1. До побега
Военный строитель, тоненький Зубов,
до армии был студентом.
Работать мечтал лесоводом или лесничим.
В те годы студентов лишили отсрочки.
В стройбат попадали очкарики, и с плоскостопьем.
Были и те, кто по разным причинам, но опоздал
в команды приписки. Как Зубов.
Он сессию честно сдавал.
Учёбу любил,
в зачётке – пятёрки,
повестка в руках,
неделя в пути
и Эльбан.
Военный строитель, худенький Зубов,
был нормировщиком после присяги
сразу назначен,
поскольку студент и отличник.
Это элита стройбата.
В чистом х/б, с офицерскою сумкою через плечо,
то они в штабе чего-то считают,
то на объектах спорят с прорабом,
сколько уложено, вырыто, врыто,
сколько побелено, сколько покрашено,
оштукатурено и зашпаклёвано,
сколько бетона и кирпича
перетаскали их сослуживцы…
Надо всё строго (или как выйдет) учесть,
кроме пинков, зуботычин,
кудрявого мата –
такого добра вдоволь хватало и даром.
Военный строитель, не помню по имени, Зубов,
не матерился и не курил,
был аккуратен в работе и, самое скверное, честен.
Ротный рычал.
Сержанты зубами скрипели.
По Зубову выходило, что рота работала плохо.
Поэтому в воскресенье тоже пахали.
Сержанты ему пригрозили:
– Считай как мы скажем, паскуда, или того…
Военный строитель, вы помните, Зубов,
деревья любил и людей не боялся,
хоть с виду как саженец был.
Неделю спустя его отметелили.
Ночью, в казарме.
Били жестоко.
Госпиталь.
Почки опущены, порвана селезёнка.
Жив.
Военный строитель, подлеченный Зубов,
полгода спустя возвратился в стройбат.
Его пожалев, послали на кухню,
шкрябать котлы, мыть полы, ну и прочее…
Впрочем, на прочее он не годился,
хоть и заштопанный.
Как приведенье
он ковылял по столовой и кухне…
В казарме не спал.
Выгребет на ночь пепел из зева
кухонной печи, залезет в него, и свернувшись,
часик другой покемарит.
А в пять надо скорей вылезать и линять.
Если найдут, то припашут с утра:
воду носить, уголёчек кидать & cetera…
Военный строитель, означенный Зубов,
все закутки нашей части проведал,
знал, где укрыться от хлебореза,
азера хитрого, где от узбеков,
что были по поварской части,
тоже чмырей, но пока не калек.
А главное, чтоб не попасться начальству,
что называется, на глаза.
Всё же – попался…
Военный строитель, попавшийся Зубов,
чёрный, как будто шахтёр из забоя,
только с белевшими редко зубами,
красными, как у чертяки, белками,
даром, что называются так,
перед комбатом предстал.
Волосы были, наверное, русые,
только до армии, только до «тёмной»,
только до копоти кухонной печки.
Прятал глаза по углам от стыда
и в потолок – чтобы слёзы досады
падали внутрь и не смели предать.
Военный строитель, зверёныш, но Зубов,
как будто не слышал комбата, как будто
свой ор
бросал в пустоту майор.
Выговор ротному и замполиту,
и зампохозу, и начстоловой,
доктору части втык.
Зубова в баню, отдраить, одеть,
в роту вернуть, служить будет в штабе,
писарем.
«Слушай, Кулуев, – ротному он, –
если кто пальцем тронет его,
первый пойдёшь под суд».
Военный строитель, к несчастию, Зубов,
отмытый, побритый, одетый в новьё,
ночью из части исчез.
Сержанты божились: мизинцем его никто…
Кулуев был мрачен, комбат удручён.
Искали с недельку. Ждали другую.
Но нечего делать, и дело открыли – побег.
2. Побег
3. В лесу
Как Зубов выживал в лесу?
Не знаю. Я не выживал.
Конечно, в детстве по грибы
ходили. Страшно уставал.
Грибы –
червивые или поганки –
хоть изредка, но находил.
Гудели ноги.
Чуть присядешь –
тебя облепит мошкара,
бегут ватагой муравьи
тебя приветствовать щекоткой,
кусают злобно комары…
Они, как, впрочем, я тогда,
не знали слово «репеллент».
