Время сов
На проспекте редеет шуршащий поток.
У метро собирают последний лоток.
И последний киоск
запирают на ржавый засов -
начинается ночь - время сов.
Совы-птицы бесшумно слетаются в дол.
Совы-люди угрюмо садятся за стол.
И кружит сова в лабиринте крон,
чуя каверзы мрака матерым нутром.
И плывет напрямик вместе с твердью стола
сквозь извивы времен человек-сова.
Вечные темы
Тарабарщину дня ночь прогнала взашей.
Моя келья к пяти - лазарет для ушей.
За спиной - вековечные тени,
где витают под видом летучих мышей
рукокрылые вечные темы.
Предо мною, заляпанный чаем, лежит
на листках на клочках допотопный сюжет,
безнадежно избитый в веках.
Усмехается, гад, ускользает, шуршит,
рассыпаясь в медвежьих руках.
Все избито, что вечно! Алмазную нить
натянуть и пройти над водой
с каждым веком труднее. Не будем винить
музу бедную. Скажем "Отбой!"
Все сгребем, уберем в средний ящик стола,
где одна из элегий семь лет проспала -
видно я не дозрел до сих пор.
Пусть лежит, подождем, пока будет смола
вместо пота сочиться из пор..
Сказание о ночном городе
Мое сказание о городе ночном
скользнуло из подъезда в полвторого
в кварталы, где за каждым поворотом
непуганая тишь. Итак, начнем!
Свет ртутных фонарей
на стенах и листве
был мертв. В остекленевшем естестве
дворов и лип сквозило царством духов.
И нечто недоступное для уха
(о, парадокс!)
в осоловевшей тишине
шепталось вслед, и по спине
шел холодок.
Зияли подворотни и аллеи.
Дома в обличье братских мавзолеев
на триста тел, - ни стражей, ни имен,
стояли, выпадая из времен.
И вдруг прикосновение... - Эй, кто там!!!
- В упор смотрели тыщи темных окон,
и никого... Кто ж трогает за плечи?
Что там укрылось в тени, как в плащи?
Не чертовщина ли?.. Нет, явно человечье...
Ищи, мое сказание, ищи!
Терзая воспаленные виски,
в раздумьях прошагав квартал, не боле,
я понял - это вырвались на волю
флюиды снов людских!
В их токе я почуял доминанту -
то были грезы о невоплощенном.
От бакалейщицы до лейтенанта -
всяк виделся счастливым, окрыленным...
Всплывали из подвалов подсознанья
их собственные образы, насквозь
прекрасные - от мыслей до носков,
согласно классикам и планам Мирозданья.
Легко, как тополиный сонный пух,
флюиды снов людских сочились в тишь.
И грустью о несбывшемся до крыш
Был полон город духов после двух.
В щебечущем желе за мною жалась
с обидой моя собственная жалость -
проклятье, угораздило родиться
в империи, где ввек не воплотиться!
Я прошептал "за что?" - порхнул, как птица,
в кусты и там застрял среди ветвей
вопрос глубокий сей.
Тут ветер зашуршал, пошел по липам.
И ночь взорвалась! - Вспыхнуло, полило,
что твой экспресс, по жести застучал
небесный водопад, смывая лихо
недельный сор и тщетную печаль.
Часов до трех по рекам тротуаров,
с сырыми башмаками сбросив траур,
с ухмылкою косясь на отраженья,
кривое, но способное к движенью,
бродило воплощение мое...
Пока сказав: "Ну что, мое сказанье,
не хватит ли? Признаться, замерзаю..."
я не ушел домой под стук зубов.
И был таков. И долго спал без снов.
С тех пор уж годы, годы пролетели!
На мне - на биографии, на теле
оттиснули свои кривые зубы.
Что до моих - крошась, идут на убыль.
С тех пор, дугой горбатясь, хоть казни,
все дальше уходя от идеала,
утратив напрочь дар душевных жалоб,
хриплю, скриплю, но движусь, черт возьми!
С тех пор я в одиссеях городских
полночных вылазок, по улицам кочуя,
не осязал, не слышал и не чуял,
флюидов снов людских.
И лишь теперь, сказанье ночи той,
из памяти поднявшись, как из ямы,
попытки с третьей, вплоть до запятой,
в компьютер улеглось кондовым ямбом.
Сага о бетонных домах
Плоские лики бетонных домов
что-то скрывают от взоров случайных:
жуткие драмы и страшные тайны -
все перечислить не хватит томов.
