Мильтиад Джорбенадзе: Потеря пространства.
Да, это стоит прочитать, хотя бы для того, чтобы узнать, какие рассказы можно писать два года. В предисловии к "Темной ночи" автор сообщает: "Этот текст писался два года. Написав первые семь страниц, я уничтожил их и через некоторое время восстановил по памяти. Несколько раз я окончательно бросал работу, обещая никогда не возвращаться к ней, однажды пытался выкинуть первую сцену. Но текст оказался сильнее меня. Он прорывался, несмотря ни на что, и теперь, когда я с невероятным облегчением оцениваю свое поражение, то понимаю, что это был именно прорыв. Прорыв через пленку, натянутую где-то в груди". Некоторые тексты действительно сильнее нас, сильнее авторов и читателей. Я долго пыталась написать что-то серьезное, как-то прокомментировать этот сборник, чтобы увлечь читателя, выискивала интересные цитаты, но потом остановилась, ибо, если уж цитировать, то цитировать надо ВСЕ. Так просто: взять и скопировать 4 рассказа в окошко, где прессуется редакторская рецензия.
В общем, я отпускаю этот сборник... Просто, без лишних комментариев. Порой в них нет никакой необходимости.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
Потеря пространства
2006ИШТАР |Дневник проклятого. |Т Е М Н А Я Н О Ч Ь |А З Б У К А М О Р Г А
ИШТАР
ЧАСТЬ 1
У Гостмэйла умер брат. Он заболел и, присев на корточки, вдруг попросил пить.
- Живот, - изнутри себя сказал брат. Гостмэйл пошел на кухню за лекарством и долго его искал, разгоняя веселых тараканов. Когда он вернулся, все было кончено. Тело брата валялось на полу как выброшенная обертка.
Гостмэйл постоял немного со стаканом воды и таблеткой, в надежде, что тело брата все-таки одухотворится и покажет какие-нибудь признаки жизни, но ничего не произошло. И Гостмэйл пошел на кухню звонить по телефону.
На следующий день его пригласили в учреждение. Тетка Мирьяна вызвалась идти с ним. Учреждение всосало их и, пропустив по системе темных пыльных коридоров, выплюнуло в комнату, где сидел человек в кожаной куртке и кепке на лысину. Кепку он не снимал; то ли потому что стеснялся кожи на голове, то ли еще почему. «Садитесь», - сказал он и Гостмейл сел на привинченный ножками стул. Тетка Мирьяна осталась у двери. «Говорите», - сказал человек в кепке и с прищуром посмотрел на Гостмэйла. Он же молчал, опустив глаза на деревянный пол, протертый ногами людей, ерзавших на этом месте от вопросов человека в кепке.
Человек в кепке:
- Ваш брат умер, отравившись сильным ядом неизвестного содержания, настолько сильным, что никаких следов его в организме не было обнаружено. Так что дело это теперь переходит из чужой юрисдикции («Ох, ох!» - испуганно закачала головой тетка Мирьяна, испугавшись «юрисдикции») в нашу, а это чревато. Вы понимаете, о чем мы говорим? – Он обернулся к тетке Мирьяне, - Он понимает?
- Понимает, понимает, все понимает – сказала тетка, вытерев глаза краем ладони. Платка, надетого на голову, ей на это было жалко, он был новый, купленный совсем недавно, и весь в осиных жалах, нарисованных желтой краской. Платок этот очень не нравился Гостмэйлу.
Гостмэйл не смотрел на человека в кепке, он наблюдал линии древесных волокон на полу. Слова человека в кепке были самоуверенно резкими, жесткими, он использовал их как привычное орудие: потертое, оцарапанное, но надежное и проверенное в бою. Слова эти давали человеку в кепке власть над людьми и привинчивали к стулу крепче, чем тот был привинчен к полу. Вся сила человека в кепке была в этих словах.
«Понимает ли он сам это? – думал Гостмэйл, глядя на пол, - или верит, что сила его происходит от принадлежности к учреждению? А может быть так оно и есть. Может в учреждении он только и может использовать такие слова. А дома только угрюмо и беспомощно молчит»
Человек в кепке смотрел на Гостмэйла, пытаясь проткнуть его взглядом, как медсестра ищет вену у немощного больного. Гостмэйл ускользал и тогда он поправил кепку на преющей лысине и применил еще раз:
- Откуда в нем этот яд? Где он взял его, простой рабочий? Или, может, ты мне можешь рассказать? Ты ведь брат.
- А он не может – тетка Мирьяна опять потянулась к платку, но вовремя одумалась. - Он немой.
- Немой? – задумчиво переспросил человек. Он внимательно посмотрел на Гостмэйла. Усмехнулся и сам же подтвердил: «Не-мой» Потом он расписался на желтой бумажке «Масьянов». «Идите», сказал он Гостмэйлу, протягивая бумажку. Гостмэйл поднялся со стула легко и упруго, так как стул был привинчен к полу и не отодвинулся назад, как все неприрученные. Он взял бумагу и вышел.
ЧАСТЬ 2
Гостмэйл уже очень давно читал только «специальные» книги: учебники по математике, физике или химии. Он радостно раскрывал потертую обложку и погружался в формулы. Вспомогательные слова, изредка встречавшиеся между ними, мешали, вставали на пути как ухабы мысли. «Книги должны были бы состоять только из формул, - упорно размышлял он, - тогда они перестают быть бессмысленными».
Часто он следил в автобусе или на улице, как люди разговаривают между собой, разбрасываясь словами бездумно и неэкономно, и у него навертывались слезы, ведь слово нельзя подобрать и приласкать, как бездомного котенка. Он понял, что слова были тайнами, а если тайну произнести вслух – она исчезает.
Однажды очень давно он вышел из дому за сигаретами для отца. Он шел по аллее и сухие желтые листья, лежавшие вокруг, были похожи на свернувшихся от смерти пауков. Ветер царапал ими асфальт. Он зашел в магазин и, щурясь от наглой морды продавщицы, попросил сигареты. Когда произнес: «Мальборо лайц», то почувствовал что произносить слова – значит совершать преступление.
Он говорил все меньше и меньше, пока, наконец, не замолк совсем. Сначала было неудобно, но потом он привык. Он часто думал, что теперь использует язык по своему прямому назначению. Ему было это приятно, так как по своему характеру Гостмэйл любил целесообразность и не любил, когда вещи используются бестолково. Ему казалось, что язык предназначен для того, чтобы целоваться, переворачивать пищу во рту или смачивать губы, когда они пересохли.
Он перестал чувствовать, что каждый день проходит даром и обрел мир с самим собой. Перестав разговаривать, он перестал растрачивать себя вовне и стал копить себя внутрь, наполняясь и становясь все более цельным. Он был таким уязвимым, когда разговаривал, что внешний мир мог проникать в него в эти моменты, отнимая со словами его части. Теперь же в него ничего не проникало и не выходило из него, чтобы рассеяться напрасно. Теперь он остался наедине с собой.
Перестав говорить слова, он начал все лучше и лучше понимать их ценность.
Отец как-то сказал ему с упреком: «Тебе на нас наплевать». Он имел в виду себя, Мишу и тетку Мирьяну, которая промолчала, многозначительно посмотрев на Гостмэйла. Она ходила тогда в просто черном платке по поводу смерти матери. Ткань черного платка для тетки Мирьяны была впитывающей, она впитывала горе Мирьяны, а сама Мирьяна ходила веселая в глазах и молчаливая.
Почувствовать горе другого человека можно увидев его глаза. Люди, приходившие к ним после смерти матери боялись видеть горе в глазах Мирьяны, потерявшей сестру, и ставили перед собой непрозрачную стену из многих слов, принося их, тем самым, в жертву. А тетка молчала, и её молчание принималось за переживание горя. Один Гостмэйл понимал это молчание вполне. Он сам не любил горевать от смертей, поэтому к тетке Мирьяне не испытал никакого чувства, кроме радости, что может так хорошо понимать её молчание.
