ОТ СУМЫ И ТЮРЬМЫ, И КРУШЕНИЯ…
Двухъярусная шконка была сварена из отбракованных дымогарных труб, и через сбившуюся вату матраца Ганусевич копчиком и лопатками неспокойно прогибал сплющенные трубные ленты, а руками, искавшими работы, привыкшими к рукояткам молотка, крана машиниста и контроллера, гладил шероховатости стоек, под слоем черного лака кончиками пальцев находил шелушинки накипи. "Снова в клеточку день, да в полосочку нары…" И мысли его тяжело отвращались от унизительного сегодня, и, не желая останавливаться никак, нисколько, совсем на вчерашней вине, легко скользили прямо в позавчера, где он, восемнадцатилетний, красивый и сильный практикант железнодорожного техникума, впервые при свете переносного тусклячка увидел в белесой пыльце тугой трубный пучок, распиравший котельные решетки "одра" – паровоза серии ОД.
Воспитанный совковым трудовым энтузиазмом с коммунизменными инстинктами – ни стыбзить, ни посторожить, – он все же попал, как рябчик, в клетку. "Кто там не был, тот побудет, а кто побыл, не забудет…" Здесь, – увяз, так сиди – в Луганском следственном изоляторе, его "кликуха" была Паровозыч. Хотя работал он уже машинистом тепловоза...
В то мартовское утро с Валеркой Кайдановским, учащимся ПТУ, проходившим поездную практику действующим помощником машиниста, вели они тяжелый "нАлив" по обороту из Купянска. Предвходной светофор Пропасной оказался желтым, а перед красным входным пришлось остановиться. Валерка побрел наводить марафет в задней кабине, а Ганусевич, закрыв усталые глаза, привычно забросил затекшие ноги на пульт. Дизель мягко рокотал, поцокивал заводной механизм скоростемера, лениво чакал компрессор.
Вдруг он зачастил, спеша пополнить внезапную утечку воздуха. Ганусевич расплющил тяжелые веки, успел заметить метнувшуюся вниз черную стрелку двойного манометра, красная только чуть дрогнула. Компрессор продолжал молотить, его усилиями стрелка давления тормозной магистрали поднялась почти до нормы, но чувствовалось, что утечка все же повышенная. "Что за ситуевина! Разрыв? При стоянке? Маловероятно. Или с концевыми кранами кто хулиганит? Послать помощника проверить".
Недовольный Валерка вооружился молотком, почикал фонариком. Севшие батарейки давали короткое чахоточное свечение. Он плюнул в сердцах и так, на темную, загремел по рубчатым ступенькам на подтаявший накануне, но сейчас схваченный морозцем снег обочины.
Когда помощник вернулся, на входном уже горели два желтых, приглашая в станцию на боковой.
– Ну что?
– А... – хотел послать всех в сексуальное путешествие обозленный практикантроп, но перед старшим сдержался, – ничего, все в поряде, механик. Поехали!
Мощный "ганнибал" (так за громогласную силу обзывали тепловоз 2ТЭ10) не мог взять с места, буксовал даже по песку. Ганусевич немного осадил состав, сжимая фрикционные аппараты автосцепок. Локомотив, как бычок, неохотно, но поволок за собой низку вагонов.
Остановившись в пределах пути приема, хотели отцепиться, отъехать, но дежурный по станции предупредил: "Механик, стой на месте, вагонники докладывают, – нет хвоста..." А спустя несколько минут увидели зарево пожара, и тревожные переговоры по рации донесли нечто ужасное: на перегоне крушение то ли пассажирского поезда, то ли только его тепловоза. Он столкнулся с группой цистерн, по-видимому, оторвавшейся от грузового, который привели только что они, машинист Ганусевич и его молодой, недоученный, недовоспитанный, в общем, недоколыханный помощник Кайдановский.
ПОДВИГ МАШИНИСТА
Они были еще в разных КПЗ при линейном отделении милиции, когда с передачей принесли из дому "Железнодорожник Донбасса" с поэмой "Машинист", в которой рассказывалось, что произошло на перегоне Колышеваха-Пропасная в то злополучное мартовское утро.
Лучше, а главное, короче, чем рассказал об этом внештатный корреспондент, заместитель начальника депо Александр Сарычев, не изложишь:
*
Не видать в переметах земли –
Март погоде не в силах дать лада.
Скорый поезд под утро вели
Машинист и помощник – бригада.
Цокотал тепловоз, будто конь,
Многосильный, во всем безотказный.
Светофорный зеленый огонь –
Пожелтел. И сменился на красный!
Перевел машинист рукоять –
Бурно выдохнул кран краснорогий.
У входного придется стоять,
У домашнего, скажем, порога.
С неба дым повалился на снег,
Истончав у глушительных камер.
Поезд резко замедлил свой бег,
У луча светофорного замер.
"Тьфу! Кобыле под хвост весь нагон!" –
Возмутился помощник устало.
Тронул тумблер – зажегся плафон.
Тьма чернильной за окнами стала.
*
Из мембраны хлестнул циркуляр:
"Машинист девяносто восьмого!
К вам навстречу... цистерны... соляр...
Машинист!.." – и опять слово в слово.
И в прожекторных желтых лучах
Показались вагоны... Все ясно!
Лег на плечи непрошено страх,
Страх за тех, кто не видит опасность.
И ответственность грузом легла.
И решение вызрело быстро:
"Отцепляй!" – и помощник стремглав
Соскользнул по ступенькам ребристым.
В жизни каждого есть рубежи,
Но не каждый берет их героем.
"Оставайся!.. не лихом... скажи..." –
Машинист передвинул контроллер...
*
Есть понятье простое – хочу –
И набатное сложное – надо.
Я о первом – годами молчу,
Для второго – горю сто раз на день!
"Перед мысленным взором его
Жизнь прошла..." – напишу, но не верьте.
Он был занят. Совсем не легко
Торопиться на встречу со смертью.
*
Разорвал телефонный звонок
Паутину моих сновидений.
Глянул в окна: пылал весь восток,
И бежали рассветные тени.
В трубке бился поспешный доклад:
"Столкновение... Вызван пожарный!.."
Что-то я уточнял невпопад,
Холодея от вести кошмарной.
Через десять минут мой "козел",
Завывая, скользил по дороге
Мимо спутанных диких жердел,
Замеревших в неясной тревоге.
*
Растекаясь, горящий соляр
Пожирал все живое в кюветах.
Полыхал в тепловозе пожар,
Освещая зевак неодетых.
Появился помощник сквозь дым
С лихорадкой безумья во взоре.
Стал помощник в то утро седым,
Стал он старше на ночь и на горе.
*
Паровоз подобрался с хвоста
К пассажирским уснувшим вагонам,
Чтобы поезд, вернее, состав,
Тихо пятясь, убрать с перегона.
Ближе всех подошли к очагу
Пять машин ярко-красной окраски.
Кто к брандспойту, а кто к рычагу
Порасчетно рассыпались каски.
Но как долго держался огонь
За стальные бока тепловоза.
И как долго текучая вонь
Вырывалась из пены морозной.
Позже долго шипел автоген,
Прожигаясь настырно в кабину.
Вот пробился до сплющенных стен.
Вот и их не осталось в помине...
*
Митинг траурный. Речи и плач.
Гроб закрытый смущает кого-то.
Виден только обычный кумач
И на нем черно-белое фото.
Задрожал гулкой медью оркестр.
Комья глины забухали глухо.
Тепловозы завыли окрест:
Пусть герою земля будет пухом.
Это буду я помнить всю жизнь!
Вой тифонов, различных по звуку,
Тех, которые в крике зашлись,
Изливая прощальную муку...
*
Сорок дней пролетело. Забот,
Вдовьих слез, документов и справок,
Представлений, бетонных работ,
Оформлений и срочных доставок.
Прочитали посмертный Указ.
Прикрепили к бетону пластинку.
За столом, где смеялись не раз,
Погрустнели друзья на поминках.
*
Встретил смерть он геройски, в упор.
Обкатала профессия риском...
Где трава не растет до сих пор,
Оживляется вид обелиском.
Днем и ночью бегут поезда.
Голосят уважительным свистом.
Это память друзей... Никогда
Не забудут они Машиниста.
... Машинистом с большой буквы посмертно был назван товарищ Ганусевича по цеху, полный тезка Евгений Георгиевич Ковтун.
А он вот парился за колючим забором, потому что тогда, трогаясь с места после остановки у входного светофора, по "живому" порвал автосцепку у седьмого от хвоста вагона, у которого оказался перекрытым концевой кран тормозной магистрали.
Скорее всего, его балахманный, без году неделя помощник ничего такого не увидел, потому что не дошел до этого места, но на следствии уверял, что все было в порядке. Группа цистерн постояла, постояла на тормозах, пока не истощились запасные резервуары, а потом и покатилась. Навстречу дремавшему у предвходного светофора девяносто восьмому…
"ДУЭЛЬ ДУШИ И КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКИ"
"СИДЯЧАЯ"?
Ганусевич усмехнулся. После семилетки вслед за друзьями он двинул в Омский железнодорожный техникум – благо, что от вступительных, как отличник, был освобожден. Но здесь учили только путейским и строительным профессиям. К концу второго курса понял, что их пути с локомотивом все больше расходятся.
Разведенный с матерью отец звал Евгения в Белоруссию, в 50-ти километрах в Вильнюсе был техникум с паровозным отделением. И Женька решился на перевод.
Летом выписал бесплатный билет и отправился. Вышел ночью на станции Ошмяны, спросил у "красной фуражки": "Не знаете, далеко улица Советская?" На что получил изумленный ответ: "Яка вулыця? Да горада 17 киламетрав!"
Взвалил на плечо фанерный сидор, обтянутый дерматином, и пошагал. На рассвете догнал и немного подвез селянин на телеге с невиданными раньше шинованными колесами.