Природу я с тех пор люблю
заочно…
(Конечно, манит зимний лес,
отдохновение очес,
но при условии, что после
прогулки ждут тебя в тепле
сто граммов водочки с морозца,
капустка квашеная, щец
тарелки две и, наконец,
горячий чай и крепкий сон).
А Зубова ждала берлога.
Нашёл укромной уголок
в распадке, около Ульбинки,
и обустроил в нем жилище.
Днём согревался у кострища,
а ночью грела прелость веток,
бушлат, свобода и сугроб.
Но голод, голод не щадил.
И гнал в посёлок. В сараюшках,
случалось, что-то воровал,
нашёл две щедрые помойки,
их регулярно навещал
лишь чуть светало.
Так поселковых избегал –
он не боялся их, стыдился.
Опасней были конкуренты –
собаки. Те кидались стаей.
Однажды он едва отбился.
Весна доставила хлопот.
Сугроб прокис. В берлоге сырость.
Сопрел бушлат. И кирзачи
не просыхали. А подмётки
однажды просто отвалились.
Пришлось сдирать кору с деревьев,
и ладить новые ступалы.
Бельё и роба стылым колом
стояли утром. Бородёнка
свалялась в комья. Исхудал.
Ослаб. И расцвели
на теле розочками язвы,
дальневосточные. Теперь
в посёлок больше не ходил.
Грыз корешки. Ловил мышей.
Ловил себя на мысли: всё,
я скоро стану пищей лесу.
Мутился ум. Явились глюки.
Деревья говорили вслух.
За ними прятались медведи.
И вместо птиц, одни лишь клювы
кружились стаями над ним.
И Зубов таял на глазах.
Верней, без глаз, один, в лесу.
Уже буянила весна.
Ульбинка вскрылась, опьянела
от сотен шумных ручейков,
лес просыпался. На пригревах
через пожухшую листву
пробилась травка. Скоро – лето.
4. Не смог...
5. Явление
Он появился в полдень.
Со стороны Ульбинки.
Его увидел первым
присевший покурить солдат.
Был май и лес уже проснулся.
Солнце припекало.
Ландшафт строительный вгрызался в лес.
Деревья отступали в сопки.
Солдатик докурил,
обжёг окурком пальцы,
матюгнулся,
сплюнул и
увидел…
(Он после говорил:
– Мне этот Зубов
теперь ночами снится…)
Пред ним, в пяти шагах,
стояло Нечто,
нет, верней, шаталось…
Солдат опешил…
А Нечто прохрипело:
Я – Зубов.
И упало.
Солдатик был четвёртой роты
и Зубова не знал,
но понял – это человек.
Метнулся звать других…
Обтянутая грязным дерматином кость лица
глядела мутной пустотой застывших глаз.
Свалявшиеся в клочья космы обрамляли череп.
Сапоги иль то, что было сапогами,
обмотаны тряпьем,
из них торчали куски коры, гнилушки пальцев, головёшки пяток.
Угадывался, хоть с трудом, бушлат,
а в рукавах – копытца кулачков.
Воняло нестерпимо.
Набежали.
Глядели.
Постепенно узнавали.
Это – Зубов.
Его не трогали и даже не пытались
заговорить.
Нашёлся офицер.
Пытался приподнять
и отшатнулся – вонь!
Спросил его:
– Сам встанешь?
Зубов не ответил.
Нашли машину.
Кое-как подняли.
Пытались усадить.
Не вышло.
Положили.
И повезли явившегося в часть.
6. Контингент
Вдоль железной дороги
от Хабаровска и до Сов. Гавани
понатыкано было изрядно военных частей.
Летуны и связисты,
ракетчики и ВВшники –
зон там тоже хватало –
но больше всего
было всякого рода
стройбатов.
Это тот же Гулаг.
Правда, есть и отличие.
Чтоб в него угодить,
надо быть, например, не годным
к строевой.
И ходить за пять вёрст
из части на стройку
и обратно,
пёхом
в самой лучшей на свете
советско-расейской кирзе,
по дорогам, расейским опять же,
или, как их француз называл,
направлениям,
нанося всенародным
сапогам и дорогам
ощутимый урон и ущерб.