ЧАСТЬ 3
Мишу хоронили очень долго.
Выражение лица у него было глупое. Гостмэйл знал, что все это зря, так как перед ним лежал не Миша, а просто пустой сосуд. Будь его воля, он бы постарался поскорей закопать этот сосуд в землю, или – лучше – сжечь. Похороны были бессмысленно жестоки, и он не понимал, зачем растягивать и без того неприятный момент.
Пришедшие подходили, наклонялись, целовали холодный желтый лоб. Они притворялись что горюют, но их выдавали глаза, которые бегали и поворачивались зрачками на дверь.
Гостмэйл почувствовал тоску и раздражение оттого что приходилось стоять и пожимать руки разным людям. Теперь ему казалось, что и рукопожатие как-то его распыляет, разрушает его цельность, которую он так бережно хранил.
«...зательно, буду ждать», - донеслось до него откуда-то. Напрягся, резкость навелась – старичок, чуть достававший Гостмэйлу до плеча, вывернув вперед редкую острую бородку, горячей сухой рукой мял его ладонь. «Приходите обязательно - блеял старичок, - у меня есть одна вещь, я отдам вам». Гостмэйл вопросительно нахмурился, облизывая пересохшие губы. «Я говорю, у меня есть одна вещь, принадлежавшая вашему брату». Слова старичка доходили до Гостмэйла как через стенку - от голода и общей усталости организма, и он не совсем понимал их смысла; наконец, все-таки, понял: придти.
Женщина, стоявшая позади старичка и уже несколько раз нетерпеливо утеревшая платком глаза, нервно закашляла - она также ждала возможности посочувствовать и, наконец, уйти, но старичок не отпускал. Гостмэйл с удивлением посмотрел на него опять, пытаясь поднять тяжеленные от бессонной ночи брови. Старик приподнялся на цыпочки и приблизил лицо, обтянутое желтой кожей, пахнувшей воском. Морщины вокруг его глаз были такой формы, будто кто-то с силой вдавил белки в глазницы и, оттого, кожа вокруг потрескалась. Он блеснул черными, подернутыми пеленой, зрачками, в которых Гостмейл увидел свое отражение и прошептал с нажимом: «Скорблю с вами».
ЧАСТЬ 4
Архип был преступником уже в утробе. Когда мать носила его в себе, он несознательно стучал ногами ей во внутренность живота и она громко ругалась: «У, бандит, ёб твою мать!» Веселый усатый сосед по коммуналке Андрей заметил ей: «Себя же материшь, Сонька», на что она отвечала спокойно: «Да пошел ты на хуй, ёб твою мать!» Позже Архип уехал от нее в другой город и не вспоминал никогда. Он сел в уходящий поезд. Его охватил трепет от чувства разлуки со знакомым и встречи с неизведанным, и он крикнул провожающим на прощанье: «Идите все на хуй!». Ругаться Архип, как и его мать, очень любил, он себя чувствовал живым, когда ругался, как будто обычные слова, пресные и безразличные, были водой, а матерная ругань – водкой. Он чувствовал, матерясь, что кровь как-то быстрее бежит по венам, голова становится горячей и легкой, и от этого было приятно. Стоящий на перроне парень вскочил в вагон и очутился прямо перед Архипом. «Бить буду в живот» - напрягся Архип и опустил спортивную сумку на пол. Но парень прошел мимо, и Архип расслабился. Парень вдруг появился перед ним опять. «Я знаю, за что вы их ругали, - таинственно сообщил он, - они этого заслуживают. Меня зовут Сергеем»
Через много часов они сидели в купе и мерно покачивались от движения поезда.
«Вы, Архип, не понимаете, - говорил Сергей, наливая, - все это совершенно, все это совершенно неправильно». Архип смотрел на него, тяжело дыша и пытаясь понять, что же будет, если он сейчас даст этому ногой в рыло – упадет или откинется? Откинется или на бок завалится? Хотя ему этот пассажир, в общем, нравился. Он был забавный, хотя и тратил слова попусту. Сам Архип разговаривал немного, внутренне храня в себе воду слов, чтобы перегнать её в ругательства.
Сергею также понравился Архип. Он проницательно увидел в нем любопытство силы и силу к любви. Отлученный от родителей ранней наукой в чужом городе, Сергей в первый раз почувствовал в окружающих необъяснимую злость к себе и потому старался всех полюбить и понять, чтобы они не чувствовали эту злость, но увидели в нем то, что видели мать и отец – маленького и доверчивого мальчугана. Он растрачивал себя на других, как бы вкладывая в банк, чтобы потом как-нибудь зайти и потребовать свои кровные.
Родители Сергея были капслужащие. Они работали в учреждениях, скучных и серых, как норы. Они сидели там, как подопытные мыши, и возвращались после работы в автобусе №12, который подвозил их к родному дому через множество пустырей. Дом, где жил Сергей, до того как уехать в институт, был тринадцатиэтажный, панельный, модели А-135/12. Он одиноко стоял на абсолютно плоском, заасфальтированном участке, где росло три пыльных дерева, тоже напоминавших часть эксперимента.
Вечером все жильцы возвращались к себе в квартиры, которые были пронумерованы, чтобы не ошибаться. Все огни в доме загорались и если посмотреть издалека, он становился похож на светлячков, сидящих на кусте.
Теперешний поезд напоминал Сергею этих светлячков. Сергей смотрел, разговаривая с Архипом, в окно и темнота, мчавшаяся куда-то, влекла его так, чтобы тотчас выпрыгнуть и раствориться в ней. Он этого сделать не мог по многим причинам, но, во-первых, потому что боялся холода. Покидая родной город, он не чувствовал согревающего яростного трепета, какой был у Архипа. К тому же ему всегда было очень тоскливо в поездах, оттого, что они всеми занавесочками и подстаканниками притворялись уютным домом, а на самом деле были просто железными ящиками, несущими присмиревших людей непонятно куда – совсем как гробы.
Сергей опьянел от водки и смотрел теперь на Архипа глазами любящими и преданными, он видел, что Архип не чувствует к нему никакой злости и за это ему хотелось подчиняться Архипу всем своим существом.
- Архип, - сказал он, чуть подавшись вперед, - есть дело одною Можно неплохо заработать.
ЧАСТЬ 5
В северном зимнем городе рассветы вселяют чувства близости смерти и ее неизбежности, но Гостмэйл все равно вышел на улицу и пошел по адресу, оставленному Афанасием Р. Стручковым – так было написано на визитке. Он сел в автобус и через полчаса подъехал к старому пыльному зданию на краю города.
Стручков открыл дверь, безразлично посмотрел на Гостмэйла и махнул, завлекая, рукой. Они прошли в пыльную квартиру старика и уселись на кресла друг против друга. Старик сказал вяло:
- Вон там телефон, дай-ка.
Гостмэйл подал ему мобильный телефон, и старик набрал какой-то номер.
- Алё, - сказал он, - ты, сукин сын, куда пропал?
- Что? – теперь он долго слушал что ему говорили и кивал. Что? орал он, – правда? – и зашелся в смехе. Вдруг посерьезнел. И зло:
- Ну и ладно, ну и хер с ним! Ну и хер с ним! Да, говори... Что? – он в сердцах отнял трубку – вот дерьмо, карта закончилась,
- На! - он зло протянул Гостмэйлу телефон.
Гостмэйл вопросительно посмотрел на него.
- Это твоего брата, - зевнув, сказал старик. Он замолк, глядя в сторону.
Гостмэйл опустил глаза, рассматривал телефон. Дешевый Сименс.
- А ты все молчишь, - хрипло сказал старик, - это правильно, наверное. Я вот… Мне вот уже, - он закашлялся, потом вдохнул глубоко – восемьдесят. О многом сказанном жалею. Может, было бы лучше промолчать, - он пошамкал ртом по-старчески. Да, может, было бы…
Гостмэйл встал и неопределенно двинулся к входной двери. Старик тоже встал и стоя (руки по швам) провожал Гостмэйла, как на параде или на похоронах, пока тот отдалялся.