Через три дня с отцом приехали в Литву. Вильнюс поразил не только послевоенными развалинами, но и архитектурой, обилием мелких торговых точек, латиницей вывесок, литовско-польским акцентом. В техникум Женьку приняли.
Перед началом учебного года он приехал уже со всем скарбом. Комендант общежития вдруг как-то особенно выкрикнул: "А ну, кто желает на дачу?!" Несколько "старожилов" озорно и быстро согласились, махнув рукой и Женьке: "Айда, братка, не так страшен лес…"
Может, имелось в виду то, что в лесах еще кружили, уходя от "ястребков", "лесные братья"? Так автобус Ошмяны–Вильнюс, обыкновенную полуторку с натянутым на кузов брезентом, в пути много раз останавливали для проверки документов солдаты в синих фуражках.
Но как бы-то ни было, а через полчаса они ехали комфортабельным дизель-поездом "Харгит" в пригородный Павильнис. В двухэтажной даче внизу хозяйничала проворная старушка, пять жильцов расположились в просторной верхней комнате. В открытые окна плыл запах спелых яблок и хвои, и напрасно хозяйка увещевала успокоиться, – шум и гам стоял до первых петухов.
Так и повелось. ЗасыпАли под утро, обедали и, листая конспекты и книги, дизелем ехали на занятия во вторую смену в техникум, возвращались к ночи: один дежурный спешил прямо в дом готовить ужин, двое шли через сады, обнося яблони и груши, двое – по огородам, запасаясь овощами.
Однажды вечером пришел участковый. Старуха, прежде чем открыть ему, заглянула к ним: "Ага, попались?" Ганусевич взвился на изразцовую печь, ему подали сумку с натыренными яблоками, которые и были высыпаны в глубокую нишу между стеной и печью. А милиционер, оказывается, просто пришел проверить паспорта и прописку!
На следующий день Женька снова взобрался на печь, привязал к дужке перочинного ножа леску и, кидая нож вниз и накалывая яблоки, благополучно их оттуда выудил. С наступлением холодов перебрались в городское общежитие.
Технические науки давались легко, с отличными, изредка хорошими, оценками. Куратор группы, умная, добрая и красивая инженер-капитан Елена Васильевна Белоножко читала курс водоснабжения и теплотехники. Инженер-майор Феодосий Семенович Пискун, мужественный и приятно пахнущий табаком, давал устройство и работу паровоза, регулярно водил на горячие машины в депо.
Зав учебной частью инженер-майор Е. Н. Ромас, сутулясь и пряча взгляд, преподавал общий курс и правила эксплуатации железных дорог. С мастером производственного обучения инженером-лейтенантом Я. А. Марковичем, добродушным грубияном, который выражался, "грубо говоря, повторять не решаюсь, а, мягко говоря, нет слов" (кроме самого безобидного – "дупа малевана"), грызли на станках металлы.
В последний год появился инженер-майор М. Д. Жуковский, с хитрой улыбочкой на лице, не обезображенном интеллектом, но куда-то исчез Ф. С. Пискун. Шепотом говорили, что не без вмешательства Конторы Глубокого Бурения.
То ли за нежелание повторять вслед за учебниками многие идеологические глупости, например, что первый в мире паровоз построили в 1834 году отец и сын Черепановы. Отечественный – да, но не первый в мире. Первый паровоз изобрел и построил английский инженер Ричард Тревитик еще в 1803 году.
То ли "в связях, не порочащих его, замечен не был!" Сеял разумное, вечное? Возможно. Jedem das seine: он сеял, они сажали. Если забирали даже таких, то в стране все было в ажуре.
Хуже было дело с литовским. Писал в какие-то инстанции, чтобы освободили от занятий этим языком, но не разрешили, и Ганусевич со страхом ждал первого для себя урока, который все заменялся другими из-за отсутствия преподавателя.
Наконец он появился, точнее, она – девушка по имени Алдона, которая хотя еще была студенткой университета, но, по словам балагуров, как любая пипетка, желала стать клизмой.
Итак, представили группе Алдону, она поздоровалась, провела на литовском языке перекличку, однако большинство отвечали ей по-русски "я" или "здесь", а не "аш". Потом предложила рассказать, как ученички провели лето. Никто не хотел, потом вызвался хулиганистый Олег Садыков, но с условием, что будет говорить по-русски, а не по-литовски, как было задумано планом урока.
Рассказывал: хотел попасть в филармонию пока не понял, что торжественная уратория не для него, а для хора с оркестром; в летное училище не взяли из-за плоскопопия; гулял с двортерьером; играл в настольный пенис; смотрел спектакли "Бахчисарайский водопровод", "Халявщину", "Тыканную даму", "Гамлет – принц датый", "Беременские музыканты", "Горе без ума".
Сорил крылатыми словами: "Служить бы рад, прислуживаться тоже", "Я вас любил так нежно, безодеждно", "Я вас любил, чего ж я болен?"; виновница недуга одна блядьнинка, помогла кустотерапия и перепихнин...
Слушатели сначала потихоньку, а потом все громче хохотали, а Алдона поощрительно и серьезно кивала, явно не понимая языковых выкрутасов.
Потом предложила спеть литовскую песню. Все согласились, она запела, некоторые вначале подтягивали, а потом перестали. Всю вторую половину урока Алдона пела, в упоении закатывая глаза, а они – хорошо ты поешь да мне плясать неохота! – занимались кто, чем хотел, вплоть до прогулок в коридор и обратно. Понятно, какие знания Женька приобрел к концу третьего курса, когда полагался заключительный экзамен по литовскому.
На экзамене никого посторонних не было. Вся группа сидела здесь же за последними столами. Кто-то написал Ганусевичу литовский текст первого вопроса билета в русской транскрипции с приложением перевода, кто-то по второму вопросу провел на бумажке грамматический разбор предложения. Ему оставалось только прочитать и переписать это на доске.
Когда Алдона объявила, что ставит оценку 4, все возмутились: мол, у него все пятерки, а вы... Пришлось с изумлением и Ганусевичу защищать ее мнение от такого сверхнахальства, ведь кто лучше его самого знал, что не знает и на двойку!
Напротив техникумовского стояло шикарное общежитие университета. Там по средам были танцы, на которых, приняв для храбрости по "шимта" граммов мятного ликера, третьекурсники учили друг друга элементарным вальсу, танго, фокстроту и краковяку (краковяка – добрый танец, кто не умеет, тот засранец). А по субботам уже на вечерах в техникуме выбрыкивались с девушками из групп движенцев. Дважды в неделю в платном кружке бальных танцев разводили руками и прыгали в падепатинере, падеграсе, падеспане, падекатре. Многие бегали на платные танцы в лучшие залы города, Ганусевич даже танцевал на паркетном полу в Белом зале Дворца работников искусств.
Зато аккуратно три раза в неделю ходили с Димкой Некрасовым на дружеские кровоизлияния в секцию бокса общества "Жальгирис". Тренировал их бывший наставник великого Альгирдаса Шоцикаса маленький, юморной и настойчивый дядька Шнейдман.
В память о многих спаррингах и боях осталась искривленная носовая перегородка, боль в выбитом суставе большого пальца левой руки и гордость за звание чемпиона общества в легком весе среди юношей.
Дмитрий был чуть поискуснее и сильнее, и быть бы первым ему, но Ганусевичу удалось перед решающей встречей согнать вес ниже 60 кг, а другу пришлось выступать в другой весовой категории, где соперником был чемпион Европы.
На четвертом курсе они три дня в неделю проводили на паровозоремонтном заводе. Смотрели, как ремонтируют паровозы. Сами почти ничего не делали, не очень хотели, а заставлять никто не заставлял.
В погожие дни вообще уходили на холм, возвышающийся над территорией завода, и, выставив наблюдателя, на обратном склоне загорали. Издалека заметив приближающихся к проходной Жуковского или Марковича, легко опережали их, умудряясь попасть на рабочие места через забор.
Отчитавшись за ремонтное безделье и зимнюю сессию, приступили к практике поездной. Вот когда впервые узнали, что топит, удерживая давление пара в котле, и питает его водой не кочегар, а помощник машиниста.
Что самые немудрящие навыки и умения требуют длительного закрепления вплоть до автоматизма. Что еще многого-многого они не знают и не умеют.
Тем не менее, положительные заключения и отчеты были написаны, вовремя представлены, и они приступили к зачетному проектированию условного паровозного депо. Конечно, туфта туфтой, цифры безбожно подгонялись, но главное – что откуда берется и как друг от друга зависит – они уразумели.
Пришел приказ министра с цифрами распределения выпускников, большинство из которых получили работу помощников машинистов паровозов. Направление на Южно-Донецкую дорогу досталось Ганусевичу и еще четверым.
После экзаменов ему была определена квалификация техника-механика паровозного хозяйства с вручением диплома, а приказом начальника дороги присвоено звание техника-лейтенанта тяги.
Отпуск "вышивал" у отца в Ошмянах в обществе длиннокосой соседки Гали и ее подруги, пышной хозяйки "майонтка" Виры Масловской:
Дзе ж ты, серовокая,
Близкая, далекая,
Светлая, падобная вясне?
Можа, в гэты вечар
Ты чакаешь встрэчы
И так сама марышь аба мне?..
Кадровики Управления дороги направили в паровозное депо Иловайск. Знойным августовским днем двинулись по юзовско-сталинско-донецкому чернозему вдоль порядка беленьких, спрятанных в зелени хат.
У калиток сидели грузные женщины украинской породы – полна пазуха цицёк – и продавали абрикосы. Володька Юсупов, который сначала даже о горилке думал, что это маленькая обезьянка, спросил, как абрикосы растут. Женька объяснил: "А на таких кустиках, как помидоры!" Тот доверчиво кивнул, и они пошли дальше. Нагибаясь под вылезающими из палисадников ветками плодов, которые растут, "как помидоры"!