Быть дебилом слегка,
а не так, чтобы в дурке сидеть –
эти тоже годились.
Был солдатик у нас:
плюнет вверх он, бывало, и ловит отчаянно ртом
свой плевок.
А поймает – ужасно доволен!
У другого не было напрочь
чувства сытости. Как-то раз
вместо каши сварилось такое,
что голодные вечно солдаты
всю десятку отдали ему.
Тот расправился с этой кастрюлей
липкорезиновой тюри
лихо
и по части ходил,
гордо выпятив взбухший живот.
Отсидевшие в зоне,
в СИЗО,
и условники,
не успевшие, в срок отведенный им,
мирно на зону свалить –
непременно служили в стройбатах.
О них
будет сага отдельная.
Может быть, будет.
Хуже всех приходилось очкарикам.
Среди них попадались и умницы.
И, конечно, в стройбатах служить
полагалось Детям Дружбы Народов.
Узбеки, таджики, казахи,
чуть поменьше армян,
непременно азербайджанцы,
встречались чеченцы, грузины,
ну и дальше, по списку…
Однажды
в роте одной собрали
и чеченцев, и их «побратимов» казахов,
то ль по умыслу, то ль из расейской дури.
Через месяц другой все закончилось бойней.
На орехи досталось и тем, и другим.
Но убили башкира.
Одного.
Из окна кто-то выкинул лом.
По касательной, но
догнала железяка башкира.
Тот, как драка затеялась,
бросился наутёк
из казармы.
Ан, ёк…
Два отряда «хохлов»,
тех, что с запада,
ну, короче, бендеровцы.
Этим все были пофиг,
чечены, зэка, офицеры.
И работали справно,
и быстро на место поставили
оборзевшую блоть поселковых стройбатов,
и даже
одного из комбатов отдали… почти… под суд...
В нашей части служили, к примеру, якуты.
Низкорослый, выносливый
и упрямый народ.
Их утюжили, били,
они, в общем, мирные люди,
почесали затылок,
сказали: «Однако,
Учюгей…»
И айда в тайгу,
прямиком на север,
к себе домой.
7. Дознаватель
По делу Зубова я был назначен
военным дознавателем.
Строители военные
бежали
от чести
служить Отечеству
настолько регулярно,
что каждый лейтенантик ротного звена
вёл сразу кипу дел по бегункам.
Как под копирку
писались протоколы,
характеристики,
прикладывались справки.
И с папкой этой чепухи
мы ехали в Амурск, в прокуратуру.
Там принимали дело к производству,
и сразу в шкаф засовывали глубже.
Предписывали сообщить в военкомат
по месту пр`изыва
и забывали.
Если ж находился
солдатик,
или попадался,
то папочка из шкафа извлекалась
и разбухала.
Не всех судили.
Отсидев
недельки две,
а иногда и месяц,
на губе,
солдат
свою вину перед отчизной искупал.
Комбат его прощал:
Пахать кому-то тоже надо...
Прокуратура шибко не цеплялась,
ей хватало
убийств, разбоев, грабежей и краж.
Но если дело доходило до суда
и кроме самоволки
за ним не числилось других статей,
тогда – дисбат.
А это – хуже зоны.
Кто это знал, брал на себя ещё,
к примеру, воровство...
В прокуратуре злились
на нас:
Не бегунков сажать бы надо,
а вас…
А я однажды буркнул:
– Ни бегунков, ни нас, а... их...
И головой кивнул наверх....
Но дело Зубова я вёл усердно.
Я стал копать,
кто в первый раз его избил
и почему замяли дело.
Всё бесполезно...
Все молчат.
Кулуев смотрит исподлобья,
Петрикин, замполит, несёт туфту,
никто не видел ничего,
никто не бил.
Выходит Зубов сам себе порвал
в расположенье роты селезёнку.
Комбат заметил,
что дознаватель я по части самоволки:
– Преступник Зубов,
я ж хотел ему помочь,
ты сам свидетель,
так что не мути...
Сам понимаешь,
понаедут,
вставят всем по гланды,
а чем помогут? То-то и оно...
Вернётся сам,
сажать его не стану,
хоть он побегом плюнул мне в лицо...
В Амурск отвёз я «чистенькое» дело,
А Зайцеву, который дело принял,
я все же вкратце рассказал, что знал.