- Эй, - вдруг сказал старик, когда Гостмэйл уже подошел к двери. - Я тебе – (глухо) еще кое-что должен дать. Он говорил с усилием.
- На, держи, – он протянул ключ. Адрес на брелоке. Это квартира твоего брата. Здесь недалеко.
На улице было темно. Гостмэйл вышел и сразу прислонился к фонарному столбу - от свежего воздуха. Он чувствовал, что теперь исполнится что-то, что давно было предусмотрено. Он радостно посмотрел на снежинки, опускающиеся от фонарного светила на мир. «Как после извержения вулкана: все засыпается пеплом, - тепло подумал он о снежинках, - Вот так законсервируют нас и все слова застынут вместе, чтобы никогда не проговориться». Он чувствовал, что согласен был умереть сейчас, если бы знал, что будет погребен под этими снежинками вместе со всеми неродившимися еще, а значит, неумершими словами. «Как странно они похожи на нас, - думал он, утирая катившиеся из глаз капли, - родившись – умирают. Некоторые – никчемные сразу, а другие еще живут в памяти» Вот Миша – умер недавно, а скоро исчезнет совсем, он в этой жизни ничего не сделал такого...»
«...А я?» - подумал он, - останусь, или произнесусь, как короткое местоимение? Имел, мол, место быть в таком – то городе в такой-то период времени. И все? Никто не знает».
ЧАСТЬ 6
Гостмэйл задумчиво понажимал на кнопки. Телефоны вызывали у него чувства страха и отвращения. Входящий звонок был всего один. «Иштар» - было написано на экране.
Он повертел брелок в руках. Вокруг город медленно потухал от навалившегося на него зимнего вечера. Тоска навалилась и на Гостмэйла и через шею проникла куда-то в грудь и ниже. Он шел как сломанная спичка внутри толпы спешащих прохожих с пластмассовыми лицами и целлофановыми глазами. А валящееся в город солнце, сдавливало все: людей, здания и машины, урчащие теперь глухо, или, может быть, в ушах у него заложило.
Так он дошел до нужного дома и вошел в квартиру, удивляясь в глубине себя, обычности происходящего, словно он делал это каждый день.
Он долго перебирал фотографии, смотрел на картины на стенах. Ходил по квартире и хотел почувствовать слова, которые были когда-то здесь произнесены. Тишина в доме не была привычная для него тишина, оберегающая слова от произнесения, защитная и мягкая, как пуховая подушка. Тишина в квартире этой была наоборот, нервная и взрывоопасная, как будто много слов запихали в маленький сосуд и они стремились вырваться оттуда.
«Какие слова произносились здесь»? - думал Гостмэйл, мягко гладя шершавые грязные стены. – «И кто это – Иштар?»
Он понимал, что стершееся от привычности лицо Мишы теперь поворачивалось к нему по-новому, так, как он никогда его не видел. Это был новый ракурс, новая жизнь. И бока его, внешне крепко застывшей, души ворочались – лениво, заторможено, но все ускоряясь, как будто кто-то разминал пальцами замерзший пластилин.
Он видел незнакомые фотографии Миши с незнакомой женщиной. А потом она одна. Красивая, с неправильными резкими чертами лица, как бы взрывающимися на нем и черными блестящими глазами; и на одной из фотографии было написано: «Мише с любовью от Иштар».
«Так вот кто такая Иштар»! – не успел подумать Гостмэйл и телефон так зазвонил и задрожал у него в кармане, что он вздрогнул. Он включил и поднес его к уху.
- Это я – сказал хриплый женский голос. - Я звоню… Я просто хотела… Ты слышишь? Ты там? Я слышу, как ты дышишь… Ну, теперь уже все равно. Ты жив… Ты жив, и это самое главное…
- Я хочу, чтобы… я хочу тебе признаться… Я… я подсыпала тебе яда в вино. После того, что ты сказал мне тогда…
Гостмэйл молчал.
- Но Господь смилостивился надо мной в своей бесконечной милости, - Иштар уже почти кричала, - Он смилостивился надо мной и решил дать мне еще один шанс…
В дверь позвонили, и Гостмэйл подошел к ней и открыл.
- Он, - с радостью узнавания сказал Сергей, т нервным движением вбросил Гостмэйлу в лицо заранее приготовленную тряпку с хлороформом.
ЧАСТЬ 7
Гостмэйл лежал без сознания несколько часов, его не было в этот момент, но, проснувшись, он не почувствовал, что вернулся – как будто еще спал.
Пыльный запах подсказал ему прежде глаз, что он на полу. Он приподнялся и тяжело сел. Голова болела. Очень тошнило, и мозг распирал голову изнутри.
Сергей играл сам с собой в карты, изредка прищуром стреляя в Гостмэйла, потом посмотрел и сказал – «Сека!» Он усмехнулся: «Вот жизнь такая же – как игра! Собираешь-собираешь, а потом – хуяк! - и тебе говорят – сека! – проиграл...» Он помолчал, пнул ботинком ногу Гостмэйла:
– Похожа жизнь на игру?
У Гостмэйла после удара образовался обруч на голове. Он медленно вращался вокруг своей оси. Губы магнитно притягивались.
Сергей пнул с большей злобой. Она нарастала в нем, вопреки маленькому Сергею, обласканному родителями. Это была злоба появившаяся в нем недавно и, как опухоль, набухавшая внутри. Он хотел перестать, вернуться к себе, Сергею старому – маленькому, но не мог, злоба оседлала крепко.
Гостмэйл хотел напрячь все жизненные силы, попытался, но с первого раза хватило только на: «Воды...»
Архип принес в огромной пригоршне и напоил из неё. Пригоршня была такая здоровая, что Гостмэйл напился. Пока горло жадно пило, он рассматривал руки Архипа – они были грубые, с толстыми пальцами и все в царапинах. Они были теплые и приятно пахнущие – как руки отца, хоть отец у Гостмэйла и не работал никогда физически.
Архип также смотрел на Гостмэйла внимательно и без сожаления, как рассматривают необычного жука. Гостмэйл напился и часто задышал.
Архип отнял руки и посмотрел на Сергея. Тот подскочил к Гостмэйлу и заорал:
- Ты - вовсе - не думай! Чего?!!.. Деньги отдашь – выпустим! А так – и не думай вовсе! Все – впустую.
Архип снова посмотрел на него, (терпения было не занимать), однако Сергей увидел во взгляде нечто такое, что заставило его посерьезнеть. И – теперь – серьёзно:
- Денег ты нам с Архипом должен, Миша. Немного, однако – дай. Про тебя, Михаил, нам все известно, и как ты на Пужикове нажился, и как провернул все, – тут Сергей вытащил из кармана блокнот и потряс им перед Гостмэйлом, – в порту. Потом афера с мукой. Прямо, Корейко какой-то. Потом бизнес с Сопотовым. Доля в его ресторанах. Затем множество комбинаций и так далее. Так что – выкуп! Выкуп заплати. Пугать не станем – сразу все поймешь, когда твоему родителю пальцы твои пришлем! Мил-ли-он! НАМ нужен!
Гостмэйл смотрел на него и внезапно стал понимать отчего Сергей злится. Понять это помогли ему Сергеевы слова, все отрывочные и нервные, как злые собаки, спущенные на улепетывающих людишек. Он понял внезапно все, и проницательность его стала понятна и Сергею, отчего тот смутился, повернулся и отошел в угол.
- Хули думать, - душевно загудел Архип, еще сидящий на корточках. – Зря пугать не станем. Хочешь – почки отобьем, нет – по-хорошему. Ты только не томи, ответь – нам ведь надо знать как себя вести. Так что? – он взял Гостмэйла рукой за лицо и повернул его к себе, - Так что? – повторил он.
Гостмэйл молчал.
