титры
Дикобразы деревьев.
Тонкие стебля дождя,
Членистоногое шуршание.
Падшие идолы
Это - ландшафт.
Его нос что
Громыхающий Килиманджаро
побег
Кровеносная система
Выпрыгивает из меня
Бешеной импульсацией
И бежит, как обезумевшее
Дерево, сквозь извилины
Треснувшей вазы дня,
В перспективу дней -
Являясь рисунком
Прошлого раненого грядущим
И застывает в саду
Очарованная неподвижностью
Античных статуй:
Яблонь, груш, черешен.
* * *
То дождь в душЕ,
То я как будто в дУше,
То вот уже
Я по колено в луже.
Ем яблоко,
Но в нём же я и червь
И я пока
Что в этой жизни чернь.
Бреду по городу,
А он всё чушь городит
И отпускаю бороду
Так вроде благородней.
Да надеваю новую
Широкополу шляпу,
Ну, чтоб на голову
Мне птенец не ляпнул.
И в каждой крови
Есть белым - косточка...
Ах, выщипанные брови
И синим кофточка.
И бродят с канделябрами
Всю ночь каштаны.
Ох, жизни я дерябнул -
Пошёл в шаманы.
Под утро травм
Не избежать, летят трамваи
И зелено от трав
И папоротник расцветает,
И из-под пера
Вдруг вылетает птаха,
Как из-под топора
Летящего на плаху.
* * *
белая сеть
Который день падаю сквозь белое мельтешение, сквозь неподвижный снег, грибницею опутавший частички неба, осколки перспективы, в глубоком симбиозе с моей печалью.
Который день город просто гибнет. Раскололся на льдины. Люди машут руками. Машины встали. Вода застыла не упав. Эти белые частички должны кричать. Зрение меня обманет.
А белые-белые облака упали, лежат тушами китов раздавленные массой собственной, и триумфатор дней прогонит стадо членистоногих по нашему обетованью.
Деревья с белыми объемными кусками, большими, малыми вращают на уровне своём, как небо, но мы заметим проволочки веток, и всё придется, снова говорит. У Бога имя белое, как блым.
Мне не добраться. Это, будто жизнь прожить. Трамвай застрянет и столько мыслей заведут тебя... Но выбираться будут остальные. А всё белым бело, как боль. Твой стоматолог, как рыбак тянет леску нерва и что-то бьётся.
Невидимые частицы воздуха взорвались, как попкорн и прыгают, развороченные всей белою изнанкой. Мир раскрошился и кормит действительность с руки. Да, только так срывается от страха и машет крыльями.
* * *
глаз
...глаз вытек
Глаз вытек в море.
Моллюск языка тянет череп
по песку. Мода
прогуливается по пирсу
улыбаясь вспышкам волн.
Где же рука?
Да вон!
Но накатывает волна
и оголяются ноги.
На небе облаков пленум.
Прогулки долги.
Пленэр.
Развалины тела. Отдых.
Редкие кустики. Муха.
Равномерный дрых,
как работа трактора.
Солнце оставляет клеймо.
Фрукты размыли аскезу.
Долгий крик мой
на дольки горизонт разрезал.
остановка
Разговор двух банок на углу.
Только жидкость кончится, как жизнь,
фразы и зависнут на сопле…
Листья чертят поворот и глубь.
Завернёт трамвай почти оркестр
и сильнее попадаешь в плен
памяти, проросшей сквозь зрачок.
Расползутся смачные плевки,
а окурок подберёт чувак.
Здесь бывает часто криминал!
Он, конечно, тихий и прикинь
так, проходит важно, точно Вакх,
исчезая там где темнота.
Ветер-дворник подбирает хлам,
отшелушившая эпителий листьев.
Будет чисто собакам и котам,
освещаемым хором ламп,
тех далёких, или этих близких
раскачавшихся на корабле… Облака
заглядывают в низ, не боясь протянутой руки,
попадая каплею в бутылку,
из которой пиво уже вылакал
человек, что нес свои кульки,
с вечером, приставленным к виску
и расстрелянный за поворотом. Немоты
свершается театр и состав, как будто у воды
плавно продолжающей стекло.
Месяц – на крючке мотыль,
опускается на глубину. Лопается по швам волдырь
вынося меня на пляж к трамваю,
подползающему, словно клоп.
* * *
Давай уже постелим!
Час, довольно-таки, поздний!
И побудем немного с теми,
кто был до, или будет после.
Встряхиваем простынь,
чтобы легла ровно и просто.
Она зависает в воздухе
буквально на одном вздохе,
скрывая мою помощницу
и опускается, слегка поморщившись.
Где ты? Под диваном что ли?
Тишина и ощущение ветра.
Мы уходим в школу
в рубашках, юбочках, колеблется
занавеска, сминая юность,
убегает девочка, летит бабочка,
велосипедное колесо катится,
спицы сливаются в одно целое…
…простынь опускается, за ней
обрушивается вода из аквариума
океана, из глубин выплывает змей
морской, рождая марево
брызг. Взбираюсь по лестницам
к воздуху и кораблю.
На борту, оборачивается, без лица…
Я так тебя люблю,
что не могу об этом сказать!
Простынь опускается… За околицей
скачет во всю прыть казак,
преследуемый чёрной конницей.
Лес окружает чёрным деревом.
За каждым эхо страха.
Спрятаться, да будто бы побеленный.
Ноги в беге тают, точно сахар.
…опускается, только край простыни,
верхний пришпилен к проволоке
прищепками. За ним далями взрослыми
открывается детство на поводке.
На горизонте пустом тополь,
как крыло бабочки, потерпевшей
крушение, идти до него топать
не хватает сноровки пешего..
