Анна
Ольга Фёдорова
Анна
(Сон)
В прошлой жизни меня звали Анной, и у меня была большая семья, хотя, возможно, это было и не так.
Я была младшей дочерью, самой любимой дочерью и сестрой, и все привыкли называть меня Анной, хотя на самом деле меня звали Анастасией, и жили мы во дворце - я точно не помню, как всё это было. Я привыкла к своему мягкому и гибкому имени, но как я жила, о чём думала, мечтала – сейчас об этом уже сложно говорить. Большие глаза и длинные тёмные волосы – это то, что осталось от прежней Анны. Всё было тихо, гладко и тепло до тех пор, пока не наступил тот день – день, который я буду помнить
вечно. Мне показалось, что только тогда я о чём-то думала, куда-то бежала и с чем-то боролась, и мирное моё существование было вдруг жестоко пресечено тишиной, которая внезапно наступила в комнатах и за окнами нашего огромного дома.
Я стояла у окна и видела тёмное небо. Была зима, и меня покинули все. Я видела снег, падающий на крыши соседних зданий, на ступени и на асфальт, одиноких прохожих, мельком глядящих на наши освещённые огромные окна – я была маленькая, и мне всё казалось очень большим. Потом меня кто-то позвал, а может, мне это только показалось, но я должны была выйти на улицу, и теперь уже я смотрела на свои собственные тёплые и освещённые окна, прислонившись щекой к холодной и плоской белой колонне в тени парадного входа. Я чувствовала, что одета в чёрную простенькую шубку, и мои прямые волосы были открыты слабому лёгкому ветру, и моя рука в тонкой перчатке едва заметно и нервно поправляла её воротник. Я не знаю, отчего на улице собирались какие-то люди, всё это проходило мимо меня, я
лишь стояла у входа в тени и чего-то ждала, не зная о том, что они тоже ждут. Никому не было дела до маленькой Анны, которая пряталась за колонной от чего-то неизбежного, реального и неотвратимого. Меня пугало всё – тревожное небо и беззаботный белый снег, глаза мёрзнущих на морозе людей и пёстрые одежды знакомых с детства приближённых, чёрные следы на белом от снега асфальте…. Неслышно, но с едва уловимым скрипом открылись большие двери с позолотой, оттуда кто-то вышел, пробуя что-то объяснить продрогшим людям, но я не замерзала, мне было тепло и тихо, и я только смотрела огромными блестящими глазами на то, что делается вокруг. Я не замечала, много ли рядом и вокруг меня людей, прибавилось ли их, или их
столько же – я смотрела на двери, за которыми были тёмные дебри с серыми зубами лестниц. Мимо меня пробежал мой младший брат, не видя, что я стою и прячусь – он искал кого-то, чтобы повеселиться и попрыгать, а мне было тревожно, под чёрным мехом шубки колотилось моё сердце. Словно тени, прошли мимо сёстры, сдержанно и осторожно переговариваясь, изящно ступая по ослепительно-белому ковру из снега, уже совсем взрослые, и поэтому такие далёкие, загадочные и непонятные – я не заметила, куда они пошли потом, мой путь ещё не был виден в лёгком и редком тумане снега. Прошло какое-то время, но мне показалось, что всё стоит на месте, и время исчезло – всё так же шёл снег, собирались в толпу и мёрзли люди, переминаясь с ноги на ногу и поднимая жёсткие воротники, бегал вокруг колонн мой неугомонный младший брат, и в сторонке тихо беседовали мои
сёстры, а в глаза бросалось небо – его нельзя было не заметить. Столько знакомых лиц, ставших вдруг чужими – меня не видел никто, я тихо пряталась в тени, но чувствовала, что происходит что-то тревожное и странное, и, наверное, понимала всё. Потом за тёмными дверями послышался лёгкий шум и какое-то движение, и я обернула туда своё бледное лицо под чёрным
меховым воротником, свои огромные, совсем ещё детские голубые глаза. Оттуда вышли люди с непонятными словами и жестами – казалось, они спокойны в своей суете и всем своим видом хотят показать нам, что случилось, а может, наоборот. Наверное, они искали меня, младшую дочь Анну, а я пряталась за колонной, следила за падающим снегом и никого не хотела видеть. Потом, вслед за этими людьми вышли четверо, неся на руках какого-то человека в зелёном строгом мундире. Его голова была запрокинута, и в этом остром профиле проглядывало благородство, и аккуратная тёмная бородка вдруг показалась мне страшно знакомой…. И вдруг я поняла, что это человек – мой отец. Я выбежала из своей спасительной тени и оказалась рядом с ним, и мои сёстры были тут же, все в одинаковых шубках и с
одинаковыми большими тревожными глазами. Я обернулась, огляделась – теперь я понимала, почему здесь столько людей, и что ждали они именно этого…. Никто не видел испуга и смятения на этом лице с пухлыми щёчками и громадными голубыми глазами, на лице девочки Анны, которая глядела на человека, неподвижно лежащего на нарядных досках в карете у парадного входа, но я видела грусть сестёр, более старших и более сдержанных, чем я, и их слёзы украдкой смахивал и замораживал холодный зимний ветер, хотя было уже совсем не холодно, и всё равно тому человеку – моему отцу, лежащему без движения, который никак не мог отреагировать на то, что народ мёрзнет под темнеющим небом ради того, чтобы только взглянуть на него, жестокого, но справедливого, погубившего, но и спасшего сотни и тысячи таких же людей…. Мы остались рядом с ним, пока ему готовили карету, чтобы увезти в белое поле по широкой белой дороге в тот дальний белый лес, что был где-то рядом, за поворотом. Я знала, что будет ещё что-то, но не могла понять, что делать и откуда ждать опасности, но я видела безмолвие людей и глаза сестёр, готовые безропотно повиноваться своей судьбе…. Но я не хотела, чтобы его везли куда-то далеко и зарыли в этом белом снегу, и поэтому я бросилась бежать ото всех по этой белой дороге, что станет последним путём моего отца. Я бежала долго, а дороге до леса не было конца, и вокруг меня лежало бесконечное снежное поле…. Волосы мои растрепались, я стала задыхаться, и тогда я решила осторожно оглянуться и увидела, что процессия уже тронулась, но это где-то далеко-далеко. Тогда я пошла вперёд, проваливаясь в глубокий снег, чтобы по дороге дойти до леса и свернуть на другую дорогу – я не хотела идти вместе с ними. И теперь, когда лес стоял тихий и слабый под ветром, и снегом, и городом, оставшимися позади, я могла думать, проваливаясь в снег, и в ушах моих звучали мягкие и
странные речи отца. Я даже точно не помню, что он говорил мне, но я была его младшей дочерью, которую все ласкали, баловали и любили, и называли Анной, печальным, строгим и мягким именем, символом тьмы и смелости. Я шла, не оглядываясь, и мой путь был заранее определён – назад было нельзя, и вокруг лежал белый снег без конца, и я никого не хотела видеть. В это время кто-то знал, что меня ждёт, но не знала я сама, и от этого было сладко и тревожно, как обычно происходит в неведении. В моей чистой детской душе жили ангелы света, и я не помышляла о тьме, хотя она ждала и манила, шла по пятам, не оставляя следов, уже окружала меня со всех сторон. Неведомый лес был рядом, и по этой дороге ходили и ездили до меня, но я знала, что сзади меня идёт тёмная процессия, и я не хочу к ним. Не хочу видеть их странных и старых глаз, выцветших, и из белых их зрачки сделались красными, как кровь. Если бы я была чуть постарше, я бы боялась их, я не знала, что значит опасность, но чувствовала её. Наверное, когда-то меня очень любили…. Я никогда не боялась людей, но сегодня они сторонились меня, и я пряталась от них, от их рук, как от ловушек, маленькая девочка Анна, в чьих глазах навек застыла голубая и боязливая тревога. Что слышалось мне в этой тишине – слишком дальний скрип колёс по снегу, чьи-то старые песни, деревянные дома, миновавшие меня? Ничего, кроме шелеста старого леса, да свежего зимнего ветра, выбивавшего мои волосы из-под тёмного меха шубы и
трепавшего их нещадно…. Я не помню, может быть, они догнали меня, хотя были очень далеко, а может, мне так казалось – мне многое могло показаться в тот день, но это всего лишь… не сон. Он подстерегал меня всюду, на каждой дороге, комнате, лестнице, в каждом углу, в каждом чужом лице таился он, жестокий и бессмертный. Я не знала, что будет дальше, сколько времени я буду убегать, от кого, куда? Очень многое было известно мне, и даже моей одинокой тени не было видно на пустом снегу. Страшнее всего – одинокие шаги, они были у меня, и я не могла их слышать сзади. Что было потом, билось ли моё сердце, готовое выскочить из груди? Осталась ли я в живых,
бежала ли в неизвестную неизведанную даль? Не знаю, не ведаю, но небо бежало мне навстречу, и мои ноги утопали в снегу, и в ушах звучал знакомый голос…. Может, больше не было ничего, ни нового, ни старого, но и теперь по ночам меня преследует одно – в прошлой жизни меня звали Анной….
Посмотри в окно – может, она идёт там, по улице, словно по бескрайнему белому полю? Что она сможет сказать тебе, если в твоей книге этого нет? Никто другой не сможет тебе сказать, что она была любима, и её звали Анной, печальным и ясным именем….
1992-1993
Баллада о неизвестной Лене
Ольга Фёдорова
Баллада о неизвестной Лене
Казалось бы, столько времени прошло, а я всё не могу забыть…. С чего бы это? Я его никогда не видела, но всё, казалось бы, изменилось – мы когда-то знали друг друга, но давно уже не виделись…. Наверное, в тот день я всё-таки решила к нему зайти.
Я поднялась по лестнице, позвонила в дверь слева, обитую чёрной кожей. Открыл мне он, правда, не сразу. Пока он шёл к двери, я слышала, что в его доме полно народа – можно подумать, был какой-то праздник. А когда он открыл, я увидела его глаза…. Его глаза, которые я так любила. В них было
столько печали, и всё-таки он улыбался…. И я поняла, что он рад меня видеть, хотя и бесконечно далёк от меня.
Кажется, он ничего не успел мне сказать, только «привет», зато голоса из соседней комнаты были слышны отчётливо через коридор. Потом кто-то из них вышел посмотреть, кто пришёл, и тогда он сказал, что это к нему, и провёл меня в свою маленькую комнатушку, сказав им, что он скоро придёт.
Я вошла, осмотрелась – помню большой бежевый диван с высокой спинкой, шкаф с книгами – под стеклом ещё были какие-то фотографии, быть может, даже его самого…. Прямо перед диваном стоял низкий столик, на котором был маленький телевизор, и было довольно тесно.
Я огляделась – помню, я очень удивилась:
- Странно ты живёшь…. И друзья у тебя какие-то странные.
- Они у меня тут постоянно живут, - ответил он мне, помолчав, и опустился на диван, откинулся на спинку – казалось, он прикрывает грусть усталостью. Но именно таким я его и представляла себе… то есть, знала.
Я подошла к окну – я не люблю смотреть вниз с высоких этажей, и вообще меня всегда с высоты вниз тянет, а потом хотела что-то сказать…. А, кажется, я спросила:
- У тебя телевизор работает?
Он поднялся и включил телевизор – там показывали настроечную таблицу. Тогда я присела на диван, поскольку я чувствовала себя неловко, хоть и общалась с ним свободно.
Он вернулся и сел рядом со мной – совсем рядом, я чувствовала его дыхание, чувствовала, как его рука касается моей руки, и поняла, что это и есть любовь…. Какое неизъяснимое блаженство – сидеть рядом с тем, кого любишь! Испытываешь абсолютное спокойствие, защищённость – кажется, это называется «хорошо с ним». Так вот: мне было хорошо.
Но я не видела его лица – он закрыл глаза и отдыхал. Я спросила что-то ещё про друзей, но он, казалось, не хотел мне ничего объяснять…. Потом, не открывая глаз, он сказал очень глубоким и красивым голосом, как умел только он один:
- Спустись вниз – там телефон. Позвони вот по этому номеру и скажи Лене, чтобы она была осторожна.
- Это всё?
- Да, только это…. Потом мы ещё увидимся, я надеюсь.
Я не стала спрашивать, кто такая эта Лена – это не имело никакого значения, главное, что именно он мне это сказал…. Главное, что я его вижу.
- Поставь чайник и иди.
Я поднялась, вышла – на кухне я поставила чайник на плиту, потом туда вошёл один из его друзей в красной рубахе и встал в дверях. Странное дело, но я прошла мимо, и он мне ничего не сказал, хотя вид его был довольно свирепым.
Я спустилась вниз – там было что-то вроде огромной коммуналки – без дверей, одни коридоры. Я вошла в один такой коридор, и он привёл меня на громадную кухню, похожую на ту, что я посетила много позже на студии. У плиты возилась какая-то женщина, а на низкой тумбочке стоял телефон.
- Можно от вас позвонить?
Она пододвинула телефон ко мне, и я стала набирать номер – я его даже где-то записала.
На том конце подняли трубку – голос был слышен очень далеко – то была женщина, и я интуитивно почувствовала, что Лена – это не она.
- А Лену можно?
- Лену…. Да, конечно, мы вот сейчас не знаем, что делать – пришли домой, а всё перевёрнуто вверх дном, непонятно, кто это сделал, зачем…. – далеко-далеко говорила женщина, и, в конце концов, позвала Лену.
- Алло! – сказала она.
- Лена… будьте осторожны, - тихо сказала я и повесила трубку, после чего ушла. Вышла на улицу, а там уже стемнело….
Не знаю, что было дальше – важно было то, что я ей позвонила, предупредила о чём-то. А ведь хотелось твердить в трубку: «Лена, Лена, уезжай, Лена, он просил передать, Лена…» - как заклинание. Какое-то роковое имя….
Я не знаю, кто ты была, Лена, но я надеюсь, что я всё же помогла тебе – да и ему тоже – этим звонком. Надеюсь, ты меня поймёшь….
01.09.94
Город
Ольга Фёдорова
Город
Каждый уважающий себя художник каждое утро выходит с мольбертом в туман – на этюды. У каменных зданий, в парках, по берегам гранитных рек – он рисует город.
Нет такого поэта, который не писал бы о городе – это его душа, такая же бунтарская, непокорная, суровая….
Нет такого путешественника, который, попав в этот город, уехал бы, забрав с собой своё светлое сердце – город оставляет его себе навек. Поэтому здесь больше всего самоубийц и тех, кто страдает из-за неразделённой любви.
Чего только не хранят эти стены! И всё это – мой город….
И сегодня я имею счастье душой раствориться в нём, слиться с городом воедино. Не смешаться с толпой, не затеряться среди улиц, не остаться в нём, войдя в собственный дом – нет, я перестаю ощущать свою душу, ибо она – здесь, в городе, во всём, что я вижу…. Мой город – это вечная тревога, тоска, любовь – это всё, что я имею на данный момент. Ведь наваждение приходит всегда неожиданно, и имя ему – странная, неразделённая любовь…. Город любит только себя, и поэтому не быть ему пусту душами и сердцами. Сплошь камни и разбитые сердца….
Я не умею рисовать – только видеть. И то, что я вижу каждый день, сжигает меня своей неприступностью. Я могу только путешествовать и глядеть, глядеть….
Тупичок – пять пятиэтажек -«хрущёвок» - мой закуток. Это так далеко от истинного города, и всё же это – частица его…. Зимой – снежная поляна и деревья, тропинка от дома до дома, летом – зелень, и не видно дома далеко напротив. Отсюда всегда начинается моё путешествие, и здесь заканчивается, и кажется, что это не город, раз нет камней, но они всегда рядом, пусть даже их и не видно и в них не веришь.
Летом здесь, как в саду, а зимой – как в пустыне, и избавляешься от этого ощущения тогда, когда видишь дома, маленькие, самоутверждающиеся дома, параллельные и перпендикулярные, торчащие ввысь, то тут, то там, слышишь
настойчивый скрежет заводимого мотора «Запорожца», который чинят вот уже который год под окном. И, несмотря на то, что среди пустоты дышать легче, невозможно отрицать сам факт существования этих домов, потому что они есть – и всё тут.