Архип ударил Гостмэйла, и в том враз что-то проснулось и затомилось, как будто не было до этого размышлений, а только одна сплошная тьма вокруг. «И будто бы он все понимает, - думал Гостмэйл про Архипа, - однако не может выйти из заколдованного круга, как будто его сильному телу что-то мешает, но не внешняя причина, а внутренняя. Ему нужен выход и он прост и находится на поверхности возможностей, однако его не уловить как чаинку в воде – понимал Гостмэйл. – Вот она – сила и красота с ней. Я в книгах и словах её ищу, а, оказывается, она бывает везде, только нужного человека не попадалось».
Архип ударил его еще раз, теперь сильнее и кровь из носу потекла, как из приоткрытого крана.
«Теперь все, - решал Гостмэйл, стараясь не дышать, - мы с ним побратались кровью. Теперь нам с ним по дороге».
Сергей смотрел, как Архип бьёт молчащего на полу человека по лицу. Он знал силу архипового удара и молча вжимался весь в себя внутри. Грудь у него совсем исчезла и все что было перешло в живот. Он морщился и с каждым ударом в нем что-то набухало.
Гостмэйлу же – наоборот, с каждым ударом все становилось легче, как будто Архип изгонял из него дьявола. «Но ведь дьявол управляет людьми, убивающими слова, а во мне его нет, - задумался он. И вдруг понял: - Архип изгоняет дьявола не из меня, а из себя!»
И Гостмэйлу стало вдруг так радостно и так хорошо, когда он понял что помогает Архипу избавиться от своего дьявола, что он не выдержал и засмеялся, разбрызгивая кровь вокруг. Архип осекся, уже подняв руку и не ударил больше. Он понял, что бить здесь – лишнее и ничему не поможет. Иная какая-то боль должна быть подвластна этому человеку.
ЧАСТЬ 8
«А я думал, что Миша умер, - заворожено размышлял Гостмэйл все о том же и о том же, - но как можно сказать это, если вот он я лежу в здесь, и эти люди зовут меня его именем. Какая разница между нами, если для этих людей я – это он? Кто поручится, что это не так?
Они мне теперь близки, через это, теперь это единственные люди на земле, которым я нужен. Я нужен им искренне и полностью – такой, какой есть – разве может быть иное счастье?
И Миша – он не произнесся зря – его не забыли. Я ошибался».
ЧАСТЬ 9
И тут из угла как из паутины вырвался Сергей и с искаженным лицом начал колотить по Гостмэйлу руками и ногами. «Ты! – кричал Сергей, - ты!» Он яростно обрушивал на Гостмэйла удары, так, что тот перестал чувствовать что-либо и провалился в бессознание. Это, однако, не остановило Сергея. Он так морщился, когда Архип бил Гостмэйла, но теперь ему было надо понять, как свою ярость пустить на выступ и только что не видеть, как такое происходит. ЧТО я делаю, словно кричал он в своем мозгу? Что это? Однако никто не отозвался, и он продолжал колотить по безжизненному телу. Лицо Гостмэйла уже почернело от ударов и стало большим как пуховая подушка.
Сергей ударил его еще раз и взял в руки большой железный прут, от камина, который лежал в углу. Он замахнулся им над Гостмэйлом, чтобы покончить с ним навсегда и окончательно избавиться от той ненужной тяжести, что давила на его грудь, и стать, наконец, другим человеком, который будет лучше и сильнее, как, к примеру, Архип. Но Архип опередил его, подскочил к нему сзади, отнял прут, обхватил и ловким рывком свернул шею. Сергеево тело повалилось обмякнув.
Потом Архип поднял то, что лежало на полу вместо Гостмэйла и вышел вон.
ЧАСТЬ 9
Гостмэйл проснулся в палате больницы. Все сильно болело, так что хотелось опять забыться.
Архип сидел возле него.
-Проснулся? – спросил он, - у тебя лицо побито. Я вот... – он замолчал и опустил голову морщась. Потом:
- Хорошо, что ты не сказал, что ты его брат. Я бы тебя сразу убил. А брат... – он откашлялся – умер, значит? - Гостмэйл смотрел на него и ему было больно смотреть, так как белки глаз болели изнутри.
– Вот как значит. Ты такой. А вот как значит... Твой брат...
Архип непривычно много и свободно выпускал из себя слова и, почувствовав это, замолк, не договорив. Он всмотрелся прямо в глубину глаз Гостмэйла, чтобы получить подтверждение тому, что понял тогда, на полу. Он смотрел долго и не отрываясь и Гостмэйл отвечал ему тем же, напрягая все силы организма. Архип смотрел и смотрел, пока и у него не заболели глаза, потом закрыл их и с шумом выдохнул воздух, как будто у него лопнул внутри пузырь.
- Вот так, – сказал он со спокойствием. Потом:
- Скажешь мне что-нибудь?
А Гостмэйл молчал и смотрел, как тяжело ему это ни было. Потом Архип скривился как-то странно и сидел так некоторое время. Гостмэйл вдруг понял – улыбается. Он закрыл глаза, отчего сразу полегчало, и, в наступившей темноте со светящимися кругами, подумал облегченно: «Теперь все будет в порядке».
Когда он через долгий промежуток времени открыл глаза, то Архипа не было, а вместо него напротив сидела тетка Марьяна и что-то шептала отцу на ухо. А отец взгляд направил на Гостмэйла и сидел неподвижно, как будто вся сила его ушла в этот взгляд. Он был старый уже. Ухо, в которое ему что-то нашептывала тетка, оттопыривалось и светилось. Оно было тонкое и очень беззащитное. Сквозь это ухо в отца вливался внешний мир и подчинял его себе. И Гостмэйл с удивлением понял, какое на это нужно мужество – давать вливаться в себя миру. И он понял, что грязь, от которой бежал, и была миром.
И с удивлением обнаружил в себе давно забытое: «Отец!.. Какое значимое слово!.. И как оно звучит: по-доброму и торжественно! Папа – это слово тоже нужное, но глупое и пустое, а это - другое дело! Он произнесется, - понял Гостмэйл – уже произнесся. Он произнесся во мне». И приподнявшись на локтях, отчего заныло все тело, хрипло позвал: «Отец».
ЧАСТЬ 10
Старая женщина стояла у плиты и помешивала суп с горохом – неприятное варево. От помешивания острые ее лопатки поочередно выдавливались наружу. Она бормотала себе под нос какие-то тайные слова, как будто ворожила над супом, но потом вдруг повысила голос и нараспев выдохнула: «Ох-ох, блядь!» И таким жалобным и родным был этот выдох, что уставший с дороги Архип, стоявший с сумкой на пороге коммуналки, не выдержал и сморщился. «Постарела очень» - думал он, стараясь не поддаться чувству, щекочущему нос. Так он стоял некоторое время на пороге своего дома, потом все-таки вошел и запер за собой дверь Дневник проклятого.
Т Е М Н А Я Н О Ч Ь
Утро с похмелья замечательно своей правдивостью, а потому, беспощадностью. Все, включая собственный организм, перестает притворяться и показывает свое настоящее лицо (см. в зеркало). Голова наливается железом. Скоро выплавится в боль. Кожа - словно по ней размазали жир. Горло - раскаленная сковорода. Глаза - жжение изнутри.
Снаружи не лучше. Вороны каркают слишком громко, деревья, при соучастии форточки, вгоняют в легкие пыль, машины ревут прямо под окном. Мебель колет острыми углами. Электрический свет обжигает сетчатку. Открывая холодильник в безнадежных поисках пива, призываешь на помощь Бога. Но - не идет. Даже вода из крана.
Дверной звонок сверлит виски.
- Доброе утро, Сережа!
Таким голосом желают поскорее сдохнуть. Приземистая фигура на лестничной площадке напротив меня. Полное, полное морщин лицо покрыто капельками пота - не работает лифт. Афанасьевна, соседка снизу. Вся в черном - недавно овдовела. Как резко она поправилась! Дух мужа, отлетев, вселился в неё и, буквально, раздул изнутри.
