ты умрешь в гостиничном номере
ты умрешь в гостиничном номере, который найдешь
по следам ярко-красной помады, тогда как дрожь
будет бить об дверную ручку, мол, не войди.
тебе пять или сорок, человек или морок, позади или впереди.
а потом ты вспомнишь, что здесь уже подыхал,
зеркала покачнутся, вспомнив про твой оскал,
когда камнем у входа не смог оказаться нос,
но никто не расскажет, какие слова ты тогда произнес.
телевизор молчит, и светильники спят. очевидно, отключен ток.
при попытке бежать подкосились ноги и почудился шепоток,
и не слышно молитвы, и в каждой слезинке глазная резь.
и забытый браслет в том числе указует, что это здесь.
тут играют в лото, в феврале днем с огнем не сыскать чернил,
и в постели так мокро от боли, которую причинил,
и, казалось бы, все отдашь, чтоб хотя бы явился страж,
но за дверью и стража нет, и пока далеко рассвет.
о, какие же могут быть чернила, это ты, только ты был иском.
нерожденный ребенок aka падший ангел с надломленным голоском
входит в комнату, разверзая оконный проем,
но покамест нельзя сказать, что вы с ним вдвоем.
и есть несколько долгих минут, чтоб отдать долги,
когда ты наконец поймешь, что свалился не с той ноги,
что во время жатвы ничья рука не возьмет одного колоска.
(человеку свойственно осознание в тот момент, когда смерть близка.)
до свидания, жертвенник, полумесяц, звезда, стило,
тонко-острые мачты корабля, от которого не вело,
километры песка, оседающей пыли, навигацкая бритва, разлом и раскол.
не они виноваты, что ты пришел куда ты пришел.
кто это черный
кто это черный приходит ночью и переписывает меня,
знает ли он, что на самом деле впитывает простыня,
маленькая моя рука, но в глубине этой глотки уже появляется шар или ком,
сколько уже обид затаилось под кадыком,
и почему на устах то ли снег, то ли черствый хлеб, -
видимо, это боль из еще не прожитых лет.
к лету я отращу себе волосы, вытравлю ненависть кислотой,
выучу новую парадигму, стану бесстрастен, как понятой,
и, опуская в тебя лице, буду стараться не думать о том, что нас ждет в конце,
только платье такое прозрачное, что ощущается кровоток,
вервь как бы чувствует близость виселицы и превращается в поводок,
ибо ребенок плачущий верует тайно, что мир - тупик,
и простыня, как туринская плащаница, превращается в юзерпик.
и поцелуи так солоны, словно губа в трех местах разбита.
я возвращаюсь к твоим ногам. это единственная орбита.
сочельник
по вывернутой наружу мехом
шапке я прочитаю больше, чем по губам, полустертым снегом,
да и сама зима – это тоже изнанка,
мягкий знак, произведенный из анха,
порез, притворяющийся швом
в день перед рождеством.
а потом будет дискотека, и девочка, истекая,
впервые поймет, что, наверное, не такая
(она еще не знает, что это рифмуется с “навсикайя”).
она выйдет на танец со своим алкоголем.
если я упаду на колени, она обопрется на голень,
изгибаясь с изяществом ивового прута.
у подружки в туалете красные губы. вот и прекрасно, что никогда.
и ей тоже покажется, что подступают бесы,
имена которых заведомо неизвестны,
а количество – неисчислимо, как утром – площадь сечения.
с каждой новой затяжкой продолжается истончение,
усугубленное пероральными контрацептивами.
трудно жить в мире, где все, кроме тебя, родились красивыми, –
как же им повезло.
она примется думать, а что под блузкой, и окажется вдруг: крыло.
через боль в лопатке, ледяной рукой сжимающую позвонки,
ей откроется нечто большее, чем непринятые звонки.
и с шуршанием, так похожим на хруст обертки,
она стянет одежду, хватаясь за складки и за оборки…
влюбленный ребенок сглатывает
влюбленный ребенок сглатывает комок, покуда луна висит дискотечным шаром,
и тени ласкают мокрый овал лица, и ангелы где-то над ним – но поют о вжатом
в кровать, и нога не решается на пол встать, понести его тщетную речь вожатым,
ведь, белый монах, он еще не умеет драться,
и пальцы свело, и светится край матраца
в палате, как и в коридорах, убьют не за всхлип, а за шорох,
но профиль любой лауры легко прочитать на шторах,
и вряд ли ребенок понял, как жутко разит карболкой,
но он вспоминает лицо над ее футболкой
и море невдалеке пережевывает осколок, и без разрешенья нельзя выходить в поселок,
но он, как любой мертвец, говорит: «эуксейнас»,
и только такой язык обретает ценность,
и понт, как шершавые складки под милым пахом,
бросает к ногам одиссея его итаку
и в горле становится сухо от режущих льдистых ссадин, и некий обидчик снова подходит сзади,
и даже дыханье подтягивает все ближе к испарине и тревоге чужих подмышек,
и первый удар бросает опять на ложе, и он ни молчать, ни кричать – ничего не может,
лишь помнит ее ладони, когда припали к лилейной спине, удерживая купальник
и нежность во рту катается карамелькой, и каждая пропасть кажется слишком мелкой,
и вервь обретает меньшее натяженье, и день настает, чтоб продолжить его служенье
в финале романа
оболочка
почему на меня косо смотрят твои друзья, или они тебе не друзья, а так, привет-пока;
только я, проходя мимо них, становлюсь похожей на паука;
до чего им надо дознаться, какой от меня отделить ломоть,
и на какие раскалывать половинки, если вообще колоть.