Парят над чёрной землёй скаты
белых простыней. Рыскают, чтобы усыпить
электрическим разрядом, открывая носами карты,
лежащие рубахой вверх – крести и кости.
Простынь опустится, просочившись сквозь
изгибающиеся в любви тела.
Вокруг стоит, хлопая в ладоши воз
и маленькая тележка родственников,
напевающих гимны урожая,
раскачиваясь из стороны в сторону.
Стоп! Сейчас мы только что лежали,
теперь стоим, расправляя белую ткань поровну.
Простынь опускается, ты улыбаешься,
говоря, что я сплю на ходу.
Мы опадаем в сон, как в детство,
обретая плавники и хорду.
вклю
почти цапля
Периодически жить на болотах иль плавнях –
это не значит что цапля,
но и не человек. Объятый пламенем,
бродишь рассекаемый раскалённой саблей
уреза воды, колеблющейся у разреза
глаз. Делишься на невидимой границе.
Перетяжкой разделяются деревья леса.
Так голо – анатомия монгола. Анатомия –
Орган воды пронизан ветвями и проволокой.
Там где я стою… А то не я!
левосторонний лист, снимая с лица правой рукой.
Тяжело высвобождая ногу из пасти
грязи, будто сходил в Аид, а теперь возвращаюсь,
преодолевая ветер времени. Страсти
вылетают, как птицы и еле держатся пути.
Упадёшь. Скажут: “Кончился безин!”
Будешь плавать без стен, без имени.
Здесь нет бензаколонки –
это не значит что цапля.
Больше всякой крылато – мгновенной подёнки
и меньше подонков, таких вот , как я.
Солнце гибнет в плавленном сыре.
Камышь идёт, как Тохтамышь, разгоняя всякую вошь.
Иногда живёшь в такой большой мымре, как в мире
резиновых с красной подкладкой калошь.
И не значит, что человек – у тебя ружьё.
Так, чтоб опираться на него и жить одноного,
пока другая сушиться на ветру. Ужьё,
щекочя страх, проползает около.
Кручи у края пограничники рая,
как стена непреступная для взгляда назад.
Вороны сидят, задремав, немигая,
отворённый взгляд, уперев в размах
равнины. Ты почему-то, иногда меняешь уют,
как бытийственную ласку, на странное времяпровождение,
приезжая сюда, где поют
тишины, как тяньшаневые наваждения –
обломки облаков,осколки воды,
отчуждение отражений, чтоб просто попить
спирт одиночества,- под дуденье дуды
пустотное, заведённое ветром и камышом,
открытое вертлявым малышом,
прокопавшим маленькую канавку в кочке,
улучшив, известную тебе, ирригацию.
Ядом разливаеться в крови иррацио.
Енот ходит перед носом и крутит дули.
Прицел не ахти какой, микроскоп!
Пускай смотрит запамятовавшее дуло
в небо, где на западном горизонте разгорается “стоп”.
Птицы срываются с глади в аплодисменты.
Бьющихся тварей в небе несметно
Всё же здесь гости! Здравствуйте!
Да! Ставьте стулья, прям, в воду.
Щиколотки может потревожить сазан, не пугайтесь!
Не шумите, пожалуйста, и не толпитесь.
Итак господа, мы будем есть ночь!
Не стесняйтесь обсасывать звёздочки.
Как приятно встречаются темнота желудка
и темнота ночи. Зубы можно не чистить.
И нам наступит “кря”, когда проснётся утка.
зачем моряк..
Зачем я моряк без моря?
Не курю папирос и у меня морда
лица. Уморился,
умОрился оттого, что часто рылся
в себе. На себе как вошь,
брожу средь космического сада волос
и пытаюсь поймать, чтоб избыть этот зуд.
Был бы я многоруким Шива,
ловил удачней, а так, просто, вшивый!
Ни бог, ни герой, а телёнок в тельняшке,
несуразная зебра. Череда полос
способна разъять твои черты и разбежаться прочь,
сокрыв тебя в пространстве, как невидимку.
Но приближенье и звучанье ос
явит тебя из язвы созерцанья,
за пять минут до пробужденья,
за пять минут до пониманья,
того, зачем же ты бежишь,
зачем моряк без моря.
И как-то утром в желанье освежится
пройду я километры по песку -
той бесконечной книги времени -
песок высыпается из страниц,
песок высыпается из носка и рук,
корабль гулок и тяжёл, -
я вдруг пойму, что море испарилось.
А небо чёрное, там бродят тучи.
как самоубийцы. Меня ничего не мучит,
есть только ужас - дикий и пахучий жасмин.
но нету страха, ведь в этом сферосе -
милом, родимом, воздушном шарике
есть всё и, в частности, надежда.
Вода на привязи круговорота. Она вернётся.
Дожди прольются. И будет биться вода о твердь,
и будет не Апокалипсис, а эпилепсия.
Потом не буду помнить ничего.
Окажусь на берегу - границе отрицания
суши морем. Морем суши и вычитания,
где после равно осталось только "я",
мой долгий сон и нос
вдающийся, как мыс, в запредельные сны.
Метафизика отбирает всё
и ты как заблудший сын,
открываешь укромную металирику
редчайшей действительности:
родился, жил, умер,
в браке с
такого-то по такое-то ...
Всё остальное тс-с-с!
Зачем я моряк без моря?
ракорды
Жёлтая трава.
Синее небо.
Красный шарик
Из прыснувшей крови.
Треугольник осени.
Чёрный квадрат
Заоконной тьмы.
Белый круг...
снято
снято
Андрей Насонов: Мотор сна.