Я вздохнул, отрыгивая, и кивнул, тщетно стараясь разлепить губы. Я смотрел вниз, на неровно положеный, кое-где выпирающий, обломанный коричневый кафель лестничной площадки. Я знал - это бесполезно. Глаз не спрятать.
- Ты чего эта творишь, а? Ты чего эта, а? - она почти визжала, - Ты не знаешь, что люди внизу живут? До четырех часов ночи, а? - она спрашивала, словно не была уверена, что все так и обстояло, - Я уже и не знаю, ну ведь надо совесть иметь, в конце концов, а? А? А? Сволочь! Я с Антониной дружила столько лет, я тебя вот такого (она показала какого) держала на руках, а ты? А? А? Сволочь! Я что не могу милицию позвать? Я что? А? Я не знаю что ли, что ВЫ там делаете? Ты думаешь, я не знаю? Ведь, эта... не за пьянство тебя возьмут, Сережа! А? Ты хочешь так, а? А?... А?... А?...
И вот этого последнего «А?» я уже не вытерпел. Схватив оторопевшую от такого поворота событий женщину за волосы, я втащил ее в прихожую и приволок на кухню. Она широко раскрыла рот и хрипло, по-старчески, вздохнула, набирая воздух, - хотела что-то сказать? закричать? спросить?.. Кто знает? Я размахнулся и изо всех сил уда
рил ее кулаком по лицу. Глухой звук. Ее голова откинулась, она сделала несколько шагов назад. Как-то сдавленно крякнула, даже не закричала, а просто закрыла лицо обеими руками, как делают женщины, оплакивая умершего. Я ударил ее еще
раз, и попал по уху. Она зашаталась, ноги у нее подогнулись, но она устояла. У нее сперло дыхание, она судорожно пыталась, но не могла набрать в грудь воздуха. Я, немного отставясь назад, чтобы было удобней, с силой ударил ее сно
ва, в этот раз локтем. Она попыталась увернуться и удар пришелся на шею. Теперь она все-таки закричала, но видимо что-то повредилось в горле и вместо крика вырвалось какое-то бульканье. Она стояла посреди кухни, смотря на меня почти без страха, только с удивлением, медленно, как рыба, открывая клокочущий рот, выставив вперед обе руки и, как слепая, двигая ими перед собой. Это была странная картина. Я прикрыл глаза, чтобы унять тошноту и вышел из кухни. На лестничной площадке все тихо. Внизу хлопнула входная дверь, лифт вдруг заработал, защёлкал, и гудя потащился куда-то. Ветер шепелявил в разбитое окно. Где-то Бернес приглушенно выводил: «Тео-о-омная но-о-очь, ты лю-ю-юбимая знаа-а-юю...». Кто спал, кто ушел на работу, кому было наплевать. Я затворил дверь изнутри. Открыл коротко скрипнувшую дверцу замызганного коричневого ящика с инструментами, который стоял в прихожей. Отхлынула волна темных блестящих эллиптических телец. Меня передернуло от отвращения - ненавижу этих тварей. Я нащупал среди ржавых отверток, разбросанных болтов, гаек и прочей дряни гладкую деревянную рукоять молотка. Вернулся на кухню. Раиса Афанасьевна лежала прямо в центре, на полу. Среди разбросанных скрученных окурков; шевелящихся от сквозняка смятых газет; мутных стеклянных бутылок. Она тяжело дышала, слегка постанывала и бормотала что-то неразборчивое, как будто молилась про себя. Я подошел и встал прямо над ней. Над двигающимся как плотная, желеобразная масса, красным от крови и опухшим от ударов лицом, - светлый нимб из выбившихся из-под заколки седых волос. Она смотрела прямо перед собой... на меня? - взгляд был остекленевший. Я наклонился над ее головой, присев на одно колено и поднял вверх руку с молотком. Тогда она опять прикрыла лицо руками. Я увидел каплю, как маленький ручеек стекающую из ее глаза прямо в ложбинку морщин - и дальше - вниз, к уху. «Как, все-таки - подумал я отрешенно, - странно». Я с глухим звуком вса
дил молоток ей в лицо. Попал по среднему пальцу левой руки, которой она прикрывалась. Палец неожиданно легко, с неприятным хрустом, сломался и вошел внутрь немедленно лопнувшего глаза. На меня брызнуло, но я успел отвернуться и почувствовал, как что-то теплое прилипло к шее, а потом начало стекать прямо за шиворот. Это было неприятно. Афанасьевна, начала резко дергаться, метаться и выть. Она извивалась всем своим мощным телом, яростно хрипя. Из глаза вытекала густая кровь напополам с какой-то полупрозрачной жидкостью. По одному руслу она стекала на пол, по другому - втекала Афанасьевне в рот и там начинала клокотать и булькать как лава, выбивающаяся из жерла вулкана. Она и по цвету была похожа на лаву - желтовато-красная. Рука женщины, шаря, вдруг нащупала, и с неожиданной силой схватила меня за ногу. Я попытался ее высвободить, но Афанасьевна не отпускала, дергаясь как лягушка, сквозь которую пропускают ток. Я уда
рил ее, потом еще раз
ударил её, потом е
ще
и еще -
и ещё -
в пя
тый раз подряд! - Что-то как будто треснуло и она резко перестала двигаться, словно выключили испорченную игрушку: просто внезапно затихла. Наступила полная тишина. Даже вороны перестали. Я поднялся и положил молоток на стол. На светлой пластиковой поверхности с давно стершимся рисунком кровь казалась черной. Вздрогнув, громко заурчал пузатый холодильник. Я подошел к зеркалу в прихожей. В голове сильно пульсировало и стучало. С левой стороны шея была заляпана кровью и еще чем-то; в остальном я не очень запачкался. Я вытерся и почувствовал как с новой силой приливает к горлу тошнота. Я знал что надо сделать.
Я спустился на этаж ниже и позвонил в дверь.
Послышалось какое-то ворчание. Дверь открыл Леха. «Пиво... есть, Леха?» - спросил я дрогнувшим голосом. «А-аа-уа!» -заулыбался Леха беззубым ртом, - «А? Пива, а?» И не приглашая, пошел внутрь. Щелканье открывающегося ЗИМа; дребезжание вилок, среди которых нащупывается открывалка; короткое пшиканье и звук падающей на стол металлической пробки; потом - шипение пива льющегося в стакан - описать эту музыку невозможно. Проникновение - освобождение - все!
Невидимые дворники немедленно очистили поле зрения. В котором находился ухмыляющийся, редкозубый, небритый Леха, в трико, в заляпанной майке без рукавов. Он оперся красным локтем на кухонный стол, где стояли три пузатые запотевшие банки засоленных огурцов.
- Не, не-ее, не могу, нее, - Леха, поймал мой взгляд - мама щас только засолила, гы, гы, шоб на зиму, а?
- Не хочу, Леха, спасибо. - В шестом... нет в пятом классе я подставил Лехе Астахову (он же «дерьмозг», он же «водебил») ногу, когда он проходил рядом, как всегда выгнувшись набок. Леха немедленно и как-то естественно (как будто это было продолжением его движения) повалился на дворовой асфальт. И тут же вскочил, красный от ушиба и падения и дико выпячив на меня глаза, напрягши красную шею, загоготал во все горло, не как человек, но как какое-то животное, - больше всего было похоже на осла. Я помню, мне тогда казалось, что весь двор смотрит только на нас.
- А мама, а? Она же к тебе пошла, а? Ругать, а? - И тут же еще более широкая улыбка:
- Гуляли вчера, да? Гуляли вчера? А, нууу ты... - ногтем указательного пальца он вытащил что-то из ноздри и внимательно рассматривал находку, - Всю ночь стучали. Она ругалась, а я говорю - ты позови дядю милиционера, да, - дядю милиционера, а она говорит-нееет, да, говорит, неет, я его мамку знала говорит не буду, да, - я его с утра, говорит заругаю, да, подлеца...