я живу в оплавленной оболочке, она несгораема и прочна,
я вернулась в нее, когда стало тихо и сбылось чуть больше, чем я прочла,
даже если вынуть меня из платья, продолжая жгучий его разрез, –
ты увидишь только мои запястья, ведь я и тогда не останусь здесь.
мальчик говорит: «меня ждет угроза», девочка убьет себя кулаком,
тот, кого не ждут и не обнимают, принимает точку, абзац, глагол
глубже и отчетливее, чем в память, заминая ватой в постель, в пласты,
и каким-то голосом приглушенным с внешней стороны говорят: «прости».
я не приживусь ни в твоих квартирах, ни в твоих устах, ни в твоих тисках,
палец не зацепится о твой палец, и тогда, как камень, как батискаф,
я уйду под воду, утяжеляя голову венцом, локотки – свинцом,
в комнате, которая нежилая, лягу неживая, но прижимая трупик поцелуя к лицу лицом.
а ты говоришь о погоде, о новом альбоме, о том, что такое минея, а слышится, как минет,
ты хочешь хоть рану, но только бы сразу, ты смотришь на стразу, а, кроме нее, ничего и нет,
и ты не ответишь мне на вопросы о взглядах – прямых ли, сквозных, косых,
как пальцы просовывают в решетку – так будешь любить меня через стих,
тебе в пироге не найти колечка, хоть десять, хоть тридцать их замеси,
а жизнь как бы сразу и бесконечна, и полностью кончена, и нести
ее нужно бережно или грубо на розовых судорогах своих,
и губам дотоле не вторят губы, доколе слова угасают в них.
препинание
женская версия
поймать мальчика в лифте, говорить с ним шепотом по душам,
отомстив творительным и родительным падежам:
без кого и чего живешь, чем и кем заполняешь брешь,
ведь на каждый вид унижения – свой падеж.
мальчик станет бояться, и бисер проступит на бледном лбу
(а сначала-то он был грозным, кричал: пусти, а то уебу),
он совсем бы обмяк, знай, что я ухватилась за рукоять,
но, пока я не тороплюсь его полностью покорять,
мир стремительно делится на кабину и весь остальной,
мальчик двигается к стене, становясь стеной,
задевая похабный рисунок краем тугой щеки.
«перемазался», – говорю. – «п-п-п-п-п-пустяки».
мы сливаемся в бледный, сирый, худой, неживой клубок,
на убыстренной перемотке лоб упирается в мой лобок,
я меняю один согласный, возиться с ширинкой влом,
в этот миг и возникнет ангел, чтоб укрыть нас своим крылом.
в щель просовываю кулончик – конопляным листом кружа,
он стремительно долетает до первого этажа.
так, по-детски дрожащие руки на затылке ему сомкнув,
я дарю его поцелуем, каплей влаги – как птичий клюв,
раскрывается рот эстета, полный липкого вещества.
(этот вид промискуитета и есть причина для торжества.)
ибо как писала
…ибо, как писала матильда мотэ в своем третьем письме к господину полю,
желт закат, травы сохнут и я по вас не скучаю,
этот камешек в легких, который зовется болью,
этот след по нёбу, который зовут печалью,
остаются с летом, притянутые за леску
из открытой для сна и соли истошной глотки.
для чего ты плачешь? - мне нравится бесполезность.
дождь идет, и губы уже намокли.
солнце светит, и руки уже облезли.
город, где в пансионе растили мою непонятную полуболь-полубыль-полузиму,
летом уже не помнит, как девочка-неврастеник,
и потому становится невыносимым, -
не унесешь на плечах, не возьмешь в постель, и
улицы не кончаются, а может, всего лишь свиты
в изящный кружок, вместилище пустоты:
введи в меня палец, скиталец, скрути меня в жгут, заставь
выплюнуть камешек, слушай, как треснет в ночи сустав,
перекидывавший тело через балкон, вспоминая март,
а потом напиши об этом, лука и марк,
снисходительным жестом горло мне задави, -
все это тождественно любви.
нет меня - и не сладко, только часы тик-так,
я ведь уже не хочу никаких итак,
падающий на кровать, чтобы целовать,
при виде сбоку несколько угловат.
я не умею пользоваться запятой,
жизнь, препинаясь, становится полупустой
и накрывается тазом или пиздой.
а на самом деле
lenya voronkov: оболочка.