Тот усмехнулся,
дело – в шкаф небрежно:
– Ищите Зубова,
он, может, жив ещё.
Но Зубов не нашёлся.
Сроки самоволки вышли.
Дезертирство. Это до семи...
И я почти забыл
о Зубове...
Шумел в Эльбане май.
Последний май в погонах.
Я знал, что скоро
я продырявлю в них ещё по дырке.
Старший лейтенант.
Считай, досрочно.
Я уже не тот,
кто с поезда сошёл в траву по пояс,
на дальней станции...
Не надо, память,
кидать меня в такую глушь...
Всё былью поросло.
Дай просто рассказать
историю про Зубова
и всё.
8. В санчасти
Зубов – и не очкарик, и не судим,
справные ноги, жилистый, даром, что худ,
русский, с красивым и ясным лицом,
из студентов, отличник,
как было сказано раньше,
Зубов ли этот,
свернувшийся жалким клубком
на полу
в грязных лохмотьях,
в язвах и в струпьях,
полускелет, полутруп?..
Осторожно раздели.
Доктор, лентяй, неумёха и циник,
оторопел, растерялся...
И почему-то велел
Зубова взвесить.
Не потянул и на тридцать...
Дальневосточные розочки
щедро сочились гноем и сукровицей...
Доктор дивился...
А фельдшер, сержантик,
тот, кто и был в нашей части
от Бога врачом,
взялся за дело.
В начале под ноль
аккуратно подстриг,
на стол положил
и стал обмывать его тело –
Зубов
во время всей процедуры,
казалось, отдал свое тело ему,
а сам куда-то ушёл –
фельдшер возился долго,
доктор очнулся,
достал из заначек мази,
всё осмотрели,
перевязали,
глюкозу и витамины вкололи,
фельдшер украдкой влил Зубову
спирта стопарь,
тот поперхнулся,
стал воздух хватать,
как рыба,
и на глазах
навернулись слёзы...
Надтреснуто хрипнул:
– Дайте воды...
Кое-как напился
– Спасибо...
Мне бы поспать...
9. В прокуратуре
Аккурат, когда вернулся Зубов,
я должен был, но по другому делу,
заехать к Зайцеву, в прокуратуру.
Я знал, что если дело извлекут из шкафа,
то Зубову не избежать тюрьмы,
набйгал он на дезертирство –
это срок…
Пусть даже
покривят душой
и обойдутся на суде дисбатом,
подпишут парню приговор.
Конечно, до суда его откормят,
слегка подлечат,
он опять сбежит.
Но, вероятнее,
он всё-таки сумеет
доделать то,
с чем он не справился в лесу…
И я пошёл ва-банк.
Наш Зайцев торопился,
он собирался в отпуск,
просмотрел бумаги,
рассовал по папкам,
сказал, что все дела он передаст,
кому – уже забыл.
Я нацепил фуражку и…
– А Зубов не нашёлся?
– Нет…
– Ну ладно, лейтенант, до встречи…
– Наверное, уже не свидимся,
я – дембель…почти…
– Везёт вам, двухгодичникам!
Чёрт, два года пролетело,
помнишь, как тебя, совсем зелёного,
я посылал по делу Ваева?
– Такое не забудешь…
– А мне пора бы
уже всё это научиться забывать,
иначе можно спятить!
Ну, давай!
Пожали руки.
Я вылетел ошпаренный,
но будь, что будет,
и поразился: как спокойно я соврал…
А всяческие «если»
решил обдумать после,
а пока – в кабак,
там заказал пожрать
и коньяку…
Тот ресторан
был в доме на краю утёса,
который на Амур глядел угрюмо
и батюшка Амур утёсу тем же отвечал…
10. Зависть
Зубов
медленно,
но шёл на поправку.
Хавчика не жалели – комбат приказал
кормить за двоих.
На пару недель
Зубов стал в нашей части героем.
Тот, кто первым его увидел,
живописал явленье
Зубова
сочно.
И даже крестился,
правда, слева направо…
Все хотели его увидеть.
Ходили в санчасть подивиться.
Но чаще всего
Зубов
лежал,
отвернувшись к стенке,
иль укрывался от мира людей с головой
синим, колючим от взглядов, худым одеялом.