Не в силах больше сдерживаться, Женька толкнул Юсупова, показал вверх. И все расхохотались.
Впервые в глаза увидел он и цельнотянутые от американцев паровозы серий "ФД" и "ИС". Конечно, это не сорокаметровые исполины Big Boy Union pacific, но самые мощные в Европе точно. Чтобы научиться их топить, как полагается помощнику машиниста, пришлось несколько месяцев работать поездным кочегаром.
Первый паровоз ФД20–1152. Впервые доставая шестнадцатилитровый мазутный бидон, который стоял на стокерной машине, оскользнулся на подножке и все вылил на себя, красивого в новенькой спецовке "осторожно, специалист!".
Первая поездка – на "золотой юг", 112 километров до Марцево, неимоверно трудных, но хорошо оплачиваемых. Потом были полегче: на Ясиноватую, на Енакиево через Криничную, через Горловку на Дебальцево и Никитовку.
Первые перлы донбасского говора. Грозный руководитель – "начальник дэпа – куда пошлют, туда и телепа"... Вызывальщики вызывали "у поезд", стрелочницы кричали – "тю, не на ту путю!"...
А стихи о Донецком крае:
Хватило б только голосу сказать о близкой дали,
где терриконов конусы
в степи волнистой встали.
Подобен каждый маяку
бежит с холма – отлого –
дорога на Макеевку,
на Горловку дорога.
И вся встает Донетчина,
как на волнах, пред нами,
расцвечена, размечена
различными дымками... Н. Ушаков
Или:
Вновь перестук колес... На стыках перебои...
Уж мост через Донец давным-давно затих...
Я у дверей стою... И дышит даль сосною,
И ветер мне поет о вешних днях моих...
Рубежная... потом Володино... Кабанье...
Ну вот и Сватово, и поезд крикнул: "Стой".
Сходили на базар и побывали в бане, –
Я стал писать стихи в тот вечер золотой... В. Сосюра.
Потом пришел приказ МПС о введении должности техника по эксплуатации. Вызвали из общежития пятерых недавно дипломированных:
– Кто из вас желает поработать на руководящей должности? Оклад? Шестьсот девяносто рублей.
Шестьсот рваных, а они кочегарами в аванец столько да тонну чистых в получку. И с перспективой стать машинистами.
– Мы подумаем...
Вышли, бросили жребий, выпало Женьке Ганусевичу. Так пришлось работать три месяца техником, пока не нашел замену. Наконец-то перевели помощником машиниста.
Однажды вечером в холодное лето пятьдесят третьего вызвали в поездку. Паровоз принимали на станционных путях в Иловайске по "кольцу". Женька бегал по кучам шлака вокруг машины с ручным прессом, вздымая его к верхним фитингам парораспределения.
И вдруг, что такое? Сильнейшая боль под ложечкой не дает ему не только винт нагнетательный провернуть, но и сам пресс поднять. Переждал, нет, не проходит. Машинист покрутил домом советов, иди, говорит, к врачу что ли, и сам к телефону, чтобы у дежурного по депо замену просить.
Пришел Евгений в поликлинику, еле дежурного врача добудился. Тот стукал-стукал, опрашивал-опрашивал, щупал-щупал, даже стетоскопом потыкал. Ничего, говорит, не устанавливаю.
– Так болит же, невозможно ничего делать, не то, что в поездку. Может, справку какую об освобождении? Я ж прям с паровоза... как работать?
– Помощник машиниста? Не кочегар? Освобождение? У вас же сидячая работа!
Нет, это был даже не врач-стуколог, а дуролог, абсурдолог, гинекулист, которому все по уху! Он еще выписывал направления на анализы типа мочи из пальца, лекарства типа угольного порошка (его у каждого паровозника и так по тридцать тонн на тендере!), когда Женька понял, что диагноз вырисовывается – ОБЗ – один Бог знает!
Но не бить же коленночашечные поклоны, плюнул и потащился в общежитие – "авось, само пройдет". Кое-как разделся, помылся. Утром разбудила дежурная по этажу: "Вызывают к начальнику на десять".
Василий Иосифович Даньковский, начальник паровозного депо Иловайск, то серьезно разглагольствовал об этимологии слова: начинальник от слова "начинать", – то небезосновательно пошучивал: "Если хочешь начальником стать, пораскинь ты мозгами: хлеб сухой не придется жевать, а жевать со слезами!". Когда явился Ганусевич, поискал бумажку с рапортом дежурного по депо и нарядчицы о срыве с графика грузового ускоренного.
Попалось объяснение проводницы: "Легла спать, приснился фантастический сон, что мы с Вами гуляем по Луне. Так хорошо, так, что проспала явку. Мы день и ночь думаем только о Вас, какой Вы хороший и справедливый..." Рассмеялся.
– Ты, что же, мой друг, допустил неявку на свой прикрепленный паровоз?
– Как неявку? Я уже почти всю машину погризовал...
– Ну...
Ну, рассказал все, как было, когда, как и в каком месте прихватило, и что сегодня еще болит, но не так, чтобы очень...
– Но и не очень, чтобы так? К следующей поездке готов?
– Как штык!
– Дать бы тебе выговор с занесением в нижнюю часть приказа! Хорошо, напиши объяснение, распоряжусь, чтобы допустили к работе. Но если в другой раз вот так без больничного...
– Думаю, что больше не повторится. Обещаю... Спасибо! – и выскочил из кабинета.
Евгений шел и думал с благодарностью на всю оставшуюся жизнь, что вот человек понимает суть и его работы, и его боли, а то – "сидячая" работа!
СИДЯЧАЯ, ТАК СИДЯЧАЯ
Настоящая сидячая работа была здесь, в камере четыре-шесть. Обитатели в свободное от приема пищи, прогулок и шмонов время трудились не хуже, чем на фабрике сувениров.
Кроме шашек, шахмат, из хлебных мякишей лепились башмачки, боксерские перчатки, футбольные мячи, яйца, машинки, лошадки, собачки, кошечки, человечки. Из распущенных ниток носков плелись взамен отобранных разноцветные шнурки для обуви. Из кусков тонкой ткани изготавливались искусные марочки с кружевами, мережкой, бахромой, рисованными и накладными картинками.
Из обувных супинаторов натачивали такие перья-заточки, что ими можно было запросто лишить жизни-жистянки. И все это надо было заныкать, чтобы не лишиться при шмоне. И, сохранив, донести или передать на волю.
Ганусевича допустили в артель, состоятельные члены которой ели за столом.
Кроме Седого, бугра, здесь шамали: Трюмяга; Серовый; Фартогон, лепила-стоматолог, переплавлявший колымский песочек (было б рыжье, а желающих его оприходовать всегда хватало); Целкаш, председатель совета спортобщества "Звездочка"; Селиван, блюзджинсовый фарцовщик (обеспеченная старость может быть только у тех, кто ее сам обеспечил!); Везун, шофер горисполкома (сколько лет, сколько зим деловых до сук возил!) и Кукарача, усатый (Седой говорил – уссатый!) бармен из "Огней Донбасса".
Кстати, в камере действовал "сухой закон", и настоящих уссатых выживали со смертным боем восвояси.
"Непосредственные", как формулировал Чехов, хавали в шурше и приглашались за стол лишь в исключительных случаях получения дачки с воли. А берданы попадали в камеру лишь одна из десяти: то перевес, то недозволенные вложения, то вообще у ментов какая-нибудь нога или нижние полушария чего-то хотели или нет.
У артельщиков был общак продуктов,
составленный из со держимого этих редких бердан и разрешенных дважды в месяц отоварок в тюремном ларьке. Из него дежурный по столу перед едой экономно и справедливо нарезал всем пайки. В нее входили кружки колбасы, кусочки масла, сала, сыра, сахара, яблок, печенья, других деликатесов, которые существенно дополняли шамовку, подгоняемую через кормушку.
– Приятного аппетита! – желал вежливый Фартогон.
– Аппетит приходит во время етьбы! – будто парировал Целкаш.
– Сплюньте, больной. Когда я ем, то глух и нем!
– А я... а я, когда пью, вообще дурной!
– Аткинусь, накрою паляну. По утрянке замастырю баланду с хрюкадэльками, пусть праникнутся туремным вкусом, – мечтал Кукарача.
– После вкусного обеда вытри руки об соседа, – заключал Везун.
– Живут же люди, один я, как хрен на блюде, – подходил из быдлятника какой-нибудь скороед с набитым ртом: видно, били его здесь регулярно!
– Ты, чабрец! А ну нарцись отсюда, пока не тюльпанý, что обсиренишься! – шугал его завязавший с матом Фартогон. –Народ и партия едины... только разное едим мы!
– Серово, – вступал Серовый, – все больше народа в стране делают все больше народа в стране, только мы не участвуем! Фортуна повернулась задом...
– Ничего, пристроимся! – хохотали в шурше.
Тюрьма была царской постройки. В концах длинных коридоров еще сохранились места, где устанавливались часовые механизмы с вращающимися бумажными лентами, в которых надзиратели во время обхода прокалывали отверстия. Для этого у жандармов на плетеных красных аксельбантах висели специальные иглы.
Если задремал, не сделал хотя бы одного контрольного прокола, прощай теплая коридорная служба. Вот откуда пошло выражение "прокололся", а Ганусевич раньше думал, что от сделанной гаишником дырки в талоне предупреждений водителя.
Через день гоняли в прогулочные дворики. Они с высоты птичьего помета представлялись большими квадратами, затянутыми сетками в более мелкую "арифметику", через которую беспрепятственно порхали беленькие малявы – хорошо, но от подельника ли, от кумовского фраера ли, неизвестно.
В это время в хате заделывали шмон, но, как правило, надежно заныканные в щели заточки и мойки оставались служить братве и дальше. А вообще исчезнуть могло все, что не понравилось (или понравилось!) ментам, кроме клопов, которые вынуждали активно заниматься китайской гимнастикой "чешу".
