Костер
Ближе к вечеру, взобравшись на крутой холм, неведомо каким образом оказавшийся посреди таёжной равнины, они осознали, что заблудились. Дед Василий стал чаще замолкать, теряя нить своих бесчисленных россказней и подолгу прислушиваясь к обманчивой тишине вековечного бора. Два раза пальнул в воздух из старенькой “ижевки”. Не дождавшись отклика, бережно пересчитал и осмотрел каждый из оставшихся патронов. А тайга замолкала, и казалось, начинала жёстко улыбаться в предвкушении желанной добычи…
Алёшка, вдруг кожей ощутив сгустившийся воздух, чуть испуганно спросил:
- Деда, мы что, заблудились?
Не ответил Василий Николаевич, лишь окинул долгим взглядом подтянутую фигуру внука. Совсем по-иному, внимательно проверил, как намотаны портянки, оба коробка спичек завернул по отдельности в куски целлофана, один тщательно запаял на пламени костерка.
- Шутки кончились, Лексей. Видать, закружили мы, пока с тетерями вошкались. Вот старый дурень! – и в сердцах ударил кулачищем по бугристому стволу кедра.
…Ранним утром, когда только занимался прозрачный рассвет позднего лета, их шлюпка ткнулась в топкий берег, полого поднимавшийся в поросшую кедрачом сопку. Намеревались они пробежаться по борам и посмотреть бруснику, тяжёлые спелые гроздья которой хорошо уродились по здешним местам. И отошли-то от речки Ердыньи недалече, когда вспугнули с земли десяток заполошно вспоровших тугими крыльями воздух тетеревов. Старый да малый, что с них взять – увлеклись выслеживанием разлетевшихся угольно-черных косачей.
Каждому настоящему мужику, как бы он не прятался под наслоениями культуры, цивилизации, хорошими манерами и условностями знакомо чувство азарта при виде добычи, понятно щекочущее ощущение погони. Кажется, даже сердце перестаёт предательски бухать в груди в тот момент, когда тёмный провал стволов с неотвратимостью солнечного затмения наползает на желанное тёмное пятнышко в кроне ели… Эхо гулкого выстрела моментально тонет, затерявшись среди безбрежного тёмно-зелёного океана хвойной тайги. И становится физически ощутим чей-то суровый взгляд из глубины урмана, когда тяжёлая громада косача валится, ломая ветки - вниз, вниз, вниз…
Спохватился Василий Николаевич только через пару часов, когда в рюкзаках бесформенными кучами комкалось три тетерева, а вот направление, в котором надлежало двигаться, выглядело весьма туманным. Поначалу старый охотник уверенно повёл внука по склону длинного оврага, затем вдоль широкого и топкого болота, манившего путников россыпями ещё зелёной клюквы. Неоднократно они вспугивали копалух, купавшихся в песчаных ямках, поднимали на крыло из брусничника древних, как сама эта земля, глухарей.
Алёшка не ныл, не надоедал деду, добросовестно шагал вперёд, постепенно теряя представление о том, где он находится, подобно автомату меряя вёрсты. В мозгу всплывали жуткие истории о заблудившихся, чьи кости находили спустя многие годы. День выдался жарким, ноги в сапогах давно взмокли, рюкзачок, натирая плечи, становился всё тяжелее. Очень хотелось пить, какой-то комар, поддавшись обманчивому теплу, уселся на лоб и упивался чистой Алёшкиной кровушкой.
Чуть подстывший диск солнца уже коснулся верхушек деревьев, разом выметнулись по земле их длинные тени. Дед Василий приметил небольшой пологий косогор с чистым песчаным подножием.
- Тута и будем ночевать. Ухайдакался, паря? – цепко глянул в глаза внука, - Ничо, Бог не выдаст – свинья не съест, выйдем. Айда, пока светло, принеси-ка воды.
Пока мальчишка бегал с котелком к болотцу, отвязал топор и сноровисто свалил накренившуюся от времени сухую ель. Посреди песчаной поляны развёл большой костёр. Внук валялся, блажено протянув босые ноги к огню, а старик ощипал двух косачей, разделал и опустил в калташиху. Глядя на хлопотавшего деда, Алёшка решил встать и помочь ему, намотал портянки, поднялся… Проснулся от ласкового похлопывания по плечу:
- Вставай, вставай, Лексей, птица поспела. Да и негоже на сырой земле спать, простынешь ещё.