У Лёхи не было отца. Трагическая история безответной любви, с прощальными письмами и попытками самоубийства. Все это превратилось в начинающего лысеть мужчину, который улыбался и, корячась, пускал слюни.
- А где она, а? У тебя, а? А? А?
- Она пошла к соседке, Леха, - я долил пиво в стакан. - Скоро вернется. В носу вдруг открылся какой-то клапан и дышать стало намного легче. Я допил залпом.
- Еще, Сергей? У меня есть, да. У меня есть, да! Есть, да! - Леха выкрикнул почти торжествующе.
- Спасибо, я пойду. - Я встал и подошел к двери. Кухня, была похожа на мою, только чище и мебель расставлена по-другому. - Ты ей передай... передай ей... когда она вернется, передай, - я, как будто заразившись от Лехи, повторял одно и то же слово, - передай, что я прошу прощения, хорошо?
- Ага, ага, ага, хорошо, - ага, ага, - Леха мелко закивал головой и затрясся. Вот, как, а? Ага, хорошо - хорошо. Взахлеб загоготал, дергаясь. Я не оглядываясь вышел.
Я медленно побрел по улице. Ещё один я шел рядом, колеблясь в неровных стеклах витрин, подрагивая в окнах проезжающих с другой стороны машин и сейчас было непонятно, какой из этих я - настоящий. Внутри все содрогалось, сжималось, кто-то пытливый, педантичный выворачивал всего меня наизнанку, - почистить что ли? Ну, - было от чего. Опять тошнило. Лица... скорее - страшные личины прохожих. Свиные рыла? - нет, они больше напоминали рыльца ночных мышей: забавные и кошмарные одновременно. «Вы скрыли под одеждами все свое тело, оставив снаружи самое непристойное, - думал я, - лица, ваши лица - вот что следовало бы спрятать прежде всего» Они, в свою очередь, смотрели на меня тоже как-то странно: сожаление напополам с брезгливостью. «Пусть, - решил я - наплевать». Сморщенный красный бомж подошел было с протянутой ладонью (я не смотрел на его лицо, я видел только ладонь - не надо было быть хиромантом, чтоб определить по ней будущее: линия жизни забита грязью), но посмотрев вниз, на мои ноги, потерял всякий интерес и недовольно ворча отошел. Я взглянул сам. На мне были домашние туфли - шерстяные шлепанцы без задников. Красная с черной клетка. «Откуда они? - как-то заторможенно подумал я, - у меня нет таких...» Теперь я явственно различал шлепанье, которого не слышал раньше, и пытался сосредоточиться, пытался напрячься, понять что-то... что-то очень важное. Я почти нащупал, почти извлек мысль из ее скользкой, не поддающейся оболочки, вот еще... еще... - но тут все изменилось. «Как в театре, - мгновенно отвлекся я, - когда меняется действие, а вместе с ним и вся сцена». Вязкие, очень грязные тучи были немедленно, на скорую руку, нахлобучены, на (светло-золотистое до этого) небо, для того, чтобы через секунду совершенно с ним смешаться, торопливо подул какой то ветер и не ветер даже а так - сквозняк, света стало намного меньше, мой двойник пропал, погода, а вслед за ней и весь город стал серым, шершавым и невнятным. Все погрузилось в невидимую вату. И вдруг сверху, с напором, без пощады и сожаления повалила вода. Ливень. Я заспешил, но было поздно - да и некуда. Капли взрывались вокруг: на тротуаре, на проезжавших мимо машинах, на моей голове - плотная пелена, закрывающая мир со всех сторон, так, что я через некоторое время совершенно перестал различать что бы то ни было. Мгновенно я промок до трусов. Шлёп, шлёп, шлёп - шлёп - шлёп - шлёпанцы, шлёпанцы, шлёпанцы стучали капли, шлёпанцы - говорило мне что-то в ухо, ты должен сосредоточиться на шлёп-!-анцах. Я снова посмотрел вниз. Туфли промокли и шлепали теперь как-то глухо. Чавк! Чавк! Чавк! Мне опять показалось, что я что-то начинаю вспоминать, но, с ревом пронесшийся мимо огромный серебристый Мерседес обдал меня плотным потоком тёплой коричневой воды. Я остановился. С меня стекало. Я осмотрелся, ища, куда бы спрятаться. Сквозь пелену сводящих с ума капель, дома вокруг казались одинаковыми и одинаково враждебными. Я понял, что если я сейчас не укроюсь от дождя, то совершенно сольюсь с этой серой массой и тогда она меня задушит и покончит со мной. Меня поразило, что несмотря на свое состояние, внезапно охватившую меня панику, несмотря на сильный ливень, я способен был замечать мельчайшие детали окружающего мира, как будто часть мозга упорно работала, кропотливо фиксируя все вокруг для какой-то непонятной цели. Я видел как сморщившая полное, ярко накрашеное лицо женщина на балконе второго этажа, торопливо собирала развешанное белье; как поджав хвост и голову пробегала мимо взъерошенная от воды собака; как привлекательный, мускулистый парень в обтягивающих брюках выходил из подъезда напротив. Придерживая одной рукой дверь, другой он открывал зонт; наконец открыл; я подбежал, хватаясь за ручку... «спасибо, а то... вот, совсем промок, а ключи...» Он улыбнулся. Через тяжелый, наполненный влагой воздух я различил сладкий запах духов. «Здравствуй Владик» - махнул он рукой, поворачиваясь и исчезая под зонтом. Я, тяжело дыша, смотрел ему вслед. Он покачивал плотным задом, обходя лужи. Зонт был небесно- голубой. Владик? Пусть Владик, - подумал я, - лишь бы зайти в этот сухой...
... фу-у, подъезд, Запах сырости. Плюс запахи, несущиеся то ли из кухонь, то ли из мусоропровода. Блевотина, вперемешку с: борщи, котлеты, дерьмо, тушеная капуста. Запах тепла. Ненавижу тушеную капусту. Наверное, это у Светы. Меня передернуло. Сразу стало очень холодно. Подо мной, на полу из коричневой плитки, образовалась лужа. Всякое движение вызывало отвратительное ощущение мокрой холодной одежды, отлипающей от тела. И я застыл, подрагивая, стараясь отойти от улицы. На стене возле почтовых ящиков мелом было нацарапано: «Пошли на хуй, пидарассы». Еще вчера здесь этого точно не было. Сами ящики могли многое рассказать. Открытый, покореженный облупленный - алкаша Петровича с третьего. В нем никогда ничего не было и не будет. Ящик Светы - старый и небрежно покрашеный - совсем как его хозяйка, всем известная блядь, живущая на втором. Там торчит письмо с кучей штемпелей - от сына с зоны. А тот, что отличается от типовых: новый, блестящий, ядовито-зеленого цвета, с огромным замком и самодовольной надписью: «кв. 43» - это семья Прокрустовых с пятого. Тут несовпадение, так как Прокрустовы - нечистоплотны и скандальны. Такие здоровые, толстые конверты, что приходят им, больше ни в какой бы не поместились. У Саши ящика не было - его уже давно сорвали прокрустовские недоумки. Мне стало совсем холодно. Я понял, что двигаться все-таки придется.
Лифт, как всегда не работал. Морщась, я поднялся на третий этаж. Ключ был во внутреннем кармане плаща. Было противно даже подумать о том, чтобы вытащить его. Нервная, прерывающаяся трель дверного звонка отдавалась в ушах. Мне открыл Саша. Я весь трясся.
- Владик! - закричал он, Здравствуй, где ты ходишь?! Посмотри в каком ты виде! Заходи, заходи! - Он привлек меня и поцеловал. У него был горячий, шершавый как у кошки язык. Приезжаю с вокзала час назад, - он обращался к кому-то в глубине, - смотрю записка («Да раздевайся, раздевайся, весь мокрый, как же ты?»)... смотрю записка... Он повернулся и добавил, теперь уже шепотом : «Я так соскучился...» И совсем тихо: «А ты?» Он поцеловал меня еще раз:
- Какой ты мокрый ! - Потом опять в глубину, - Это Владик! Наливайте там, говнюки!