Здесь, именно здесь, в лесных районах мы блуждаем меж домов-пятиэтажек, манящих своей простой и одинаковой загадочностью, мимо детсадов и детских полуопустошённых площадочек социалистического времени всеобщего равенства под темнеющим небом, всё кружим и кружим по дорожкам, но ощущение такое, будто мы в лабиринте – всюду эти дома, и лес тёмный через дорогу…. Когда нам надоедает мрачное великолепие дворов, темнота и холод, если это зима, мы заворачиваем греться в ближайший тёплый подъезд пятиэтажки, достаём сигареты и зажигалку озябшими пальцами и стоим внизу, у зарешеченного подвала, и таким образом мы ищем тепла, оборачиваясь на стук тяжёлых дверей. Согревшись, снова начинаем путь среди дебрей домов, если повезёт, встретим друзей. А если это лето, заходим к другу попросить глоток воды; друг говорит: «Сейчас» и исчезает. Мы сидим на грязных ступенях и, прождав полчаса, мы понимаем, что о нас попросту забыли, и идём дальше…. Как всегда, к остановке, в центр, на Невский, прочь от этих дворов, ближе к камням, но мы знаем – так же, как зовут нас далёкие камни, непременно и наши родные дворы притянут нас назад, как магнитом. Ведь эти дворы мы каждый день видим в наши окна – мы радуемся, когда в них бьёт ослепительно рыжее солнце и будит нас, и зовёт…. Но я плотно занавешиваю окна.
Проклятье: быть Петербургу пусту, а значит, и моей душе…. Ведь сегодня я решаю раствориться в нём. Всё, что вижу и слышу – город, да и я становлюсь городом.
И всё это наваждение, весь этот синтез символов начинается тогда, когда я выхожу из дома с утра. И далее – по кругу, по кругу, в холодный камень – город мой всегда ассоциируется с зимой, наполовину запорошившей его снегом, как серебряной фольгой, и даже летом мой город всё равно остаётся пасынком зимы. К тому же, наши лица тоже потихоньку обращаются в камень
– даже у нас, музыкантов, и только глаза сияют, подобно самородкам – по ним-то нас и можно узнать, а не только по косым чёрным кожанкам и по длинным пальцам рук, украшенных редкими кольцами и пластырями у фаланг указательных пальцев. Да, и это тоже мы, но нас можно узнать в этом городе исключительно по нашему настойчивому настороженному взгляду…. Впрочем, музыканты ведь – тоже люди, и они так же, как и все остальные, каждый день ездят в общественном транспорте.
Трамвая, как всегда, долго нет, как и всегда с утра. На остановке стоят грустные люди, мёрзнут и смотрят в одну сторону, и когда, наконец, появляется трамвай, все удивительно оживляются, заполняют вагон, и – о счастье! – ещё остались свободные места! Можно будет спокойно поразмышлять четыре остановки до метро, если только эта тётенька в норковой шубе прекратит орать на пьяного дяденьку в ватнике, и старушка
сможет, наконец, купить талоны у сонного водителя.
Но в трамвае, как обычно, холодно, он гремит по рельсам, и окна заледенели, и я успеваю думать только о том, что моя улица не такая узкая, как некоторые в центре – вообще удивительно, как трамвай там пролезает – между двумя огромными домами махонький промежуток…. Но в любом случае в центре я предпочитаю ходить пешком.
В трамвае холодно, как дома – леденеют окна, и тело пробирает мелкая дрожь…. Но запорошенном снегом стекле я пытаюсь продрать гордый и робкий пацифик, после чего я продолжаю мёрзнуть с довольным видом. А юная пара, которую придавили к стеклу напротив, выводит на окне тёмные силуэты крыс, шествующих друг за другом, сложив лапки…. Вокруг стоят
какие-то дикие люди с жуткими лицами – что это за оцепенение?
- Прекратите толкаться!
- А что я делаю, что?
- Ну, вообще уже обнаглел….
- Ох, эта молодёжь!
- Козёл!
Всплеск – и опять оцепенение, только дребезжит по рельсам трамвай. Я едва различаю остановки, но неотрывно слежу за полётом газеты по мёрзлому асфальту – сначала взлетит один конец, а потом другой….
Потом мы стоим перед светофором минут пять – все уже возмущаются, а у водителя – какие-то разборки с шофёром «Мерса», которого тот умудрился задеть. Все мёрзнут и злятся, и положенные четыре остановки наш трамвай проезжает ровно за пятнадцать минут. Все бросаются к метро в надежде согреться, и поэтому не удивительно, что там моментально образовывается толпа. У мальчишки-подростка впереди на джинсовой кепочке шариковой
ручкой написано большими кривыми буквами «Алиса». Прямо напротив метро стоит ёлка. Кажется, это – Новый год….
Когда едешь вниз на эскалаторе, все смотрят на тебя, точно ты задолжал им не меньше миллиона, с абсолютно каменными лицами и стеклянными глазами – поэтому лучше просто сбежать вниз, несмотря на все на свете предупреждения…. Обожаю скорость!
А внизу на стенах, где обычно пишут название станции, рядами висят рекламные плакаты. Пиво «Koff» от фирмы «Sinebryuhoff» - ему 175, и каждую ночь – в ресторане, «Ultravit Schlank» - средство от полноты, и прочие маразмы. Скоро все стены завесят, а они ведь такие красивые…. Непонятно всё это.
Что я пишу? Да есть в английском языке чудное выражение «make love», что мы переводим как «заниматься любовью», чрезвычайно опошлив и обезобразив – лучше переводить как «творить любовь»…. И вот теперь я творю хронику любви к своему городу, пока я ещё в состоянии чем-либо восхищаться.
Теперь мне сложно вспоминать о метро, теперь, когда я иду по Марсову полю, которое в народе окрестили Сникерсовым, солнце светит в правый глаз, в тяжёлой сумке на плече трепыхаются, затрудняя ходьбу, белые с митьковскими рисунками томики Довлатова…. Когда самое начало весны, и в сердце пауком-кровососом сидит страсть. Может, она исчезнет через месяц или через год, но сейчас она есть…. И ещё, несмотря на это, глубокая боль – ещё одна рана – мешает радоваться весне, и имя ей – судьба.
Этот город…. Выходя из дома, никогда не знаешь, вернёшься ли назад. Наверное, это судьба. Во всяком случае, насколько мы, жители, счастливее тех, кого привозят на Интуристском «Икарусе» в центр и объявляют:
- На осмотр города у вас три с половиной часа….
И всё. Потом – назад. А мы остаёмся, и можем гулять здесь, сколько угодно и когда угодно…. Наверное, это счастье.
А ещё здесь сильны иллюзии – столько призраков, что не верится порой, что они здесь есть. Но таков наш петербургский воздух – он рождает только легенды.
Впрочем, это всё – отступление, дополнение, эпизоды, а пока я еду в метро.
Если бывает сборище монстров, то именно это наблюдаешь там. Как будто живой воздух выкачивают, и на лицах застывают маски…. Наверное, поэтому я всегда нервно смеюсь в вагоне метро, хотя на меня смотрят, как на ненормальную. Ну, ещё бы – десяток людей, уставившихся в стекло на свои исключительные морды, упиваются собственным совершенством, которое совершенно исчезает в метро. Головы, головы, толпы, каблуки, темень за
окном…. У двери стоит девушка, глядит на себя в упор в стекло и поправляет причёску, после чего начинает жеманно крутить головой во все стороны. Она очень нравится сама себе, и она не одна такая – я замечаю их при каждой поездке в метро. Мне это кажется странным – минуя десятки взглядом, она смотрит на себя и находит себя красивой…. Когда она выйдет, придёт другая.
Такие подозрительные лица, что мне просто хочется закрыть глаза. Я сижу, вдавившись в мягкое сиденье, закрыв глаза – вот-вот, и на меня брякнется чья-то тяжёлая сумка…. Слышу голоса:
- Так вот, это твоя стенка, где «О` кей» было написано, да?
- Да.
- Я там начертал «Позвони мне» - ты прочёл?
- Я одного не пойму – какой маньяк там дописал «Come on,
baby»?
- Не знаю, не знаю…. По-моему, это круто.
Это студенты…. Однажды у двери стояла юная пара и трепалась о том о сём – была остановка, двери открыты. И тут машинист как гаркнет:
- В последнем вагоне – долго будешь дверь держать?
Парень дверь отпустил, а его юная спутница долго радовалась:
- Ты скажи: тебя заметили! Это в последнем-то вагоне!..
Может, это смеху подобно, а может, это просто мой город. Откроются двери – войдут новые люди, и тут же перестанут быть новыми. Всё безупречно чисто, безусловно просто….
На стёклах иногда пишут краской, рисуют рекламные объявления. Это иногда оживляет поездку – по сто раз читаешь, глядишь – и гораздо интереснее ехать в метро. «Агентство «Клондайк» - как забавно! И ещё иногда внизу под объявлением рисуют забавных бегемотов в строительных касках. Одного, огнедышащего, прозвали Горыном, другого, с широкой мордой – Батоном. Забавные такие зверюшки, весёлые – это вроде бы самое
интересное из того, что встречается в метро. Бывает даже так:
- Люди добрые, поможите кто чем может….
Жалобные голоса верещат каждый день. Подходит такой маленький профессиональный нищий с протянутой рукой, смотрит в глаза нагло, и ждёт. Если на него не рявкнешь – не отойдёт…. Я устаю от метро – это и так очень яркое олицетворение нашей жизни. Иногда думаешь, что знаешь, куда едешь и где остановишься, а на самом деле – нет…. Всё это – мистификация, порой очень сомнительная, но всё же…. Я хочу на воздух, на лестнице из-под земли да на свет выехать, воскреснуть для солнца, для асфальта, для деревьев и прочего, и прочего. Хотя, как часто бывает, из одной клетки тут же попадаешь в другую….
Этого можно не чувствовать – кажется, что все здесь свободны, что воздух лёгок и свеж, но на самом деле это не так, потому что очень скоро понимаешь – здесь что-то не то. И это «не то» чувствуешь, но не знаешь, что это. Может, камень здесь такой – куда не глянь, дома, дома…. Редко когда зелень проглядывает, и это даже у нас, на северной стороне, не играет никакой роли – даже во дворах, где всё утопает в зелени, чувствуется этот нездешний воздух, камень…. А что это? Трудно сказать – может, миф, а может – просто так, кажется…. Но почему всем сразу? И всё равно, это ни с чем не сравнимое чувство – выехать из-под земли на свет, и глазами, скрытыми взглядозащитными очками, увидеть солнце - если это лето и весна…. А весна нерадостная какая-то, тусклая – это от души идёт, на самом деле она – такая же, как и всегда. Наверное, потому, что готовятся к ней, говорят о ней ещё зимой. А когда она приходит, непременно что-то случается, и радость весны меркнет… ну, хотя бы на время. Потом снова все слегка нервно, напряжённо оживляются, картинно как-то…. А может, это уже стало естественным…. Но это не значит, что я ненавижу этот город – нет, я его люблю именно за этот воздух, именно за «что-то не то», которое в нём носится. Тот, кто сюда приезжает, сразу это чувствует.
«Порой и мне смешно смотреть, как толпы сонных людей обрекают на плеть и ставят в загон», - сказал один москвич. «Ну, что ты, смелей – нам нужно лететь!» - ответил другой, из Череповца. Думали – метафора, а он и вправду улетел. Посмотрел на это один из тех, кто в Питере родился, и ответил, глядя на него из окон мансарды: «Белый голубь слетел, серый странник зашёл посмотреть, посидит полчаса, и глядишь – опять улетел…»
А ведь проснулся-то, смеясь…. И на ступенях Инженерного замка молодой гуру признавался себе: «В этом мире, определённо, нет никаких радостей…» Впрочем, туда я ещё вернусь – мимо этих ступеней я и так прохожу, по меньшей мере, пять раз в неделю….
На свежем воздухе быстро забываются и вкладыши с Терминатором на лампе в метро, и каменные лица – словно заново открываешь новый мир. С миром метро этот мир роднит только то, что люди стремятся обогнать друг друга и продемонстрировать свою супермодную одежду, или произвести фурор, выйдя из красивого лимузина, или…. Чего уж там говорить, этих «или» великое множество. Люди – они и в Питере люди, но всё равно, какими бы они не были, каждый чувствует воздух города.
Здесь нельзя найти что-нибудь типичное, потому что в воздухе носится миф – обнаружить его и поймать просто невозможно, он невидим, его можно только чувствовать. Он то делает всех поголовно счастливыми, то нагоняет хандру, то отодвигает весну, то заставляет дождь лить трое суток подряд. Он приводит в движение и замедляет, он замораживает и оживляет, и всё это
потому, что однажды кто-то сотворил этот миф и поведал о нём миру….
А творить в мифе множество миров – это я могу, даже особенно изощрённой фантазией обладать не надо: вышел – и смотри по сторонам – сколько историй, сколько легенд; они все уже сочинены, они живут и действуют прямо перед тобой – они уже кем-то сотворены, остаётся только фиксировать их в памяти, на бумаге или плёнке, или просто забыть – как угодно. Можно смотреть, наблюдать нашу питерскую жизнь, как интересный фильм под названием Город. Можно считать себя главным действующим лицом – как угодно, всё равно сюжет наметится сам и мигом обрастёт массой эпизодов, действующих лиц, мест действия и прочего. Если хочется романтики, можно нырнуть в первый же попавшийся двор-колодец (особенно если по пути), и вдоволь насладиться этой полудетективной урбанистической красотой – ведь и здесь, на дне колодца, притаился миф….
Пожалуй, нет загадочнее места, чем такой двор – наверное, поэтому сюда всегда стремятся юные романтики, хулиганы-подростки – просто погулять, насладиться эти странным воздухом мифа, который наиболее полно ощущается здесь, и только здесь. В чём же секрет? Трудно сказать…. Но когда я прохожу под аркой такого двора, мне всегда хочется взглянуть вверх, в сторону чердака одного из старых жёлтых домов – наверное, там живёт тот, о котором я написала роман…. Он живёт непременно в одном из таких домов, и где-нибудь поблизости его наверняка можно встретить – у него такие восторженные, наполненные этим мифом глаза…. Нам, музыкантов, как и
романтиков, очень легко узнать в толпе.
В этих дворах всегда тесно, и лишь глядя на небо, чувствуешь, как это высоко и здорово, когда стоишь на дне, и над тобой возвышаются громады домов…. Очень трудно объяснить словами, что чувствуешь здесь, потому что есть такие загадки, на которые нет ответа – есть только воздух, дух самой загадки. А между дворами – длинные переходы под арками, которые темны и
гулки – шаги кажутся громкими, равно как и голоса. После такого путешествия невольно ощущаешь прилив нежности к старым домам, которые понимаешь и узнаёшь снова и снова, а после начинаешь придумывать, кто, для чего и как здесь живёт, глядя на освещённые окна, белые занавески и жёлтые обшарпанные стены…. Ох, не любят мифы тех, кто пытается их разгадать! Говорю, а в мыслях – совершенно другое, что внешне не поймать – это воздух…. Нужно просто придти, вдохнуть его и посмотреть…. Не разгадать, просто коснуться. Осторожно надо с ним – с мифом-то ничего не сделается, а вот с нами – может быть…. Загадка мифа гораздо глубже и труднее загадки Сфинкса – так что общее есть, наверное, но лучше его не сердить.
В этом городе всё время что-то испытываешь – или испытываешь себя, поэтому мы, жители города и призрачные владельцы этого мифа – непременно в чём-то поэты – в любви, в слове, в камне, да и, чего уж греха таить, во лжи. Но и красоту чувствовать умеем, это уж точно. Ну, а если о себе, то я замечаю за собой постоянную восторженность, если не сказать больше – влюблённость…. Не то воздух к этому располагает, не то ещё что, но без состояния восторженности мне здесь уже не прожить, иначе никакого мифа не состоится. Причём это относится не только к городу, а и к тому, на чём в данный момент особенно дольше задержалось твоё внимание – это потом и воплощается в мифе…. Всё безупречно просто, но всё имеет смысл только здесь, только в городе, который своим воздухом и питает, и пытает, и
убивает нас – вот ведь как…. Этот город таким образом помогает нам сперва выживать, а потом жить…. А выживают сильнейшие, но не гениальнейшие – они всё чувствуют гораздо глубже, тоньше, болезненнее, что ли…. А наш каменно-серый воздух – он не только друг романтиков, он засасывает, делает маньяками, рабами Города и Мифа. Мы сами можем вырастить из него монстра, а можем и не замечать вовсе – это уж кому как больше нравится.
Что же касается моей восторженности, рождённой, кстати, здесь, именно в этом городе, спасителе и погубителе, родилось это моё состояние…. На определённый промежуток времени я могу глубоко восхищаться чем-то одним, а если сопоставить эти восторги, то их будет много. Причём если объект этого моего чувства материален, реален и находится где-то поблизости, боюсь, он даже не знает об этом, а если и узнает, наверняка не так
поймёт. Если же он далеко или вообще нигде, никаких преград моим восторгам не будет…. Но это чувство всепоглощающее, как музыка – поэтому именно творящих музыку, которая задевает самые тайные струны моей души, я и люблю, хотя верное название этого чувства я указала выше. Точно так же я испытываю благоговение перед теми, кто рисует картины – это чудо из чудес…. Но понять и раскрыть это и во мне, и в них самих – талант - помог город со всеми его мифами и легендами, вместе взятыми. А некоторых он даже на расстоянии притягивает – то есть человек, живущий в другом городе, может бросить всё и броситься сюда, сломя голову, в этот омут, в эти мифы…. Так бывает, и это затягивает – так город намечает свою очередную иногороднюю жертву…. Жертву, потому что они редко у нас выживают, хотя исключение есть, конечно…. На них лежит печать другого города – другой уже культуры, быть может.
