Два гения
Андрей Петрович Одноблюдов родился восьмого августа 1974 года в городе Подольске Московской области в семье железнодорожника и с детства обнаружил недюжинные способности (правда, тогда никто так и не смог понять, в точности какие).
Уже в три года Андрея озарила мечта стать жителем столицы. Как ни странно, ему это удалось только в 1980 году в гостях у киевской тётки, где соседские дети впервые назвали его «москалём». За это Андрей с удовольствием их бил — но не из мести, а от переизбытка чувств.
В старших классах Одноблюдов увлёкся фотографией, чтобы хоть чем-то отличаться от малоинтеллектуальных одноклассников, и преуспел в этом настолько, что наизусть цитировал целые куски из журналов «Юный техник» и «Наука и жизнь». Благодаря этому он, по недосмотру, был допущен в среду профессионалов, за которыми ходил по пятам, требуя восторженной оценки своих полузасвеченных шедевров. За это он получил шутливое прозвище Петрович-Первый — поскольку именитому государю неизбежно во всех отношениях проигрывал. Однако, вскоре навязчивость молодого фотографа утомила окружающих, и ему снисходительно позволили принять участие вместе со всеми в большой выставке — чтобы отделаться.
Экспозиция Петровича-Первого состояла из ста пятидесяти изображений стакана с водой, сфотографированного с одного и того же ракурса при естественном освещении в различное время суток. «Смотрите, как я работаю со светом!», — патетически орал фотограф пугливым посетителям и производил фурор.
Одним из сопереживающих оказался тридцатилетний поэт Дмитрий Дмитриевич Димин по прозвищу Дим-Дим, написавший под впечатлением выставки эпохальную поэму «Кап!», состоящую из повторяющегося сто пятьдесят раз слова «кап». «Смотри, как я работаю со звуком!», — говорил он Петровичу-Первому, и тот чувствовал себя обворованным, что, впрочем, не мешало им совместно распивать спиртные напитки.
Дружба двух представителей искусства крепла день ото дня — с каждой новой совместно выпитой бутылкой, геройской потасовкой, совращённой дамой; причём все текущие расходы оплачивал исключительно Дим-Дим, преуспевающий начальник среднего звена в одной из фирм. Петрович-Первый же, не имея средств к существованию, вынужден был лишь расхваливать стихи своего друга и делить с ним все его приключения.
Так прошло ни много, ни мало — десять лет. За это время Димин сменил несколько жён, несколько десятков мест работы, несколько сотен собутыльников и написал несколько тысяч стихов. Верный Петрович-Первый всегда был рядом — обделённый вниманием женщин, не имеющий профессии и постоянного заработка и всё так же безуспешно навязывающий случайным жертвам свои фотохудожества.
Тем временем Дим-Дим приобрёл довольно широкую поэтическую популярность — за счёт денег, связей и водки; Петрович был ему уже не нужен. И тогда однажды, в четверг, скопив всю обиду на застарелого собутыльника, Дмитрий Димин смело и бескомпромиссно обвинил его в вопиющей бездарности, не дающей право на почётное звание Творца и Служителя Искусства — с чем, разумеется, согласились все присутствующие (тем более, что текущие расходы, как обычно оплачивал Дим-Дим).
Но Петрович-Первый был не так прост, и уже в пятницу подготовил ответный удар, обвинив Димина в хроническом плагиате — и не с кого-нибудь, а с него, Одноблюдова! В эту ересь, конечно же, уже никто не поверил, чем великое противостояние двух людей искусства и закончилось…
Их до сих пор можно встретить в любой компании, с видом знатоков критикующих те или иные произведения современного искусства. Но если за одним из них стоят толпы поклонников и почитателей, то другой, изгоняемый отовсюду, носит на челе печать невыразимого страдания — в отсутствие женщин, пищи, алкоголя и других материальных благ, достающихся одним без особого труда, а другим — после многолетних унижений и мытарств…
Поэтический вечер
Поэтический вечер был в самом разгаре. «Мысль вытечет из моего затылка глотком вина и каплею строки…», — самозабвенно читала молодая сексуальная поэтесса.