При возврате шманали и прогулявшихся. Ни один вывод из камеры не проходил без побоев, благо придраться умели даже к столбу, а не то, что к сизорю. Издевались, забавлялись. Если плохо, очень плохо, всегда есть кто-то, кому очень хорошо. Например, как-то вертухавенький объявил:
– Тут вам не здесь. На Пасху каждому перепадет по яйцу... – помолчал, ожидая кульминации ликования, и закончил... – моим сапогом!
Периодически однохатникам приносили тома накопанных следарями обвинений. Седой целыми днями корпел над своими, приговаривая:
- Молодец крючок, только из того, что ты не знаешь, библиотека получилась бы!
Иногда дергали кумовья. На предложение сотрудничества:
– Воры убегают, мы догоняем, но движемся-то в одну сторону, а? – Ганусевич ответил:
– Мне в обратную сторону, не гоните порожняк. Не "Ищи-тащи", ни "Ищи-шепчи": ни клептоманией, ни стукоманией, ни прочей дрянью не болел, а чего нет, того… не отнимешь.
Начальник режима предложил переселиться паханом в камеру для малолетних, но Ганусевич и тут отказался, оправдываясь неумением руками водить: наслушался от Седого о житье-бытье на малолетке. Его там достали по самое некуда.
– Конечно, пахан сыт, чифирно пьян и нос в табаке из родительских дачек недорослям (скорее, передорослям), но и – сила есть, ума не надо – неуправляемые хлебогрызы такое отмачивают!
"Быть не хотят малятами, урками стать хотят они". Законопатят двери матрасной ватой, откроют водопроводный кран, воды в хате по грудку, плавают гаврики, плещутся. На увещевания одна присказка: "Увянь! Ух, ты, ах, ты – чмо из шахты!" Или песня:
Не грузи ты нас, начальник,
Стукачей здесь не сыскать,
На повинки и прощалки
Малолеткам наплевать!..
На допрос в Пропаснянскую мусарню Паровозыча возили трижды, и это были самые черные дни, и не только из-за черно-урючного конвоя. "А у нас есть закон и вагон, где цветные посменно стоят…"
Само передвижение в набитом телами воронке и в мрачном вагонзаке-столыпине, понукание автоматами с угрозами и лающими собаками производили удручающее действие на душу, привыкшую к летящему навстречу горизонту.
– Встать. Руки назад. Вперед! Первый пошел… Второй пошел… Третий пошел…
– Первый принял… Второй принял… Присесть!
Особенно выбивало из равновесия путешествие в столыпине, когда в клетчатой полоске окна туалета мелькали настигающие друг друга шахтерские поселки, знакомые задворки станций, километровые столбы и пикеты обкатанных перегонов, по которым совсем недавно рассекал простор на ревущем ганнибале.
И то надо было просить у хитрожелтого, чтобы вывел по нужде. Не очень-то хотели "позорные волкú, звенят ключами дубаки" вместо дремы открывать-закрывать купе и дежурить у вагонной параши.
Исключение, впрочем, составляли просьбы шмар, марьян, марух, телок, метелок, мокрощелок, сцыхрюток, звездадуль, перевозимых почему-то всегда в начале вагона. Наиболее отвязанные то и дело орали:
– Выводи! Потопаю, повиляю попою! – и, когда их, голосистых и голосисьтых, по одной водили мимо зарешеченных мужских купе, вовсю крутили сеансы.
Шалавы совали в решку вздыбленные вожделением верхние сферы, отклячивали нижние и, сдирая прожелтелые тряпкотажки, плющили о проволоку текучие мидии. Да где, никто ничего не успевал, разве, чем Бог послал, мазнуть в труханы.
И – прошла любовь, завяли помидоры.
Гнал зэкобыл с дойками легавый урюк дальше за дверь тамбура перед туалетом, и как там раскобыливалось, каждый в меру своей извращенности додумывал в одиночку. О, времена, о, нравы.
Давай, давай, давай, давай–
Меня шманай ты, вертухай!
Да загляни под юбочку,
Пощупай мои булочки,
Понюхай попку носиком,
Прикинься киской, песиком.
Вот в этом вся и разница –
Кто хочет, а кто дразнится!
А вообще напряжение снималось по большей части Дунькой Кулаковой (шурше ля фам!). С легкой руки камерного Хренуара, который раньше, наверно, не только рассматривал Кама-сутру, но и дорисовывал ее, внутренние стороны бетонного ограждения параши украшали будто живыеписи роскошно раздетых женщин.
Боже, какой резонанс самодостаточной страсти возбуждали эти пластические рифмы застенного творчества с разверстыми в атавистических зарослях нижними деталями костюма Евы, подчеркнутыми адской глубиной!
После посещения Прасковьи Федоровны тянуло на юмор и сатиру, юмор из сортира. Целкаш довольно басил:
– Эких девульв грешно вапыкаем, але ж баско, баско. Да, у женщины, с одной стороны, красота, а с другой…
– Копчик? – острил кто-то в ответ. – Э, не так страшен зад, как его малюют!
Трюмяга, входя, будто по-английски, здоровался:
– Хау вдую в ду..., – а позже резюмировал: "Наконец-то получил удовлетворение... с человеком, которого по-настоящему люблю!"
Серовый на подходе от смущения разглагольствовал:
– Не торопись... пись... пись... Но к сему прибегали, начиная с Диогена Синопского, многие великие мужи мира, прибежал и я. Сеньора Нахеро, вы так прекрасны в этом туалете! – а отбрасывая выходной брезент, уже музыкально булатно окуджавил: "Надежды маленький оргазмик под управлением Любви!"
Одни любители передернуть затвор восклицали: "Застебись, Шухериззада!" Другие грустно декламировали по поводу такого бабслея нечто вроде: "Прощай, зима. Галдят грачи. Привет, тюрьма. Опять дрочи!"
Селиван, напротив, велеречиво утверждал чеховское:
– Женщина есть лучезарная точка в уме человечества!
Седой двусмысленно развивал тему дальше:
– За колючкой все просекли, что здесь не дом терпимости – терпеть, и что женщин некрасивых не бывает, а некоторые, – что и мужчин – тоже!
И действительно, возле параши уютно ютились опущенные гребешки, активные и не очень заменители "ссаковыжималок", с которыми любители – гей, гей! – могли поиграть в известное очко или за любую щеку:
– Наша Петя любой соске сто очков вперед даст...
– И сто пéздесят – сзади!
Насиловали воображение, вешая на уши и такие правдивые мифакты: парился до суда здесь Петя Кантроп с таким запридухом, увеличенным шариками, что одна коридорная уродиада с накрашенными губалами чуть глазки не ломала через глазок, а другая, вафлистка, топчась у кормушки, даже не раз до запирания духа массировала дыхательные гланды.
– О чем мечтаешь? Седина в бороду, а бес торчком?
– Взять винища классного,
Рыжего и красного,
Чалить бабу белую,
В дупель пьянотелую,
Трахаться по-черному –
Соло и по-хорному! – формулировал Серовый.
После первой ходки к следаку, Ганусевича сунули в маленькую хатку на троих. По рассказам сиделых он знал, что здесь прослушка или кто-то из кумовских подсадок: "Тук, тук – я твой друг!"
Знал, что человеку надо два года, чтобы научиться говорить, и пятьдесят, – чтобы держать язык за зубами. "Знаю, курица кудахчет на братву, дай Бог, вычислю я квочку и пришью!" Секретов от следовых у него не было, но, чувствуя, что все подозревали друг друга, он тоже сделал вид, что канает в несознанку, отрицаловку:
– Пусть других оленей разводят, роголетов лепят! – и провел здесь несколько дней, почти не разговаривая, если не считать игры в шахматы, которые слепили из хлеба.
Потом Евгения дернули на вторую разводку, но возвратили уже в "родную" четыре-шесть.
Здесь жизнь была веселей. Застольная братва взамен только что отобранных при шмоне изготовила новые стиры. Многослойный из газет и хлебного клея картон нарезали на тридцать шесть листов.
Из фольги болгарского "Ту–134" сделали трафареты всех четырех мастей, которые и нанесли на листы: черные – краской из жженой резины подошв и каблуков, красные – кровью.
В "ограниченном пространстве, компенсируемом избытком времени", Ганусевич впервые от умных людей научился преферансу, сочинскому и ростовскому, которому здесь отдавали предпочтение: "Дама червонная, сданная, смотрит в тюремный глазок. Лампочка эта горит, окаянная, хоть бы мигнула разок…"
ПРИГОВОР. ХИМИЯ
Ганусевич знал, что и сегодня руководство депо пытается облегчить его участь, но, если бы не гибель товарища... С другой стороны, если бы не подвиг товарища, то насколько тяжелее могли быть последствия.
Суд состоялся через три месяца после несчастья. В зале было полно деповчан во главе с начальником депо Владимиром Павловичем Крайтеменко. Сан-Саныча не было, он пошел на повышение и уже работал начальником депо Хватово.
Помощник Валерка стоял на том, что все по поезду было в порядке. Его только сняли на год в слесари по ремонту тепловозов, от уголовной ответственности освободили.
Машинист был признан виновным по статье, которая ему вменялась. Но приняли во внимание хорошую характеристику, что у него трое детей, что он социально не опасен, невыясненные обстоятельства перекрытия концевого крана в составе, трудность взятия с места поезда на подъеме.
И "вырок" гласил: "Ганусевича Евгения Георгиевича... подвергнуть лишению свободы сроком на три года. В соответствии со ст. 1 Указа ПВС СССР от 12.06.1970 года назначенную меру наказания считать условной с обязательным привлечением к труду в местах, определяемых органами, ведающими исполнением приговора"...
"Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно"... –
будто до сих пор он тридцать лет рабочего стажа байбаки бил и впредь так тунеядствовать собирается, что его надо обязательно привлекать к труду!