Так вот – отвлеклась, как всегда: о восторженности, порождённой этим воздухом – о, сколько раз я испытывала это ощущение, и сколько ещё испытаю! Оно непрерывно – говорят, это свидетельствует о творческом росте - ну, уж не знаю…. Но если это случилось, я включаю объект своих восторгов в свою очередную книжку - так это было с Ленноном и Маккартни, со святым Аквариумом, с Майком и Костей Кинчевым, а также с Джимом Моррисоном. На сей исторический момент объектом моего глубокого восхищения является Курт Кобэйн, поэтому я и включаю эту восторженную страсть во всё, что я на данный момент творю. Причём никаких внешних связей между городом и Куртом, само собой разумеется, нет, но подсознательная, кается, есть – два мифа, всё-таки, и вполне возможно, что корень у этих мифов один, более мифологический и глубокий…. Не знаю, что будет завтра, но сегодня этот восторг силён до такой степени, что я не пишу музыку – я только сижу и слушаю…. Так дела обстоят и с городом – можно только бродить да смотреть по сторонам. А после ничего не сказать – в чём же именно проявляется эта
любовь, отчего она, откуда, а? В том-то и дело, что это – загадка…. И откуда возникает это странное чувство восхищения и восторга, тоже неизвестно, на то это и миф…. Это даже не та страсть, что прочно заняла место в моём сердце – нет, это просто миф….
Ну, если напрячься и хорошенько вспомнить, то всё начиналось с того самого родного и горячо любимого двора-колодца, через который я имею честь проходить каждый день. А привести он может, куда угодно – на другую улицу, на встречу с друзьями, на работу, в музей…. Конечно, гораздо приятнее просто идти, не спеша, по такому двору, не зная и не ведая, куда он выведет, но это уже из области фантастики. В нашем городе остаётся всё меньше романтиков-бездельников, поэтому все куда-то спешат, торопятся, и если мне хочется немного постоять и подождать, не раздадутся ли знакомые звуки с чердака, то это зря – надо идти учиться. Скоро это кончится, но пока я всегда хожу через этот двор очень быстро, не успев ни о чём задуматься….
Но если вы хотите поподробнее узнать об этом дворе и его обитателях, в частности, об одном загадочном персонаже, годичная страсть к которому вылилась в судорожно быстро написанный роман – перечитайте моё «Кольцо Сатаны» - это одна из тех книг, что написаны собственной кровью. У меня она одна пока – остальные более проще, легче, удобочитаемее, хотя и их идеи и сюжеты тоже подсказал мне город.
Итак, я вижу своё лимонно-жёлтое (в прошлом) знакомое здание – здесь я столько времени валяла дурака, смотрела в окно, размышляла, извращалась, сомневалась…. Сюда я приносила тень своей восторженности в глазах каждый день…. Здесь вокруг - сплошные жёлтые дома; вот смешно, а? Поэтому больше всего, прямо скажу, мне нравилось оттуда уходить. Тогда было гораздо легче на душе, хотелось радоваться, прыгать и петь, забывая о том, что назавтра снова нужно возвращаться…. А на Лиговке рядом как раз делали ремонт – в течение двух лет там перекопали всё, что только можно было, включая и мой любимый старый двор-колодец…. Жалко – теперь я там уже не хочу…. А жителям каково? Так что мне ещё повезло – я могу найти не
менее романтичный уголок и где-нибудь в другом месте….
Я могла бы многое написать по этому поводу, но всё равно это останется между строк, независимо от объёма данного сочинения. Это – то самое ощущение, возникающее тогда, когда, выходя зимой на станции «Парк Победы», кажется, что вот-вот вынырнет какой-нибудь юный панк и крикнет: «Эй, Витька!», когда читаешь надпись на улице Халтурина (ныне – Миллионной) на голубой стеночке мелом – «Депутат Балтики», когда выходишь на Невский…. До него можно дойти по Лиговке пешком, а можно
доехать на метро.
По Невскому хорошо идти в плейере, слушая «Битлз» или любимую «Нирвану», смотреть на движущуюся эфемерную картинку рекламы, глазеть на витрины (ох, гитара звучит в наушниках, как бормашина в кабинете стоматолога, хотя это – «Heart-Shaped Box»), и иногда заходить в магазины, чтобы купить книги….
Кидать мимолётный взгляд в сторону улицы Рубинштейна, где затаился любимый и недоступный рок-клуб, страдать…. Слушать реаниматоров в Трубе, которую недавно реконструировали, думать о своём…. Попасться на глаза фотографу в длинном красном мажорском пальто – сколько не прячься за спинами прохожих, всё равно суждено мне попасть в кадр…. Нет, обломись, не нужна мне цветная фотография – мне и в зеркало-то на себя смотреть не хочется…. Иногда бывает весело, иногда – страшно. Сегодня город меня убил страшной любовью и хандрой, и я снова не могу ничего делать – я только хожу и смотрю…. Даже если бы я и смогла, накопив столько сюжетов, написать что-нибудь значительное, всё главное утонуло бы в водах Невы, в камнях, между строк…. Я не сдаюсь, я – пас…. Считайте, что я просто ушла с первым встретившимся мне бродячим юным музыкантом,
который, ни о чём не спрашивая, просто играл один в переходе «In Bloom»….
29.04.95
Запретный напиток
Ольга Фёдорова
Запретный напиток
- Сегодня я вам кое-что покажу, - загадочно изрёк серьёзный Женька.
- Угадаю с трёх раз, - хохотнула Шурка.
- А я – с одного! Наверняка он запасся непристойными фотками, - хмыкнула Санька.
- Девчонки, ну, до чего ж вы пошлые… - обиделся Женька. – Я же давно собирался, но это не так-то просто. Да и ты, Шурка, сама просила…. Но тут конспирация нужна.
- Ой, ё…. Прям Штирлиц. Ты, Женька, извини, но меня уже ничем не удивишь, - от скептицизма Санька давно уже стала кислой, как лимон.
- Ой, Жень, правда, а что это? – затанцевала вокруг Шурка. – Я просила, правда, но я же много чего прошу…. Всего и не упомнишь….
- Шур, ты же знаешь – ничего плохого такой интеллигентный человек, как я, вам не предложит, - пояснил Женька и спрятал в дипломат учебник по сопромату.
- Значит, всё-таки не групповуха, - подытожила Санька, - уже хорошо. Тогда я буду участвовать.
- У тебя, Санька, ты замечаешь мысли только в одну сторону направлены. Хотя, с точки зрения банальной эрудиции, для женщины это нормально, и отсутствие какой бы то ни было логики вполне допустимо, - выдал Женька, догадываясь, что на Санькино мировоззрение неслабо повлияло вдумчивое чтение журнала «Иностранная литература».
- Да брось ты, Санька…. Жень, а, Жень, ну, что это? – умирала от любопытства Шурка.
- Пошли. Но помните – конспирация прежде всего, - предупредил на всякий случай Женька и повёл девчонок за собой, создавая гармоничную композицию из длинной тощей Саньки и маленькой кругленькой Шурки – подходящий рост, подходящий ай кью….
Через полчаса они оказались перед входом на рынок.
- Ну, вот, так и знала – сейчас он покажет нам какой-нибудь спиннинг, усилитель или новую компьютерную игру, - поглядела на часы Санька. – А у меня скоро начинается ежедневная программа «Час суда».
- У неё этот Павел Астахов уже как член семьи, - подтвердила Шурка.
- Да нет, нет, - успокоил Женька и полез за пазуху за бумажником, - успеешь. Подождите тут – я быстро….
- Я с тобой, Жень! – рванула было за ним Шурка, но потом сообразила, что подруге будет скучновато стоять у входа на рынок одной.
Женька нырнул под арку и тут же услышал призывный полушёпот:«Спирт… спирт… спирт…» Да, Санька сочла бы этот шёпот очень
даже эротичным.
Вернулся быстро, и в карманах что-то глухо побрякивало.
- Порядок, - удовлетворённо расплылся он в улыбке, - а то бывают дни, когда фиг достанешь.
- А теперь куда? – недоумённо поинтересовались его спутницы.
- Вон в том доме подъезд есть очень уютный, - радостно сообщил Женька.
- Чего? – насторожилась Санька.
- Сань, ну, Женька же говорит – конспирация! – перевела Шурка и блеснула глазищами. – Пошли, пошли! Только ты хоть намекни, что это ты купил?
- Ну, так и быть, сделаю небольшую рекламу, - по пути разоткровенничался Женька. – Вот приедешь усталый, открываешь баночку, и усталость – как рукой, и так классно…. Или вот – приедешь, бывало, на футбол, откроешь баночку – и радость победы ярче, и горечь поражения уже совсем не такая горькая….
- Это водка, что ли? – нахмурилась Санька.
- Сань, ну, водка в банке – ну, сама подумай… - возмутился Женька. – И потом, при чём тут конспирация – водку никто не запрещал. И после водки, к тому же, так приятно и легко башка не кружится. Да водку и достать куда проще….
- Ой, Жень, а ещё башка кружится от любви… - размечталась Шурка.
- Ага. Только любовь разливать по банкам ещё не додумались.
Они вошли в полутёмный подъезд, миновав длинный коридор, вкусно пахнущий французскими духами, поднялись по тонким пластинкам широкой лестницы на пол-этажа вверх, и Женька гордо расставил на подоконнике три ярких банки.
- Лично я предпочитаю пиво.
- Я – как ты. Мне тоже, - эхом откликнулась Шурка.
- А для более тонкой натуры – вот, джин-тоник…. У него вкус помягче, послаще.
Банки, открываясь, зашипели, пенясь. Женька пил, не торопясь, смакуя. Шурка глотнула и прищурилась, покосилась на Женьку и заулыбалась – ему ведь нравится, а значит, нравится и ей.
- Крепковато, а, Шур?
- Ой, класс…. Зато пенится. Слушай, а чего это пиво запрещают – водка же крепче, а?
- Ну, водка не шипучая. А пиво… это… долгоиграющее. И джин-тоник – вон, лимонад лимонадом, а потом как вдарит по нежным девичьим мозгам….
Оба поглядели на Саньку – та млела, смакуя маленькими глотками свой ароматный ромовый джин-тоник.
- Вау…. Лимонад, сладкий, да ещё и с градусами…. Я летаю…. Я – в раю…. Прямо райское наслаждение! Класс!..
- Санька, где же твой скептицизм?
Та только сладко заулыбалась:
- Если скрипнет дверь, и кто-то решит выйти из квартиры, мы сделаем вид, что занимаемся групповухой. Потому что это можно, а пить нельзя.
- Ага, - кивнула Шурка, в любой момент готовая броситься на довольного Женьку.
- А как здорово было с пивом футбол смотреть… - вздохнул тот.
- Да…. Лучше бы наш футбол запретили, - выразила общее убеждение Санька.
- Не, пока есть Колосков, наш футбол точно не запретят, - убедил Женька, кивая.
- Счастье есть…. Его не может не быть, - подумала о чём-то своём Шурка, глядя на Женьку и весело шипящие банки.
8.12.04
Камикадзе
Ольга Фёдорова
Камикадзе
Всем тем, кто…
Наоми что-то слышала о том, что на свете существуют камикадзе, но она не была уверена точно, есть ли они на самом деле. Она догадывалась, что это – какие-то особенные лётчики, исправно исполняющие свой долг, и поэтому имя одного из них стало нарицательным – Наоми почему-то казалось, что одного из лётчиков звали именно так. Казалось бы, какая разница, кто такие камикадзе, но для Наоми это был вопрос чрезвычайной важности – она постоянно задавала вопросы самой себе, и это загадочное слово чем-то манило и притягивало её. Наоми нарочно не заглядывала во всевозможные толковые словари, хотя могла бы – ей было интересно догадаться обо всё самой, и пытливый ум уже вырисовывал в её сознании самые невероятные и откровенные картины. Наоми всерьёз думала, что камикадзе – прославленные
крылатые герои, а кто-то из подруг посоветовал ей считать, что Камикадзе – это грузинская фамилия. «Допустим, но что же тогда сделал такого этот грузин Камикадзе, что вошёл в историю?» - подумала Наоми – её удовлетворило бы только какое-то особенное объяснение, сверхъестественное и неординарное, именно то, что внушало ей это слово. Потом, когда над её домом пролетали самолёты, она выходила на улицу, и ей нравилось думать, что это полетел камикадзе, а другим казалось, что Наоми просто нравятся самолёты в синем небе. Она допрашивала своё воображение, закодировав нужную информацию, и оно выдавало ей импровизированное изображение этих странных лётчиков – Наоми даже видела их во сне: опалённые огнём небесные и тёмные лица, какие-то очень несветлые глаза и широкий выверенный шаг…. Да, ещё шлемы для лётчиков, надвинутые на высокие лбы, распахнутые форменные куртки и высокие сапоги…. Они шли по лётному полю, садились в самолёты и улетали, но куда – Наоми не знала…. Ей чудилось что-то необычное и таинственное в самом факте существования людей, которых называли камикадзе, и в этом слове она слышала возгласы жёлтого падающего неба и всплеск далёких и недоступных звёзд, до которых мечтала дотянуться и сама Наоми. Ей была доступна разгадка магии слов, и в
необычном она видела только необычное, даже в самом тривиальном она пыталась найти ключ к ответу на вопросы, ведь именно в этом и была экзотика, но в данном случае её волновало именно то, что она не знает, что за загадка сокрыта в этом неизвестном, но и в то же время смутно знакомом понятии. Нет, Наоми вовсе не сошла с ума и не была слишком любопытной,
просто ей очень хотелось узнать, в чём тут дело, и какая суть кроется в этом слове, и она бросалась в неизведанные бездны, которые таило в себе небо, и люди, и самолёты, и это иностранное, иноземное слово. Для Наоми всё это было красивой игрой в ассоциации, но игрой весьма серьёзной, даже странной, когда итог её исследований намеренно отодвигался всё дальше и дальше, и чем дольше продолжалась игра, тем больше это нравилось Наоми. Но едва она стала уделять странному понятию «камикадзе» больше внимания, проблема этого слова уже не так болезненно донимала её, и эта тема постепенно отходила на второй план, ведь мыслей по этому поводу у неё было
достаточно, и их вполне хватило для того, чтобы составить весьма поверхностное представление о камикадзе, к тому же, Наоми знала, что в любой момент она сможет продолжить эту игру, поэтому стоит ждать этого момента, ведь она только так обнаружит в своём сознании новые мысли и возможные разгадки по поводу камикадзе, их характеров и предназначения. И вот Наоми, потревожившись немного и полетав в облаках неведомых ей прежде слов и понятий, тихо-мирно стала забывать об этих необычных и
неистовых лётчиках, чей облик был овеян романтикой и объят пеплом неба. Игра в слова типа «камикадзе – самолёт – небо» благополучно завершилась для неё, тем более, что у Наоми существовали и свои, гораздо более серьёзные проблемы. Но камикадзе всё же остались, и у них существовали проблемы,
гораздо более серьёзные, чем у Наоми. Им нужно было заправлять свои боевые самолёты, вдыхая запах сакуры, надраивая до блеска свои высокие сапоги, покупать пачками дешёвые сигареты, приводить в порядок новые шлемы и дожидаться новой войны, которая приходит и тогда, когда её меньше всего ждут, и никакие прогнозы по этому поводу не могут быть абсолютно точны. Разве могла Наоми предположить, что камикадзе – это атрибуты войны, без которой и камикадзе – не камикадзе, и война – не война? Но Наоми уже не думала об этом – она жила мыслями о светлом завтра, и её интересовала магия слова «любовь», а также всех остальных слов, без которых немыслима жизнь, а камикадзе логически выпал из этого ряда, а Наоми и не заметила этого. Ей казалось, что жизнь с каждым днём наполняется новым смыслом, яркими красками и рискованными приключениями, которые она имела обыкновение наблюдать сплошь и рядом. Все её подруги давно повыходили замуж хотя бы мысленно, пока гибкая, подвижная и лёгкая Наоми размышляла о странностях слова «камикадзе», а после пришла пора действовать, и она решила действовать, то есть жить так, как живут другие, ни о чём не думая. Наоми ходила в кино, пила чай у подруг, делилась с ними своими размышлениями и впечатлениями (ни слова о камикадзе!) – обычными девичьими мечтами о деньгах, красивой одежде, цветах, сладостях и, конечно, о парнях – Наоми знала, что об этом следует говорить, и поэтому она говорила, ходила на танцы, гуляла, а в дождь сидела дома, не терзая себя обдумыванием тем, которые выведут ниоткуда и никуда не приведут. Что ж, её вполне можно понять, ведь о чём мы думаем большую часть своей жизни? Вот именно, совсем не о камикадзе, и уж конечно, не о какой-то там войне, которую вы и в глаза-то не видели, хотя всё время стремимся повоевать с кем-нибудь или с чем-нибудь, и весьма успешно. Итак, о камикадзе Наоми не думала, разве что не разучилась летать во сне – при прощании с детством эта привычка проходит нескоро. Хотя если бы камикадзе был героем книги, которые Наоми иногда читала – скажем, тем же отважным грузинским лётчиком, она бы выбрала именно его, ждала бы от него конфет, цветов и поцелуев, ведь, возможно, он – грузин только по прапрадедушке, а внешне – очень даже ничего. Откуда же знать Наоми, что камикадзе не дарят цветов, они даже не так часто летают на самолётах – может, даже первый и единственный раз в жизни, а вокруг много совсем не книжных, а живых и реальных персонажей жизненного действа, и все они улыбались хорошенькой Наоми, и иногда заговаривали с ней и приглашали в кафе или на прогулки, а она только улыбалась им в ответ, не подавая никаких надежд, ведь Наоми жила сегодняшним днём, и ей не хотелось думать о том, что будет дальше – эти привлекательные юноши станут придирчивыми и скучными мужчинами, и однажды перестанут дарить ей цветы, конфеты и поцелуи и, быть может, даже перестанут замечать и саму Наоми, забыв о самом факте её существования. Но она не думала о том, что падение с неба грёз неизбежно, и поэтому она только улыбалась и перебрасывалась с этими парнями парой слов, и уносилась дальше на лёгких крыльях юности и красоты, ведь не секрет, что чрезмерное количество мыслей очень обременяет прелестную головку лишними заботами, которых у девушек должно быть как можно меньше – стоит ли объяснять, почему Наоми перестала философствовать, и переносилась, будто птичка, из одной комнаты в другую, с одной улицы на следующую, с предыдущей темы разговора на последующую, и была права. Словом. Наоми наслаждалась жизнью, своим изображением в зеркале, всем тем, что она видела вокруг себя, вниманием,
которое ей оказывали, и всем, чем хочется жить и довольствоваться в юности, и никакая перемена погоды порой не могла испортить ей настроение – Наоми оставалась весёлой, подвижной и милой девушкой, душой стайки подружек и королевой собственной судьбы, и чьей-то ещё…. Ей непременно хотелось, чтобы всё было именно так, и она непременно будет счастливой – но это было само собой разумеющимся фактом, ведь о счастье мало думают, оно или есть, или его нет, а счастье у Наоми было безмятежным и лёгким, как и она сама. Всё было так до тех пор, пока Наоми не повзрослела, и ей захотелось покоя, она устала от поисков приключений и бурной, слишком сумасшедшей жизни.