— А как ты думаешь, она наполовину одета или наполовину раздета? — громко прошептал кому-то Дмитрий Димин и сам же громче всех засмеялся своей шутке.
Поэтесса состроила строгое выражение лица. Она не любила сальных шуток и привыкла смотреть на мужчин свысока. Но выступление продолжалось, а Дим-Дим был в глубине зала, и эпизод не получил продолжения.
Антракт у Димина, согласно исторически-физиологической необходимости потребления алкоголя и курева, всегда начинался через пятнадцать минут после начала выступлений — в компании верных друзей и поклонников.
— Охренительные стихи!… — засмеялся он и издевательски захлопал в ладоши, увидев спешащую к богемному сообществу юную поэтессу.
«Ну не такой уж он и толстый», — подумала поэтесса, увидев бутылку красного вина, явно предназначенную случайно присоединявшимся дамам.
— Предлагаю тост! — провозгласил Димин, — за прекрасных дам и затылочное вино!
— Фу! — не выдержала поэтесса, но тотчас взяла себя в руки, ибо не хотела слыть графоманкой, не уважающей высокой критики.
«Что Вы хотите… литинститут…», — шептали непонятно о ком сзади. Поэтессе было сладко подозревать в этом комплимент: она любила биографию Ахматовой, Цветаевой и других великих поэтесс, писавших, в сущности, полную чушь, но живших так одухотворённо и, в конечном счёте, легендарно, что превзойти их поэзию стоило свеч. «А этот Димин», — в очередной раз отметила она общительного пиита, — «он здесь авторитетен…».
Вечер развивался по обычному сценарию. От вина перешли к водке, из ресторана Центрального Дома Литераторов переместились в грузинский ресторан на Новом Арбате, оттуда отправились в какую-то жутковатую пивную на Смоленской площади. Забывшая о карьерном росте поэтесса мечтала лишь о продолжении приятного вечера, но алкогольные пары мешали быть уверенной и убедительной: получались только вялые щелчки пальцами и глухое бормотание, в котором можно было угадать что-то среднее между «аллё» и «ещё».
— Итак, красотка, мы едем в Долгопу! — трубно проорал Димин, обнимая не способную к самостоятельности поэтессу.
— …ещщяу… — промычала его спутница и покорно сползла в подъехавшее по случаю такси.
От Смоленской до Долгопрудного добрались минут за тридцать: московская ночь не создавала особенных препятствий на пути. Хотелось спать и тошнило — но не получалось ни того, ни другого.
Машина подъехала к подъезду и остановилась, но быстро покинуть её никак не удавалось: мешало и длинное платье, и туфли на каблуках, и неизвестно как открывающаяся дверь.
— аллюу… — с непредумышленным опозданием позвала щедрого поэта девушка: к этому времени, быстро расплатившись с водителем, он уже элегантно вёл её к квартире на третьем этаже.
…С утра она никак не могла вспомнить вообще ничего, кроме того, что сначала читала где-то стихи, а потом проснулась одна в чужой квартире, на чужой постели со следами явного всенощного разврата и с оставленной неизвестным другом бутылкой шампанского на опохмелку — не то по случайности, не то из милосердия.
«Мысль вытечет… из моего затылка… глотком вина… и каплею строки… Боже, какая же я дура», — с чистосердечным раскаянием думала девушка, не зная ещё, что лишь сейчас она начала тот путь, о котором столько мечтала. До следующего поэтического вечера оставалось три дня.
Женщины
— Ты думаешь, ты мне можешь понравиться? — издевательски рассмеялась женщина и, взяв с журнального столика сумочку, направилась к двери.
Петрович-Первый не стал её останавливать. «Вот сучка», — подумал он, — «такая же сучка, как и все».