Чернильная темень леса, незаметно переходящая в вязкую пустоту звёздного неба, простиралась вокруг. Громадный костёр прогорел, сожрав кучу веток и оставив после себя груду жарко дышавших углей. От аппетитного запаха котелка с похлёбкой, дымящегося на валежине, сладко засосало под ложечкой. В который уже раз изумился Алёшка талантам деда: в избе тот не мог и яичницу пожарить, зато в тайге преображался. Казалось, за пределами цивилизации в нём просыпался кто-то другой – пещерный, древний, лесной. А от его кулинарных шедевров, сотворённых на свежем воздухе, внука за уши было не оттащить.
- Ешь, ешь, паря. Живот полный будет – и сам не замерзнешь. А я с устатку приму чуток. Умаялись мы сёдни.
После еды дед выложил остатки мяса на чистую тряпицу, убрал в рюкзак. Песком вычистил котелок, ополоснул и вновь пристроил на угольях. Пока вода закипала, нарезал тонких кедровых веточек, очистил их от коры и залил кипятком в кружках. Потом они долго сидели, попивая ароматный таёжный чай, пахнущий хвоёй и подёрнутый смолянистой плёнкой.
Тишина вокруг стояла вселенская, тишина сибирской ранней осени, когда, находясь в сердце векового леса, вдруг ощущаешь себя словно в храме первозданной чистоты и честности. Василий Николаевич вырубил стяжок и сгрёб сначала все уголья метра на четыре в сторону, затем тщательно перемешал горячий, прокалённый песок. Убедившись в отсутствии малейших искорок, натаскал лапника, щедро завалил им место будущего ночлега, подволок толстую валежину и уложил с подветренной стороны, среди засыпающих углей.
Весь сон куда-то пропал. Лёжа на тёплом мягком ковре и слушая заливистую трель дедова храпа, Алёшка вдруг ощутил прилив какого-то умиротворения, единения со всем вокруг – урманом, костром, дедом, космосом. Ушли куда-то страх и неуверенность, червячком подтачивавшие надежду, исчезла усталость. Он смотрел в бездонное звёздное небо, на мгновение перечёркнутое стремительным полётом совы, слушал размеренный посвист одинокой ночной пичужки и знал, что всё будет хорошо…
- Петрович, ты никак с бодуна? Не слушаешь нас, не уважаешь, значит? Смотри, а то мы и обидеться могём. Ладно, давай подписывай, нас в кабаке уже заждались.
В кабинете перед Алексеем Петровичем сидели двое посетителей. Впрочем, кто из них являлся хозяином - сказать было трудно. Развязные вертлявые вьюноши в длинных пальто, похожие друг на друга словно близнецы, развалились в креслах и потягивали пивко. Алексей пригладил на голове начавшие редеть волосы, мельком глянул на две зелёные пачки, небрежно ему брошенные.
- Нет, ну мы чо, на приём к тебе пришли, или ты, гусь лапчатый, первый раз нам бумажки подмахиваешь?
- Места на Ердынье, значит… А зачем они вам, там же глушь непроходимая и нефтью даже не пахнет?
- Ну ты, чмо болотное, не забывайся! Я тебе популярно щас объясню! – вскочил на ноги один из “посетителей”. Второй удержал его и преувеличенно ласково произнёс:
- Успокойся, братан. Петрович, объясняю – там вроде санатория будет для трудящихся. Потрудимся мы здесь недельку – и туда. Банька, соответственно - русалки, недалеко чукчанское стойбище – экзотика! По тетерям-глухарям постреляем, глядишь, лосишка подвернется. Не беспокойся, и тебя когда возьмём. Короче, всё путем будет, подписывай.
- На Ердынье, говоришь…
Вспомнился вдруг Алёшке дед Василий, давно схороненный, блужданье в верховьях таёжной речки и гостеприимный хантыйский чум, к которому они вышли на третий день. И вдруг вновь, как в детстве, почувствовал рядом теплоту дедова плеча, куда-то исчез застарелый страх перед попивающей пиво мразью.
