Писатель
Писатель, - только пробующий перо, но уже охваченный сочинительской страстью, - закончив произведение, победоносно ставит последний знак препинания в последнем предложении и восхищённо восклицает, запуская пятерню в свои гладкие длинные волосы:
- Ай да я, ай да молодец!
Перечитав написанное произносит задумчиво:
- Какие высокие мысли! И как мастерски построен сюжет...
Перечитав повторно, хряхтит и замечает:
- Конечно, не всякое слово - жемчужина, не всякий образ - находка...
Позже, ближе к вечеру, откупоривая очередную бутылку вина и перечитывая:
- Бред! - и написано посредственной рукой, и прочувствовано микроскопическим сердцем...
Бессонной ночью, отчаявшись дождаться рассвета:
- В печь!...
Писатель мечется, как в горячечном бреду, у невысокого окна, за которым серый дождливый восход. Глядя на этот восход, ему кажется, что он пригубил отравленного зелья и не заметил того, что пригубил, - и задёргивает окно тёмной занавесью, - но отрава уже начала действовать... Вот писатель бросается к печи, ищет и не находит клещей, - и отворяет заслонку, и пытается при помощи кочерги поддеть гибнущие рукописи: спасти хотя бы то, что ещё можно спасти!... Спасти удается так мало, что, обхватив голову руками, писатель смотрит невидящими глазами, - сквозь измазанные сажей пальцы, - на свой испепелённый труд, ещё хранящий борозды строк. Разрозненные обгорелые страницы, ещё недавно бывшие его лучшим произведением, теперь скорбны и немы, - как опустошение пепелища , - раскиданы под его ногами, и кричат: о невосполнимости утраты и бессмысленности дальнейших стремлений... И писатель кричит в исступлении:
- Господи! Я умер? Или я сошёл с ума?... Господи!...
Открыв глаза, перед которыми некоторое время ещё стоят неясные и тревожные образы сна, писатель не может поначалу понять, утро за окном или вечер.
- Как серо всё и уныло, - произносит он тихо и задёргивает занавесь.
Однако вслед за этим он вспоминает о рукописи, которую должен в этот день закончить, стремительно подымается из постели и, не умываясь, садится за стол...
Я бродяга!
Тёплый июльский день, узкая улица в старой части города, смех влюблённых, забравшихся по пояс в фонтан с медными лебедями и плещущих друг в друга водой...
За столом под синим тканевым навесом летнего ресторана сидят трое: не стары, одеты в строгие дорогие костюмы, увлечены шуточным спором:
- Мой дом - изысканнейшая библиотека! Я постоянно покупаю на аукционах и выписываю из-за границы редчайшие антикварные книги... Пора бы и остановиться: то гости, то прислуга заблудятся в бесконечных многоярусных, уставленных книгами, переходах, - не могу...
- Мой дом - тропическая оранжерея! Я распорядился соединить свои городские особняки переходами и заменить черепичные крыши на раздвижные стеклянные, - а мои садовники уподобили каждый из полусотни залов верхних этажей какому-то уголку расточительной в своей девственности природы: есть у меня и своя Бразилия, и своё Таити...
- Мой дом - художественная галерея! Я, знаете ли, люблю устраивать званные обеды в своей гостиной, - которая, насколько вы помните, не просторней этой площади, - где на стенах висят Босх, Брейгель, Вермеер...
К ним подходит, потягиваясь, какой-то косматый оборванец, - минуту назад он лежал и спал за мусорным ящиком во внутреннем дворе, где пышет жаром и гремит посудой ресторанная кухня, - и говорит:
- Всё это пустяки: вся эта улица моя! - со всеми вашими домами, винными погребами, газетными киосками и песочницами, где в дерьме ваших шавок ковыряются ваши сопливые наследники... Я бродяга!...
Памяти печатной машинки
Минули времена, когда печатная машинка была если не музой, то верной служанкой пишущих, - теперь она, или то, что скрывается за ней, говорит и познаёт себя через пишущего. Раньше начинающий мог, дожидаясь писателя, справиться у его жены:
- Простите, - а где это ваш муж так долго пропадает?
И мог получить ответ:
- Вы знаете, он пошёл посрать, - да, видно, запечатался...
Запечатался могло означать: совсем пропал.