Меру пресечения оставили прежней – содержание под стражей по месту отсидки, и привезли в ту же почти родную светлицу номер сорок шесть. Седой весело поздравил с малым сроком:
– Не, а то зачитали девяностолетнему приговор – двадцать пять лет! Он руку к сердцу: "Ну-у, спасибо за доверие!" А, все путем, если не считать...
– Ты сам свой высший суд!.. – коротко и серьезно откомментировал криминтатор Серовый.
Целкаш назидательно съязвил:
– Что за эгоцентризм проповедуешь? У нас самый человечный в мире суд! Не от какого-то там закона зависит, а от человека! От чиновного, партийного ль, судейского...
– Не надо думать, что закон против взяточников, мошенников, воров, убийц, хулиганов. Он против противников власти!
– Нет, правда всегда побеждает, ибо то, что побеждает всегда оказывается правдой!
– Раньше сядешь – раньше выйдешь, – заключил базар какой-то предсказамус из шерстяной шелупони.
Адвокат насобирал крючков на кассацию, но Ганусевич отказался: и мертвых не оживишь, и резона мало париться здесь еще несколько месяцев до суда высшей инстанции, если в лучшем случае будет лишь уменьшение срока на эти месяцы.
А так, "на работу славную, на дела хорошие" выдергивают из этого клоповника, где, слава Богу, за долгие сто семнадцать суток ни чахотки, ни чесотки, ни брюшной заразы, ни душевной не завелось.
После утверждения приговора Ганусевич стал ждать этапа на "химию", а пока его каждый день конвоировали в местную промзону, увенчанную лозунгом "...пятилетку в три года" (к нему спереди хохмачи мелом приписали – "Отсидим...").
Здесь определили в слесарную мастерскую, где в числе других метизов делали хомутики для дюритовых шлангов по заказу тепловозостроительного завода. Бугор, вольный, но ШП (швой парень), дал Ганусевичу выполнить последовательно все операции, а, убедившись в том, что он с металлом и тем более с этим изделием на ты, поручил самую ответственную, но физически легкую сверловку отверстий под стяжные болты.
По рабочей зоне в домик раздумий типа "сортир" можно было по одному передвигаться без конвоя. Удавалось обзирать, как въезжают-выезжают через массивные зеленые ворота грузовики, где и какой работой заняты другие зэки.
Была столярка, картонная мастерская, швейная, где шили рукавицы. И пороли. Жаждущие вольные – ждущих невольных. Мужелающие пастухи – пасомых хоченщин.
Евчонки менее фартовые красочными стоп-моделями белоколенно корячились на сортировке бабьелетних овощей. И здесь разодетые, едва одетые, с почти гамлетовскими заботами. Быть иль не быть? Вот в чем? Вопрос!
Иногда вульвострадальцы на расстоянии без слов убалтывали одних, чтобы они, низко сидя без рейтуз и комплексов, хохочуще распахнули тайную погибель между Сциллой и Харибдой в пронежности задних ног, и других, чтобы те, высоко стоя в тряпочках на босу грудь, не менее хочуще декольтнулись.
А самая ничегошная и сексапыльная "Катюша Масл ова" ухитрялась, извивчиво подняв юбочный занавес, предъявлять ухмыльно стиснутые пухлыми "стэгнамы" складки "готтентотского передника" и в задней растяжке.
Спасибо за колючей проволокой и на том! Если надзорная экскурвоводка не прогнала, значит, пощастыло: не в рисованные, – в живые лохмощелки стойкими моргалами попялиться.
Или хотя моргновенно ухватить сверкание вольно жирующих ляжек или биение в одеждной неволе заколебательных половинок шехерезадниц. Чтобы стать промельком сладкого сна, спусковым механизмом недетских поллюций.
Кроме сеансов улетного ненаглядства, эти баебульки в законе ухитрялись подгонять слесарюгам в обмен на заточки свежие и онанизменные морковки или хотя бы картошку. Из проволоки и кирпичей работяги сварганили электроплитку, на ней готовили чифирь, пекли картохи, и замастыривали себе роскошь второго завтрака.
Вскоре в слесарку после суда попал и сосед по шконке, тоже будущий химик Серовый. Ганусевич обучил его простейшим операциям, но все-таки руки у того были, по словам бугра, "только под хлеб заточены", и план давался непросто. А Серовый только пошучивал:
– Э, перехуем мечом по оралам! Нет, работу я люблю: могу сидеть и смотреть на нее часами!
– Лентяй!
– Просто не дурдизель. И лентяй – просто человек, который не делает вид, что работает!
– У нас другой лозунг, означает…
– "Работать завтра лучше, чем вчера" – значит, что сегодня работать нет смысла! – и, отсмеявшись, вспомнил рифмованное:
Волю свою зажми в узду,
Работай – не охай, не ахаЙ.
Выполнил план – посылай всех в п…!
Не выполнил – на х...!
– Как ты так... легко с этим? Сомневаюсь, что умному человеку, учителю...
– Э-э, не напрягайся, мы сейчас на извечном поле брани. Надо тебе ЛИКEББЕЗ – ликвидировать матерную безграмотность. Рассказывают, что один действительно великий умница – Василий Андреевич Жуковский, наставник царских детей, придворный поэт и друг Пушкина, не смущаясь употреблением этого слова, характеризовал его как повелительное наклонение просторечного "ховать"!
– А – мать, грубо говоря, перемать?
– Ну, это, по версии Максима Горького, и вовсе приветствие. Еще от матриархата. Приходил мужик с долгой охоты, глядел, а в пещере уже новый ребятенок бегал. Вот отец ему и рекомендовался, дескать, не чужой я, а... – твою мать!
– А само-то слово откуда?
– Произошло во время татарского ига от тюркского "эбле", что означало "жениться". Татарин, захватывая девушку, говорил, что "эбле" ее, то есть женится на ней. Но для русского простолюдина, у которого отбирали дочь или сестру, это значило одно: насилие. Отсюда стало бранным.
– И непечатным...
– Э, тут как сказать. Что до печати "непечатного", то в 1848 году была издана книга Р. Снегирева "Русские народные пословицы и притчи". И все сомневающиеся узнали, что "блядь до бляди, не племянник до дяди", что "вор не брат, а блядь не сестра" и многое другое. В 1867 году вышли из печати "Русские народные сказки", собранные Афанасьевым. В них слово "х…" было набрано 177 раз, "п…" – 55, "ë…" – 59 раз!..
Только начали привыкать к хорошему, как жизнь стала еще лучше. Засуматошились мусора, сгоношили из осужденных большой этап, набили в два столыпина, и – "на работу трудную, на дела хорошие", – наконец, отправили.
На Харьковской пересылке сводили на помывку, где развращенные бездельем банные коблы с разрывающими формы формами – сиськи по пуду, работать не буду! – заказали к себе "хорошего мужика на день рождения", и достойнейшего спонсоры показа, этапные вертухаи выбрали, и, на зависть братве, к ментелкам благословили. На эксгибиционанизм? Или – чем, все же, черт не шутит, когда "хэппи пёзды тую"?
Через неделю выгрузили ночью на станции Басы и воронкáми перевезли на улицу Граничная, где стояли выкидыши деревянного зодчества в стиле баракко. Кое-как забылись на сетках железных коек, но бугры пробазлали подъем, и химики выскочили в утренний туман, из которого нарисовались, не стереть, новенькие, как юбилейные монеты, мусорки.
– Все ссущее в мире, – ежась у каких-то кустов, под журчание заикнулся рядом с Паровозычем Серовый.
– Они что, тоже большую химию строят? – локтем с другой стороны толкнул еще какой-то лысый ежик в тумане.
– Зэков они строят, зэков, – засмеялся Серовый. – Местный менталитет, где "совок", там и "мусор"!
Атласные, действительно, построили прибывших, представились командирами отрядов комендатуры ОВД, и та самая химия, продолжительность кото¬рой была определена приговорами, началась. Начальником комендатуры был майор ("Разве я майор? Фидель Кастро, вот – майор!"). А его начальника штаба заглаза аттестовали шнапс-капитаном.
Паровозыч и Серовый попали в один отряд. В отделе кадров СМУ Химстроя, куда их направили на следующее утро, предложили две специальности на выбор: каменщик и плотник-бетонщик.
Ганусевичу однажды на ленинском субботнике в депо довелось выложить несколько рядов кирпичной кладки будущей стрелочной будки, поэтому он выбрал первую специальность, его земляку пришлось довольствоваться второй.
СМУ на расстоянии трех автобусных остановок от барачного ментелятника возводило в этом Сумопропащенске кирпичный завод. Два друга по несчастью Женя и Виля – Серовый оказался Власенко Вильямом Андреевичем – теперь нередко бывали рядом не только в бараке, но и по пути на работу, с работы, и на стройплощадке.
Вильям был верен себе, донимая Евгения длинными монологами:
– Нет, нравится мне, конечно, железная дорога, но чего не умею, того не умею: водить локомотивы. И из родни только тесть по первой жене работал кочегаром паровоза, когда отбывал 58-ю статью на 501-ой секретной стройке самой северной магистрали Салехард – Игарка. Был в бригаде, которая провела первый поезд по рельсам, уложенным прямо на лед. Между прочим, за этот риск и был освобожден перед самой смертью дорогого Иосифа Виссарионовича.
А другие транспортные штучки и мне выпало оседлывать, осваивать, приручать.
Мотоцикл – только однажды. Приятелю у проезжавших эшелонами на восток фронтовиков купили мотор-"освободитель" цвета хаки "Харлей Давидсон". Говорит: "Садись, езжай!" – "Так не умею". – "Езжай, потом научишься!" Сел в седло, сделал все, что надо. Мотоцикл поехал, но без меня, из-под которого он с торжествующим ревом вырвался...