- Пошли вон, козлы, - уронил негромко.
- Чо? Чо ты сказал? – голос сопливо, по-петушинному сорвался, - да мы тебя сегодня же грохнем, я само…
Секретарша Танечка чуть не лишилась чувств, когда дверь кабинета распахнулась, оттуда вылетели “крутые” завсегдатаи и почему-то заторопились на выход. Через минуту не торопясь вышел шеф, тепло улыбнулся её:
- Танюша, оформи мне отпуск с завтрашнего дня. Съезжу, отдохну недельку.
- На курорт собрались, Алексей Петрович?
- Да нет, домой, к деду Василию. И ещё: позвони Кудряшову в часть, пусть мне сейчас же патронов сотенку подбросит.
- Никак на охоту собрались? Так вроде не сезон сейчас, - робко заметила Танечка.
- На парнокопытных лицензия не требуется, - усмехнулся он, - А отстреливать бешеных собак – это вообще прямая обязанность каждого сознательного охотника.
А за сотни километров от них на разлапистом кедре хмурила брови старая седая сова. Смотрела она на бескрайние волны вековой тайги и вспоминала ночь, большой костёр, горевший у косогора и две человеческие фигурки, ушедшие за горизонт…
Койка
Студент-заочник Вася Васильев собирался заселиться в общагу.
Знаете ли вы, что такое общежитие Университета Дружбы народов? Это бесчисленное количество африканцев всех оттенков, оливковых «латиносов», пепельных индусов и луноликих китайцев, говорящее на жгучей смеси всех земных языков, щедро сдобренной могучим русским матом. Когда-то, в былинные советские времена, эта общага являлась образцом социалистической системы образования. Теперь она больше всего напоминала декорации для съемок трущоб Гарлема. Вокруг то и дело шмыгали подозрительные личности, на кухнях вечно жарили нечто невероятно экзотическое и вонючее, орали магнитофоны, их перекрывал могучий рев привычных к джунглям глоток, в тупичке кого-то вдумчиво лупили…
Глядя на деловито снующий вокруг людской муравейник, Вася тяжело вздохнул. Прежде чем получить вожделенный ордер на заселение, следовало пройти семь кругов бюрократического ада. Желающий заселиться должен был получить разрешение проректора, потом ждать «старшего воспитателя», искать коменданта. Запасной ключ выдавался на двадцать минут, в течение которых надо было в мастерской изготовить дубликат для себя. Ваше счастье, если на месте была кастелянша, и вы сумели тотчас получить одеяло и подушку. Кроме того, необходимо еще посетить бухгалтерию, заплатить, а квитанцию отдать на вахту. И только при чрезвычайных обстоятельствах допускалось обращение к верховной небожительнице - управляющей корпусом Валентине Ивановне.
На этот раз судьба явно благоволила к Васе - уже в семь часов вечера он получил вожделенный ордер и вселился в комнату. Все получилось не так уж плохо: и санузел почти работал, и дыры в паркете были не очень большими. Вот только кровати в комнате не было. С отвращением глядя на задорно торчащий из ближайшей щели мышиный хвостик, Вася понял, что придется требовать хоть какую-нибудь койку. Он положил вещи на единственный целый стул и отправился на поиски дежурного коменданта. Нужно отметить, что комендантами, решавшими мелкие насущные проблемы, назначались аспиранты и особо доверенные студенты. Причем далеко не все из них имели белый цвет кожи. Вот и сегодня представителем власти являлся иссиня-черный крепыш с вывернутыми наизнанку губами. Держа в руке полупустую бутылку пива, он бесстрастно смотрел на посетителя.
- Уважаемый, вот мой ордер, я хотел бы заселиться.
- А чьего от меня нада?
- Я хочу получить койку.
Комендант внезапно отшатнулся и с ужасом воззрился на Васю:
- К-койку?!
- Ну да. Где у вас койка?
Словно не веря своим большим ушам, африканец медленно произнес:
- Койка будет утром. А ты иди спать, пожалюста.
Вася возмутился:
- Я не могу спать без койки, не привык! И там мыши бегают!
Комендант выронил бутылку и с дрожью в голосе спросил:
- Зачьем тебе сейчас койка? Койка будет утром.
