, почти мальчишка лет двадцати.
- Ага… - зевнул Кузькин. - С целью ограбления. У Гришки крысы с голоду дохли. Иди в избу-то, посмотри…
- Ну, может быть в ссоре, в драке…
- Ты, молодой, бумагу готовь, - махнул рукой участковый. - У тебя после школы почерк еще красивый сохраниться должен… Возьми-ка, Шерлок Холмс, показания вон с них, - он указал на Блиновых, - и… ты, Матрениха, тоже дашь. Когда видели в последний раз, что слышали… И ты, Люб, напиши коротко - как приехали, открыли, ну и… все такое… - Он пошевелил пальцами и обратился к Поликапычу, - Дед, ты праздник-то справляешь?
- Так вот, отрывают постоянно события… - встрепенулся тот.
- Ну, пойдем, нальешь стопку, а то голова болит.

        Дед с готовностью метнулся к своей избе. Врач, сидя на переднем сиденье "буханки" выписал справку и протянул ее Любе.

- Отвезете тело в морг.
- А вы?! - спросила она.
- Мы трупы не возим… Заказывайте труповозку, но она на ремонте. Я знаю.
- Я отвезу… - сказал стоявший поодаль Палыч, обладатель маленького американского грузовичка, который ему подарил сын. На этой машине хоронили всех в окрестностях.

        Стажер аккуратно и дотошно опросил жителей и дал расписаться в протоколах.

- С моих слов записано верно, мною подписано, - торжественно диктовал он Блиновым, которые, сопя выводили в бумажках старческие каракули. - Да, не "с маих падписано", а с "моих задписано"! - укоризненно, но беззлобно говорил стажер, разглядывая записи.

        Вернулся Кузькин с повеселвшим Поликарпычем. Посмотрел протоколы.

- Пиши рапорт, - сказал он стажеру и принялся диктовать, - "Начальнику Рогатинского ПОМ, майору милиции Иванкову В.С. 23 февраля 2003 года, в 15.30 в деревне Бродово был обнаружен труп гражданина Лобова Григория Фомича без признаков насильственной смерти…".

        …Стемнело. Милиционеры и врачи уехали. Василий с Палычем запихали коченелое тело Лобова в два больших картофельных мешка. Распрямить его не было никакой возможности и поэтому получилось нечто бесформенное и большое. Чтобы мешки не слетели дорогой, труп обвязали веревками, надрываясь, кряхтя выволокли из избы и забросили в кузов. Им пытался помочь Поликарпыч, но по причине того, что он регулярно наведывался домой и в праздновании Дня Защитника Отечества уже дошел до рюмки "за инженерные войска", больше путался под ногами. Люба со справками села в грузовичок к Палычу, Василий поехал сзади на "жигулях". Грустная колонна тронулась и покатилась в город…
        Схоронили Лобова через три дня. Гроб Василий справил простой, без обивки. Мерзлую землю мужики отогревали костром, а бугорок вышел комковатым, с кусками льда. Сверху положили дешевый венок и отправились поминать. На поминки народу, по традиции, набежало много. Мать Лобова была неходячей. Сын, несмотря на посланную Любой телеграмму, не приехал. Водку Василий привез "паленую" и люди потом болели головами и животами. После поминок, Василий заколотил дверь в избу, и они с Любой уехали в город, пообещав к весне справить ограду.
        Жители разбрелись по избам. Наутро никто вслух не вспоминал, что помер Гришка Лобов. Все продолжили свою тихую, беспросветную жизнь между колодцем, сельмагом, да лесом. "Живем, а куды - не видать…", - вздыхала Вечером Матрениха, снимая с плиты черный чайник и доставая из старого буфета дешевую заварку и маленький кулек с засохшей карамелью…

Код для вставки анонса в Ваш блог

	Точка Зрения - Lito.Ru Павел Рыженков: Лестница с неба. Сборник рассказов. 08.03.05
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275