Петрович-Первый не был ни молод, ни красив. В двадцать девять лет он уже был изуродован лысиной, которую пытался компенсировать клочковатой растрёпанной бородой, напоминая Санта-Клауса на курорте. Как правило, гостьи поддавались лишь на навязчивое приглашение посмотреть фотоработы Петровича-Первого, но, увидев их воочию, почему-то не особенно стремились задерживаться в квартире. Чтобы подчинить непокорную женскую психологию, Петрович-Первый частенько применял жёсткую алкогольную смесь из шампанского и водки, называемую в народе «северное сияние» и считающуюся дурным тоном даже у закоренелых женолюбов — но зачастую не спасало и это крайнее средство. Видимо, причиной было то, что, заплутав в ежедневном осознании собственной незаурядности, Петрович-Первый не замечал своей нелепости, выгодно оттеняющей достоинства менее потасканных и более сексуально привлекательных конкурентов.
Закрыв двери, Петрович-Первый налил стакан водки и уставился в телевизор. Вообще-то, телевидение его раздражало, поскольку ни в одной программе он ни разу не встречал себя. О, как бы он выступил по телевидению! Как бы он донёс до человечества всю глубину своего таланта и размер полагающихся за это заслуг!… Но время шло, телевидение по-прежнему показывало плебеев и изгоев, а уже наступила ночь — такая же одинокая и неуютная, как обычно. Допив водку, Петрович-Первый выключил телевизор и отправился спать.
Ему опять снились популярность и известность. Правительственные награды и заманчивые предложения так и сыпались со всех сторон на Петровича-Первого, а уж о женском внимании и говорить было нечего. Все, все они безраздельно принадлежали ему — и брюнетки, и блондинки, и даже рыжие — ходи да выбирай!… И Петрович-Первый прихотливо выбирал женщин, одаривая благодатью взаимности лишь наиболее достойных разделить с ним ложе…
Утро разбудило фотографа своей обычной несправедливостью. Предательски светило солнце, садистски звенел будильник, напоминая о постылой работе оформителем плакатов дорожного движения в ГИБДД города Люберцы. Но самое обидное заключалось в том, что все блага, радости и награды остались во сне!
«Да, надо найти бабу», — занёс в деловой дневник своей памяти Петрович, — «Если, конечно, найдётся хоть одна нормальная».
Выходя из лифта, он столкнулся с соседской дочкой, восьмилетней Машенькой. Девочка торопилась в школу.
— Такая маленькая, а уже сучка! — громко и назидательно провозгласил Петрович-Первый.
Месть состоялась.
В гости
Характер профессиональной деятельности Дмитрия Димина отражался, в первую очередь, на его рабочем дне: он был короток. И Дмитрий любил свою работу. Кроме того, несколько раз в неделю у него бывали выходные. И Дмитрий их тоже любил.
Уже с утра встречаясь с друзьями, он точно знал, что будет делать. Лёгкий завтрак в ресторане, несколько звонков по мобильному телефону — и план на день готов.
— По коням! Идём в гости! — орал он, и вся поэтическая компания немедленно срывалась с места в поисках приключений.
Если такси не находилось сразу, то первой стоянкой на пути оказывался супермаркет. Командовал парадом, как всегда, Дмитрий.
— Так… водки пару ящиков… закуски… эй, ты, забыл, как там тебя, бери только нормального лосося, а не это дерьмо тухлое… ну, соков там… шоколада девкам…
Купленное изобилие судорожно расфасовывалось по пакетам вечно голодной поэтической братией, и лишь Димин выражал полное спокойствие и довольство.
— Представительские расходы, — говорил он, небрежно швыряя на кассу крупную сумму денег, — сдачи не надо…
Первая бутылка распивалась ещё в такси «для разогреву». Одновременно обзванивались знакомые: в гости надо было приходить организованно и кучно.
— Харченко будет! Краснобацкий будет! Миронова будет! — поминутно оглашали результаты переговоров добровольные телефонисты.
Дмитрий улыбался. Он любил большие скопления народу.