Не теряя надежды, Вася попытался еще раз:
- Так, начнем сначала. Я уже заселился в комнату, но там нет койки. Найдите мне ее, говорят, она где-то в подсобке валяется.
Африканцу явно становилось все хуже, он обратился в гуталиновый соляной столп и стал закатывать глаза. Но он справился с приступом слабости, оперся на стену и с бесконечным терпением спросил:
- Чьто такое «койка»?
- Кровать, тахта, диван - все, на чем спят!
Засияв от облегчения, сын свободной Африки возопил:
- Кроват, тебе кроват нужен?
- Ну да, - Вася пожал плечами. - Я уже минут десять вам это объясняю.
Шумно выдохнув, комендант поднял бутылку, допил пиво и наклонился к собеседнику:
- Так больше не говори, - он для убедительности погрозил Васе большим толстым пальцем. - Койка - это фамилий Вальентины Ивановны, управляющий корпусом…
Наверняка после этого случая комендант стал более пристально изучать русский язык. Может быть, даже полюбил наш великий и могучий. А со временем, глядишь, он передаст эту любовь детям. И когда-нибудь появится на свет Божий еще один смуглый кудрявый мальчик, который снова напишет: «Я Вас любил, любовь еще быть может…»
"Руси веселие есть пити..."
Голливудские режиссеры мозги изощряют, сочиняя сюжеты позамысловатее, а у нас порой жизнь такие сценарии подбрасывает - Спилберг с Тарантино от зависти бы удавились. Вот, например, какая история случилась в начале восьмидесятых…
Однажды промозглым осенним вечером в калитку собственного дома ввалился изрядно поддатый хозяин, известный в определенных кругах как Мишка-Патефон. Обычно тихий мужичонка громко и требовательно принялся стучать в дверь, возвещая о своем прибытии. Совсем как у классика: «Сова, открывай, медведь пришел!». Из-за двери послышался голос супруги, с помощью некоторых идиом великого и могучего русского языка пославшей мужа на все четыре стороны. Если бы Мишка выпил грамм на восемьсот поменьше, то наверняка поспешил бы убраться от греха подальше. Но как назло именно сегодня в их конторе давали получку.
Горя желанием воссоединиться с семьей, он грудью кинулся на дверь, как матрос Железняк на Учредительное собрание. «Семья» в ответ явственно погромыхала чем-то увесистым, вроде сковородника. Поняв, что лобовой штурм не удастся, Патефон некоторое время бродил по двору, громко стеная от обиды, подпрыгнул и заглянул в окно, а потом вскарабкался по лестнице на крышу. От всех этих усилий ему стало жарко, поэтому Мишка скинул полушубок, примостил его на трубу, а сам уселся рядом и задремал…
Проснулся он, когда в лучших традициях боевиков входная дверь с грохотом слетела с петель, а его прекрасная половина бомбой вылетела наружу и в мгновение ока скрылась вдали. Свои действия жена сопровождала звуками, которые можно описать как нечто среднее между воплями слона в брачный период и ревом взлетающего «Боинга». Единственное, что удалось четко разобрать, было слово «Пожар!».
Заметив вскоре приближающиеся отблески «мигалок», Мишка кубарем скатился с крыши и заметался в поисках укрытия. Вой сирен приближался, подходящего укрытия не находилось, и в последнюю минуту бедолага щучкой запрыгнул в узкий лаз собачьей конуры. Здесь много лет обитал Кустик - дворняга преклонного возраста. Кустик остался недоволен вторжением и отчаянно завозился, пытаясь выгнать наглого оккупанта. Последний же судорожно зажимал псу слюнявую пасть и шептал что-то вроде: «Дорогой, я тебе кило вырезки куплю, соседскую Жучку приведу, только не выдай!».
«Спасатели» меж тем быстро разобрались в ситуации, посмеялись, сняли с дымохода прокопченный полушубок и уехали восвояси. Зато вернулась супруга, молча прошла внутрь и, судя по звукам, стала зачем-то начищать свой любимый ухват.
