Пишущему заново
Память, меняя имена по кругу, приходит к другому уровню
открытия старого. Возвращаясь к начальной точке,
зависает над ней с улыбкой, или деловито нахмуренной,
что странно, ведь кашель горло не точит,
а предметы насыщенней цветом, и просто отёсанней,
чем угловатые дирижабли позднего Феллини,
и не римскими цифрами количество кровоподтёков
записано в карте. Кто знает, быть может отныне
запретят разрисовывать маркером скрытые одеждами
кожные зоны, ведь это простейший способ
скрыть свою суть, нанося слой за слоем, и между
немного расплывшихся строк, допустим: "Скоро
у нас панихида" и "УпокойдушурабатвоегоГосподи-и-и",
всегда остаётся пространство в несколько пальцев,
равное всему написанному от Иосифа до Иосифа,
и всему, наделённому страхом. Поэтому память
всегда боится имён, и старость, как прежде любимая
женщина, подобно больнице и шторму на море,
встречает её, бросает с порога ей скрученный бинт, маяк
зажигает, сажает на цепь и одевает намордник.
По кругу
…и ждал, пока по радио отметят,
двенадцатую дату ее смерти
(до этого казалось только десять).
Наслушавшись одной и той же песни,
весь день шагами вспоминал аккорды.
Представив, как не выдержит намордник
у зверя, злом излившегося в лифте,
остался ждать внизу. Читал на лицах
в мир выносящих мусор: "Безопасно!
нас защищает разноцветный пластик
благоухающих помойных вёдер!"
Почувствовал, как ноги холод сводит.
В квартире вспомнил о давнишнем шраме,
оставшемся в прокуренном кошмаре
морщинкой у роденовской Адели
Заснул в слезах, проснулся неодетым,
махал ножом, орал "чего пристали!!",
выписывал кривые магистрали,
проговорив по буквам слово "п.у.с.т.о.",
смотрел, как капли заполняли русла.
Гудками на одной остывшей ноте
распутывал фальшивые длинноты
на годы затянувшихся признаний.
И новой тысячей печальных знаков
впечатанное в небо злое утро
встречал. Своих с чужими путал,
не мог взбираться на мосты и спины,
пока не обнаружил себя сыном
известной в прошлом веке поэтессы,
убившей с неподдельным интересом
саму себя. Купил двойной настенный
дешевый календарь. Листал газеты...
К Рембо
Ты обмер. И так странно видеть - вечер горстью дыма
хватает кудри. Тянет к потолку и дальше.
Так беспричинно нервно. Обмер. Это слишком мимо
поставленная точка - плата за вчерашний
разрыв бумаги. Как дышать в момент между глотками?
Такой аттракцион под мерный стук стаканов.
Все соткано из ста прикосновений, те, кто ткали
не виноваты ни в отсутствии узора (канул
в изнанку старой скатерти), ни в намертво пришитых
к пиджачным крыльям будущих речах победных,
в которых нет упоминаний тех, с кем согрешил ты,
не обратив в пришествия свои побеги.
Ты снова обмер. Отключил возможность плакать. Сердце
воюет с мудрым зреньем боковым в туннелях
усталых взглядов. Мне бы только потихоньку срезать
сорняк - и дальше жить, узнав что уцелели
невидимые корни-якоря, но поначалу
ничтожество не выжечь сном, и в ночь на среду
листками скомканной, до дыр заигранной печали
ты поведешь меня на новые расстрелы.
Ты обмер. Перепачканную жиром жизни сытость
полночных ужинов прорвал полет валькирий
и их изнеможение... Их механизм рассыпать
гораздо легче, чем похоронить... Вальсируй!
Опять будь голоден, и разлетайся с простынями,
со снегом, и с чудовищами жадных пальцев,
и с деревом давно больным, что первый лист роняя
уходит прочь, освободив пространство танцу.
Ты обмер. Ветер обещают. И асимметрично
расселись прибывшие за семью столами,
тебе не вспомнить ни имен, ни лиц, ни детских кличек -
они нужны для репетиций расставаний
со мной. Сегодня лишь открытой дверью нас раздели -
а ты уже устал, не смог в ответ кусаться...