Так случилось, что судьба вдруг случайно напомнила ей о её недавних размышлениях – однажды на улице Наоми в буквальном смысле столкнулась с самым настоящим лётчиком, и ни ей, ни ему было уже не убежать – бежать было просто некуда. Она была поражена его твёрдым и спокойным взглядом, а он – той самой лёгкостью, очарованием юности и просто самой Наоми, такой, какая она была, словно она всегда ждала его здесь, на улице, никуда не уходя, и вот теперь они встретились. Она стояла напротив него в своём призрачном шёлковом белом платье, потом извинилась и хотела пройти, но у неё ничего не вышло – она осталась. Почему-то она сразу поняла, что он – лётчик, ведь в нём не было ни суеты, ни тени беспокойства, он был просто лётчик, и она знала это, потому что догадалась. Так, постояв несколько секунд, хотя им казалось, что улица страшно узкая, и прошло несколько часов, и они разошлись, даже не обернувшись, заранее зная, что встретятся вновь, без всяких адресов, телефонов и лишних слов, ведь камикадзе всегда знают, откуда им вылетать, и наверняка – куда приземляться, конечный пункт,
цель, то, ради чего они поднялись в воздух, а лётчик и Наоми интуитивно догадывались о том, что им предстоит. У этого лётчика, как выяснилось после, не было ни семьи, ни друзей, ни родных, и даже начальства не было – он сам знал, куда ему идти и что делать, поэтому он и был так спокоен и разучился волноваться понапрасну. Наоми была поражена, оглушена его
резким и в то же время абсолютно бесстрастным голосом, и ей казалось, что все её слова сочувствия ничего не будут стоить, и поэтому музыка и веселье, царившие вокруг, ничуть не мешали их разговору. Наоми не привыкла слышать подобных откровений от своих знакомых – как правило, они звали её танцевать, заказывали шампанское, говорили комплименты и напрашивались в гости, но лётчику, казалось, всё это безразлично, он существовал отдельно от комнаты, этого вечера, этой крыши, под сенью которой они встретились, от её друзей, нередко прерывавших их беседу – Наоми удивлялась этому, и в то же время считала это вполне естественным, и её не насторожило то, что он ничего не боится – он сказал, что слишком много знает, и больше этого знать он уже не хочет, потому что по сравнению с тем, что он знает, остальное не имеет никакого смысла – что ж, даже грустил этот лётчик своеобразно, незримо, и не взглядом – ртом, который слегка кривился, но это его ничуть не
портило. Наоми не понимала, зачем она его слушает, почему он ничего не говорит о ней, о том, о чём в данных случаях полагается говорить – он видел, что Наоми – это свет, и он стремился к этому свету, но не шагами и не прыжками, а на лёгких и невидимых крыльях, которых он не чувствовал, и только его твёрдый, чуть усталый взгляд напомнила Наоми о том, что он – из другого мира, из мира, который всегда её привлекал тем, что он всегда недоступен – разве она не хотела этого раньше? Разве теперь она этого не имеет? Но лётчик сказал, что этого нет ни у него, ни у неё, у Наоми, хотя им и хорошо разговаривать друг с другом. Она тут же поспешила с ним согласиться, хотя и не очень поняла, что он имеет в виду. Лётчик был именно таким, каким она себе представляла своего будущего избранника, и он, похоже, тоже думал о ней так же, но цветов не обещал – Наоми это сразу поняла. Он, глядя куда-то в сторону, сказал, что скоро у него боевой вылет, и Наоми должна это увидеть. Она ответила, что ей будет интересно, и представила себе при этом, как при большом скоплении народа его самолёт исполняет плавные красивые виражи, чертя в небе замысловатые фигуры высшего пилотажа. Ей захотелось услышать о том, как это всё будет проходить, но лётчик больше ничего не добавил – казалось, ему хотелось просто посидеть с ней здесь, попить чаю и посмотреть на неё – так бывает с нами, когда за одним столом один на один оказываемся мы и наша единственная мечта – мы тут же забываем, что говорить, теряем дар речи и
общительности, крутим в руках что-нибудь совершенно постороннее и избегаем смотреть на объект наших тайных желаний. Словом, как сказал известный тележурналист, будьте осторожны с тем, о чём вы молитесь, ибо вы можете это получить. Но наш лётчик не вполне относился к подобным людям, он был просто чем-то озабочен, и был сосредоточен и молчалив, а если он и говорил, то Наоми знала, что все его слова – только для неё, и только она одна сможет его понять. Может, он хотел, чтобы она удержала его от чего-то, остановила, быть может, ему нужно было просто с кем-нибудь поговорить, но было очевидно, что выбрал он Наоми совсем не случайно, и они оба это знали, поэтому и говорили, держась друг за друга ниточками мыслей, и ища друг в друге поддержку и то важное, что они давно уже ждали от этой жизни, где очень много дешёвых радостей, и очень мало настоящего, по которому скучал и лётчик, и Наоми, и поэтому оба решили, что нашли своё мгновение, своё настоящее именно в этой почти случайной встрече. Нельзя сказать, что лётчик открыл ей новый мир – просто она снова была на пути к разгадке тех странных и загадочных мыслей, которые в своё время не давали ей покоя, и когда лётчик, попрощавшись, встал и ушёл, договорившись о новой встрече, Наоми уже знала, что на следующий день она узнает всё то, что до этого было от неё скрыто. Возможно, именно поэтому она поднялась пораньше, надела лёгкое и свежее платье, словно это были цветы новой весенней черёмухи, схватила сумочку и покинула клетку своей лестницы, запоры дверей, пустые звонки и стой странный дом, и помчалась туда, где ждал её лётчик. Да, там было очень много народа, но её лёгкое платье было там неуместно, ведь его очень просто продырявить пулями – так подумал лётчик, когда небо внезапно стало рыжим и мрачным, и боевой вылет предстоял в самом скором времени. Он повёл Наоми к своему самолёту и сказал, что готовился к этому моменту всю жизнь, и вот теперь у него есть
дело, его самолёт, девушка Наоми, которая провожает его в полёт и держит его руку в своей, а до этого у него не было ничего, даже конкретного дела, и вот теперь он больше не будет скучным и мрачным, и даже просто лётчиком перестанет быть. Красный рассвет разгорался за их спиной, слышались шум и грохот, но лётчик сказал, что здесь так всегда бывает, и долго не хотел отпускать руку Наоми, а она не решалась сказать, что боится внезапно лишиться его твёрдого и проницательного взгляда. «На праздник это не похоже», - подумала она, и он пояснил, что для тех, кто хочет, чтобы он летел, это праздник красивых взлётов и невиданных падений, громких взрывов и тихого всплеска столба огня, и его голос был похож на смерть. Так вот почему, догадалась Наоми, он так и не подарил ей цветов, и всего-то они успели поговорить и понять, что они были когда-то предназначены друг для друга. Он не говорил, вернётся ли он, но Наоми знала, что этот полёт только для неё, и она ещё успеет поглядеть на то, как спускается вниз его самолёт. Потом лётчик сказал, что ему пора, улыбнулся, не пожелав ей счастья, и обнял её просто, понимающе и по-братски, даже не поцеловав, и когда Наоми понадеялась на то, что его полёт будет удачным, лётчик усмехнулся краем губ и ответил, что, конечно же, полёт удастся – как же иначе, он это гарантирует, поэтому и пригласил её сюда. После он сразу стал серьёзным, надвинул на лоб шлем и залез в самолёт, и как только самолёт плавно пошёл вверх, рядом с Наоми кто-то вскрикнул в ответ на далёкий взрыв. Лётчик поднимался всё выше и выше, так высоко, что Наоми смотрела вверх на красное небо, из-под руки, и самолёт в этом светлом небе был похож на тёмную точку в глазах странного лётчика. Он летел плавно, но не скрывался из вида, поэтому Наоми торопила его, чтобы он скорее возвращался, чтобы он вновь ступил на землю, взглянул на неё, и тогда она сможет сказать ему то, о чём она давно думала…. Когда раздался очередной взрыв, Наоми внезапно поняла всё, хотя и была немного оглушена тем, что это был самолёт её лётчика. Она точно не знала, что произошло, но думала Наоми о том, что теперь она может сказать, кто такие камикадзе, эти восточные лётчики, неизбежно гибнущие вместе с самолётом на празднике войны. Она не знала, но, в конце концов, интуитивно
почувствовала, что лётчик, её задумчивый и сосредоточенный лётчик и был камикадзе, и свой первый и последний полёт он посвятил ей. Единственную цель своей жизни вместе с пламенем и частицей своего сердца он отдал Наоми, чтобы она разгадала свою загадку о тайне понятия «камикадзе». Наоми, не отрываясь, следила за косым падением самолёта, который вёл её лётчик – возможно, он уже потерял сознание, и его проницательные глаза уже закрылись навсегда, но она понимала, что камикадзе он стал не сейчас, а уже давно, задолго до этого полёта, и когда он говорил с ней, он уже был им. Тёмный самолёт всё клонился к земле, стремился поскорее приблизиться к ней и. наконец, вспыхнул ещё раз ярко-жёлтым и дымным огненным столбом, прощальным костром любви камикадзе, Наоми и камикадзе, лётчика и камикадзе. И в небесных высотах этого слова потерялась Наоми, как некогда в глазах и словах своего лётчика, и вот ей стало ясно, что лётчик знал обо всём заранее, знал о её судьбе. И снова ей пора было приниматься за прикосновение к земле, к реальной жизни, ведь Наоми понимала, что она и сама – камикадзе в потоке мыслей о жизни, о каких-то странных философских понятиях, и она снова на взлёте окунулась в недоступную синеву облаков.
1992-1993
Конец света
Ольга Фёдорова
Конец света
И поднялся великий ветер, и время замедлило свой ход и исчезло совсем, и преобразовалось всё в вечность единую. И те, кто не спал, погрузились в сон, а те, кто видели сны, не видели ему конца. И земля и небо соединились в одно целое, и не было живого существа на земле, которое бы не узнало звук невидимой золотой трубы и не поняло бы своей обречённости. И не стало города. И те, кто слышал этот звук, сомкнули веки свои, и те, кто спал сном вечным, пробудились. И расступилась земля, и стала небом, и не стало ни неба, ни земли, ни людей, ни животных. Великие воды омыли то, что осталось от мира, и вновь отхлынули. И поднялись камни надгробные, и восстали все мёртвые, воскрешённые к Страшному Суду, и спящие и сгинувшие в великих водах также ожидали вынесения участи для души своей. И не знал никто ничего, и было известно всё, и смотрели они с высоты своего неведения на останки того, что прожито было ими….
И забыли они то, что помнили всю свою жизнь земную, и каждый был сам за себя и смотрел сквозь призму на все дела свои, и пришло каждому прозрение, что он есть на самом деле. И после седьмой трубы каждый узрел свет и был Голос, громогласный и границ не имеющий: «И в сей миг воздастся каждому по делам его, ибо все вы не без греха, но любовь Моя к вам безгранична, любовь велика, но ответите вы прежде пред собой, чем передо Мной, не Мною судимы будете. На ком же печать Моя, тот спасён…»
И стояли многие тысячи людей, внимая голосу неведомому, и под ногами их разверзлась вдруг пропасть, и была она озером огненным для осуждённых на вечное царство зверя с числом дьявольским. И думали они лишь о спасении души своей, и никто не подумал о ближнем своём. И лишь одна душа была полна любви и не думала о жизни вечной, и глаза её были устремлены на того, кто в жизни земной дороже был для неё всех близких своих. И стоял он в толпе людской, и был он на голову выше стоящих рядом с ним, и взгляд его был слишком прям и честен, и поражала красота его странная. И лишь на нём были одежды тёмные, тогда как все были облачены в светлое. И смущала всех его смелость и непокорность, и неслось смятение по рядам. И никто, кроме неё, не думал об этом, и чист и светел был её взгляд. И та, что была с ним, отошла от него.
И был он ранее полон решимости, и взгляд его излучал свет, а теперь опустил он руки и сказал мысленно, что устал и дожидается своей участи. И никто не думал о нём, кроме той, что стояла против него и смотрела на него, забыв о себе. Но не было в нём ни тени смирения, и ждал он того, что знал он заранее.
И толпа теней безмолвно и медленно делилась на две части, и одна часть переходила в свет, а другая с криками низвергалась в озеро огненное.
И дошла до неё очерёдность, и признала она всё зло, ею содеянное, но голос, что был ей, произнёс, что невиновна она. Простились ей все грехи её, но искала она всё его глаза в толпе, и не знала она, что ожидает его. Но не было имени его в Книге Жизни, не было на его челе печати смирения, и не было в сердце покорности, и стоял он у самой пропасти, которая вела вниз, в огонь, неизбежно. И огонь, породивший его, грозил поглотить его. Но взгляд его по-прежнему ничего не выражал, и не было ни грусти, ни радости, и был он одинок на небе, как на земле, и в огне обещано было ему всё то же. И не вынесла она этого испытания, и из толпы спасённых выбежала она и простёрла руки в свет. И был ей Голос: «Чего хочешь ты? Ведь дарована тебе жизнь вечная, чего же надо тебе ещё? За любовь твою земную простили тебе все грехи твои, но в небе нет любви земной, ты обретёшь свой покой». И ответила она, не отводя глаз от Лика Света: «Пусть будет спасён он, и погибну в вечности я». И ответ ей был: «Как ты смеешь просить невозможного? Он не хочет быть рабом, а ты отказываешься от милости великой. Каждому воздалось по делам его, и ты совершаешь грех, но простился он тебе из-за любви твоей, дарованной Мною. Так иди же и забудь». И встала она и воскликнула: «Так пусть сгорю я в геенне огненной, но не оставлю его!» И подошла она к нему и встала рядом с ним, и понял он, что любим, и никто не властен разлучить их. И так стояли они рядом и смотрели на яростный, обжигающий свет, полыхающий красно-жёлтыми языками. И возвестил Голос: «Вы отреклись от Меня и любви Моей, и Я отрекаюсь от вас. Вы будете между землёй и небом, и мой подземный брат не захочет принять вас». И спросил он: «Сможешь ли ты покинуть меня ради своего вечного спасения?» И ничего не ответила она, только посмотрела своими прозрачными светлыми глазами. И была у них двоих целая вечность на размышление, и не о чем было им думать, благо за них, людей, заранее всё было решено.