«Пора отсюда выбираться» - решил новоявленный Диоген и полез на волю. Вылезти сумела только голова, да и то наполовину - уши застряли. Мишка извернулся боком, ногой вперед, потом руками - ничего не получается. Попробовал выломать крышу - бесполезно. Через полчаса осознал, что самостоятельно выбраться не удастся и подал голос. На шум появилась подруга жизни, заглянула в будку и задумчиво произнесла:
- Как ты, скотина, умудрился туда залезть, там же кошка добрая не поместится? Впрочем, твое дело, - она зябко поежилась, - сам себе вытрезвитель выбрал.
И ушла, предварительно лениво пошуровав палкой в будке.
Постепенно Патефон стал вспоминать, что он чувствовал в чреве матери: не разогнуть конечностей, спина затекла. Вдобавок собачья шерсть постоянно в носоглотку лезет. До хрипоты звал на помощь, но в ответ откликались лишь псы со всего околотка. Мороз все крепчал, поэтому из организма давно выветрился весь хмель. А там и потребности физиологические назрели. Вам-то смешно, а представьте себя в такой ситуации…
Внезапно стукнула калитка - это старший сын, Виктор, возвращался со второй смены. Уставший и голодный, он уже собирался войти в сени, как услышал жалобный стон со стороны конуры… Немного оробев, Виктор все же подошел ближе и наклонился:
- Ты чего, Кустик? Небось, опять на помойке шастал и сожрал что-нибудь…
В призрачном свете отдаленного фонаря из темного отверстия показался чей-то безумный глаз, и Кустик прохрипел отцовским голосом:
- Сынок, спаси, не дай батьке пропасть…
Забегая вперед замечу, что после этого Виктор долго еще боялся выходить ночью один на улицу. А тогда он извлек обоих пленников довольно быстро, разломав топором будку. Правда, Мишка до того одеревенел, что не мог пошевелиться, поэтому пришлось звать хозяйку. Она с удовольствием сделала супругу массаж. Ухватом, правда, да это дело десятое.
Совсем пить Патефон с той поры не бросил, но норму свою соблюдал отныне твердо. Жилье Кустику справил новое, краше прежнего. Знакомые, правда, удивлялись: зачем, дескать, вам собачья будка с воротами под «УАЗ»? Мишка в ответ только хитро улыбался - береженого, как говорится, и Бог бережет…
Из цикла «Монологи»
Правда жизни.
- Скромнее надо быть, Лексей, скромнее. Ну, занял ты первое место, ну, грамотку тебе дали. Молодец, конечно, ничего ни скажешь. Только зачем же по соседям бегать и хвастаться? Расскажу я тебе одну историю, что приключилась с моим товарищем году этак в 56-м, на Дальнем Востоке.
Ходили мы тогда на сейнере, полгода на морях рыбку ловили, полгода на берегу девушек охмуряли… Весёлое было времечко! И люди чище были, и земля, и воздух, а уж рыбы сколь! Помню, однажды поехали в соседний посёлок на танцы. Соответственно, прифрантились, я ботинки новые первый раз одел, жёлтые такие, из скрипящей кожи. Дорогущие! Ну, думаю, в такой обувке - все девки мои.
А добираться нужно было через реку. Сели мы, значит, в лодку, гребём, на ласковую встречу настраиваемся. Вдруг чувствую – лодка остановилась, под вёслами ровно каменюки перекатываются, а до пристани ещё далече. Мать честная, да мы в косяк попали, лосось на нерест прёт - каждая рыбина по метру, а тут их тысячи! Взыграло во мне ретивое, азарт охватил – вскочил я и за борт сиганул. Ощущение такое, будто по хлипкому мосту идёшь, косяк даже провалиться толком не даёт. Давай я лосося через борт перебрасывать. Минут через пять мужики меня обратно затащили. Матерятся: мы что, говорят, на танцы с твоей рыбой потащимся? Очухался я – пол-лодки лосося, злые кореша и безнадёжно изгвазданные ботинки…
Так, об чём это я? Да, о хвастовстве. Был у нас моторист один, Иваном звали. Раз флотский, значит, и гонор подобающий, и ума-то не лишку. Поехал он в отпуск на «большую землю» – поразить столичных девок шириной клёш. Поразил, конечно, погулял на славу, быстро денежки спустил. Пора и до дому отправляться.