И вскоре к нему интерес пропал.
Начштаба, майор Николаев,
напомнил комбату,
что надо б послать донесенье
в прокуратуру.
– Пусть окрепнет. Пошлём.
Надо дело замять.
Он своё получил.
Ровно после Освенцима.
Его бы, по совести,
надо б комиссовать,
но полчасти потом разбежится…
Лейтенант, – это мне, –
Я не знаю всех тонкостей,
ты разберись,
поезжай в Амурск…
Я кивнул.
………………………………….
Я решил,
что поеду в Амурск с Зубовым.
Пусть развеется.
Вызвал дневального и велел
привести его из санчасти,
есть разговор.
Я не видел его с тех пор,
как его привели к комбату,
перед побегом…
Зубов, чистенький,
чуть смущённый, прозрачный, худой:
– Т-рищ старший лейтенант, военный….
Я прервал его:
– Проходи, садись… Куришь?
– Нет…
– Я дознаватель по делу…
247-ая,
если не ошибаюсь,
то вроде бы до семи…
– Знаю.
Разговор не клеился.
Стал писать протокол.
…Самовольно оставил часть
с целью…
– Что напишем, Зубов?
– Не знаю. Просто ушёл.
– Тебе угрожали?
– Нет.
– На что ты надеялся?
– Я не думал об этом.
– Кто избил тебя в августе?
– Я не видел.
– А за что?
– Спросите у них…
– У кого?
– Вам виднее…
– Эх, Зубов, зря!..
Ведь посадят же…
Замолчали…
Я спросил:
– Ты любишь читать?
– Раньше, вроде, любил, а теперь – не знаю…
– Почему лесотехникум?
– Мы решили с отцом…
– Ты писал ему?
– Да, до побега…
– И про госпиталь?
– Нет.
Помолчали опять.
– Ладно, напишем стандартно:
«С целью
уклониться от тягот службы…
скрывался в лесу…
добровольно вернулся…
осознал…
с моих слов записано верно…
Зубов…»
Подпиши и иди…
– Товарищ лейтенант,
я хотел сказать «старший»,
а сколько
за такое обычно дают?
– Зубов, забудь про суд.
Даже если отправят в дисбат,
это самая мягкая мера,
там тебя, как на зоне…
короче, забудь…
– Что же делать?
– Если честно, я сам не знаю.
Есть надежда, что дело замнут,
ни комбату, ни ротному
шума не надо.
Но про то избиенье
ты тоже пока забудь.
– А зачем Вы о нём меня сами спросили?
– Если честно, мне скоро на дембель,
я, возможно, смогу помочь,
написать куда следует,
только не знаю куда,
рассказать всё родителям,
я не знаю, Зубов, не знаю…
Знаю только одно – ты не должен сидеть…
Ничего я не… обещаю,
но пока
не лезь на рожон.
Через пару недель поедем в Амурск,
поправляйся…
Если что… захочешь мне рассказать,
заходи, потолкуем…
Да, кстати, почитай на досуге,
и томик Олеши ему протянул…
…………………………………….
До поездки в Амурск
он заметно оттаял…
Пару раз мы встречались
и подолгу вели разговор
обо всём.
– Я напомнил Вам Кавалерова?
Почему Вы подсунули «Зависть»?
– Под рукой оказалась,
когда-то
эта повесть меня задела,
нет, измучила…
А тебя?
– Было странно её читать,
я такого не ожидал…
Кто поёт по утрам в клозете,
эту книжку читать не станет...
Мой отец иногда в лесу,
напевал…
Если я хоть немного в него,
то я тоже чуть-чуть кавалеров,
батя в лес уходил,
чтобы бабичевых не слышать…
– После армии
будешь дальше учиться?
– Нет. В смысле, да,
но не там, где прежде.
Я не лес любил, а отца…
Может быть, на юриста…
Если «после» случится…
…И отвернул глаза…
11. Последние дни
Мы съездили в Амурск.
Кто замещал
в прокуратуре Зайцева, сказал:
– В архиве дело.
Я рассказал ему,
что Зубов в части и комбат не против,
чтоб дело Зубова замяли.
– Приедет Зайцев – разбирайтесь с ним…
Мы погуляли с Зубовым немного по Амурску.