И видели они, как на глазах их летели души в огненную бездну, а иные возносились к свету и исчезали там, где не было границ ни с чем. И не было у неё мыслей, а его думы были о том, как бы продлить это, что есть у них хотя бы миг в жизни вечной, где откроется им счастье. И тогда вспомнил он о числе человеческом и дьявольском, единственной надежде на спасение и от света отречение, и без слов поняла она его.
И снялись они с места и улетели в вечность в сторону иную от спасённых, вниз от света и вверх от обречённых. И было имя им – отверженные…. И приговор им был – жизнь. И не было для них ни добра, ни зла, ни печали, ни радости, была только любовь. Но в часы, когда звёзды закрывали солнце, вспоминал он о её жертве великой и искал её, но не находил её. И на дверях их дома огромного был начертан огонь, и когда они стучали и не отворяли им, проходили они через тот огонь и день за ночью становились чище. И были они приближены к свету, равно, как и к тьме, потому как имя им было – отверженные….
1992-1993
Легенда о пачке сигарет
Ольга Фёдорова
Легенда о пачке сигарет
Ну, вот, наконец, настал этот долгожданный выходной, когда я, собираясь встретить новый день в компании друзей, добралась до киоска и купила пачку любимого «Салема», решив открыть её на следующий день.
Стоя на крыльце, я непринуждённо распечатала белую хрустящую обёртку, вынула из кармана зажигалку, достала сигарету, ароматную, как воздух, и едва поднесла к ней огонь, как на крыльце показалась Джей.
- Ого! Слушай, дай сигаретку, - с задумчивым воодушевлением попросила она.
- Держи.
Снова зажигалка в работе. Я подумала: да, и кто только придумал это правило – делиться сигаретами со всеми, кто попросит? Или удовольствие нужно делить на всех, или это оттого, что одному курить – здоровью вредить; кто его знает….
А потом вышли Энджи, Янка и Элис, и с каждой я поделилась сигаретой, а потом пришёл Арсений. Арсений взял себе две сигареты – одну для Насти, которая ждала его за углом.
Бело-зелёная пачка моих любимых, свежих, как воздух, сигарет заметно редела – из неё постоянно вынимали изящные тонкие белые цилиндры и скармливали огню – оставались всего лишь бренные фильтры, летящие в соседний цветущий зелёный скверик, вопреки заветам Джоанны Стингрэй, которая утверждала, что мусорить не надо.
Мы мирно болтали о чём попало под синеватый дымок «Салема», и, в общем, это было здорово. Мы даже знали, куда мы пойдём потом – в тихое уютное кафе, чтобы выпить обжигающего кофе в тёплой дружественной обстановке.
Джей ушла – она не могла больше ждать, а мы, продолжая мило беседовать, решили скурить ещё по сигарете, и поэтому Энджи, Янка и Элис получили ещё по штучке, но едва я протянула руку, чтобы достать штучку и для себя, на крыльцо вышла шумная, тёмная и весёлая компания.
- Надо же, тут курят! – не то удивился, не то обрадовался Стас Гражданцев.
- Неплохо, - тихо усмехнулся Бонни, поправляя съезжающий с его электрогитары чехол.
- Люди, вы нас-то угостите, а? – возопил Майк и ударил в тарелки. – Стасик, а ты где свой бас оставил?
- Я за ним вернусь.
- А, ну, ладно, отлично…. У нас сегодня был тяжёлый день, - заявил Майк. – Ну, так как? Угостите? Мы ведь всё-таки для вас играем…. Да?
- Это точно, - ответил Костя, который музыкантом не был, но всегда был там же, где они.
- Верно, - подтвердил Бонни и достал «Стиморол» - он всегда им закусывал пиво, несмотря на то, что считал, что закусывать пиво «Стиморолом» - немыслимая гадость.
Музыканты удалились красивой, тёмной и стройной толпой, получив по две сигареты за свой скорбный труд, и вдобавок за дум высокое стремленье, втайне надеясь, что их имена напишут на обрывках этикеток.
Потом я осталась на крыльце одна….
А потом вышел страдающий Пафом и попросил у меня штучку, после чего задумчиво отправился своей дорогой.
А я осталась смотреть на красивую пустую пачку «Салема», радуясь и проклиная собственную доброту, а заодно и дружбу, и надеясь, что хотя бы одна свежая, как воздух, сигарета останется на завтра….
26.07.94
Любовь
Ольга Фёдорова
Любовь
«… твои колени оставили след на песке…»
Он стоял на лесной тропе в тени дикой изумрудной лианы и смотрел грозным и печальным взором куда-то вдаль, где скрывалось небо. Он знал, что лишь только солнце поднялось высоко над джунглями, сорок дней спустя после десятых дождей всё стихло здесь, он чувствовал, как чьи-то боязливые глаза наблюдают за ним из тихой и коварной зелени, он слышал их приглушённые вздохи, видел их тени на горячем песке – он простил им всё. Они не был ни зол, ни голоден, поэтому он не стал преследовать тех, кто прятался в тени его тени, но он хотел, чтобы им было видно, кто он и где он. Он медленно и гордо устремил свой взор в небеса сквозь гладкие переплетающиеся зелёные нити и плоские листья, сквозь блёклые жёлтые цветки и тёмные тонкие стволы деревьев к высокому недоступному солнцу. Он смотрел на его золотую игру в потемневших от его света небесах, он не задумывался о том, что это значит, пока не стал различать там какие-то ярко-красные запятые. Тогда он почему-то резко и сразу, ослеплённый, бросил голову вниз и повёл ею туда-сюда, расслабляя будто натянутую струною спину, и огляделся. Солнце осталось в его душе, оно горело и жгло, словно алый злой костёр, ненасытно пожирающий один за другим тусклые серые поленья. «Я должен идти, - подумал он, высматривая что-то в густой листве. – Я не могу, я не в силах, но я должен идти…» Медленной поступью он направился вглубь в джунгли, слыша, как за его спиной закричали довольные лохматые обезьяны, прятавшиеся от него в зелёной стене ветвей, как они мягко запрыгали с ветки на ветку, слегка задевая их хвостами. Он слышал голоса тропических птиц, вновь слетевшихся сюда, и вспоминал тишину, которая наступила, когда он вошёл сюда. Мир снова жил своей жизнью, жизнью вне его, и он знал, что стоит только ему вернуться – всё опять затихнет, замолкнет, затаится. Эта тишина, казавшаяся ему раньше сладкой, не радовала его теперь, когда где-то в глубине себя он слышит этот странный зов, который не даёт ему покоя. Он не хотел зла, он только знал, что должен идти туда, где начинается голубая земля, по которой проносятся тени, и куда ему самому не ступить. Странная диковинная голубая земля неодолимо влекла его к себе. Если раньше он мог есть её холодную обжигающую плоть и наслаждаться этим сладким чувством, даруя взгляд лежащему вдалеке зелёному бревну крокодила, если у них были общие жертвы, несмотря на то, что они никогда не делились друг с другом – то это таинство сейчас превратилось лишь в поспешное касание языком живительной влаги. Он внезапно и резко обернулся – не видит ли кто – и, подобно дикому, ошпаренному огнём коту, забился в прибрежные кусты. Он знал, что когда солнце встаёт точно над головой, она приходит сюда, чтобы поклониться этой чудесной земле, которая сливается с небом, этим зелёным атласным джунглям, а значит, и ему тоже.
Он не знал, кто она, откуда и зачем здесь, да и не хотел знать. Его уму была подвластна лишь яркая смена красок, впечатлений и чувств, которые были у него не так часто. Он не знал, как назвать то, что видит, то, что его очаровывает, да он и не задумывался об этом. Он знал лишь только, что она приходит сюда каждый день, но он не знал, что такое день, и что есть она, но он стремился сюда, повинуясь своим звериным инстинктам и истинно чудесному чутью. Просто он не знал о том, что он не хотел знать, он даже не знал, где он, он не знал, кто она. Просто он приходил сюда и ждал.
Она появилась, как всегда, ниоткуда, стремительно, невесомо и незримо. Она закружилась по берегу, утопая в жёлтом песке, а ветер развевал, прижимая к её стройному стану белую прозрачную ткань, делая линии её танца плавными и в то же время неожиданно обрывающимися. Вдруг тело её резко перегнулось назад, она заломила руки над головой, что сделало её похожей на иноземную статую из слоновой кости, неведомого идола – она
заломила руки и упала на колени, и они тут же утонули в этом жарком и жадном песке.
Он видел, как голубая земля тихо вздымалась, переливаясь тихим блеском, серебристая рябь бежала по ней, и в глубине её светилось что-то ещё, что-то неведомое. Его глубокие бездонные глаза расширились, от жары их закрывали длинные стрелы ресниц, его дыхание замерло где-то на полувздохе, не дойдя до горла. Она стояла на коленях в глубоком жёлтом песке у голубой влаги, под палящим красным солнцем, воздев руки, тонкие и хрупкие, словно ветви, к непостижимому свету. Её едва приподнятая голова была озарена сиянием и скрывалась в тени иссиня-чёрных прямых волос, ниспадающих до середины спины. Он не мог видеть её лица, её прекрасных широко раскрытых глаз, он видел только мглу этих чудесных паутин волос. Он тихо смотрел на её застывшую фигуру и осознавал, что никогда не видел ничего подобного. С каждым новым солнцем он приходил сюда тайком ото всех.
И вдруг его осенило: она заставила его испытать ту тишину, которую он давал узнать другим. Она заставила его молчать. Он не знал, что значит красота, но он не мог думать о ней тогда, когда рвал зубами кровавое мясо. Без этого он не мог, ведь он знал, что есть голод. Но и без неё он не мог тоже.
Порою ему хотелось стрелою выскочить из своего укрытия, броситься к ней, улечься у её ног, замурлыкав. Пусть она бьёт его, пусть гладит, пусть сразит наповал своим взглядом, своим опьяняющим дыханием…. Он не мог сделать ни шагу, боясь силы в своей собственной слабости…. Эта стройная фигура, эти чёрные волосы, скрывающие её лицо, это она…. Глядя на неё, он впервые не думал о том, с каким наслаждением он бы впился зубами в её нежную плоть – он не мог, он забыл…. И, видя её порывистые танцы на песке, он не думал о том, кто она, и зачем она здесь. Он просто хотел видеть, он хотел быть, хотел быть уничтоженным ею…. И тут он с тоскою и сладостью подумал: «Неужели это… я?»
Тропические травы колыхались под его тихим прерывистым дыханием в такт ударам его огромного сильного сердца. Ему трудно было постичь всё то, что происходило вокруг, он привык просто жить. Он не знал, почему свежие жёлтые цветы, источающие сладостный аромат, назавтра превращаются в грязные сморщенные куски земли, и он топчет их своею сильною ногою. Он не знал, почему жара сменяется прохладой, и откуда он понимает, как её найти. Не знал, почему становится темно, почему день сменяется ночью, не знал, куда ушла та ослепительно прекрасная чёрная пантера, которая иногда
встречалась ему, чьи глаза сверкали, как ночные звёзды, и гладкая шерсть отливала серебром, как клинок ножа, который люди забыли в джунглях. Она была горда и смела, но однажды в новолунье она исчезла. Он не знал, где она теперь. Теперь это диковинное существо напомнило ему её, ту, что в задумчивости стояла у реки, глядясь в воду, словно в зеркало. Вода была гладкой и прозрачной, и он подумал, что она видит там себя, что она восхищается собой. Он смотрел, как она, задумавшись, поправляет прядь чёрных волос, упавших на глаза, и со страхом ощутил биение новой мысли: «А что будет, если она уйдёт, и никогда больше я не увижу её?..»
Это показалось ему невыносимым. Он сделал шаг из скрывавшей его листвы, потом, словно заворожённый, переступил на месте, потом ещё раз…. Теперь его ничто не скрывало, и она должна была увидеть его во всей красе, но…. Она медленно обернулась, её взгляд задержался на нём – ему показалось, что это было целую вечность, глаза её расширились, и она, вскрикнув, побежала по берегу, взрыхляя жёлтый песок, и как-то внезапно скрылась. Он не погнался за ней, он просто не мог больше ждать, он только подошёл к тому месту, где она только что стояла у воды, и глянул в прозрачное зеркало. Он увидел в неё себя – свою большую голову, огромные округлые туманные глаза, пышные усы, сильные грозные лапы…. В глазах зарябило от собственной пестроты, и он, тряхнув головой, неслышно и тихо
отошёл. Потом остановился, подняв голову, и подумал, жмурясь от яркого жёлтого света: «Интересно, придёт ли она завтра?» А потом он вспомнил, что она из породы людей…. Он знал, что они такие, но не знал, зачем они приходят, и что им нужно. А приходили они часто, и даже ему приходилось сторониться их.
Однажды с наступлением темноты он вышел поохотиться, чтобы утолить голод перед сном, и увидел где-то там, вдали, мерцающий свет. Это выглядело так, что ему захотелось подойти ближе. Ещё тогда он увидел в этих людях и в том, что они делают, какую-то неверность, необычность и магию. И его рассудок вступил в борьбу с гордостью и любопытством одновременно, и всё же он тихо, неслышно пробрался сквозь заросли, вышел на затемнённую часть поляны и поглядел туда, в ту сторону. Люди сидели полукругом вокруг необъяснимого света. Это был красный цветок, который обладал свойствами тёплой шкуры в холодную ночь или той далёкой сияющей и недоступной
звезды…. Он был ослеплён, ему пришлось даже прикрыть глаза, до тех пор, пока он не свыкся с этим светом. Долго-долго он смотрел на этот искусственный свет, на этих молчаливых людей, и тихо ушёл во тьму. Он знал, что у них есть дубинки, плюющиеся смертельным огнём, и от них ещё никому не удавалось уйти. Он считал себя повелителем джунглей, сильнее их, но остерегался их и старался не встречать их на своей тропе. И мог ли он знать, что одна из этих существ, обычно молчаливых и осторожных, привлечёт его внимание, уничтожит и заставит забыть о себе….
Он знал то, что она живёт где-то неподалёку – несколько соломенных хижин в обрамлении зелёных ветвей. Он видел отсюда, как вдалеке снуют туда-сюда маленькие фигурки людей, но подойти близко не решился – его инстинкт подсказывал ему, что это излишне. Он помотал головой, удивлённо-рассерженный, и, ещё раз обернувшись, медленно ушёл, оставляя следы на глубоком песке. Он знал, что завтра он вновь вернётся, чтобы вновь испытать это уже знакомое щемящее тоскливое и радостное чувство. Он знал, что вернётся….
Он проснулся среди ночи, когда вокруг было черно, и странная тишина пронзила его слух. Ему было не по себе оттого, что он вдруг понял, что он совершенно один, хотя раньше он совершенно не тяготился своим одиночеством. Где-то над его головой прошелестели тени мягких крыльев – это вылетела на охоту ночная птица. Он ощутил страшную усталость – долго мотался в поисках пищи, затем… затем он забрался подальше, скрывшись ото
всех. «Зачем это?» - подумал он, просыпаясь и покидая то место для лёжки, которое он выбрал совершенно бессознательно. Он вышел на тропу, посмотрел вверх – небо было чёрное и пустое, сливающееся с остальной листвой, и необыкновенно тревожное. Он остановился и прислушался – лёгкий шелест травы, слабое дуновение и… что-то в нём самом. В этот миг он понял, что эта темнота прекрасна. Он любил ночь, сам того не сознавая – он обычно спал или не замечал, но сегодня он вдруг понял, что эта тьма – часть его самого, и иначе просто не может быть. Он слышал над собою шелест ветвей, лёгкий полёт падающего листа, тёмную пустоту неба и магию этой ночи. Она звала его за собой, но он не знал, куда он должен идти, поэтому он просто стоял и вслушивался в необычные диковинные звуки. Он не видел себя, не видел ничего вокруг, но он чувствовал и себя, и всё – он не мог иначе. И вдруг он ощутил, что понимает всё, и печален был его взгляд в темноте, и неслышно ступали его лапы по мягкой почве. Он долго вдыхал этот чистый ночной воздух, а после вернулся туда, где спал, неожиданно смирившись. И, уставив взгляд в бездонное невидимое небо, он вспоминал….