Решил Иван напоследок хоть по улицам московским пройтись. И набрёл он в одном из двориков на немалую ораву народа разного. Оказалось – кино там про войну снимают. Остановился и наш кореш поглазеть на артистов. Вдруг подбегает к нему какой-то в кепочке, осмотрел внимательно и спрашивает: “Хочешь в эпизоде поучаствовать?” Наш и согласился, от большого-то ума.
Его почему пригласили – снимали резиденцию гитлеровского генерала и понадобились колоритные фашисты-охранники. А у Вани внешность очень даже специфическая… Ну, морду лицом не назовёшь и кулачищи по арбузу каждый. Обрядили его в эсэсовскую форму, рукава закатали, “шмайссер” на шею повесили и при входе часовым поставили. Я потом видел - породистый фриц получился, так и охота ему в пятак закатать. Отстоял он этак честно все дубли, а напоследок попросил киношника пару фотографий подарить. Тот и щёлкнул…
Вернулся Иван на судно киногероем, с фотками теми не расставался, всем под нос совал. А вскорости возвращался он с гулянки поздним вечером по берегу моря. Его и тормознул пограничный наряд, они у всех там документы проверяли. Стали смотреть паспорт, а у Ивана-то фотки и выпали. Один из пограничников поднял их любопытства ради… Представляете его реакцию, ведь война ещё у всех в памяти свежа была, да вдобавок старший наряда фронтовиком оказался. Обрадовались: шпиона цэрэушного изловили, морда – во, на фотографии Железный крест увидели. Ну, и вломили ещё от избытка чувств – как же, не признаётся фашист, где акваланг заховал.
Да… Иван неделю просидел за решёткой, пока выясняли, что он воевал, но по эту сторону фронта. Наконец, отпустили, посоветовав в следующий раз обходить киносъёмки стороной. Ваня со слезами на глазах поклялся, и слово своё сдержал. Причём настолько, что перестал ходить в кино и фотографироваться, а когда в посёлок привезли злополучную картину, подрался с киномехаником, требуя вырезать кадры со своим “участием”…
Видишь, Лексей, до чего хвастовство-то доводит. Скромнее надо быть, вот как я, например. Знаешь, какой я скромный, мне это даже один генерал говорил. Помню, однажды…
Ужас в бане.
- Как только заходит речь о разного рода страшных историях, я поневоле вспоминаю тот ужас, что довелось мне испытать в юности. Произошло это лет тридцать назад в нашей бане, куда мы с подружкой Ольгой отправились зимним вечером.
Было еще не слишком поздно, но зимой темнеет быстро, на улице уже смеркалось. Мы с шуточками-прибауточками заскочили на полок, принялись охлестывать себя березовыми веничками. Мылись последними, торопиться было некуда, поэтому мы больше дурачились, чем оттирали грязь. Банька у нас была старая, низкая, одинокая лампочка в плафоне с толстым стеклом ничего не освещала в клубах пара. Запах березового веника и мокрого дерева навевал соответствующее настроение. Постепенно наши с Ольгой разговоры перешли в область народного фольклора. Пугая друг дружку, мы наперебой вспоминали страшилки о домовых, кикиморах, «черных руках» и «белых дамах». Ольга, такая-сякая, принялась рассказывать свистящим шепотом о баннице. Дескать, не любит она девушек, моющихся ночью, поэтому душит их волосатыми лапами или до смерти шпарит кипятком.
В конце концов не выдержала я, плюнула, и говорю подружке: «Хватит болтать, давай ополаскиваться и одеваться». Сказала это я, спустила ноги с полка и потянулась к кадушке за водой. И вдруг почувствовала, как на мою ногу под коленкой какая-то мохнатая тяжесть навалилась…
Как я завопила - Витас бы сдох от зависти. Мне кажется, от моего крика даже бревна в стенах завибрировали. Одновременно я одним прыжком очутилась в предбаннике, сохватала одежду и в чем мама родила припустила к дому.
Минут через десять мы вернулись в баню: отец с вилами, дядя Федя с пестиком, мама со святой водой и я позади всех с душонкой, трепыхающейся в пятках. Мужики первыми вошли в парную, посветили фонариком под полок - и таких матюгов отродясь не слышала наша банька.
