Как привычно сжирают...
Как привычно сжирают чернила волокна бумаги,
как нежны и улыбчивы авиа-раны на небе
в день, когда одиночество всюду развесило флаги,
предлагая отпраздновать пятницу водкой и хлебом.
И нельзя не принять этот липкий непрошеный праздник,
что мерцает в ладони пластмассовой сказочной мышью -
он подарен мне кем-то не сверху, не снизу, но сразу
сквозь молчание газовых плит заставляет услышать
тихий хохот дверей, закрываемых одновременно
в предвкушении странного пляса по шторам и стенам
всех теней, что я выпустил из пережитых мгновений -
неприветливо важных и угрожающе второстепенных.
Я пытаюсь разбить откровенностью первого слова
беспощадного зверя в своих перепуганных клетках,
он быстрее, чем стая, сильнее, чем свора, он словно
одиночество, скрытое слипшимся гипсовым веком.
Познавая себя в ежедневном уходе от сути,
возводящем безжалостно в степень напрасности пульс,
я по лицам скольжу в вечном поиске судии судей
и ищу приговор, над которым я не посмеюсь.
И бредовое, душное, хриплое, рваное "ГД-Е-Е-Е Т-Ы-Ы-Ы !!"
растворенной в пыли и в зеркальном тумане рукой
накрывает безумство часов, отмеряющих стрелкой моменты
по маршруту "покой – беспокойство – таблетка – покой".
Верность
Здесь погода туманней иголки Бэрроуза,
и тела пролетают на мягких бесшумных машинах.
Здесь могилы похабят охапками розовых
перемерзших цветов. А в карманах навечно зашиты
несгоревшие "Morley" - подарок упрямого
бесконтактного друга в отбеленных облаком линзах,
раздающего горькие твердые пряники
односложных цитат из засохшего томика Гинзберга.
Здесь исколотый город устало подшучивал
над попытками роста безмолвного семени снега,
отдавая долги и концы парашютами
винтокрылому небу, в котором, бескровно краснея,
хохотала Луна, обращаясь Венерою,
нападала сквозь стекла, дырявила сонные спины,
предлагала купить пару граммов доверия
за минуту купания в чашке об стену разбитой.
Здесь не рвутся суровые нити, а режутся
лихорадочным шепотом раненых ржавчиной ножниц,
здесь пропитанный ядом неоновой нежности
кто-то купит последний билет - и пускай подороже...
...В обреченных на вечность бессмысленных поисках
потайного гнезда тонконогого быстрого ветра,
исчезают одни в прибывающем поезде,
оставляя другим послевкусие вермута "Верность".
Питер. Ресторан. Истерика. Бегство.
Быть человеком и глядеть в тарелку.
Следить за тем, как часовщик, старея,
все также, в десять, переводит стрелки
на бесконечном рисовом зерне.
Пустить локтями корни в стол и вспомнить
несметное количество оскомин,
набитых в символических застольях
изгнаньем дохлых яблочных червей.
В пятне на скатерти увидеть драму.
Отстукивая вилкой телеграммы,
из солнц, зашитых ниткою вольфрама,
вытаскивать скупые ТЧК.
Заметить мимолетную похожесть
остатков хлеба на святые мощи,
глядеть, как тянется к скопленью крошек
не знающая жалости рука.
Агония. С официанткой на пол.
Брыкаться. Спать. Быть новым. Выпить залпом.
Снять кальку. Как безумный калькулятор
на единицы нанизать нули.
Остаться в месте, непригодном для атаки.
Забыться. Тщиться. Не умея плакать,
завьюженной летающей собакой,
закрыв крылами скулы, заскулить.
Бесстыдное надсадное staccato
истерики в дешевом ресторане,
кто не оплатят счет - правы стократно,
кто видят в этом смысл - уже мертвы.
Позор и бегство в кухонную чащу,
где снова, беспробудно настоящий,
стремится утренний пакетик чая
к водопроводному
подобию
Невы.
Покидая Танжер
Скоро вечер сойдет, забормочут набитые жареным рты,
пограничным столбом встанет мальчик у черного хода,
незнакомый пророк пустит кровь переходом на новое «ты»
и затрёт что-то важное в памяти грязной салфеткой плохого
анекдота. Смешно…
…Тебе страшно со мной – я забыл
разузнать, как проплыть среди Сцилл этих темных кафешек –
разменяем ещё одну сотню, и купим со скидкой гробы
и участки, а сдачу, пригоршню орлов, что без решек,
просидим напролет, простесняемся, без вести проговорим,
простреляем глазами…
…И так по-старушечьи тихо
ты свернешь этот день, эту жёлтую рукопись, что догорит
через час (я могу его реалистично протикать,
но не буду)…
…Не буду тебе ещё раз, глядя в стол, предлагать,
прочитав
себя
заживо,
ставить клеймо «это драма»,
тебе страшно со мной, ты жалеешь меня, и уже на ногах,
ты актриса сейчас, и тебе по сценарию – драться.
Дай мне в нос, наконец, - сразу станет понятно за что…
…Я вдохну перепачканный красным дождём нейролептик
и покину предместья Танжера на заднем сиденье авто,
улыбаясь, как будто нежданной победе, нелепо…
…Нелепо.
0:00
Газете не хватило слов солгать – пуста,
похожа на не начатый дневник. Ты знаешь,
я покидаю все привычные места
с такой же легкостью, как ты ее листаешь,
с такой же звонкой грустью. Чем жирней черта
и чем скорей полураспад воспоминаний,
тем меньше чисел можно будет прочитать
в календарях и на обломках зданий.
- Здесь никого.
- А что случилось с нами?
***
Я мертвее мечты. Залежался со всеми. В пыли.
Ночь к концу. И в наследство – лишь личная лестница.
Разбери меня снова. Смешай и опять собери.
Накажи меня жизнью на несколько выцветших месяцев.
Откровенный сегодня? Возможно. Но завтра за ложь
ты не дашь ни улыбки, ни взгляда, ни теплого.
Я умело взлетаю в цене. Я картинно хватаюсь за нож.
И звереющий день меня губит зеркальными стеклами.
***
Полетели в тени желтые автобусы,
поскакала старость в серые дома.
Мне лежать мостом над безопасной пропастью,
мне без боли плакать и без ног хромать.
Разбежались клавиши от немой мелодии,
отцедила искренность стертая струна.
Мне замерзнуть памяти темными колодцами,
огородным пугалом синих птиц встречать.
Утонули скорости в медленном падении,
перестала сказка будоражить сон.
Мне не высечь жалости деревом по дереву,
не стреножить ласточку спутанным лассо.
Отказались листья от великой участи -
замерзать в полете, не сходя с ума.
Если мой декабрь – это дело случая,
значит дело времени – долгая зима.
Citizen Erased: 0:00.