Из кухни послышались шипение и смех. Саша тоже засмеялся и, скаля свои ровные белые зубы пошел туда, все еще глядя на меня. Он улыбался, но глаза его как-то нервно бегали: «Раздевайся и проходи, я тебе налью. Сейчас принесу полотенце, подожди, у меня подгорает». Он исчез за полуоткрытой дверью, смех из-за которой, утихший было, снова взорвался с его появлением. Я внезапно почувствовал огромное облегчение, как будто что-то было удалено у меня из груди: какая-то ненужная мешающая деталь, опухоль затрудняющая дыхание; и, одновременно, ужасную усталость, желание поскорее поесть... полежать, наконец... В квартире было тепло. Наконец-то - все, черт возьми! Выпить - и в постель, или нет, лучше посижу, поболтаю, там наверное эти педовки Стас и Рыжий, вот сучки, улыбаясь подумал я, сейчас я вам вставлю за позавчерашнее, как последние бляди ушли и оставили меня с этим пьяным дебилом... Я стащил тяжеленный от воды тапок, оглядываясь думал куда бы его... и - остановился. Кто-то нажал на паузу. Я опять почувствовал себя скованным. Не по рукам и ногам, но где-то в груди. Слева от меня, в аккуратно прибранной, бедно обставленной прихожей типовой квартиры было присобачено к стене зеркало в человеческий рост. Из него исподлобья смотрел на меня тот, другой, шедший за мной до самого подъезда, так внезапно исчезнувший, и вот теперь опять появившийся. Он странно выглядел. Растрепанные мокрые волосы, плащ застегнутый на все пуговицы, от воды превратившийся из светло-серого в темно-серый, выползающие из-под него заляпанные до невозможности и оттого непонятно какого цвета штаны, из которых, в свою очередь, вылезали две худые ноги, одна голая, другая в огромном клетчатом домашнем шлепанце. Все лицо в стекающих каплях. Горящие красные воспаленные глаза. Смотрел он улыбаясь, внимательно и насмешливо. Так смотрят на людей, которых знаешь настолько хорошо, что можешь предугадать любое их слово, любое движение и наблюдаешь за ними не из желания узнать что-то новое, но из праздного любопытства проверить свои знания; так смотрят на самого себя. Из кухни доносился веселый, такой родной и знакомый голос Саши. Там был уют и тепло, там был дом. Он отвел глаза, надел тапок обратно, повернулся и вышел.
Сильный ливень прекратился, немного накрапывало. И теперь ему было все равно. Он шел по влажному и теплому, как полость рта, осеннему городу, облегавшему его со всех сторон и заставлявшему взмокнуть еще больше (хотя больше, казалось, - невозможно), теперь - от пота. Но он не замечал этого. Воздух теперь совсем посерел, так что совершенно нельзя было определить который час, как будто природе, как и ему, внезапно стало все безразлично. Витрины закончились и он не мог больше видеть своего отражения. Теперь он брел на фоне абсолютно серых, сливающихся со всем вокруг стен, на которые даже не падала тень. Он понял, что остался один.
Это были страшные минуты. А может быть и часы. Он старался дышать осторожно, не полной грудью. Всякий шаг стал мучением, но даже не оттого, что болело все тело, и что он не чувствовал ног, но оттого, что шаги теперь потеряли для него свой смысл. Тело, выполняющее столько автоматических, заложенных природой движений, которые мы не замечаем и воспринимаем как что-то само собой разумеющееся, вдруг отказалось контролировать их и передало управление мозгу. А он, такой мощный, решающий сложнейшие задачи; китовый ус, пропускающий через себя мир, такой надменный, знающий всякую минуту - контроль принадлежит ему; получив этот контроль, - полностью растерялся. Поэтому ноги были ватными и подгибались в коленях, кончиков пальцев нельзя было ощутить, губы распухли и превратились в какое-то горячее месиво, горело в затылке и жгло изнутри глаз. Это жжение ему что-то напомнило. Он понял, что больше не может идти. Он упал.
Асфальт принял его мягко, как перина. Он лежал на спине. Спокойное выражение лица, открытые глаза, замедленно мигающие ресницы. Он смотрел перед собой. Он хотел бы увидеть сейчас небо: рваную бахрому облаков на глубоком синем фоне - вид такой удивительный, такой чудесный; как и всякий природный пейзаж наполненный изнутри какой-то тайной; на первый взгляд милая и спокойная картинка, а на самом деле, если вдуматься, вещь не умещающаяся в мозгу, более чудовищная нежели какая-нибудь черная дыра... Да хоть бы и черная дыра сейчас наверху... Но наверху ничего не было: не было неба, не было облаков, не было света, не было черной дыры: только всепоглощающий грязно-серый туман, который обволакивал его полностью, резал удивленные глаза, давил на барабанные перепонки, вливался в сопротивляющиеся легкие, заполнял их - и нечем уже было дышать, и он перестал.
***
Я лежал прямо на проезжей части улицы. Видимо мне стало плохо и я упал. Впрочем, кажется, я совсем не поранился. Я чувствовал себя одновременно слабым и отдохнувшим. Как будто заново родился. Я оперся о чьи-то руки (вокруг меня, закрывая собой небо, собралась небольшая толпа - сопереживающие, испуганные, удивленные и просто любопытные лица), встал («Как вы? Вам лучше?) «Да, да, спасибо, все хорошо», - я даже улыбнулся. Во рту была горечь. От вставания меня немного затошнило и я почувствовал головокружение - все-таки не стоило делать резких движений. Люди, обступившие меня со всех сторон (Что это на них нашло? Обычно ведь никто не подходит!), все еще поддерживали меня, не хотели отпускать («Нет, нет, вам надо в больницу, не сопротивляйтесь!») «У меня машина - подал голос низенький крепыш с рыжими волосами, выбивающимися из под кепки похожей на утиный нос - я подвезу». Меня начали довольно небрежно подталкивать куда-то, я же, вялый, не в силах был с ними бороться и только шептал: «Зачем... зачем, оставьте...» Они не оставляли и совместными усилиями, довольно небрежно дергая, чуть ли не волочили меня. Я поднял голову и понял - к старому желтому опелю, он стоял метрах в двадцати. Крепыш в кепке побежал вперед, торопливо разбирая ключи на ходу. Я вдруг почувствовал что в кармане моего плаща шарят и обернулся посмотреть. Неопрятное старушечье лицо, запрыгавшее прямо перед моим, резиново улыбнулось и прошамкало: «Ничаво, ничаво милай - тебе это не надоть уже, а нам пригодиться... А тебе не надоть уже...» Она отпихнула от меня какого-то старательного ребенка, тоже пытающегося пробраться к карману. Меня охватило странное чувство сонливого ужаса. Я попытался вырваться, но вместо этого просто слабо пошевелил рукой. Толпа подтащила меня к машине, рыжий крепыш угодливо распахнул дверь. Старательный ребенок забежал с другой стороны, чтоб лучше видеть. Вдруг раздался резкий высокий голос, пыхтение, какая-то женщина, бешено работая локтями, растолкала всех и прорвалась ко мне.
«Отпустите, отпустите! Отпустите его! Отойдите! Вон отсюда! отпустите!» Визжала она настолько яростно, что люди расступились и я, оставшись без поддержки, пошатнулся. Только старуха все еще копошилась в моем кармане, ничего не замечая от жадности. Женщина подошла к ней и наотмашь ударила рукой, так, что старуху отбросило назад, в толпу, смешавшись с которой, она пропала навсегда. «Михаил Петрович, Михаил Петрович, - жещина подхватила меня - как вы?»
- Нормально, нормально, все хорошо, все хорошо, - бормотал я, сам ухватываясь за нее.