Приезд ознаменовался появлением в квартире гонцов с сумками и пакетами, возвещающих, как глашатае, появление поэта. Через минуту он появлялся и сам — неторопливый, степенный, в компании друзей и поклонников. Приняв заверения преданности от благодарных хозяев, Дмитрий шумно опускал свои сто двадцать килограммов на свободное кресло и позволял начинать банкет.
В гостях все поэты едят одинаково: быстро и много, пока не отберут. Так же они и пьют: быстро, без речей, часто отправляя гонцов в магазин, пока есть что пропивать, и в глубине души уже думая, чьи бы деньги пропить ещё, если потребуется. Однако, в компании с Диминым, единственным монополистом и хлеба, и зрелищ, приходилось исходить из его замедленного темпа, характерного для всех людей, страдающих лишним весом.
Цветастый тост хозяина квартиры, быстрое поглощение водки, новый тост. Трудно пить медленно, когда боишься не успеть.
— Коневич! — заорал Димин, искренне забавляясь всеобщим неудобством, — водки хочешь?
— Я? — удивился лысеющий поэт Коневич, слывший ещё в Союзе Советских Писателей зануднейшим графоманом.
— У нашего Виталия Николаевича новый цикл стихотворений. «Три каштана на Крещатике» — каково! Просим?
— Просим! — послышался дружный хор.
Дмитрий знал, что за время, необходимое для наполнения двадцати пяти стаканов водкой, можно прочесть в среднем лишь одно стихотворение.
— Держи, заработал! — протянул он стакан поэту под всеобщие аплодисменты, — за Коневича!
После этого употребление алкоголя началось уже без тостов. Люди спокойно ходили по квартире, общаясь друг с другом о чём угодно, и куря, где придётся. На подлокотник Диминского кресла уже присела какая-то легкомысленная женщина. Какая именно, Димин не видел, (она сидела к нему спиной), но, конечно, он обнял её за талию. Женщина не без удовольствия подалась назад.
Музыкант Кривоплясов что-то пел под гитару, пьяно забывая аккорды и слова. «Ой, да не вечер» плавно переходило в «Ой, мороз, мороз» и обратно, но это было не важно. Хозяин целовался на кухне с наглой рыжей двадцатилетней поэтессой. Все беспорядочно пили, читали стихи и признавались друг другу в любви.
Женщина на подлокотнике, уже изрядно набравшись, стала слегка оседать на Димина, и только тут он узнал в ней хозяйку квартиры. «Надо же, как быстро напилась», — подумал он, — «а говорила, что беременная». Празднество продолжалось…
Пробуждение застало кого-то на полу в комнате, кого-то на кухне, кого-то в ванной. Хозяин квартиры лежал в туалете и пытался вспомнить хоть что-то о прошедшем дне. Димин спал на диване в обнимку с хозяйкой.
Из коридора, держась за стену, ввалился Коневич и уставился немигающим похмельным взором на лежащего Димина.
— Ну, чего стоишь, как лох, — огрызнулся на поэта Дмитрий, — тащи водку из холодильника.
Начиналось утро.
Тульские каникулы
Тучи над Серпуховым расходиться в стороны явно не собирались. «Блин, какого чёрта…», — то и дело выбегала из подсознания одна и та же мысль и сразу же забегала обратно — от холода и злости. Вымокший в предыдущем дожде Петрович-Первый ожидал дождя последующего: шансов на то, чтобы поймать попутку практически не было.
Оставалось ещё примерно сто километров до Москвы. После преодолённого расстояния они не казались страшными, но уже шёл третий час бессмысленного стояния на автотрассе, а толку не наблюдалось никакого. Вероятно, лысина и очередное жестокое похмелье не внушали водителям добрых чувств.
«Тварь!..», — злобно думал Петрович-Первый вслед очередной проехавшей мимо машине.