Неимоверно светлое золотисто-жёлтое утро. Ослепительно ярко. Он бежит куда-то далеко-далеко, и ветер неотступно бежит рядом. Он ныряет в голубую воду, подняв фонтан брызг, и выглядывает оттуда, жмурясь и отфыркиваясь. Потом он ощущает себя в воздухе – кто-то поднимает его, и затем вновь опускает на твёрдую шоколадную землю…. Ещё он смутно помнил первую охоту. Они долго бежали куда-то за кем-то, потом ему достался большой кусок розового мяса. Он знал, что это нужно, что иначе нельзя, и тогда он был в диком экстазе и опьянении этим бывшим когда-то живым существом…. А потом они ушли – тоже по очереди, воспитав его таким, какой он есть сейчас, отважным, сильным и гордым. Усилием воли он заставил себя спать, по собственному желанию закрыв глаза.
Утром, с первыми лучами взошедшего солнца, он поднялся и отправился к воде. Ему хотелось пить, хотелось воды, хотелось снова увидеть её. Он шёл туда, медленно и гордо ступая, потому что влекла его туда сила, непонятная и недоступная – он не мог уловить этого. Он чувствовал, как в джунглях слышалось едва уловимое дыхание, как все разбегались, стараясь не попадаться ему на глаза. Он совершал свой ежедневный солнечный путь, круг
почёта, в час, когда никто, кроме него, не имеет права прикасаться к воде….
Кинув стремительный взгляд из зарослей, он увидел, что она уже там. Её прекрасные чёрные волосы были собраны где-то наверху каким-то ярко-алым цветком с множеством лепестком. Дул лёгкий ветер, развевая её белый шёлк. Но она была странно нервна – не спеша прогуливалась взад-вперёд по песку, сжимая тонкие красивые руки и постоянно осматриваясь. «Неужели на неё тоже охотятся?» - подумал он и тут же ответил: «Да. Это я…» На мгновение она присела на песок, тут же снова вскочила, стремительно обернулась, в задумчивости прикрыла большие глаза с длинными ресницами и подошла к самой воде.
Он издали смотрел на её стройный силуэт над голубой сияющей бездной. Золотой свет запутался в её иссиня-чёрных волосах. Вдруг она обернулась, ветер скрыл её смуглое лицо за волосами, и опустилась у воды на песок, подобрав под себя загорелые стройные ноги. Она не знала, что он здесь, что наблюдает за ней, но он выслеживал её слишком долго. Она была его жертвой, жертвой его интереса и любопытства, но он не хотел, чтобы она уходила. И всё, что он хотел – это уйти вместе с ней.
Когда же он не смог больше противиться магической силе, исходившей от неё, то, выгнув спину, он вышел из зарослей и отряхнулся. Он вспомнил, что хочет пить, и сконцентрировал на этом все свои мысли. Он думал о многом, он даже забыл о том, о чём помнят все люди – о том, что они враги. Он, медленно и гордо ступая, начал свой путь к воде, стараясь не глядеть в её сторону. Солнце шло за ним, глядя в его затылок. Она, казалось, не видела его, и он приближался к воде, в которой нуждался не меньше, чем в ней – она была для него чем-то, чего он не мог постичь. Он не знал ничего, но понимал всё, и это понимание давало ему силы быть сильнее себя, даже сейчас, когда он понял, что его ждёт, но отступать было уже поздно, да он и не хотел этого.
Не глядя на неё, он слегка нагнул свою огромную красивую голову к самой воде, и вдруг услышал её крик. Он удивлённо посмотрел на неё – она вскочила, на лице её был испуг, и… ненависть. Он отступила и была уже готова убежать, когда он вновь отвернулся к воде. И когда его язык уже чувствовал влагу, что-то обожгло его спину. Он всё понял, оглянулся и сделал несколько шагов навстречу опасности, которая подстерегала его из тех же зарослей. Тут же он почувствовал резкую боль в сердце, которое всё ещё билось в любви, но всего лишь спокойно остановился, поднял голову к небу, потом перевёл глаза на неё – она замерла в каком-то странном ожидании, и тихо опустился на землю, словно на перевернувшееся небо. Ещё минуту глаза его были распахнуты, и он мог слышать то, что происходит.
Из зарослей вышел молодой статный человек, держа в руках дымящееся ружьё. Он окликнул девушку, и она подбежала к нему.
- Ты испугалась, Маора? Но я же всё-таки убил его!
- Да, он же мог…. Какой огромный тигр! Я никогда не видела таких больших…. Но как ты его выследил?
- Скорее это он выследил тебя. Я видел его здесь несколько дней назад, когда пришёл посмотреть на тебя.
- Почему же он не нападал на меня?
- Не знаю. Может, он и не собирался нападать.
- Не может быть…. А если так, то зачем ты его убил?
- Ты прекрасна, как никогда…. Его шкура будет моим свадебным подарком тебе…. Уже не боишься?
- Нет. Хочу взглянуть на него поближе.
Оба осторожно подошли и с удивлением оглядели убитого тигра, неподвижно распластавшегося у их ног. В его остывающей крови ещё жила любовь, и любовь эта была сильнее смерти. Он любил жизнь так, что даже забывал иногда, что он живой, что он живёт, и что он делает здесь. Весь его мир был огромен, и он мог вместить в себя тех двоих, что стояли над ним и невольно любовались красотой его шкуры.
- Я люблю тебя, Маора, - вдруг тихо проговорил юноша и пристально посмотрел в её лицо.
Она почему-то отвернулась и пошла вдоль по берегу, медленно удаляясь от него. Её волосы и прозрачные одежды тут же подхватил ветер, но она уходила всё дальше и дальше к своему селению. Они оба смотрели ей вслед – любивший и любящий….
Говорят, что до сих пор над этой прозрачной рекой появляется белый призрак огромного тигра. Когда его тень приобретает узнаваемые очертания, он подходит к воде и долго смотрит в глубину, а потом ложится на песок и глядит куда-то вдаль, где земля сходится с небом. А потом с первым лучом солнца он поднимает голову, и поднимается всё выше и выше, к прозрачному
яркому небу, и до тех пор, пока солнце окончательно не воцарится в нём, растёт и тает, постепенно растворяясь в белом жарком воздухе.
1992-1993
Метро и я
Ольга Фёдорова
Метро и я
Снова начинается эпопея с метро – каждый день по полчаса туда, а после, вечером, столько же обратно.
И вот сегодня я стояла в метро в своей красной джинсовой куртке и вела с тобой мысленный разговор.
- Ты знаешь, эти все старухи такие злые…. Ты не заметила, что они при первом же удобном случае стремятся ударить, задеть, оскорбить? Они нас просто ненавидят за то, что мы – молодые, у нас вся жизнь впереди, а у них – уже прошла, причём преимущественно безо всякой пользы, и ещё за то, что мы презираем их немощь и старость.
- А за что ты их так ненавидишь? – спросила бы ты. – Ты ведь не злая….
- Знаешь, - продолжила бы я, - мне кажется, что наши квартиры очень напоминают нас…. Точнее, если выводить теорию, как это делаешь ты, то наши квартиры заставляют нас вести себя определённым образом. Вот твоя, например, квартира, просторная, светлая, с длинными коридорами, как ты сама, свободная…. А у меня – узкий тесный дом, тёмный, но по утрам в моё окно солнце светит…. Но я хотела быть другой, и всё же квартира загнала меня в эти рамки, и поэтому я не могу стать тобой, а ты – мной, хотя ты и говоришь, что мечтаешь иметь такую квартиру, как у меня.
Я говорю с тобой только потому, что рядом со мной стоит пара – молодой парень и девчонка в длинном чёрном пиджаке, которая почему-то всё время смотрит на меня, и я не знаю, чем вызвано всё это, но всё же она успевает говорить со своим спутником, нежно держа его за руку.
Тут они начинают говорить о музыке, и этого я выдержать не могу – это моё самое слабое место, поскольку моя карьера не состоялась, и пока блестящего будущего у меня нет.
- Ты знаешь, - говорит девчонка, - а там, у нас, объявление висит – обучают на гитаре там, на бас-гитаре играть, импровизации….
- Может, сходить? – поддакивает парень. – Только я играть не умею.
- Да, уж конечно, не умеешь…. Только до импровизации руки не доходят, да?
Он ей кивает, а она снова смотрит на меня – наверное, потому, что я стою рядом и упорно пытаюсь не слушать, о чём они говорят.
- Ты засыпаешь на ходу, - нежно говорит он ей, а она:
- Ну, почему на ходу?
Потом они пускаются в обсуждение своей студенческой жизни, причём она произносит несколько слов на чистейшем правильном французском, и я уже не думаю о том, что весь асфальт Петербурга вымощен музыкантами.
- Так как пишется та фраза по-английски? Скажи по буквам.
Он склоняется к ней и проговаривает что-то.
- А я, признаётся она, - умею правильно писать только «baby».
- А как же ещё, «beby», что ли? – удивляется парень, чем вызывает обоюдный смех.
Мне почему-то неловко, и я даже испытываю желание выйти не на своей остановке, чтобы они могли нормально поговорить друг с другом, и чтобы она так испытующе не смотрела.
Но вскоре я приехала, повернулась, чтобы выходить, и слышу за спиной её голос:
- Знаешь, во времена нашего краснознамённого прошлого в умной книге были бы умные фразы о фундаментальных теориях.
- Ты это к чему?
- К тому, что я эту девушку где-то видела. Я это помню точно абсолютно, но в том-то и дело, что не помню, где и когда это было. Вот ведь где-то когда-то встретились, пути пересеклись, бывает же такое….
Кто знает, что она имела в виду? Я не смотрела на неё, поэтому даже её лица не разглядела…. Дело в том, что я – просто та, кто играет, и та, которая всегда неуловимо будет кого-то напоминать, вечная неудачница, вечно одна.
03.09.94
Нет ничего
Ольга Фёдорова
Нет ничего
(Тайна сотворения рассказа)
Я сижу на полу, ощущая медленное вращение Земли. В доме никого нет, и вокруг сладкая и нереальная тишина, в которой я с наслаждением тону. Лишь изредка воздух вибрирует голосами тех, кто ходит под окном по громкому асфальту острыми каблуками. Я люблю своё одиночество. Где-то далеко – Вселенная, и я знаю, что она включает меня в себя, несмотря на то, что я – здесь, а она – где-то там. Сейчас я могу путешествовать по нитям времени, невидимым и тонким, которые можно причудливо комбинировать – и переплетать между собой, и тот дивный узор, что получится в итоге – это я, мой мир, мои мысли. Как хочется утонуть в них, и я тону, погружаясь всё глубже и глубже, забывая обо всём другом. Все предметы вокруг меня теряют свою обычность, реальность и повседневность, и я не знаю, откуда они и где – я вижу только их тени, с которыми на данный момент я не имею никакой связи. Что это? Солнце? Оно тоже где-то сдали, но я могу ловить его свет. Как это много, и может ли что-то сравниться с этим ощущением. Оно такое всемогущее, что дарит свет каждому, даже самому маленькому существу этого огромного мира. Значит, солнце – это Бог. Это – начало веры, но этот свет идёт издалека, а я хочу, чтобы он был моим. Поэтому сейчас нет и света. Безумно хочется жить там, далеко – сейчас это желание больше меня. Мой пол, который держит меня и сейчас связывает с миром, твёрд и неуютен, но от него идёт тепло, которое передало ему моё тело. И нет ничего лучше в эту минуту, чем это хрупкое убежище. Как трудно играть в прятки со всем миром – если и спрячешься, то ненадолго – в итоге всё равно придётся выйти и показаться ему на глаза. И я слышу сквозь закрытое бледное окно – он зовёт меня, и этот зов уже в тайниках моего горла – это, должно быть, голос смерти. Но от смерти до жизни – один шаг, и это будет только после того, как начнётся знание. Мир оставляет меня, или просто я оставляю ему свой фантом, и плавно лечу во Вселенную, оставаясь на этом твёрдом полу, прислонившись к гладкой и холодной стене. Покой откинутой к стене головы – странная гармония, вечное и странное правило. Какой славный звенящий полёт! Мысли воронкообразно проникают в мозг, постигая нечто неведомое, и этот поток может остановить только реальность. А реальность – она далеко, и всё же здесь, рядом. Все предметы сейчас максимально удалены от меня, но они тоже здесь, я могу ощутить их под рукой, дотронуться и остановиться – на миг или на целую вечность – это неважно. Слабое шевеление древних ветвей деревьев за окном – это ритм жизни. Я слышу голос дали – нет никого, но где-то там, за стеной, за бетоном и камнем – те, которых я вижу, и ещё не раз увижу и услышу, но пока их нет, и я слышу голоса тех, кто невидимо носится в этом душном воздухе. Они не тревожат и не печалят, они – ничто, и их тоже можно прогнать одним движением мысли. Что это? Ты спишь? Но если я захочу – ты проснёшься и откроешь свои глаза. Но что изменится? Поэтому ты продолжаешь спать, а я продолжаю сидеть на гладком паркетном полу, вылезшему из-под покрова ковра. Мне хорошо там, где нет никого, там, где ничто не существует, даже этого «там»…. А природа так любит смеяться над людьми, скрывая под примитивной и такой внешностью прекрасные души. Я слышу, что ты говоришь мне – не вини природу, ведь она создала нас с тобой…. Я хочу забыть, поэтому забудешь и ты. И снова нет никого. Белизна потолка ослепительно ровна и стройна, и она так высока, что подчёркивает свою вышину. Мы в детстве так любили касаться рукой этого непостижимого потолка, и этим давали понять, что мы уже идём. Но куда мы пришли? Мы пришли в этот мир, чтобы сказать своё слово, но многие так и остаются со своим вечным молчанием, или говорят слишком много слов, кроме одного, самого важного. Кто теперь рассудит нас, если мы здесь и не собираемся уходить так скоро. И пока я сижу на этом твёрдом полу, я это знаю, но стоит мне встать – я останусь при своём и снова забуду всё это. Никто не тревожит меня, потому что тревожить некому. Я чувствую по звуку открытой двери, что кто-то выходит из соседнего дома. Каждый уходит из своего дома, своим путём в туманную дымку неизвестности, но зачем её постигать, если это не дано? Хотя её можно постичь с помощью проникновения в эти неведомые миры, пусть даже путём одиночества через себя, через других. Заполнив пустоту, любой человек становится так дорог, что не хочешь отпускать его от себя, от надолго до навсегда. Для того, чтобы увидеть солнце, нужно дождаться рассвета. Я не помню, кто это сказал, ведь никто никогда не видел солнца тоскливого, плачущего, все видят только солнце яркое, тёплое и светлое. И больше никто, кроме него, не может пояснить, почему. Может, это слишком нереально и красиво. Никто не знает, что там нужно, и я, когда сижу на полу в своей клетке, и те, кто прыгает по моему потолку, и те, кого никто не знает, не видит. Но, наверное, теперь, когда я не имею понятия о месте и времени, это совсем не важно. Через несколько мгновений я встану и буду метаться по этой клетке, но пока я сижу на полу, прислонившись к стене, уткнувшись лбом в колени – я пока ещё здесь, и пойму это тогда, когда открою глаза…. Не уходи, послушай – я люблю тебя. Ты так прекрасен в свете солнца, и, когда я смотрю на тебя, я ловлю твой взгляд, который, кажется, никогда не кончится. Скажи мне это ещё раз, я так люблю, когда ты молчишь, и вдруг в тишине глубоко звучит твой голос…. Не говори мне о том, что если сейчас я открою глаза, то ты исчезнешь, ведь теперь ты здесь, и ты говоришь мне о том, что мы оба стоим на краю, мы можем упасть, а может, кто-то останется…. Не уходи. Я знаю, что остаюсь я…. Касаюсь его руки, и всё вновь отходит, отплывает, и снова ничего нет. «Это смешно», - шепчет мне вновь появившееся солнце, и поэтому я смеюсь. Неважно, сплю я или нет – во сне я так же чувствую себя собой и не вижу себя со стороны. О чём ты думаешь, когда в тебя стреляют свежим солнцем? А когда звонит телефон, и ты не можешь подойти, потому что любишь… во сне? Одинокие и дикие глаза из соседнего окна говорят о том, что день уже начался, и кому-то хочется есть – мой дом стоит так, что окна кухонь соседнего дома выходят на мои комнаты. В один прекрасный день я узнаю, для чего нужны шторы. Смешно, не правда ли – кто-то будет пить чай и любоваться на мои тёмные окна. Впрочем, что такое я? Неужели только мне дано верить свету в абсолютно чужом окне, особенно теперь, когда светит солнце? У каждой машины под названием человек есть свои чувствительные кнопки: скажут слово – бледнеешь или, наоборот, дотронешься рукой – это как прикосновение к близкому тёплому огню. Думаешь, это не повод для разговора? А ты оглянись – вокруг никого нет. Просто я стою на пустой дороге, где только я и стремительный боковой ветер – и ничего нет. А что до солнца, то я не стану взбираться так высоко – наступит вечер, и оно само спустится ко мне в руки, ведь мы – карикатура на матушку-Природу. Только зачем долго держать его в своих руках – оно очень большое, даже поставить некуда, и оставить не с кем – уведут. Поэтому я вновь возвращаюсь в свой угол и нахожу свою мысль, едва не потерявшуюся в небытие, на потолке. Мне не жаль тех минут, что я сейчас теряю, проводя их где-то вне окружающего меня мира и его предметов, ведь они никогда не придут вновь. Не знаю, кто сказал, что мгновение неповторимо – наша мысль устроена так, словно это лента с кадрами, которую можно крутить вперёд и
назад, а можно просто остановить на каком-то одном кадре… но не навечно, ибо вечное нам неведомо. Порой мне и самой неизвестно направление моих мыслей – реальное и неведомое рядом. Кто осудит меня за это, кто прогонит оттуда? Никто, кроме меня, а мне так не хочется вставать и уходить – мне нравится сидеть на полу, видеть белый потолок и люстру, в которой окно вверх ногами, и все люди так и ходят – мне это нравится, потому что здесь, в моей комнате, ничего нет, есть только я… и ты. Ты – это всё, это всё, ведь я в любой момент могу пригласить к себе кого угодно. Ты стоишь за моей спиной и тихо улыбаешься моим словам, но когда я обернусь, снова не будет ничего, и поэтому я не вижу тебя. Есть в мире что-то такое, что выше моего понимания, но когда я вижу, что делается вокруг, я верю в то, что мне это известно, и даже если я сплю, то мне это всё равно известно, что бы мне ни снилось. Память – это очень сложно и опасно, её наличие делает невозможное, помещая мысль в гору человеческого мозга, который моментально превращается в действующий вулкан. В принципе, зачем я тебе всё это говорю – всё равно меня уже нет, но, возможно, мой голос с того загадочного света тебя позабавит. Ты прав, мне тоже раньше это казалось невозможным, но время летит так быстро, что и ты в один прекрасный день где-то там откроешь глаза и скажешь: да здесь же нет ничего! Эй, послушай, а, может быть, мы просто сидим рядом и не видим друг друга из-за одной стены и одного на всех белого потолка, поверх которого ещё один потолок – голубой? Мы просто сидим на полу, и всё нам кажется не таким, как раньше – какое огромное наше любимое кресло! И музыка глотает нас живьём, не разбираясь в том, кто мы, и есть ли что-то ещё, но в том-то и дело, что ничего,
кроме неё, нет…. Впрочем, есть окно, а за окном в соседнем доме – чужие люди, у которых окна смотрят в мои…. Ещё на улице есть люди, и когда солнце устанет светить, они последуют его примеру и тоже лягут спать…. Для чего я тебе говорю это? К чему думать о чём-то, если солнце проливает золотой дождь лучей в комнате, и за ними ничего не видно – другого просто ещё не изобрели. Сейчас ты спросишь: а можешь ли ты всегда сидеть в этой комнате большого мира рядом со мной, ни о чём не думать и смотреть не то вверх, не то на солнце, слушать, как вдали лают собаки, скрипит открывающаяся дверь соседнего подъезда, и отстранённо поют птицы? А ты уже знаешь, что я отвечу – да. Потому что это всё, что у нас есть, а если я
хорошенько подумаю, то наверняка вспомню что-то ещё…. В принципе, мир – одна большая квартира с бесконечными переходами, коридорами, соседями, большими ваннами и кухнями, и редко удаётся выкроить время, чтобы поуютнее устроиться в своём углу и немного передохнуть…. А музыка – она будет, и ты придёшь, нужно только остановиться, даже не оглядываясь, и просто сесть на твёрдый и удобный пол своего собственного угла, который никто и никогда не сможет отнять…. Но потом ты встанешь и уйдёшь, не потому, что устанешь любоваться на солнце и чувствовать, что я рядом, а просто потому, что нам нужен хлеб, и ты его принесёшь, и будет свет, и телевизор, и чай, а потом будет ночь…. Я знаю, что будет дальше, поэтому я
хочу, чтобы это было ещё – у меня больше не будет времени на мои прозрачные лабиринтовые думы, потому что после ночи не будет ничего…. Потом и я встану и уйду, потому что не хочу, чтобы ты ушёл один и не подождал меня, ведь мы оба будем есть этот хлеб, который дожидается нас. Но когда исчезнут лучи солнца, меня позовут, и снова не будет ничего, а пока….