Танк, это был Т–34, меня научили водить более основательно. Не в библиотечных войсках служил, в танковом полку стрелковой дивизии. Для присвоения квалификации командира танка в "учебке" требовалось накатать 12 моточасов. Накатал. И не по ровной дороге, а по рвам и дну реки Неман, по эскарпам и контрэскарпам, колейным мостам, по отмеченным флажками проходам в "минных полях", по откосам и спускам.
Днем, когда через смотровые триплексы мелькали то земля, то небо, и вечером, когда через только что появившиеся приборы ночного видения открывалась взору яма, ты сбрасывал газ, чтобы не ухнуть в нее, и останавливался потому, что, в самом деле, был не овраг, а холмик.
Умение водить "тридцатьчетверку" пригодилось только раз. Исполняя обязанности старшины команды саперов, выделенной для подготовки танкодрома к летней учебе, каждый вечер давал повару "газик", чтобы привезти из деревни бочку воды для кухни. А тот брал на водовозку десятка полтора добровольцев с гармонистом и параллельно с набором воды организовывал в клубе танцы с местными сябровками. Перед рассветом, собрав выскакивающих из укромных мест солдатиков, возвращался готовить завтрак.
Однажды повар отправился в селение, захватив мешок сэкономленного хлеборезом продукта, и выменял его на три литра чимиргеса; столько входило в танковый питьевой бачок. Поэтому возвращение было бестолковым и веселым. До тех пор, пока грузовик не сбил ограждение мостика и не свалился в мелкие воды реки Гожки. Трезвея с каждым шагом, прибежали ко мне, повинились. Повара-земляка, который еще с карантина не скупился на добавки, надо было выручать.
Что главное в танке? Не бздеть! Я сел за рычаги одной из боевых машин, марш-бросок, вытащил "газик" из тины.
И не удержался, чтобы не перепрыгнуть через мост, как в кинофильме "Парень из нашего города" – Сергей Луконин. Я ведь всегда гордился, что сам из Саратова, с той самой улицы Энгельса, с которой был и он, герой Николая Крючкова. Мостик с молчаливого согласия нашего старлея и председателя сельсовета на следующий день всей командой обновили, стал лучше прежнего.
Позже на полигоне я впервые ухватился за руль бронетранспортера БМП. Инструктором по вождению был рядовой охранной команды, от которого и услышал первые указания: "Убавил газ", "Выжал сцепление", "Врубил первую", "Отпускай плавно сцепление", "Сразу добавляй плавно газ, добавляй!"
Поехали! По чистому полю, по грунтовке, по чертополоху. До автоматизма, до уверенности в своих руках-ногах и разумности перемещения в пространстве – пока не кончилось топливо.
Но права получил лишь через десять лет уже в Ясном Лимане. Правила дорожного движения в ожидании очереди на покупку ЗАЗ-966 изучил самостоятельно. В комиссии ГАИ, которая приехала из Донецка, сдал экзамен. "Идемте, – говорят, – на практическое вождение. Где ваша машина?" –"Еще нет. А можно на вашей?" Он даже дар речи потерял, капитан, от такой детской непосредственности во взрослой жизни.
Когда нашел и "скрипя сердцем" согласился, по инерции еще сморозил: "Но, осторожно, встречный транспорт не обгонять!" И мы поехали. Я за рулем "копейки", кэп рядом. "Левый поворот". Повернули, едем по тихой улочке, близится перекресток.
"Все! Остановись! Приедешь сдавать вождение в область". – "Почему – все? Что я нарушил?" – "Остановился на перекрестке!" Надо же так обосрамиться: купился на исполнительности! Спорить с ГАИ бесполезно, торговаться можно, но я не стал.
Потом, сдавая вождение на "Запахрожце" с двигателем внутреннего сгорания от стыда, тем не менее, был удачливее.
Вручая корочки, напутствовали: "В жизни шОфера бывают секунды, когда решают минуты, и все это часами, и круглыми сутками!"; "Тише едешь – позже сядешь!"; "Права мы даем, а тюрьму сам заработаешь!"…
К Вильяму приехала жена, привезла кое-какую одежду, немного денег, документы, бумаги. Ночью комендатура проверяла поселенцев, поэтому пришлось отпрашиваться у начальника отряда, а с работы отпустил прораб, и с пятницы по вторник супруги смогли пожить вместе в гостинице "Жовтень".
– Ну, наелся-напился... любовного напитка? – поинтересовался после "медовых дней" Евгений у друга.
– Классно дегустнули, лишь к утру уснули!
– Такая активно сексуальная?
– Да, раньше только сексапильной была: пилила во время секса. А сейчас душа в душу. Хотя в последнюю ночь тоже поссорились.
– И не помирились?
– Милые ссорятся, только чешутся. Помирились... Восемь раз!
– Хорошо, значит, набрался. Нельзя "химикам" по закону…
– А по закону физика Архимеда на тело, залитое сорокаградус¬ной жидкостью, никакие законы не действуют! Тем более что пьяная женщина хороша до безобразия…
– И во время безобразия?
– И после!
В ближайшее воскресенье Власенко после завтрака прямо из столовой направился к городскому автобусу.
– Куда? – вскинулся Женька. – Я подумал, грешным делом…
– Лучше б головой, а не грешным делом. Хочу отдохнуть… от души. От своей. Потом расскажу, ЕБЖ – если будем живы!
Оказалось, ходил на свидание. Когда уехала своя, он, до конца расчетных суток решив переночевать в оплаченном номере, пригласил дежурную по этажу комфортно отдохнуть на второй постели, которая ночью стала любовной.
Сказано ведь: женщины – это те же мужчины, только еще лучше на ощупь. Особенно, когда чужие. К одной из них – "А что же вам в тюрьме-то не сиделось?" – Вильма и стал теперь бегать по выходным. Встречались в гостинице и шли в маленькую хатку поблизости.
– Почему не на месте? – недоумевал он сначала.
– Знаешь, сколько зарятся на мое место?
– На это, благодаря которому владеешь даром соблазнять?
– Даром? Во тебе, чудак... на букву "м"!.. Извини, извини: О-П-Р-С-Т – отличный парень, рада стать твоей!
После сопития-соития до содроргазма Галя бескорыстно предлагала оставлять на столе червончик "для старушки-хозяйки".
Выходило, не какая-нибудь "за трешку раком, за пятирик – законным браком", а с убеждениями, что именно деньги – первичный половой признак мужчины!
– Так чем эта Галя лучше?..
– Чем жена! Хотя не лучше, а новее. И ножки подлиннее. Особенно, левая! Мужа все время хвалит. Говорит, верный, ни с кем не изменяет, даже со мной! Или ты серьезно? Так закон физики: я, как магнит, не виноват, что каждая железка притягивает. Которая с маткой. Кстати, "матка" и "истерия" на древнегреческом одно и то же. Их Создатель вообще запрограммировал лишь на удовольствия и разнообразие наслаждений! Чтобы можно было хоть на этом ловить. Для продолжения рода человеческого, зачем…
– А как жена, ее тоже ловят? Может, и ты у нее не один?
– Должен быть один. Как Конфуций пояснял: из одного чайника можно наполнить много чашек, но чтобы одну чашку из многих чайников – это нонсенс!
– Да-а, ты… не Власенко, правильно б – Ловеласенко!
– Есть правильный анекдот. Застает муж дома жену с любовником. Как врежет ему по морде. Жена рядом лежит: "Правильно, здесь не живет, а ходит!" Любовник вскакивает, хлоп мужа по уху. Жена: "Правильно, сам не может и другим не дает!" Так что правильно писали в церковных книгах: "Женщина есть ехидна, и скорпион, и лев, и медведь, и василиск, и аспид, и похоть несытая, и неправдам кузнец, и грехам пастух, и вапыкательница".
– Вопихательница?..
– Не фантазируй. Вапа – краска. А как Шопенгауэр возмущался! "Только отуманенный половым влечением мужской интеллект мог найти красивым низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол: в этом влечении и кроется вся его красота". Влекли и ловили и они меня. Особенно, когда был БОМЖем – без определенного места женитьбы.
– Охочие ловчихи?
– "Если вспомнить всех подруг, начиная с первой, жизнь покажется вокруг не такой и скверной". Что было, то было – и сколько было, все мои. И я у них был. Увы и ах, не дефлоратором, – очередным. Такие непостоянные: сегодня с тобой одна, завтра другая! Загадал перед судом: подсчитаю, если наберется меньше, чем мне лет, – а мне пятьдесят два, – то оправдают. Насчитал в три раза больше. И три года "химии" дали! Нечего и загадывать, и считать было, если б о женском коварстве вспомнил.
– Способности человека определяются не полом. Чердаком!
– Ну, с моим чердаком первую и последнюю хорошо и так помню. Других – забыть не могу. Потому, – чтобы забыть, надо вспомнить. В общем: Я + прелюбопервая Наташа Инкина + оторва Фроська Грязнова + две почти непоперечные татарки + безотказная рыжая Валька из трехэтажки + безмерно неверная Еночка Даркова + без конца желанная Зоя из кинотеатра + артистка с киевского пляжа + две Зины Смирновых + две законных жены + две постоянки, Люция и Марыся + заячьегубая невинная, а водочная Райка + необъятная дежурная Людмила + еще сто сорок желанных и очень желанных = любовь! В жаркий миг под одеялом все казались идеалом!
УРА, "СИДЯЧАЯ"!
За зиму Ганусевич стал заправским каменщиком, клал и углы, и разные оконно-дверные разделки. Но прошлое не отпускало, приходило в сны, звало, вдыхая запахи "железки", слушать перестук невидимых поездов.
И вот уже заблатовал март, когда, сидя на возводимой стене, Евгений вдруг увидел: невозмутимо стоит на откуда-то взявшихся рельсах в окружении стройконструкций паровоз "Серго Орджоникидзе" и деловито сифонит серым в синее небо. Дождался перерыва, подбежал ближе.