Закончились весёлые выходные в Туле, куда Андрей приехал, «упав на хвост» поэту Ивану Кудыкину, приехавшему без особого приглашения на день рождения 18-летней, но многообещающей поэтессы Верочки Цилиндровой, проходивший непосредственно в городском парке. И хотя Верочка не выказала особой радости при виде двух стареющих ловеласов, а через час после их появления куда-то скрылась, оставив их наедине с немногочисленными, но исключительно нетрезвыми гостями, всё равно начало казалось удачным. Особенно приглянулись Андрею и Ивану две девушки: толстая и смешливая Аня из отдалённого района Криволучье и манерная, резкая Вика из пригородного посёлка Косая Гора. «Где ночевать? И с какой из двоих?», — мучил кавалеров жизненно важный вопрос.
Постепенно большая часть туляков, окончательно напившись, разбрелась. Остались только двое москвичей, упомянутые тульские девушки и двое местных молодых парней, назвавшихся Колюня и Фред.
— Ну, чего, куда двинем? — поинтересовался Иван. Предпочитавший осторожность Петрович-Первый не торопился с вопросами, предпочитая оставить решение на долю более инициативных.
— А пошли ко мне, — предложила Аня, — у меня родители на даче.
— А водку по дороге возьмём, на Первомайской, — уточнила Вика, и все шестеро двинулись пешком по ночному городу.
«Чёрт, похоже, эти провинциальные выродки идут вместе с нами», — с неудовольствием подумал Иван Кудыкин о Колюне и Фреде, но в этот момент путники вышли на освещённый перекрёсток с несколькими ночными палатками. Это был угол Первомайской улицы и проспекта Ленина.
— Сейчас затаримся, — сказали Колюня с Фредом и отправились покупать спиртное.
У палаток какие-то тёмные личности тоже что-то пили и, по всей видимости, тоже хотели добавки. «Эй, а с братвой поделиться!», — послышалось из темноты в адрес полночных покупателей.
— Это кто там восстал? — ответствовал Колюня.
Назревала драка.
— Бежим! — крикнул Кудыкин и, схватив девушек, бросился в глубь города так быстро, что Андрей едва поспевал следом.
До Криволучья добежали менее, чем за час, и даже с водкой — насколько хватало оставшихся денег. Положив нехитрые покупки на стол, гости присели на табуретки и закурили; девушки доставали рюмки и кружки.
— За город-герой Тулу! — провозгласил Иван и бросил неслучайный взгляд на Вику.
«Хватит ещё на четыре захода», — подумал Андрей о бутылке водки и бросил не менее неслучайный взгляд на Аню.
Против ожиданий, гости напились сильнее хозяек. Кудыкин дрых на диване, активно распространяя запах мочи и перегара. Андрей, не забывая о своей главной цели, продолжал сидеть на кухне, рассказывая о массовой культуре и гибели интеллектуального искусства.
Девушки хотели спать.
— Пошли, с утра доскажешь, — оборвала фотографа Аня и, широко зевнув, встала с табуретки, — ляжешь в комнате, а мы с Вичкой — на кухне.
Не сумев побороть разочарование, Андрей бросил окончательно неслучайный взгляд сначала на одну, потом на другую девушку — но те только улыбались.
— Можешь со своим приятелем на диване лечь. Если хочешь, — добавила не без сарказма Вика.
…Утро встретило Ивана Кудыкина и Андрея Одноблюдова мелким дождичком, похмельем и закрытыми ларьками на Ложевой — главной улице района. Иван уже сочинял начало новой поэмы: «Криволучье — пьяный рай: раз туда попавши, похмелиться не мечтай — люди там не наши!…».
Передавая друг другу единственную бутылку пива, они брели, сами не зная, куда — пока не дошли до Центрального Телеграфа. Там, возле подземного перехода уже толкалась местная молодёжь, попивая пиво и незлобно матерясь.
Андрей почувствовал запах добычи.
— Пошли, Вань. Может, нам пива дадут.
— Нам в харю дадут, — ответил Иван, разглядев в толпе тусовщиков вчерашних собутыльников Колюню и Фреда.
— Точно? — не поверил Петрович-Первый.
— Точно, — заорал Иван и опрометью бросился вверх по проспекту Ленина, к Кремлю и остановке маршруток на Москву.