Оказывается, в углу, на земляном полу в обнимку с пустой банкой мирно спал мой одноклассник и сосед Сережка. Он, паршивец такой, прекрасно знал о том, что мы с Ольгой последними ходим в баню и решил за нами подглядеть. Улучил момент, забрался внутрь, а чтобы не скучно было ждать - прихватил с собой литру бражки. В тепле нашего деревенского вуайериста разморило, он и уснул, не дождавшись своих жертв.
Ох, и выдрали его - сначала мой отец, потом его. С тех пор подглядывать за девушками он зарекся. Сегодня у Сергея Владимировича уже внуки подрастают. А я при встрече до сих пор его ненароком стращаю: «Хочешь, Сереженька, я в твоей конторе всем расскажу, чем их генеральный директор в молодости любил заниматься?» Его нервное хватание за валидол - лишь малая толика искупления за тот ужас, что я когда-то испытала в старой баньке…
На печке.
- Бога, говоришь, нету… Ох, грехи наши тяжкие. Молод ты ишшо, вот повзрослеешь, все сам поймешь. А пока послушай, что с моим тятенькой, прадедом твоим, значит, царствие ему небесное, приключилось. Это было на следующий год, как он с германской вернулся.
Жили мы тогда в одной деревне Викуловского району. Хорошо жили, хозяйство было справное, семья большая - осьмнадцать душ. Робили от зари до зари. С малых лет к труду приучались. Зато и голоду не знали, скотина, птица не переводились.
Так вот, однажды утречком поехал тятенька пахать. И отправился не куда-нибудь, а за речку, к старой заброшенной мельнице. А ведь предупреждали его старики в деревне - нечисто там. Да тятенька молодой был, упрямый - чего, говорит, землица зря пропадать будет. Добрался, значит, он до места, осмотрелся, молитву сотворил да и начал пахать с Богом.
Жара в тот день стояла сильная. Работает тятенька, а у самого на душе так муторно, и будто взгляд на себе тяжелый чует. Где-то к полудню решил передохнуть. Выпряг Воронка, травы свежей ему охапку кинул, сам перекусил, чего там матушка в дорогу собрала. И пришло ему на ум борону осмотреть, вроде зуб один о камень погнуло. Перевернул ее, значит, струмент взял, направлять начал.
Как толкнуло его что-то. Глянул он в сторону мельницы, а оттуда большущая летучая мышь несется - это ясным днем-то! В один миг подлетела к нему эта нечисть, да как кинется сверху! Тятенька и тот напугался, голову руками закрыл, а Воронко прянул в сторону, споткнулся и завалился на бок - аккурат на борону…
Обыгался тятенька, смотрит - нечисть пропала, как будто ее и не было. Горе-то какое - лошадка наша бедная еле на ноги поднялась, кровь из нее так и хлещет. Заплакал тятя от жалости, обнял коня за шею, да делать нечего - заткнул ему дыры в боку пучками травы и пошел в деревню.
Там далече идти, версты три. Бредет тятенька по проселку, а сердце так и давит, так и давит, словно его рука ледяная тискает. Вдруг слышит он голосок чей-то прямо в ухо: «Задавись! Задавись!» И так уж ему и лошадь, и себя жалко стало, все обиды от людей сразу вспомнились - сил никаких нет, а за спиной кто-то все нашептывает: «Задавись!». Ноги еле волочатся, в глазах света белого не видно: «Задавись!». Очнулся тятенька, а он уже под большой ветвистой березой стоит, руки сами вожжи разматывают…
Как закричит он: «У меня девять лошадей запрягается, так пусть хоть все они разом пропадут, а не видать тебе мою душу!» Плюнул трижды через плечо, помолился громко Господу и пошел вперед. Оглянулся, а от него черная тень отошла и по полю назад побежала. А небо чистое-чистое, ни облачка… И так славно на душе у тятеньки стало - ноги прям сами полетели к родимому дому.
Спрашиваешь, что дальше было? А нечего. Ветеринар Воронка за две недели выходил, мельницу мужики через год разломали. Хорошо зажил тятенька, справно. До тридцать пятого. Тогда вся нежить в силу вошла, у Руси кровушку пить стала. Вот так-то. А ты говоришь - Бога нет. Верить надо и молиться, глядишь, с Божьей помощью и спасемся. Господи, прости и помилуй нас грешных!..
андрей рябов: Дела сибирские.