В серой их чаще вселенский размах.
Чтоб борзописец не выдумал с пылу
в буйных фантазиях - все уже было,
было в серийных бетонных домах.
В этих тугих сундуках городов
в ветоши судеб зарыты таланты,
там громоздятся памиры и анды
смутных надежд и напрасных трудов.
Как ни болтлив человеческий род,
эти жилища больны немотою.
Может поэтому влажной тоскою
веет в подъездах, гулких, как грот.
Днем украшают дома, как намек,
белые флаги белья на балконах -
дескать, довольно! - Все крепости склонны
сдаться на милость... Да кто ж их возьмет?
Вечер. Железобетонный уют,
и безраздельно властвует Ящик.
"Смертный, будь счастлив чужим настоящим" -
в спальных районах сирены поют.
Полночь. Мужи совершили уже
скорбный свой труд по продлению рода.
Я, летописец совиной породы,
жгу свой огонь на восьмом этаже.
Выстрадав сагу бетонных домов,
автор и сам в них прописан от Бога,
так что, мой друг, за специфику слога
не обессудь - ведь и сам ты таков.
Если на нас с поднебесья взглянуть -
в жидкой сметане, в кубических сотах
с памятью в генах о синих высотах
бьемся мы, брат, дабы не утонуть.
Когда отдыхают боги
Бурный век на исходе.
Боги устали в дороге.
Знаете, что происходит,
когда отдыхают боги?
Когда отдыхают боги,
на бирже дела в порядке,
нет ощущенья тревоги,
добрый овощ растет на грядке,
дороги скатертью стелются,
мода полна изыска.
Во всем не хватает безделицы -
крохотной Божьей искры.
Посещая соборы скопом,
верит мир белозубых улыбок
публикуемым гороскопам.
Боги засыпают, как глыбы,
а поток мировой истории
разливается исполинской лужей,
сонною акваторией,
где плавают наши души.
В смутном чувстве подвоха
дернешься и застынешь...
А твой омут годы и годы
окружают глухой пустыней.
Но есть неуемные души,
что в самый разлив застоя
выползают на сушу,
как рыбы в палеозое.
И высохшие, как кремни,
одиночные первопроходцы
проходят пески безвременья,
припадая к древним колодцам.
И человеком затерянным
в безвестье на бездорожье
из каменно-черствой материи
высекается искра Божья.
И тут просыпаются боги,
встают, разминают конечности
и идут. И процесс производит
впечатление вечности.
Все-таки вертится!
Вновь узнаю в переливах бессвязных тирад
средневековья скрипучего вкрадчивый смрад.
Вновь ископаемой тьмою подернулся мир,
будто планета вляпалась в липкий эфир...
Этак недолго во всем разувериться,
а в голове, как с дурного вина,
мутно. Но думаю, что она
Все-таки вертится.
В этом я тверд, ибо жил, погружаясь с азов
в светлую логику формул и чувствовал зов
снежных высот. И воистину нет мне милей
музыки слов, что по слухам, сказал Галилей.
Так-то, извольте удостовериться:
средневековью наступит хана
с первою ласточкой, ибо она
все-таки вертится!
Из предисловия к брошюре неизвестного автора
Сей предмет в форме книги - случайный твой гость...
Отряхни и открой - если это не горсть
пожелтевшей трухи, значит это мое письмо.
Я однажды его в круговерть
в доброй тысяче копий пустил на авось -
хоть одна, да прибьется на твердь!
Ты, кому эту книгу прибило к ногам,
мне неведом. Проклятые дымка и гам,
сдвиг пространства и лет! Извини...
Адресат! Все что есть о тебе у меня -
лишь догадка, что ты мне сродни.
Адресат, ты, считай, получил "эге-ей!..."
робинзона наших невнятных дней.
Ныне я на своем берегу
с немотой в поединке безбожно смолю,
чай глушу да в прокуренной кухне ловлю
бесприютное чье-то "ау-у!..."
Заведем перекличку сквозь перекрестный лай!
Это трудно, но можно: замри как мышь,
заклинанья шепчи... За окном пускай
набегают волны покатых крыш...
И под шум этих волн, иногда,
отступает на шаг немота!
И приходит текст каковым не мучь
ни друзей ни родных - разыскав сургуч,
запечатав в бутылку, швырни туда,
где меж нами, как ледяная вода,
ходит зыбь тяжелой страны.
Штерн Борис: Время сов.