«Сучара, а я здесь подыхать должен!», — подумал Андрей, несясь по тульским дворам и незаметно запутываясь в них всё больше и больше.
Наконец, ноги вынесли его на какую-то большую улицу. Это был снова проспект Ленина, но уже далеко от прошедшего инцидента.
— Бать, а где здесь ехать на Москву? — спросил он у какого-то старика.
— А ты садись на маршруточку до Горелок, там и выезд на Москву, — ответствовал горожанин.
Начинался дождь. До Москвы оставалось ещё целых сто шестьдесят километров — без денег, пива и женщин.
Поймать кураж
Вероятно, Дим-Дим не знал не только английского, но и французского (в конце концов, зачем поэту языки?), иначе бы всегда говорил, что слово «courage» в переводе означает «храбрость».
Будучи, безусловно, храбрым человеком, Дмитрий Димин пытался «поймать кураж» по-своему — чаще всего, на пару с другом, молодым аптекарем Вадиком Харченко. Так произошло и 22 декабря в литературном кафе «Пегасова сбруя», через пятнадцать минут после закрытия.
— А почему бы двум великим поэтам, — пьяно, но уверенно начал Харченко, — не купить ещё в-водки?…
— Потому что, — невозмутимо ответствовал Димин, — тогда её придётся пить на улице на морозе, а это несерьёзно. А какая поэзия без куража?
— Вот и да-то, — согласился Вадик.
Посетители, недовольные закрытием кафе, всё ещё толкались у входа, не зная, куда пойти.
— Поэты! Писатели! Цвет русской интеллигенции! — заорал Димин, — Все идут в театр «Ловелас». Водка и закуска — по дороге!
Ехать в малоизвестный театр, но с водкой и закуской выразили бурное желание человек двадцать, после чего нестройная толпа плавно двинулась к метро «Баррикадная», скупая по пути напитки и привлекая новых собутыльников.
— Вот это значит — поймать кураж! — радостно орал Димин, читая прохожим в метро свой новый цикл стихов «Мусорные мысли».
Вадик пил пиво, прижимался к какой-то рыжей девице и по существу вопроса выражал полное и безапелляционное согласие.
— Как тебя зовут, о Муза дней моих? — спрашивал он после каждой попытки сообразить, где находится и что делает. «Ксюша», — следовал один и тот же невозмутимый ответ.
Выйдя из метро, лидеры поэтического сообщества, разумеется, пошли в магазин, после чего, нагруженные припасами, подошли по гололёду к театральному полуподвалу, казавшемуся в полночь вымершим и пустым. Но Димин хорошо знал, куда они идут: у порога уже топтался директор театра, бывший дорожный инженер Краснобацкий. В тот день он опять разводился с женой и всегда хотел выпить.
— Да здравствует благословенный дом! Пусть будет мир и счастье в нём! — забасил Димин, и все открыли первые бутылки водки.
— Ура! — разнеслось над Рогожской заставой поэтическое нетрезвое эхо.
Праздник тотчас переместился в полутёмное здание театра. Поэты растворились в тёмных углах, Вадик Харченко забрался на сцену и стал величественно декламировать какие-то стихи, насколько ему позволяла неверная память. В кабинете директора накрыли стол, за коим усадили всех, кого пожелали в этот момент видеть рядом.
— Предлагаю выпить за Татьяну Миронову! — провозгласил Димин и все захлопали.
Немолодая поэтесса смущённо привстала с места и поблагодарила поэта за тост, явно не понимая, чего от неё хотят. «Читай! Читай!», — хором заорали сзади.
— Я попробую… — ответила Татьяна и изобразила задумчивое выражение лица.
— Пусть на стул встанет! Нам не видно! — заорали из коридора.
Подоспевший Краснобацкий поспешно протянул опешившей поэтессе стакан водки и подмигнул. «Выпей, для куражу-то! И вставай, читай!», — вкрадчиво прошептал кто-то сбоку.
Осушив одним махом содержимое стакана, поэтесса не без труда преодолела смущение и неуверенно встала на заботливо подставленный стул.