1992-1993
Ну, и кто мы сегодня?
Ольга Фёдорова
Ну, и кто мы сегодня?..
«… я пою о сумасшедшем доме
Не могу петь ни о чём я, кроме
Потому что я здесь живу
Хочешь стать премьер-министром
Главврачом, экономистом
Постов здесь – завались –
Кем хочешь становись!..»
(П. Самойлов, «Сумасшедший дом»).
Одна моя подруга однажды призналась, что она сама себе заказывает сны. И видит в них себя, кем захочет. У меня – другой случай. Только не сны – истории. Они сами заказывают меня.
Действующие лица, персонажи вселяются в меня на пару страниц. А может, на пару десятков. Анастасия Романова, актриса, помешавшаяся от горя и любви, лихая запрещённая музыкантша, циничный парень, пытающийся вывести свою формулу любви, чеченка-смертница, футбольный тренер…. И это – вовсе не я. Это – маски, и их много.
Помню, кто-то мне рассказывал о предположении, что Гамлет в действительности был обыкновенным сумасшедшим. И всё, что происходило вокруг него, было плодом его воспалённого воображения. И Эльсинор, и тень отца, и Офелия, и поединок…. Он вовсе не притворялся сумасшедшим, он им и был! Круто, а?
Всё началось с того, что кто-то, прочитав один из рассказов, решил, что у меня действительно нет дома. У меня, говорит, те же проблемы – я тоже скитаюсь…. Проникся ситуацией, пожалел. Как будто бы читают мой дневник, отождествляя меня с моими персонажами. Ну, право же, не каждый решится опубликовать свой дневник, да и стоит ли, если в жизни ничего особо выдающегося не происходит. «О, это про несчастную любовь! Как у меня!..» «У, да ведь и у меня так было!..» Да, происходит такое вот отождествление. Меня и маски. Меня и того, кто читает. «Мы с тобой одной крови…»
Как же здорово заставить поверить в реальность придуманной тобою маски! И в то, что эта самая маска – и есть ты сам….
Причём приходят они тогда, когда их никто не зовёт. А Волшебнику остаётся только записывать, что они делают, как говорят подслушанными случайно фразами. И всё это – для того, «чтобы ты смеялась и плакала…»
Ситуации узнаваемы, ведь они действительно были… там, в другом, параллельном мире. А находить слова, чтобы описать увиденное – это нетрудно. Каждый видит по-разному одну и ту же картину. Главное – верно навести резкость. Передать нюансы цвета. Своя игра.
Ещё кое-что заметила: хочешь поднять свой рейтинг вдвое, запихни рассказик в раздел «Эротическая проза». Конечно, весьма забавно и занимательно наткнуться на описание того, как «это» происходит. В деталях – кто, кому и как именно. Тут уж нюансов, как таковых, минимум. А почему, собственно, именно у него и именно с ней, и откуда всё это, вообще, взялось?.. Да кому это, в конце концов, интересно? Магазин «Продукты», мясной отдел.
Поверили?.. Ха, так ведь и это – маска…. Всего лишь игра. Фристайл.
Конечно, если скажешь, что на самом деле смотришь на мир глазами гончаровского дядюшки Адуева, видавшего виды циника, никто не поверит. «А потом ты сказал ей вот это, а она – это, а потом она так посмотрела, а потом у вас, конечно, случился первый поцелуй…» - «Вы нас видели, дядюшка? Вы что, за нами подсматривали?» - «Да избави бог, но нетрудно догадаться, потому что у всех было…. И не забудь порвать все свои стишки – они никуда не годятся».
Да и в музыке, вон, тоже всего семь нот – чего ж вы хотите?.. Есть, правда, ещё и диезы с бемолями.
Но, что самое сладкое: меняя маски, чувствуешь себя маленьким, но всесильным богом. Ты можешь создать Вселенную на пустом месте! Пьянящее чувство, на самом деле…. СВОБОДА!
Вот почему так многих пугает не столько то, что хотят владеть ими, сколько то, что хотят владеть их душой…. Особенно если они – не обитатели придуманной тобою Вселенной. Но разве этот процесс поддаётся контролю? Иногда опомнишься, глядь – а всё, поздно уже….
8.12.04
Округ Enough
Ольга Фёдорова
Округ Enough
Это был небольшой тихий округ в штате Nevermind. В сущности, в округе Enough ничего особенного никогда не происходило, потому что это был достаточно заброшенный округ, и жители там были мирные. Никогда раньше Руби-роуд не знала ничего подобного (а произошло это буквально вчера, но потом стало повторяться всё чаще и чаще). Началось это в тихий, ничем не примечательный летний день. На Руби-роуд стали стекаться люди, причём сначала их было даже не видно – они стали приходить по одному или по двое, и ничего, казалось бы, не происходило. Они не привлекали внимание – они просто стали приходить. На Руби-роуд жители были вовсе не любопытны – ни больше, ни меньше, обыкновенные жители штата Nevermind, округа Enough. Они привыкли ко всему, но на тихой и светлой улочке Руби-роуд никогда не происходило ничего подобного. Сначала пришли двое каких-то тинэйджеров – она была странной, как и её спутник. Они просто написали на стене Saint-cemetery какую-то очень длинную фразу чёрным грифелем, и поэтому не удивительно, что эта надпись постепенно начала привлекать всеобщее внимание. И когда старая Керри вернулась с сумками из местного магазинчика на зелёной Руби-роуд, она бросила их на табурет и. отдышавшись, сказала:
- Что-то странное сегодня творится. Наверное, случилось что…. Хотя, что может случиться?
Но спустя несколько часов стало известно, что просто известный актёр Энди Джойс выбросился из окна собственного дома, а ещё через несколько часов – что привезут его именно сюда, на Saint-cemetery, что прямо напротив улочки Руби-роуд, округа Enough штата Nevermind. Казалось бы, ничего, совершенно ничего не происходило, но люди, стекавшиеся по одному, по двое или небольшими группами на Руби-роуд выглядели странно, очень опечаленными или восторженными. Но в штате Nevermind давно уже повелось так – если человек опечален, то это непременно вызвано состоянием восторженности; если же человек восторженный, то это означало, что он испытывает исключительно романтическую грусть – так что старая Керри уже ничему не удивлялась. Хотя она очень часто любила повторять, что во времена её ранней юности Руби-роуд процветала – она сама посадила несколько деревьев, чтобы воздух был чище, несмотря на то, что напротив было Saint-cemetery – её вовсе не угнетал этот печальный факт. Она к этому привыкла, и приучила своих соседей, родственников и знакомых.
Но Джима это известие повергло в полный шок. Он закрылся у себя в комнате, и после двух-трёх неудачных импровизаций на старой раздолбанной шестиструнке он погрузился в созерцание, достав из ящика стола припрятанный на чёрный день героин. И ему удалось на несколько часов забыть: то, что произошло с Энди Джойсом, рано или поздно произойдёт с ним самим – он словно предчувствовал это. Наверное, его успокоил вид из окна, зелёные качающиеся деревья, солнечный день – он надеялся, что завтра будет то же самое, и ему покажется, что он просто увидел страшный сон, и это никогда не было реальностью. В тот день так казалось только Джиму – остальные почему-то сразу поверили в то, что произошло. Наверное, поэтому белокурая Стеффи, вся заплаканная, со стекающей по лицу тушью, прибежала
к подруге, долго стучала в двери, пока не заставила её
открыть.
- Элли, - сказала она, - неужели это правда?
Она сказал это тихим дрожащим голосом, но по её лицу было видно – то, что случилось, не оставило её равнодушной, не могло заставить её совершить привычный ритуал – пробудившись от яркого луча солнца, который ударял в глаза, она обычно садилась к зеркалу и приводила в порядок свои роскошные волосы, потом она шла гулять с одним из своих друзей, но сегодня это было невозможно. Сегодня она стояла перед Эллин и не могла сдержать слёз. Конечно же, Эллин тут же её впустила, и они долго рыдали вместе, потому что Энди Джойс считался национальной гордостью, а не только гордостью штата Nevermind, и это осознавали все – не только те, кто собрался в этот день на Руби-роуд….
Старушки, приходившие на Saint-cemetery, не могли понять, что же здесь происходит, поскольку те молодые люди, которых они видели у ворот, были не то чтобы агрессивно настроены, но очень подавлены, как-то странно возбуждены…. Обычно молодёжь, считали они, всегда нервная, и с ними лучше не связываться, но они связывались, и не потому, что любили конфликты, а просто они часто оставались одни, и им было не с кем поговорить, поэтому старушки любили нарываться на скандалы. Но эти люди странно поражали – некоторые ходили взад и вперёд, курили, потом обрывали струны невесть откуда взявшихся гитар, и вообще видно было, что они хотят поделиться тем, что наболело, друг с другом, хоть с кем-нибудь…. Имя Энди Джойса ни о чём не говорило этим старушкам, однако они, возвращаясь с Saint-cemetery в платочках и чёрных длинных юбках, говорили своим родным:
- Что это они сегодня разбушевались? Почему это их так много?
Но им не дано было понять, что произошло, и поэтому спустя каких-то несколько часов жители ближайшего к Saint-cemetery дома на Руби-роуд наблюдали из окон за небольшой горсткой людей, которые собрались там.
Когда Джим пришёл в себя, он тоже присоединился к тем людям, хотя и не хотел верить в то, что произошло. Он стоял, прислонившись к кирпичной белой стене, не боясь, что его кожаная куртка будет запачкана белым мелом. Он ждал, что вот-вот придёт опровержение, что на самом деле это ошибка, на самом деле ничего не случилось, и он сможет вернуться домой и продолжать свои импровизации. Но ничего подобного не
произошло.
Эллин и Стеффи тоже были там, и их уже не волновало, что скажут соседи. Если Стеффи вела себя очень эмоционально, то Эллин, казалось, застыла. Она молчала, хотя Стеффи пыталась её разговорить, возмущаясь и плача – Эллин безмолвствовала. Она очень долго хранила молчание, а потом нервно попросила закурить у проходящего мимо Джима.
Никто не знал, долго ли им ещё здесь придётся стоять, но, во всяком случае, день был чудесный, и если бы не это известие, которое повергло их в шок, кто знает, каким был бы этот день, как бы они его провели – на природе с друзьями, в тихом кафе, у моря – кто знает. Теперь этот день обещал быть совершенно другим, и то, что солнце било в глаза, только раздражало, и та зелень, что царила вокруг, не радовала глаз, как прежде…. Они были сумрачны, молчаливы и нервны. Сначала никому даже не хотелось разговаривать, но потом это прошло само собой – все почувствовали, что рядом – близкие…. Это был один из немногих дней, когда они ощущали, что они не одни, они – вместе, и стоит только заговорить с проходящим мимо, он ответит, как бы ему и не хотелось хранить молчание…. Бесспорно, Энди Джойс всегда казался им символом их юности, протеста, желания что-то изменить. Им было всё равно, пусть этот человек не всегда был загадкой – он старался быть открытым для всех, и всё же какой-то странный ореол сотворили ему ещё при жизни…. Кто бы мог подумать, что это случится так скоро?
Возможно, его репутация была несколько скандальной – впрочем, как и у всех актёров, которые, едва добившись успеха, уже и не вспоминают о том, что осталось позади. Возможно, когда-то Энди был таким же, как Джим, возможно, когда-то он рос на такой же тихой улочке, как Руби-роуд, вполне возможно, что он видел из окна своего дома нечто подобное Saint-cemetery, а может, и нечто более оптимистичное – иначе что же вдохновляло его на путь к успеху? Ясное дело, что-то всё время подстёгивало его и не давало останавливаться, поэтому он жил быстро, резко, порывисто. Он любил смену красок, любил яркие впечатления, слыл человеком взрывным, и, конечно же, всё это привлекало к нему большое внимание общественности. Может быть, он нарочно создавал себе скандальный имидж, чтобы внимание это никогда не угасало. Порой он ненавидел себя, порой ему не давало покоя то, что он талантлив, что он – носитель особой миссии, что он непременно должен донести до людей что-то важное, а они, может быть, не всё понимают или и вовсе не слышат его. Он пытался сделать что-то такое, чего до него ещё никому не удавалось – сказать, изобразить…. Иногда у него получалось, но когда он пересматривал эпизод спустя два дня, ему всё категорически не нравилось, он пытался всё переделать, облечь в другую форму, и каждый раз получалось не то, что он хотел, и это его терзало.