У выглянувшего из будки морщинистого лица на тонкой шее Евгений Георгиевич узнал, что да, пригнали, дескать, для пропарки силикатного кирпича, потому что план по выпуску есть, а стационарная котельная еще не построена.
"Сергуну" заглушили снизу парорабочие трубы, в правую вварили фланец и состыковали с ним через чечевичные кольца ввод питающей пропарку магистрали.
Все бы хорошо, паровоз на нефтяном отоплении, да работать некому: он вот, пенсионер, да еще один ненадежный помощник машиниста без опыта работы. Ганусевич аж подскочил – валë! – как кричат литовцы, – я же машинист паровоза, и права с собой!
Короче, помчался он к начальнику транспортного цеха, тот, едва сообразив, кто перед ним, потащил Ганусевича к директору завода. Через час в областное УВД ушло письмо с просьбой перевести химика такого-то из СМУ в объединение Стройматериалы. Не прошло и десяти дней, как Евгений Георгиевич работал по специальности.
– Ну, ухватил Бога за бороду, опять "сидячая"? На паровозе? – смеялся Вильям.
– Кому паровоз, а кому телега жизни…
– Не ставшая каретой прошлого, в которой далеко не уедешь?
– Уедешь. Хотя бы до конца срока.
– А я на помиловку подам – все свет в конце тоннеля!
И опять, какая "сидячая", если Евгений и на паровозе по 12 часов давал пары, и, пересаживаясь на тепловозик, выполнял маневровую работу, потому что завод стал получать порожняк и выставлять груженные кирпичом полувагоны на станцию?
Месяца через четыре Власенко показал Ганусевичу ответ заведующего отделом по вопросам помилования Президиума Верховного Совета УССР В. Голика на многотиражном типографском бланке: "Повидомляемо, що клопотання про помылування Вас розглянуто и залышено бэз задоволэння. Докумэнты повэртаемо".
Ганусевич приобнял друга:
– Свет оказался фарами встречного поезда?
– "Да, – говаривал норвежский путешественник, – Хейердал – хейервзял!"
Евгений Георгиевич еще с СИЗО усвоил три заповеди, как в песне: "Не верь, не бойся, не проси – такая фишка, иначе схавают и рот не оботрут!" И не "клопотал":
– "А я уткнусь лицом в подушку, чтоб скорее срок бежал!" Подождем. Конечно, не того, когда добро одержит победу. Потому что не добро побеждает, – терпит поражение зло. Оно всегда пожирает себя. Зло настолько нацелено на пожирание всего, что не сможет остановиться перед самопожиранием. Этого и подождем.
– Что ж, ты прав, старик. Жаль, только жизнь, полноценная жизнь уходит. "Конечно, время лечит, – грустно сказал сатирик. – Но когда оно вас вылечит, то уйдет тоже…"
ПРОЩАЙ, СИДЯЧАЯ
Удача пришла, как подарок Деда Мороза. Хотя работать на нее Паровозычу пришлось самому. Только перед новым Новым годом появилось
"О П Р Е Д Е Л Е Н И Е:
...суд Заречного района… в составе… рассмотрев в открытом судебном заседании ходатайство коллектива объединения "Стройматериалы" об условно досрочном освобождении… у с т а н о в и л… зарекомендовал себя с положительной стороны, нарушений не допускал, отбыл более половины установленного срока и заслуживает, чтобы… Суд, руководствуясь статьей 3 Указа от 12.06.1970 года и статьей 52 УК УССР, о п р е д е л и л : Ганусевича Евгения Георгиевича условно досрочно освободить на неотбытый срок 1 год 5 месяцев 29 дней".
"А эта серость мне наскучила до боли, как много вложено в коротком слове "воля"! Серовый провожал друга шуточками:
– Я через месяц тоже на все четыре стороны. Встретимся… на вечере выпускников химического факультета нашего СИЗО!
Да здравствует начало конца, которым оканчивается начало!
Прощай, сидячая, до лысых волос, до последних матюгов незабвенная миллионами посидевших…
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГИЕ!
Ганусевич взял общий билет. "Этот старенький вагон для меня, как лучик света, где он только ни бывал, ездил вдоль и поперек. Он такой же, как и я – ни ответа, ни привета, – нас мотает, мы летим, как на лампу мотылек…"
В Купянске вышел на перрон и стал ждать смены локомотивов. Вот и клацнул автосцепками пропаснянский "Фантомас". Пока бригада переходила из задней секции в переднюю, Евгений с легким чемо-данчиком уже взлетел по ступенькам в кабину, нетерпеливо открыл бортовой журнал. Машинист Иван Гажимон, приятель и сосед по дому, помощник Артур Пачковский тоже из старой гвардии.
Вместе с шумом машинного отделения появился Иван Николаевич, широко распахнул объятия:
– Здоровэньки булы, химик! На побывку?
– Здравствуй, салют, кабальеро! – не забыв об испанских корнях Гажимона, обнял его Евгений. – Все – оттянул подчистую!
Близилось время отправления. Опробовали автотормоза. Включили автостоп, проверили другие "умные" приборы. Помощник доложил о зеленом выходном, напомнил о разрешенной скорости движения по выходным стрелкам и по перегону. Иван повторил информацию, точным движением сильной руки набрал первую позицию контроллера. Дизеля, предвкушая веселую работу, радостно взревнули. Поехали!
За стеклами кабины полетел навстречу первый за полтора года по-настоящему светлый день, замелькали не забытые, к удивлению Ганусевича, подробности заснеженных перегонов.
"Выбрался раньше срока я и с головою трезвою еду домой дорогою Донецкою железною".
– Как там мои?
– Дочку, почитай, каждый день вижу. С моей уроки готовят. Лиду тоже иногда на перроне встречаю, все колотится в своем павильоне…
Вообще-то Евгений все о своих знал. По письмам жены.
Пошел двадцать второй год, как они вместе. С того памятного вечера, когда Женька провожал ее с танцев. По дороге от ДК железнодорожников, минуя на тротуаре около семидомиков встречную компанию, Женька услышал хлесткий стук какой-то веревочки или ремешка по плечам своего плаща. Он обернулся: "В чем дело?"
Трое парней с готовностью на все бросились к нему. Разбираться стало бессмысленно. И Женька вынужден был провести правый прямой по блеснувшему в сумерках оскалу под черными усиками первого. Тот отключился. Второй, подскочивший справа, получил левый "королёвский" хук в прыжке. Третий наскочил на новый прямой. Кто-то из побывавших на четырех точках еще хватал Женьку за волосы, изрядно измазав ему физиономию кюветной грязью. Но Женька откинул его захватом руки на перелом через свое плечо.
Лида, подхватив партнера под руку, повлекла его в прежнем направлении, срывающимся голосом запричитала:
– Ой, Жень, не надо, Жень, пошли, ой, не связывайся, это ж армяне, Жень…
– Так и что?
– Ой, это ж Хачик, Гоглик и Арсен. Они у нас гулеванят, их все боятся, и зарезать могут, пошли по-быстрому, пошли…
– Так идем же, идем, успокойся.
Потом Женька еще обмывался под водяной колонкой, а Лида нервно оглядывалась в ожидании худшего, но все осталось без продолжения. Но не их встреча. Потому что тогда настойчивый Евгений и остался у потрясенной Лиды в домике на окраине Иловайска.
После очередной поездки его уже пропустили в привокзальный ресторан, где Лида работала официанткой, без обязательного галстука. Та кинулась к Женьке с новостями:
– Вчера в подвальчике у Христофора сестра Хачика рассказывала, дескать, кто-то выбил братику золотой зуб, пошел вставлять, и уже вся шайка рыщет-ищет нахала, который такое наделал, и кому жить надоело. Говорят, не может такого быть, чтобы он бил без рукоятки, и за это они ой как рассчитаются.
В субботу на танцах Хачику показали Евгения, который стоял в группе паровозников из общежития. Тот через шестерку перед концом танцев потребовал выйти на толковище.
Женька рассчитывал на своих, но как-то оказалось, что их не оказалось рядом. Но вида он не подал, будто подразумевая их присутствие где-то поблизости, вышел к стае из четырех мстителей, натянул кожаные перчатки и решительно заявил:
– Мне вообще на работу скоро, пошли, по пути потолкуем!
– Пошли, – и двинулись за ним, обтекая с двух сторон.
– Покажи рукоятку, – заговорили, заварнякали.
– Какую?
– Кастет.
– Нет никакого кастета у меня. И в жизни не было.
– А бил чем?
– Руками, чем. В перчатках.
– Не может быть.
– Может. Хотите убедиться, проверить? Кто хочет?
Оказалось, что уже дошли до поворота к общежитию. Пока, оторопев от такой уверенности, эксперты сбились с шага, Евгений остановился, прощально махнул рукой в перчатке:
– Мне сюда. Свободны, хлопцы, – повернул налево, двинулся уверенной неспешной походкой, борясь с желанием ускорить ход, чтобы скорее избавиться от гибельного страха.
Не пошли вслед, не догоняли…
Через день прямоугольный – шишнадцать на фигнадцать – Гоглик, оказавшийся осмотрщиком вагонов, случайно встретив Ганусевича в сортировочном парке, подал руку:
– Ара, кто тронет, скажи – мы твои кореша.
Так у Евгения появилась "крыша", которая вскоре распространилась и на Женькиного приятеля и однодума, выпускника Воронежского техникума Витьку Тархова. Она ему ой как была нужна, потому что вел себя с аборигенками по припевкам:
По деревне мы идем,
По деревне мы идем,
Всем подарки раздаем –
Кому сына, кому дочь, –
Лишь бы родине помочь!..
А как выйдет девка замуж,
А как выйдет девка замуж –
Сразу станет бабою.
А не выйдет девка замуж,
А не выйдет девка замуж –
Будет то же самое!
Не пошла Витьке на пользу такая прелюбодеятельность под чужими крышами. Доходился до того, что когда мать очередной пассии Нинки Марченко уединилась с ним, чтобы урезонить и заставить жениться, так он и ее… А Нинка застала.