Вышли на утёс.
Амур заметно обмелел.
Я был настроен
уже по дембельски.
Рассказывал ему об Академе
новосибирском, об универе, математике…
Но Зубов был рассеян
и вряд ли слушал –
думал о своём…
Вернулись поздно.
– Меня уволят в августе.
Конечно, Зайцев вспомнит.
Да ты – не дрейфь.
Мужик он не плохой.
Да и комбат…
А время лечит всё.
И не дразни гусей.
Ты написал домой?
– Нет, не могу…
– Брось,
напиши и успокой,
покайся, что ленив,
что всё идёт путём…
Ты в роте или всё в санчасти?
– В ней…
– Ну, Зубов, вот и часть, бывай!
– Ага…
Мы встретились глазами,
я кивнул,
он не ответил, повернулся
и зашагал по направлению к казармам…
Таким, быть может шагом,
из лесу возвращался в город
Зубов старший…
Я всё смотрел,
а выбритый затылок паренька
как будто успокаивал меня:
Езжайте, лейтенант,
не поминайте лихом,
теперь я справлюсь…
Только с чем, не уточнял…
Я больше Зубова не видел.
Приказ об увольнении лежал в управе.
В часть не отдавали в ожидании замены.
Я тоже ждал и редко появлялся в части.
Приехал сменщик. Кадровый, но сразу после
военного училища.
Я рассказал ему, куда он угодил.
Недавний выпускник заметно загрустил.
Чтоб служба мёдом пареньку не показалась,
его оставили ответственным за роту в первый день.
А ночью – разнарядка:
взвод на разгрузку кирпича.
Дежуривший по роте
пару отделений
собрал,
но юный замполит
их не довёл до места назначенья.
Они бесследно растворились
в ночном Эльбане.
Утром – первый втык
от командира части.
Я запомнил
вопрос, сорвавшийся у лейтенантика в сердцах:
– А как же здесь служить?
– Научим.
Для начала
забудь, чему тебя учили…
Это – жизнь.
А накануне моего отъезда разразилась «буря».
Комбат был в ярости.
В часть приезжала мать
проведать сына, рядового Зубова.
Проведала.
И накатала телеграмму прямиком министру, и копию в ЦК, и копию в газету «Правда»…
Комбату донесли.
– Сгною его, – ревел комбат, – я дважды
к нему отнесся по-отечески,
арестовать,
сначала на губу,
сам съезжу к прокурору…
…пусть снимают к чёрту…
…в гробу я видел эту службу и Эльбан…
…пусть сами …
Дальше шли святые, отборные, в три этажа…
По части носились …ать и ё…
и снова ё… и …ать…
Приказ об увольнении подписан.
Комбату подарил я на прощанье
«Военный
Энциклопедический словарь»,
и ротному чего-то тоже подарил.
Понятно дело, выставил водяры офицерам,
Собрался в тот же день и ночью без билета, за пузырь
проводнику все той же водки,
из Эльбана убыл…
Комбат сказал мне на прощанье:
– Хорошо служил… И за словарь спасибо…
– И Вам спасибо.
Только я уверен,
что Зубов матери ни слова не сказал
о том, что с ним случилось.
Я не знаю,
кто ей наплёл,
а мать не ведала,
что сына подвела…
Она же мать, её понять-то можно.
И Зубова, я Вас прошу, простите…
– Теперь уже не от меня зависит, лейтенант, –
сказал он жёстко,
но со мной не спорил…
12. Последние строки
Ровно двадцать лет тому назад,
я увидел Зубова-изгоя.
я увидел, как обычен ад,
как обыкновенно он устроен.
Две судьбы связала в узелок
армия, бесхитростно и грубо,
завязала туго, чтоб не смог
развязать его ни я, ни Зубов.
Благодарен мудрому суку,
дерева тайги странноприимной.
Слышишь, Зубов, глупое «ку-ку»,
зуммер птичий, ангельские гимны?
Видишь неба каменного спесь?
Чуешь покаянный запах прели?
…Хлебушек Твой сущий даждь нам днесь,
а насущный – можешь на неделе…
Зубов многого недосказал,
да и многое с тех пор забылось…
Главное поведали глаза
Зубова и выбритый затылок…
Александр Попов: Зубов.