Мой светлый, я прошу тебя, позволь мне что-то сделать
не равное тебе, в возможность диссонанса
поверить. Бросить две монеты в оскверненный блюдцем,
захватанный стакан, отбывший дохлый номер.
И запереть ладонью. Потрясти. Ты слышишь - бьются
о стенки, друг о друга, о ладонь?
Ты слышишь???
Обмер.
День бегущих картин
День бегущих картин не отмечен автографом Бога –
всё такой же, как сотни столетий, созвездий до нас.
Масть событий, сожитий, сосмертий, шагов по дорогам
перебить невозможно. Сочувствие краденых фраз
пахнет сотканным из сохраненных в гербарных могилах,
отболевших землей, потерявших названья цветов
прошлогодним венком. И от этого запаха силу
набирает созвучие сломанных нот с пустотой.
Ночь финальных начал не застукать изнанкой наружу -
тишина расстреляет свою тишину тишиной,
и в назначенный час, десять правил паденья нарушив,
чье-то тело обманет Того, Кто Всегда Стережет.
А другие закончат свой век в забытьи кинозалов,
цепенея в финалах предчувствий, ладонью в ладонь
добывая из кончиков пальцев немую усталость,
как из спичек сырых непригодный для света огонь.
Постновогоднее
Апперкот и нокаут. Колотится форточкой сердце под вздох
победивших свою герметичность удушливых окон,
и замерзшим царьком циферблат на стене четвертован
горстью, вброшенных чьей-то стопалой ладонью, отточенных крох.
Я проснулся, закованный в клавишу тысячекратного "си",
конвульсивно стремящейся к новому "до", посекундно
цепенеющей стрелки. И сон (в нём лишь краешек скурен),
торфом спрятавшись, тлел подо льдом в глубине затвердевших трясин.
Бронированной шерстью перчатки одну за другой надевал
в бесполезной борьбе за тепло, оправдавшее холод
в зале том, где зима, составляя свои протоколы,
превращает в скамью подсудимых удобный и мягкий диван.
И уже "Проходите, садитесь" поётся как "Встать, суд идет!",
и озноб белым танцем замкнулся в паркетном квадрате -
на котором, напрасно все капельки пота потратив,
я приму сквозняков приговор, январю задолжавший банкрот.
И теперь никаких путешествий, отныне я не пилигрим,
передозом стекла на подошвах навечно истрёпан
опоздавших шагов опрокинутый стрелочный стрёкот,
в тех настенных краях, где пятнадцать - не больше, не меньше, чем три,
в тех отставших часах, где в растаявшем храбром ночном серебре
залетевшего в жаркое пыльное марево снега,
отражаются горы несъеденной праздничной снеди,
и по-прежнему брешут цветные ракеты в безбрежную брешь.
Мечтали долгие деревья
Мечтали долгие деревья
Царапнуть млечный потолок,
А лесоруб забыл о деле
И пьяный плакал между строк.
За капелькой потекшей туши
Врывалось море в города,
И мне не удалось подслушать,
То, что так трудно отгадать.
И осень мучалась в ладонях
Лишенным запаха цветком,
Прозрачная безлепестковость
Сменялась долгожданным сном,
Когда тела срывались с нитей
И превращались в следы слов -
Недоговоренного "скажите",
Неспрятанного "под мостом".
Неспетое казалось утром
Смешным подобием строки,
В которой кто-то очень мудрый
Оставил тысячи картин
На растерзание слепому,
Чтоб он, проснувшись в темноте,
Решил: "Довольно бестолково.
Замажу краскою для стен".
И созданный не для спасений
Из плена автокатастроф,
Дождь подтверждал, что он осенний,
На сотне разных языков.
И кинофильм, где балерина,
Танцует в кадре смерть свою,
Такой же старый и наивный...
Без интереса я смотрю,
Как на утесе междометий
Под улюлюканье и свист
Все тот же черно-белый ветер
Ее подталкивает
Вниз.
Citizen Erased: 1 кадр в секунду.