— Как первоклассница, ей-богу. Я сейчас прочту вам свои новые стихи. О любви.
— Браво! — заорали из коридора. Стихов уже никто не слушал, и всё утонуло в беспорядке коллективного общения.
Выпили по одной, потом ещё.
— Вот он, кураж! — орал успевающий всюду Димин.
Молодая двадцатилетняя поэтесса Катя Садырина вскочила на стол и заорала, что исповедует новый взгляд на эротическую поэзию, и расстегнула блузку. Всё утонуло в возгласах восторга. В гримёрках начали закрываться пьяные парочки.
— Дим, там морду бьют, — пожаловался кто-то из коридора.
— Чего? — заорал Димин и вскочил с места, едва не опрокинув стол и полулежащих за ним людей, — Где?
Как всегда бывает, когда много людей хочет одновременно к чему-то приобщиться, в проход бросились все сразу, всей толпой — и тут погас свет.
Началась всеобщая драка, усугубляемая даже не темнотой, а всеобщими криками. Никто не понимал, ни кого бьёт, ни от кого спасаться. Наконец, Краснобацкому удалось распахнуть входную дверь, и все выскочили из полуподвала прямо под свет уличного фонаря.
Наступило неловкое молчание. Два десятка пьяных и сильно избитых мужчин и женщин стояли у входа в театр, не понимая толком, что с ними произошло. Последним из полуподвала поднялся не пострадавший в драке Вадик Харченко.
— Так как же твоё имя, о муза? — пьяно пробормотал он рыжей девице, изрядно потрёпанной в драке.
— Да пошёл ты, — ответствовала муза.
Вадик предпочёл ретироваться и нырнул коридор, где без труда нашёл рубильник и включил свет.
— Короче, пора выпить! — нашёлся Димин.
Все начали спускаться в полуподвал — неуверенно оглядываясь по сторонам, но всё-таки предчувствуя приятное продолжение вечера.
— Коля, сегодня не жди, — предупреждала мужа по мобильному телефону Татьяна Миронова.
Кафе
Обычно Петрович-Первый любил ходить в кафе, но в силу жизненных обстоятельств, никогда не имел на это необходимых средств. Иногда за него платили друзья, иногда — просто знакомые, но чаще всего ни на чью помощь рассчитывать не приходилось, и тогда всё зависело лишь от удачи и бойцовской хватки.
В тот день отмечалось какое-то событие: не то Всемирный День Грамотности, не то годовщина какого-то литературного журнала, не то день рождения какого-то малоизвестного, но очень модного писателя. Словом, никто не знал, что нужно отмечать, но уже с утра молодые люди с независимыми причёсками и голодными взорами незаметно бродили около метро «Баррикадная» — как раз между Музеем Кино и Центральным Домом Литераторов. Они ждали собутыльников и поводов.
Андрей Петрович-Первый проснулся у своего друга, кинорежиссёра Виктора Гаврикова. Болела голова, во рту оставался вкус прошлогодних фотореактивов. Всё говорило об удачно проведённой творческой встрече (готовилась грандиозная кино-фото-выставка «Вотер-Арт», посвящённая причудливости форм городских луж).
Перекатившись из одного угла комнаты в другой, Андрей, наконец, поднялся и заглянул в немытое годами окно. На улице светило предательское осеннее солнце, не предвещавшее ничего хорошего ни с утра, ни вечером.
— Вить, а Вить! — позвал он друга, но кинорежиссёр молчал.
«Опять траву без меня курит, гад», — подумал фотограф, и предчувствие его не обмануло: Гавриков лежал полуодетым в ванной и тупо смотрел в противоположенную стену. Дно ванной было завалено пустыми пачками из-под «Беломора», папиросами и докуренными косяками. Травы не было. «Вот тварь», — с омерзением подумал фотограф и, выскочив на улицу, присоединился к страждущим субъектам.
В кармане оставалось немного денег. Чтобы с толком их истратить, надо было определить на глаз более-менее состоятельного собутыльника.