Подала в суд за изнасилование, свое, конечно. Дали десять лет. Позже писал с Северлага, работал в Инте мастером паровозной подъемки. Когда откинулся, уехал на родину в Лиски.
Не сказать, чтобы и Женька прелюбобездельничал в свое время. Но после встречи с Лидой остепенился: в один год сдал экзамен на право управления паровозом, поехал машинистом и женился.
Сыграли с Лидой шумную свадьбу. С настоящей "Донецкой степовой", не то, что у Володьки-пузыря с разведенным спиртом или у Богданова в Матвеевом Кургане с сумасгонкой. На втором дне была и Аллка-светофор с немыслимым количеством косметики на не мыслящем лице и заядло, будто в насмешку над собой, пела, аккомпанируя бубном:
Як прыйшла до кума, до кума я прыйшла.
Як прыйшла до кума, до кума я прыйшла!
Дай мэни горилки, гэй, гэй.
Дай мэни горилки, гэй, гэй!
Дай мэни горилки, бо я ще не пьяна.
Быв мэнэ мий мылый, що з кумом я була.
Быв мэнэ мий мылый, що з кумом я була!
Быв мэнэ мылый бэрэзой.
Быв мэнэ мылый бэрэзой!
Быв мэнэ мылый твэрэзу, бо я ще нэ пьяна.
Смеялись:
– Бубнишь-то как? По нотам?
– Ни, по нотам нэ можу: воны ж усэ зачэркнути!
– Дать бы тебе "за усэ" в бубен!
Сняли Ганусевичи небольшую квартирку в частном секторе, стали жить-поживать, в тесноте, не в обиде. Только когда вслед за Мишкой родилась Леночка, поняли, что нужны и площадь, и удобства. В это время их и пригласил в Пропасную, пообещав работу и квартиру, бывший корефан Евгения по общежитию Владимир, дослужившийся до начальника депо…
– Как ты, Ваня?
– Как? Работаем. "Мы в кабине сидим и на девок глядим, а вокруг девок нет ни хрена!"
– А в депо?
– Не хуже, чем при "черных полковниках". Они – кто где теперь.
Это с легкого языка его Лиды так называли за глаза начальника депо Крайтеменко и его заместителей, назначенных одновременно с ним.
– И кто же где?
– Владимир Павлович теперь начальник службы. Бывший главный – начальник дистанции сооружений. Сан Санычу, жалко, не повезло. Еще до твоего суда ушел в начальники депо Хватово. А недавно был суд над ним, рассказывали – дали три года химии.
– Что ты говоришь? Не может быть! Зачем он пошел в это кумовское депо, гроб то кубло нехай?
– Да, может, и прав кто-то, сказавший: "Люди делятся на две половины: тех, кто сидит в тюрьме, и тех, кто должен сидеть". У меня свояк в Хватово дежурным по депо работал. При Сарычеве месткомом избрали. Рассказывал, что прежний начальник вроде кирпич разбазарил, уголь с государственного склада, еще что-то там было. Когда запахло жареным, ушел по собственному куда-то в промышленность.
Пришел Сан Саныч, навел порядок. Но была и осталась большая проблема – цех подъемки паровозов, который был разрушен до основания с тем, чтобы строить новый для ремонта тепловозов и дизельных поездов. А строить было и не из чего – даже старые кирпичи разворовали, – и некому: в коллективе процветало пьянство, кумовство-сватовство, все абы як, лишь бы день до вечера.
Пришлось Сарычеву всю поездную и ремонтную работу обеспечивать в условиях одновременного строительства. Смета была уже превышена, но с финансированием, как новой метле, ему Управление помогло, поднажали на подрядчика. В помощь строителям Сан Саныч мобилизовал локомотивщиков, которые что-то умели – кирпичи класть, опалубки рубить и так далее, – со средним заработком по производственной необходимости на месяц.
Потом каждому давал одну-две поездки и обратно на стройку, тем более что таких поощрял в первую очередь и наградами, и премиями.
Только недаром говорится, что "каждый порядочный человек заслуживает врагов". Появились они и у Сан Саныча.
Это: три десятка уволенных "аликов" с родней; зам по кадрам, которому дал годичный срок для поступления в заочный вуз с предупреждением, чтобы соответствовал штатному расписанию; зам по ремонту, пойманный Сан Санычем на хабаре в виде мешков сахара, сгружаемых с прибывших в подъемку паровозов; проводники дизельных поездов, анонимки которых друг на друга игнорировал; главный бухгалтер, который попытался организовать сбор заявлений на оказание материальной помощи с тем, чтобы бóльшую часть этой помощи присваивать; наконец, третья секретарша райкома, которой он не оплатил со счета предприятия некую сумму на цветы, бутерброды и питье для членов президиума очередного совещания. И т. д., и т. п.
Между тем лето кончалось, а крыть воздвигнутые стены нового цеха было нечем: завод не поставил фермы. Послал снабженцев: докладывают, не реагирует поставщик, дескать, по договору срок указан – год, так что имеем право отгрузить хоть 31 декабря. А тут как раз надо до зимы крышу подвести, чтобы можно было ремонтировать паровозы, которые пока разбирали-собирали прямо под открытым небом.
Послал зама. Приезжает ни с чем – мол, директор просит, чтобы достали ему новые покрышки на "Волгу", тогда можно бы надеяться. А где их Сарычеву взять, если никакими такими делами до сих пор не занимался? И выходило, что надо ехать самому.
Посоветовался с главбухом, тот организовал помощь приемщику локомотивов в сумме 70 рублей, из которых 50 принес Сан Санычу. Поехал молодой начальник со снабженцем на завод, взмолился опытному зубру-директору: "Поддержите, ведь и вы когда-то начинали".
Разговор стал дружеским, решили перенести его на лоно природы, где кстати оказались две бутылки коньяку и закуска, купленные ходатаями. К концу следующего дня первые трайлеры с фермами были в депо.
Весной примерно такой же ход пришлось сделать, чтобы вовремя получить мостовой кран. Полным ходом шло оборудование всей технологической оснастки в цехе, заложили фундамент бытового корпуса и флотационного комплекса, когда линейный отдел ОБХСС задержал Сарычева с обвинением в злоупотреблении служебным положением.
Он ничего не скрывал, доказывал, что деньги расходовал на производственные нужды, потому что другого выхода не было. Руководство дороги стояло за него, но обком-то здесь не Донецкий.
А обэхээсэсники имели зуб на него еще с Пропасной. Я сам был в случае, который тому способствовал. Приехал со сборным. Пошел было отдыхать, когда вызывают. Нарядчик: "Иди в ОБХСС". Пришел. Майор говорит: "Пиши объяснение, почему на перегоне стоял, какой-то вагон там разграбили". "Нигде, –говорю, – не стоял, весь участок на ходах". "Ладно, иди в депо, принеси скоростемерную ленту".
Пришел к Сан Санычу. Тот говорит: "Да отправил я им копию рассыльным, отправил". Тут звонок. Я так понял, что это майор требует ленту, а не копию. Дежурный забегает, докладывает: "Тепловоз ремонтники под десятку выдать не успевают. Что делать, Сан Саныч?" Ну, тот и послал мента – нет, не матом, но резко-таки, мол, отвяжись, копию я согласно инструкции вам представил, а доказывать, что сама лента должна быть только у нас, некогда, конец связи…
– Ну, а как те, с которыми раньше работал, дружил?
– Э-эх, кроме цепных врагов оказалось очень много и таких, которые жались к ногам, когда стоял, – когда упал, всех собак на шею повесили. Рассказывали, главный бухгалтер подстроил. Спрашивает следователь: "Что в сейфе у начальника, откройте". "Нет, – говорит бух, – ключа". Вызвали автогенщика, выволокли сейф перед конторой, прожигают, люди сошлись, судачат, мол, золото ищут.
А в сейфе только конверт по гражданской обороне да ключи от резервной электростанции на случай угрожаемого положения. А ведь ключ от сейфа как раз у буха в столе лежал!
И теперь уже не секрет, – жена, что ли, изменила с кем-то из этих недопëсков. У него забот полон рот, одна за другую прячется, у нее одна – хвост в рубашку завернуть.
Потому и, как говорится, ни аванса, ни отпускных прокурору выплатить было некому, когда санкцию оформляли. Хотя не накопил Александрович, говорят, ничего, но все же можно было б что-то продать, занять. При желании.
Желания были другие: спешила все под заднюю ногу растрынькать. И защитник на суде потому только номер отбывал. Теперь отбывает Сан Саныч – признали злоупотребление служебным положением.
– Да, положение. Верная женщина, – сказал мой тезка Лондон, – пятьдесят процентов успеха в жизненной драке.
– Не повезло мужику. Если б у нас суд присяжных был, точно оправдали бы... Может, на твоей же химии где-нибудь? Не встречал?
– Может быть. Только я в другом ведомстве, на паровозе кирпичного завода сейчас работал. Если б ему тоже так посчастыло.
– Какое уж счастье в несчастье?
– Не говори. Тогда тем более…
Но вот и злополучный для Ганусевича входной светофор Пропасной. Прибыли. Здравствуй, родная станция и дом, встречай твоего человека, вольного и долгожданного, дорогого и нужного тебе человека ведущей профессии!
Волнуясь, как мальчик, он шагнул навстречу родной пампушке Лиде, обнял Аленку и Мишку.
"А кто не был в тюрьме, тот любить не умеет, тот и цену не знает настоящей любви…"
За ними стояла в слезах приехавшая из Иловайска мама. "Я возвратился, здравствуй, мама! Ну, что ты, перестань при сыне причитать. Ну, поседел слегка, а так я тот же самый. Ну, что ты, перестань, ведь я вернулся, мать!"
Они плакали вместе.
Эрнест Стефанович: Сидячая работа.