Однако писатель когда-нибудь и появлялся и, глядя то мимо, то поверх начинающего, справлялся о его имени, потом замирал и, судя по горящим глазам, рассматривающим грудь начинающего или восточные орнаменты на ковре, пребывал некоторое время в совершенно другом месте, наконец замечал начинающего и с любопытством спрашивал, как того зовут...
Теперь начинающий и не спрашивает, куда пропал писатель, а следует по стопам писателя в направлении его жены, - а именно: исследует, преследует и наследует, - и если и спрашивает о писателе, то так:
- Милая, когда вы в последний раз видели нашего засранца?
И в ответ слышит:
- Милый, не смущайтесь!... Если он здесь когда-нибудь появится, то всё равно ничего не заметит, - будет ходить из угла в угол, печатая шаг, и обдумывать написанное, а потом бросится вон, - можете догадаться куда, - и, как всегда, запечатается...
Столкновение в тёмном подъезде
Сталкиваются в подъезде одной московской высотки лбами электрик и водопроводчик: тьма в подъезде тьмущая! - достают-таки светильники из карманов своих сапогов-бродней: воды в подъезде по пояс! - светят друг другу в глаза, стараясь друг друга ослепить. Нажмурившись и назаслонявшись ладонями, заводят такой разговор:
- Ты, что ли, провода перерезал?
- А ты, что ли, трубы пробил?
- Я те ща это самое перережу!
- А я те ща это самое пробью!
Окончив обычный для рабочего человека обмен любезностями и признав друг в друге собратьев по разуму, электрик успевает рассмотреть вихрастого пучеглазого водопроводчика, а водопроводчик успевает рассмотреть лысого, распутно щерящегося электрика...
- А не тот ли ты самый водопроводчик, с которым мы однажды выпивали по случаю, да спорили по-молодецки, да сблизились задушевно?...
А тот мотает головой и неуверенно мычит:
- Нет, не тот самый... - а сам про себя думает: мол, а не тот ли это самый электрик, у которого я брал в прошлом году взаймы, да так и не вернул? - и поди теперь вспомни, сколько брал, не этого же ушлого спрашивать: этот же ушлый мигом смекнёт, что к чему, и умножит на семь...
А распутный электрик изощряет дерзкую свою проницательность, и глядит проникновенно, и ухмыляется незначительно... А водопроводчик, который не тот самый водопроводчик, зеркально отражает элекрика: и взгляд проникновенный, и ухмылку незначительную, - а подбородок-то у него мелкой дрожью и трясётся: видать, сплоховал! - видать, против воли своей зеркальничает! - а элекрику того и нужно: читает себе водопроводчика, как красочное печатное издание с похабными изображениями и нетерпеливо облизывается...
Получает жена дрессировщика тигров письмо
Получает жена дрессировщика тигров письмо:
Милая Киса! Даже не представляю, как о таком говорить... Мужайся и прости, - нет у твоего Котика больше пиписьки! Вообрази: мы на гастролях в большом городе, цирк переполнен. Мой выход, - полумрак, прожекторы, барабанная дробь... Смертельный номер, - прощу публику не шуметь, опускаю в пасть Васе ногу, достаю, - гром рукоплесканий! Прошу публику не разговаривать - засовываю в пасть Васе голову, вытаскиваю, - буря рукоплесканий! Наконец, прошу публику затаить дыхание, кладу в пасть Васе вспоминать не хочется что, - и ты представляешь, какая-то сволочь тут же хлопает в ладоши!...
Позже она же получает телеграмму от дрессировщика собачек:
Киса. Обожаю. Теперь ты только моя. Твой Дружок.
А гастролирующий дрессировщик крокодилов был несколько дней кряду мертвецки пьян, ругал правительство и рыдал. Время от времени, видимо, бредя, он вспоминал о каких-то собачках, которых он скармливал своим крокодилам, и о каком-то Васе, которого он оболгал перед дрессировщиком собачек. Однако в цирковой конюшне, где он провёл эти незабываемые дни, ни одна из лошадей не могла взять в толк, о чём тот говорил...
Пожарник же цирка получил от дирекции благодарность за то, что в начавшейся на представлении суматохе не растерялся и ловко оглушил огнетушителем десяток-другой неистовых зрителей, бросавшихся к выходу и устраивавших безобразную толкотню...
Как я, но немного не в себе...