Он не мог иначе, не мог не откликаться на порывы собственной души. Если бы он просто делал то, что надо – а он знал, как надо – но почему-то так не мог. Он делал только то, что подсказывало ему сердце. У него не получалось всё просчитывать, хотя иногда очень этого хотел. Рассчитать универсальную мелодию, до малейшего шага продумать создаваемый им образ, чтобы наверняка понравиться всем – но он просто был собой, и поэтому он терзался. Он знал – то, что он хочет, и то, что он может делать – совершенно разные вещи. Всё, что он умел – это быть свободным, и поэтому ему верили, за ним шли. Но когда он оглядывался, он почему-то никого не видел не только позади, но и рядом с собой. И об этом никто из собравшихся сегодня солнечным летним днём на Руби-роуд округа Enough у Saint-cemetery, не знал…. Нет, конечно, они знали многое о том, кого они называли Энди Джойсом, но то, что творилось в его душе, вряд ли кто-нибудь постиг – о, то был достаточно противоречивый человек, он никогда не показывал того, о чём думал на самом деле. Он считал свои душевные переживания исключительно своим личным делом, и, как истинный актёр, не собирался выносить это на публику, хотя в его глазах часто проглядывало то, что он скрывал, в его громадных тёмных глазах отражались и отчаяние, и ужас, и восторг, и упоение – и ему верили, хотя в его словах порой было не меньше противоречий, чем в его облике. Он создавал странную страну, в которую ему и самому хотелось бы поверить, и до которой, казалось, было рукой подать, и потому, что в эту страну верили, верили и ему, и он привлекал взгляды, похищал сердца, звал за собой, но в своей стране он был один. И вот теперь то, что произошло, казалось закономерным. Ему открылось голубое небо, и он мог с высоты того, что прожито, оценить себя. Никто не знал, каким было его созерцание, было ли ему тяжело от того, что он совершил, от того, что он достиг или не смог достичь, или, напротив, он был доволен – как знать…. Во всяком случае, количество людей, собравшихся теперь на Руби-роуд, удовлетворило бы его, потому что все они верили Энди Джойсу, верили в то, что такого человека, как он, ещё долго не будет знать мир.
Они приходили по одному или по двое, или по нескольку человек сразу, если они успевали созвониться, но те, кто не особенно внимательно смотрел телевизор, приезжали только сейчас. Они не знали, сколько им ещё предстоит здесь стоять, их бесили эти взгляды, которыми награждали их жители Руби-роуд, торчащие в окнах, но они не могли уйти – что-то мешало им. Им казалось, что дом, который они оставили для того, чтобы быть здесь, не имеет никакого значения по сравнению с тем, что произошло. В самом деле, что такое дом? Как они могут сидеть в тепле, как они могут развлекаться, если сегодня что-то ушло от них, то, во что они верили…. Это было довольно странно – как они могли что-то потерять в столь нежном возрасте? Не верилось, что они способны утратить то, что составляло часть их жизни – они казались себе владетелями Земли, и вдруг…. Они были не властны что-то изменить. Трудно сказать, понимали ли они это, но им не хотелось верить в то, что существуют иные законы, согласно которым те, кто вечно сомневается, кто вечно противоречив, вынуждены оставить этот мир раньше…. Многие из них и сами были таковы. И Джим, вспоминая свои импровизации, говорил себе: «Я ошибался. Я пытался что-то сделать, но мне никогда не добиться того, чего добился сегодня Энди…. Как я могу браться за гитару, если то, что делал он, было гораздо значительнее?»
Если бы Джим знал, что Энди Джойс говорил так же! Эта участь не могла не миновать каждого из тех, кто сомневается, кто был полон противоречий, и кто пытался порой пойти против себя и против тех законов, которые существовали в этом мире…. Это было очень странно.
Солнце стояло высоко, и всем хотелось пить. И хотя магазинчик был рядом, никто не хотел уходить, поэтому Стеффи сбегала домой и принесла воды, поделившись с теми, кто стоял рядом. Народу было ещё не очень много – они стояли в тени большого дерева. К надписи, которую сделали те двое, что пришли первыми, добавились ещё несколько порывистых и странных записей, выведенных отчаянной, сумрачной рукой.
Обычно подвижная, шустрая Кэти притихла – она не могла ничего сказать, потому что чувствовала – первое же сказанное ею слово вызовёт безудержные рыдания. Только вчера Джон предложил ей открыть клуб имени Энди Джойса, а сегодня…. Она проклинала Руби-роуд и всё на свете. И только Курт, подобрав с земли кусочек мела, написал на стене: «Я ненавижу себя и хочу умереть…» На него странно посмотрели, но об этом думали все….Никто не знал, кто будет следующим.
Они стояли здесь два дня и две ночи, никуда не уходя, и им было всё равно, что они нарушают покой тихой Руби-роуд, вызывая странный интерес у любопытных жителей дома напротив….
Его привезли, и на Saint-cemetery буквально яблоку было негде упасть – так много собралось народа.
Энди Джойс любил славу, а его любили женщины, поэтому, конечно же, он не устоял перед искушением и не сохранил семьи. Он скитался по городам и был совершенно один, хотя его всегда сопровождали подружки на час. Его последнюю любовь звали Эрна Лоуди, и она подрабатывала моделью для местного журнала. Они долго жили вместе, но порой Энди казалось, что ей совершенно всё равно, что с ним происходит…. Когда эта уверенность стала особенно сильна, когда однажды его оставили одного, он понял, что надежды больше нет, и сделал это.
Здесь не было Эрны Лоуди – она не пожелала приехать…. Здесь была его жена Мэрион с сыном Ронни – они и не пытались скрыть боль утраты, и в глубине души были уверены, что он просто ошибся, оступился, и они были нужны ему всю жизнь…. Её раздражала толпа – даже сегодня она не могла побыть с Энди наедине. «Вот он снова остался один…» - думала она.
На национальный флаг, укрывший его гроб, полетели комья земли…. Казалось, всем пора было разойтись, но нет.
С тех пор Руби-роуд не знала покоя…. Некоторые из них поселились здесь. Кэти говорила:
- Я не оставлю его одного…. Я понимала его лучше других, и поэтому я не хочу, чтобы он был здесь один, не хочу…. Потому что он всегда был один.
Вместе с ней здесь остались ещё несколько человек. Джим тоже стал жить здесь, не всегда понимая, для чего ему вообще нужно жить.
Так, до наступления холодов, жители Руби-роуд удивлялись:
- Неужели они поселились тут навсегда?
Остались самые стойкие. Но два раза в год они уговорились встречаться здесь.
Это стало повторяться гораздо чаще. Спустя три месяца на Saint-cemetery привезли Курта Моррисона, покончившего с собой, и здесь снова собрались люди. Через полгода сюда привезли Джима Кобэйна – он застрелился, и Руби-роуд потеряла покой. А они так и обитали здесь небольшими стайками, забыв о своей бесцветной и потерявшей смысл жизни…. И это продолжалось всё чаще и чаще, ибо ничто в этом мире не вечно.
Вот что сталось в округе Enough штата Nevermind…. Клянусь, я не вру – мне не выдумать ничего печальнее.
01.05.95
Часы
Ольга Фёдорова
Часы
У неё на руке были часы. Они так сияли, подобно солнцу во тьме, что он не сводил с них глаз. Они были слепыми, с какими-то палочками вместо цифр, но золотые стрелки спасали всё дело. Он зачарованно следил за ними глазами, когда они в медленном ровном танце совершали круг среди цветов. И когда в
окно глядело солнце, то эти часы сами становились солнцем на её снежно-белой руке, подпиравшей подбородок. Он знал, что она никогда с ними не расстаётся, и редко когда расстёгивает серебряный замок на сверкающей гранёной браслетке. У них было имя – какие-то тонкие иностранные буковки, которые сейчас скрывала самая большая стрелка. Их синее лицо околдовало его сразу. Своей загадочностью, неизвестностью, красотой и точностью они разбили его сердце. Он не сводил глаз с этого необыкновенного создания и страдал оттого, что не слышит биения его сердца. Затуманенное стекло, покрывающее эти часы, было таким тонким, что при каждом движении её руки он боялся, как бы с ними чего-нибудь не случилось. Солнечный свет снова мигнул ему, отразившись от их лица, и вновь погас, и тогда он решил подойти ближе, проглотить их своими жадными глазами. Но он не решался, только глядел в ту сторону и чего-то ждал. Тогда свет, делавший их прекраснее, исчез, исчезли и они, когда рука на мгновение скрылась под столом. И тогда он медленно встал, огляделся и сел рядом с ней. Она обернулась к нему, улыбнулась, но ничего не сказала, но он и не видел её. Он не помнил, встречались ли они раньше, были ли знакомы, помнил только, что рука её неизвестно каким образом очутилась в его руке, и он, наконец, смог рассмотреть их поближе, и долго не отнимал руки. Сбывалась его тайная мечта, и он наслаждался каждым мигом созерцания этого задумчивого синего
лица с тонким и коротким изящным именем. А потом она собралась уходить, и сей желанный предмет исчез из поля его зрения. И когда мысли его вновь понеслись по прежнему течению, он поднялся, пошёл вслед за мерным блеском стекла на циферблате и догнал её. «Подожди…. Куда же ты?» - еле слышно произнёс он, не сводя с них глаз, и их блеск стал мернее и спокойнее, словно они были рады ему. Она обернулась и ласково посмотрела на него, поразившись его странным глазам. «Я и не собиралась уходить, я почему-то знала, что так и будет», - прошептала она, но ему не было видно её лица, он взирал лишь на притягательное и задумчивое лицо бесстрастных часов. Казалось, они дышали….
Что было потом? Потом она взяла его под руку, и он был почти счастлив видеть сверкание часов так близко – он даже мог слышать биение их сердца, их дыхание. Она вела его к себе домой и смотрела вперёд, в туманную даль, думая о любви, не видя его глаз. Она верила в то, что то чувство, которое возникло у них сейчас – первое и самое чистое, единственное и неповторимое, и он тоже верил. Ещё никогда он ничего подобного не чувствовал, но он ждал, он шёл за блеском этого магического предмета, и она вела его за собой.
Что было потом? Ступени, двери, полумрак, вино – он не помнил ничего, кроме матового лица часов, что сверкали при каждом её движении. Была её мягкая походка, порывистые жесты, глаза, её руки, осторожно касающиеся его плеч, а он видел одно – серебро её часов. Он шептал в спасительной полутьме: «Как вы красивы, как чисты…. Как я счастлив…» Она только улыбалась и ничего не отвечала, и часы тоже ничего не отвечали, но озаряли тёмную комнату своей слабой улыбкой. Он следил за этой улыбкой до тех пор, пока она вдруг не исчезла. Тогда он бросился за нею в погоню, отыскал часы и коснулся руками её руки рядом с ними, и ему показалось, что они хотят, чтобы он владел ими. А потом они исчезли – она медленно сняла их, и вокруг наступила кромешная тьма, а ему стало всё равно, что происходило вокруг, потеряло всякий смысл… до утра.
Он проснулся рано утром рядом с незнакомой девушкой, глаза которой были в тумане, а губы ещё не остыли. Он удивился – как он попал сюда, зачем он здесь? И вдруг он вздрогнул оттого, что солнечный луч проник на туалетный столик, и возродил часы к жизни – он вновь увидел их новый, свежий и танцующий блеск. Он не удержался, взял их в свои дрожащие руки, поднёс к свету, рассмотрел каждую деталь и, прижав их к сердцу, вышел за двери. «Теперь вы в надёжных руках, ведь я люблю вас», - подумал он. Она ни о чём не думала, она просто спала, обняв рукой подушку – теперь она будет спать вечно. А часы в его руках всё так же улыбались своей вечно завлекающей и загадочной улыбкой.
1992-1993
Чёрные неостывшие угли
Ольга Фёдорова
Чёрные неостывшие угли
Странно и забавно. Трезвость и расчёт. А кругом – огромные пьяные бородатые мужики. Удолбанные.
Они думают, это их победа. Они думают, они могут мне приказать.
Пусть думают. Жалкие трусы.
Я контролирую ситуацию. Я трезва. Во мне не осталось никаких чувств. Ни страха, ни жалости. Я не дрогну.
Я ничего не чувствую. Мне всё равно.
- Зачем? Зачем, ведь вы погибнете вместе с нами?
А мне не страшно. Разве можно испытывать страх, если ты всё рассчитала? И трезва? И в тонкой руке подруги, такой хрупкой, что, кажется, вот-вот переломится – пистолет. А в другой – провода.
- Посмотрите, здесь же дети…. Ведь у вас тоже есть. Вы ведь тоже умрёте – что же с ними будет?
Бесполезно. Не действует. Уже давно во мне нет никаких чувств. Всё выгорело вместе со слезами. В тот день.
Они подожгли дом. Просто так. У дочки полковника был день рождения. Хорош подарок….
Там была вся моя семья. Не давали подойти, стреляли. Не пустили меня, а я билась, кричала…. Всё сгорело. С тех пор во мне не осталось никаких чувств.
Струны нервов молчат, как провода в руке. Я не дрогну. Я не поддамся эмоциям, как эти бородатые уроды. Сразу напились на радостях. Сами не понимают, что делают.
Мне проще. Мне всё равно, что будет. Нечего терять, ведь меня давно уже нет.
Они искали тех, кто безропотно пойдёт за ними. Покорных, легко внушаемых. Моё преимущество в том, что я – не такая. Я видела нормальную цивилизованную жизнь. Пусть думают, что это покорность и полное признание их власти.
Но мои глаза горят, как чёрные неостывшие угли. Им никогда не погаснуть.
«Месть – это блюдо, которое подают холодным». Это всё, что мне осталось. Это цель, и она близка. Во мне ничего не осталось, даже злобы. Я – камень.
Бедняга полковник не знал, что будет завтра…. Никто не знал. Знала только я.
Никогда не знаешь, чем отзовётся твой вчерашний выстрел.
Часть шоу. Законы шоу.
Я пришла, чтобы оставить после себя развалины. И этих грязных бородатых мужиков с автоматами, кайфующих от собственной крутизны, оставить в них.
И после меня остались эти чёрные горящие глаза….
Да, войти в самолёт было необычайно легко. Мне уже случалось летать.
Я не боялась.
Вокруг переговаривались, листали журналы, девушка с тележкой вежливо предлагала сок….
Только я знала, что будет через несколько минут. И всё в моей власти. Они и не подозревали об этом. Знала только я….
Ничего не осталось внутри. Я никогда не видела мира…. Всегда слышала выстрелы. Здесь всё иначе.
Они думают, что войны нет. Ошибаетесь – она просто спит. Она здесь, и никто не знает, когда и где она проснётся.
Ведь те чёрные горячие угли глаз из телевизора – это не сон. Остановившиеся, но живые. Это я.
Их не убить. Я бессмертна. Никто не знает, где и когда я воскресну вновь.
Тут гудение слабее. Всё сверкает, можно включить воду. Я одна, я словно отгородилась от мира.
Здесь комфортно. Никто не помешает. Я сделаю всё, как надо.
Мы тоже никому не делали зла, пока не пришёл полковник. Просто мой дом случайно попался на пути.
Вот и эти люди – тоже случайно. Что поделать, никто не выбирал – так получилось.
Разрываясь на части, посреди огня я знаю, что воскресну, как только искра упадёт на землю.
Из пепла я возрождаюсь вновь.
Не надо было отдавать в их руки кнопку…. То был мой единственный просчёт.
Никому не позволю самоутверждаться за свой счёт. Просто страшилкой я не буду.
Хотя, испытывай я хоть что-нибудь, сама бы разорвалась на куски, сообразив, что мы делаем. Детишки так плакали, а потом, внезапно повзрослев, поняли, как надо себя вести. Просто смотреть в глаза и молчать. Дрожа, но гордо. Они не боялись. Я видела это, разрываясь на куски.
Ты хотел убить меня, полковник? Ты уже давно сделал это, когда спалил мой дом. С тех пор я мертва. Но я бессмертна. Однажды я приду за тобой.
Я знала этот город, знала, где обычно бывает много народа. Надо только попасть внутрь.
Так получилось – меня всё равно бы не впустили. Но я была запрограммирована на гибель. Не кем-то, нет. Просто погибает тот, кто не чувствует опасности.
Милый, милый дом…. Как жить дальше, а, полковник?
Смешно – отец посадил меня в машину и сказал, что мы едем в рай. Ведь он не желает мне зла, он сказал, что это даже счастье. Он хотел, чтобы мне было хорошо. Да и я не верила, что меня когда-нибудь может не быть. Даже когда рвалась на куски. Я верила, что там был полковник. Но ему опять удалось ускользнуть.
Но я снова воскресла. Я снова здесь. Однажды я найду тебя, полковник. Ты от скуки спалил мой дом, и теперь не знаешь, где я появлюсь в следующий раз. А я рядом, я слежу за тобой. Я бессмертна.
Ты всё поймёшь, едва увидишь мои чёрные горящие глаза. Я – война.
Когда-то этой войной был ты. Но теперь всё иначе.
Теперь я – твоя война. Вечная война….
24.10.04
Ольга Федорова: Камикадзе.