Немного воздуха иного...
Немного воздуха иного,
больного солнечной чумой,
и свежевыжатого слова –
из камня. Больше ничего.
Душе, переборовшей скуку,
стоящей на одном кону
с тоской по истинному звуку –
иному. Больше никому.
Пока плаксивым, вшивым, ржавым
не стал неугомонный дар,
пока в обнимку с падежами
летаешь. Больше никогда.
Полуночный игрок в чехарду...
Полуночный игрок в чехарду
с поволокой экстаза на углях
воспалившихся глаз пустоту
наряжает, как глупую куклу –
несмеяну, стервозу, брюзгу,
в несгораемый саван глагола,
чтоб она в подожженном стогу
лексикона сыскала иголку.
Истый дьявол, сродни кутюрье-
извращенцу, кромсает без цели
золотое руно в кутерьме,
не нашедший иной панацеи.
Намолчи мне того, у кого никого...
Намолчи мне того, у кого никого,
у кого ничего, у кого никогда
не ночует любовь, только вонь и конвой
миражей, стерегущих его кавардак
бытия. Намолчи, намолчи мне про то,
как он сводит свою пустоту с пустотой
первозданной. Чтоб грифельный ангел во рту
обрастал арматурой и брал высоту
или в ртутном поту выгорал изнутри,
облаками и пеплом со мной говори.
Так с годами лицо обретает черты...
Так с годами лицо обретает черты
заскорузлых пейзажей,
барахла, болтовни, толчеи, суеты
или, в общем, пропажи
навевающих злость своих оспенных черт,
где в изнанку мучную
поцелуй или пуля, упрек или червь
входят только вручную.
Словно с возраста скальпелем заживо снят
задубевшего грима
чернозем, укрывавший прыщи, да сквозняк
сигаретного дыма,
покидая уста, замыкается в нимб,
угасая на плаче, -
то, что он обнаружил внутри, объяснить
не умея иначе.
Даже во сне ни гу-гу...
Даже во сне ни гу-гу,
словно в одной из комнат
я написал на снегу
то, что нельзя запомнить,
или в одной из строк
вязью шершавых ссадин
дьяволу дал зарок
петь, а теперь гнусавлю,
сняв с обесточенных губ
слабую мякоть. Словно
слово на черном снегу
писано черствой кровью.
Длится, длится твоя небылица...
Длится, длится твоя небылица.
Так некстати случится зима,
известковый мирок и больница
для сошедших с ума.
Значит этот несчастный-несчастный
сон о взятой взаймы судьбе
обречен никогда не кончаться –
небылица в себе.
Стервенеющий ветреный вечер –
словно полчища снежных вшей
снизошли, чтобы кануло в вечность
бремя сложных вещей.
Чтобы слово, лишенное смысла,
в окружающем смысле повисло.
... обуздать сутулую судьбу...
… обуздать сутулую судьбу
сердца, уходящего не в пятки –
в горло, в недомолвки, в три закладки:
раковину, панцирь, скорлупу;
где не проскулить и не провыть,
не чихнуть, не свистнуть в эту серость,
лишь звезды соринка в горле-сердце
через выдох обретает вид
сола для немых или глухих,
то есть неозвученной петарды
изо рта, теракта миокарда,
рецидива пульса на стихи,
выплаканных досуха очей,
но еще хранящих злую накипь
взгляда, что блуждает, как лунатик,
конченый, никчемный и ничей.
И под этот трамвай я уже попадал...
Вплывая в явь, взмутив осадок...
Вплывая в явь, взмутив осадок
кошмара, новый распорядок
придумывать с утра,
поерепениться, побегать
по углям, потерпеть победу
на поприще утрат,
пуская кровь на все четыре
строки в строфе, стены в квартире,
на илистое дно
уйти, где легкость или ясность
сродни изжоге или язве,
не ставшей прободной,
врастая в пол багровым корнем,
учуяв на исходе горла
толченого стекла
колтун, уставши строить козни,
остаток дня отдать за гвоздик
для муляжа крыла.
Пока ты мимоходом здесь...
Пока ты мимоходом здесь,
мертвецки жив и в стельку трезв,
а муза зла и саблезуба,
как изуверский саморез,
что круглый сон терзал рассудок,
пока тебе невмоготу
ни сквернословить, ни молиться,
схвати снежинку на лету,
сглотни, а выдохни звезду,
страницу, виселицу, птицу
(святыню, женщину, мечту)…
Сергей Матросов: Невмоготу, или Причины для новых слов.