— Деньги есть? — вопросил Петрович-Первый, обращаясь к высокому парню в берете и жёлто-красно-зелёном шарфе.
— Деньги — это обман и фикция! Джа даст нам билет в рай! — презрительно заверещал долговязый, вращая глазами, и побрёл куда-то к метро, странно подпрыгивая и хихикая.
«Небось, на винте», — подумал Петрович-Первый, но тут заметил выходящего из метро пожилого писателя Мелкоступова. Присоединившись к старику, он миновал вместе с ним Садовое Кольцо и вошёл в Центральный Дом Литератора.
Из ресторана слышались вопли и звуки расстроенной гитары. «Слава тебе, Боже, опять пьянка!», — убедился Петрович-Первый и, войдя в зал, начал привычно оценивающе осматривать пьющих.
Почти всем из них он был должен. Со всеми без исключения он не раз пил за их счёт. Ведя сложную бухгалтерию взаимозачётов, Андрей всегда мог безошибочно предугадать, кто мог угостить его выпивкой в данный момент с наибольшей степенью вероятности — разумеется, безвозмездно и без малейших просьб со своей стороны.
— О, Петрович-Первый! — заорал поэт Коневич, — иди сюда, какую фичу расскажу!
Петрович осклабился. Коневич был щедр — особенно, пропивая чужое.
— Тут такой прикол в театре «Ловелас» вчера был. Короче, всех в милицию забрали по пьянке, поутру. Двадцать пять человек, прикинь! Краснобацкий за всех отдувался. А Миронова ни черта по пьяни не поняла и ментам до утра стихи читала! Прик-кинь!
Он протянул фотографу кружку пива. «Нет, чтоб водки, гад», — подумал Андрей.
— Пойдём, Петя, — оттирала Коневича рыжая девка, назвавшаяся Ксюшей, — пойдём! Нам ещё на день рождения к Харченко надо…
Коневич зашептал с пьяной ухмылкой:
— А Димин… Димин, прикинь, что сделал…
Петрович-Первый насторожился.
— Что Димин?
— Димин себе куртку заблевал. Га-га-га! — захохотал он.
— Ты ещё скажи, как ты с утра Дмитрию Дмитриевичу водку подавал, — презрительно сказала Ксюша и потащила нетрезвого поэта к выходу.
— Хочешь чего-нибудь? — успел пробормотать Коневич у барной стойки.
— Да. Коктейль «Секс на пляже»: водка, абрикосовый ликёр, ананасовый сок и морс!
Получив требуемое, девица залпом опорожнила кубок и потащила поэта дальше к выходу.
Не успела закончиться в руках у Андрея добытая в муках кружка пива, как пьяная компания по одиночке покинула ресторан ЦДЛ и растворилась в пространстве Москвы. Выйдя на улицу, трезвый и злой Петрович-Первый сел на бордюр и подставил лицо загазованному ветру.
— Один… опять один… как всегда, — пробормотал он задумчиво и угрюмо.
Наступал вечер. Хотелось домой, в Подольск, к маминым пирожкам — но тут мысли о водке возобладали с новой силой, и Петрович, приняв в меру осмысленное выражение лица, целеустремлённо зашагал к метро, лелея очередной план условно-бесплатного проведения досуга.
…когда я прочёл им этот рассказ…
Когда я прочёл этот рассказ Дмитрию Димину и Андрею Одноблюдову, их первая реакция меня не удивила.
— Это от зависти! Автор сам не умеет писать и поливает грязью других, более продвинутых и известных! — возмущённо закричал Дмитрий Димин и развесил в интернете открытое обращение ко всему поэтическому миру, в котором храбро разоблачил мои домыслы.
— Обычная бездарная самореклама… грязный пи-ар… — почти равнодушно пробормотал, дыша перегаром, Петрович-Первый, выискивая в распечатке возможный компромат на заклятого своего недруга.
Они до сих пор этим заняты, кстати.
Алексей Караковский: На жизнь поэтов.