По набережной мечется человек в чёрном бархатном пиджаке и немыслимом вишнёвом берете, которого прохожие поначалу принимают за художника или фотографа, но, немного послушав, принимают за олуха царя небесного. И олух этот вскидывает руками и страстно молит глубоким грудным голосом:
- Ну, погодите! - ну, что же вы всё время торопитесь! - что вам стоит замереть на час, на другой, на третий? - я бы тщательно и бережно запечатлел вас в моей памяти во всех мыслимых и домысленных подробностях! - и я бы додумал ваши брошенные на полдороги мысли и домечтал ваши оставленные за несбыточностью мечты!...
И вот попадается ему косматый бродяга со склянкой пива в руке, который никуда не торопится. И, - пока дрожащий от нетерпения и не до конца верящий в свою нечаянную удачу олух впивается в бродягу глазами, обходит того кругом, и не то кусает свои иссохшие губы, не то страстно шепчет, - а что шепчет, того не разобрать, - бродяга не спеша допивает своё пиво, небрежно швыряет склянку в реку, оттирает засаленным рукавом распухшие губы, усаживается на каменную скамью, подставляет багровое лицо в запёкшихся ссадинах мягкому закатному солнцу и блаженно прикрывает глаза... - а про себя думает: И ведь не исключено, - совершенно не исключено! - что этот олух довольно знатная особа, путешествующая, - соответсвенно литературным обычаям прошлых веков, - инкогнито, то есть: в одиночестве, без копейки денег, куда глаза глядят... - словом, как я, но немного не в себе...
Пил один завсегдатай...
Пил один завсегдатай, как полагается, не спеша, - нарочно не замечая, что голоса вокруг вдруг сделались глухими и гулкими, как из бочки, что тела вокруг стали неспокойны: и двигаются рывками, и подёргивают плечами, и резко вскидывают головы, - а встал из-за стола, так винный погреб и поплыл, и попятился, - рехнулся, что ли? - то туда его кренит, то сюда его бросает! - а народу в погребе полно, но никто ничего не замечает: упились, как полагается...
И думает: вот подойду весь такой провинившийся, - то есть, вином упившийся, и вином пропахший, и, как следствие, повинную голову, которую меч не сечёт, повесивший, - и разве не нальют? - и, двигаясь косыми переходами, подходит к заправиле и, уцепившись за скользкий острый прилавок, говорит:
- Плесните, о други, на дно исстрадавшейся души немного живительной влаги! - и вам воздастся...
А заправила стоит, опершись на куда-то уплываюшую стойку и пытается сосредоточиться на неведомо откуда доносящихся голосах, - и головой по сторонам вертит, и вихри падающих волос с глаза стряхивает, и своей расползшейся в блаженной улыбке физиономии подмигивает, - физиономия выныривает из калейдоскопа перевёрнутых лиц и неубедительно связанных с ними тел на зеркальном потолке погреба и бесследно исчезает, - и, наконец, встречается мутными в красных прожилках глазами с точно такими же глазами завсегдатая и говорит:
- А я вам, други, больше не плесну: вы, други, сначала за прошлое воздайте...
Окололитературные сплетни
А наутро ничего не помню...
Это не мои...
О, Президент!...
Из передачи новостей:
- Президент в своей речи коснулся и так называемых законченных журналистов: Несомненно, однако, то, что плачевно кончат свои дни те, кто... ну, вы сами понимаете... эти любители печь из гавна лепёшки... И смеялся, - не унять!... А если президенту задавали какой-нибудь каверзный вопрос, то он просто-напросто взрывался, - но сдержанно: Всем закрыть глаза! Настал тихий час! - что означало: Пошли вы все на хер!...
Хмурый глава семьи, - журналист, который сидит перед телевизором, а за его спиной стоит молчаливая и неподвижная семья, - говорит в экран:
- Многие шутники несомненно посмеялись бы над той откровенной хернёй, что вы, наша гордость и опора, наш рулевой и застрельщик, несёте, - но не мы: мы поплачем!...
Сказание о двух грибниках
Два грибника собираются дать пизды третьему:
- И лес дремучий, да посрать ему, видите ли, негде: вышел, видете ли, на обочину!...
- И совершенно голый, как сукин сын!...
А третий бросил корзинку, - в которой, между прочим, кроме лисичек и рыжиков, была початая склянка поллитры, и солёный огурец, и луковица... - и ну убегать, - а на бегу кричит гнусаво, не оборачиваясь:
- Неправда! - я был в жёлтых, тщательно моей бедной бабушкой заштопанных носках!...
Georgij Korolev: И не такое ещё бывает!....