Подоспели двое из моей охраны и теперь толпа очень быстро поредела и исчезла. Подогнали мою служебную машину, усадили в неё. Оля села вперед. Перегнувшись через сиденье, она подала мне полотенце и голосом, прыгающим от недавнего крика, рассказывала: «Мы вас искали с утра, сбились с ног. Я думала, ЧП, подняла на ноги всех ребят, а вы оказывается..» Она нервно хихикнула. Я тоже улыбнулся. «Михал Петрович, мы сейчас прямо к вам, там Матанов, он вас ждет, я сейчас позвоню, чтоб вам подготовили ванну...», - она не договорила, приложив трубку к уху начала указывать кому-то что и как надо было сделать и так далее. Я откинулся на сиденье. Наконец можно было расслабиться... Просторный серебристый Мерседес быстро скользил по улице, за затемненным стеклом что-то мелькало, и внутри было тихо и тепло, и за окном все мелькало и мелькало, деревья... люди...
«Михаил Петрович...». Я недовольно и с трудом открыл глаза. Оля это заметила и сказала виновато: «Простите, но это очень срочно». Протянула мне белый конверт из плотной дорогой бумаги, запечатанный сургучом, но печати я разобрать не смог - не было очков, да и глаза все еще слипались. Я открыл его и вытащил измятую бумажку - вырванный из тетради, заляпанный лист в клетку. На нём:
«Западный р-н. Довженко 56, кв. 43»
Этот конверт был чрезвычайно необычен, но у меня просто не было сил обращать сейчас на это внимание. Я повертел его в руках и только спросил:
- От кого это?
Оля посмотрела на меня, как-то странно, потом вдруг потянулась через сиденье рукой к моему лицу и сняла что-то с бороды. Ее дрожащие от еще не прошедшего напряжения пальцы были холодными.
- У вас тут... - она показала мне кусочек грязной деревяшки.
Я вздохнул. Решил не расспрашивать больше. После всех событий сегодняшнего дня, это не имело значения. Какая-то глупость. Я бросил записку на сиденье и опять закрыл глаза.
* * *
«Миша!» Как всегда, нос у него немного посапывал, он говорил совсем как директор моей школы, - как же его звали? - он сопел или нет, не сопел... Я помню у него был какой-то недостаток, физический недостаток, который... (мне опять почему-то стало нехорошо... опять?, опять??? а что уже ТАК было? Было, может и нет, я не мог сказать с точностью, - что-то ускользало), я чувствовал, что отключаюсь от действительности, но тут меня вытащил Матанов, влезши почти прямо в лицо, зловонно дыша: «Ты слышишь? Миша, сосредоточься, это важно. Если Седельников сейчас получит Назарова - он для нас потерян. А ты ведь знаешь, чей он человек. Нам нельзя пропускать Седельникова - тогда вся работа, столько лет - к чертям!» Он особенно сипанул на слове "чертям". Получилось почти «сертям». Я кивнул.
- Я тебя прекрасно слышу, необязательно лезть мне прямо в лицо, - я пришел в себя и говорил несколько раздраженно, - у Матанова пахло изо рта.
Он засмеялся, довольный чем-то. «Ладно, ладно, Миша, - сказал он, - разберемся, надо позвонить Назарову». Когда он повернулся, чтобы подозвать Павла («Принеси мне еще чаю»), - я смотрел на его шею. Шея у Матанова - просилась отрубить, такая была крепкая и ладная и жилистая, я представлял себе очень четко как я ее буду рубить, острое, блестящее лезвие входит в плоть... Матанов был низкого роста, и вообще весь: крепкий, ладный и улыбчивый.
Я вспомнил, как он советовал мне не покупать этот дом. «Почему, спросил я - тебе не нравится место?» «Место плохое», ответил он немедленно. «Красивый вид вроде, начал я, потом...» «Простреливается хорошо вон с тех холмов», - почти раздраженно перебил он. Тогда я подумал, что, все таки, я намного старше него.
Матанов продолжал говорить, я молча слушал, кивал, иногда перебивал короткими замечаниями, но щипал свою бороду, думая о другом. «Непонятно, почему я сижу дома... и вдруг... этот Матанов? Кто он? Зачем он здесь? Не то, чтобы он был неприятным человеком, ну, там, скверный запах изо рта, сипение, это нормально - это человеческое, но мы с ним настолько разные люди..." Я знал Матанова очень давно... сложно припомнить... девять, нет уже десять лет. Мы познакомились при довольно необычных обстоятельствах, когда я занимался... теперь это уже, впрочем, неважно. Матанов появился тогда у меня в кабинете, представился, и сказал...
Зазвонил мой мобильный, я вытащил его, посмотрел на номер - какой-то непонятный набор букв и цифр.
- Слушаю, - сказал я в трубку. Там послышалось сопение, чавканье и вдруг, шипя и щелкая, заиграла музыка. Розыгрыш? Может ребенок? Я ждал что будет дальше. «...И у детской кроватки тайко-оо-ом ты сле-зу у-тираа-а-ее-ешь..».
Очень поставленный мужской голос неожиданно сказал поверх мелодии:
- Довженко 56, квартира 43.
- Что?!! Кто это? - мне стало не по себе, - Ты кто такой? Ты со мной в игры...
- Помнишь Раю? Помнишь её письмо? Помнишь, что случилось потом?
«Бззииииззззуууу» - игла сползла с невидимой пластинки, прерывая Бернеса на полуслове.
Я тоже осекся. Я помнил. Расплывчатый Матанов где то на заднем плане блестел глазами, вслушиваясь.
В трубке тихо, довольно засмеялись. Я чувствовал, как что-то надавило на грудь.
- Вот именно. Так что повторяю: Довженко 56, квартира 43. Это на Западном. Прощай.
И короткие гудки. Я медленно опустил руку. Несколько секунд мы с Матановым сидели молча: он - глядя на меня, я - на два крупных холма, с которых хорошо простреливается мой дом и между которыми - ровно посередине - засело ярко-оранжевое заходящее солнце. Холмы оттого казались густо черными, словно залитыми тушью.
* * *
Лифт... я потыкал в круглую красную кнопку с дыркой посередине, - покачал головой... конечно же не работает. Пятый этаж? Меня немного затошнило - от грибов, съеденных на обед, а может от запахов в подъезде: еды, мусоропровода, сырости. Запахи жизни. Я осмотрелся. Давно я не был в таком месте. Разрисованные стены с нацарапанными ругательствами, потолок с черными пятнами от сгоревших спичек, лужа на коричневом кафельном полу... Мне захотелось уйти. Я почувствовал всю глупость положения и жалел, что оставил телохранителей внизу. Подумаешь, бумажка... Я в сотый раз твердо решил вернуться...
На пятый этаж пришлось подниматься с долгими перерывами - в моем возрасте земля притягивает сильнее. Скоро притянет совсем...
За облупленной коричневой дверью, куда я позвонил был шум: голоса и приближающийся детский плач. Дверь открыла молодая женщина с резким взглядом и в грязном халате. В руках у неё надрывался от плача ребенок, почти новорожденный младенец, она же совершенно не обращала на него внимания. Держала его как что-то неодушевленное, например, коробку.
- Чего? - неприветливо спросила она. У нее был острый нос. Я пытался отдышаться:
- Я по... поводу... записки...
Она насмешливо посмотрела. Потом повернулась и, не приглашая, пошла внутрь. Младенец выл. Я поплёлся за ней, нащупывая баллончик Астмопента. Откуда-то из глубины мужской голос что-то сказал. «Что?» - не поняла женщина и плотно прикрыла рот ребенка своей ладонью. Плач заглох и на руку сразу же потекли слезы. «Да заткнешь ты своего выродка наконец?... Кто там?» - голос из глубины звучал абсолютно равнодушно. «Какой-то мужик - чего-то надо, не поняла... - зевнув, ответила женщина - он такой же мой как и твой», - она свернула в комнату справа и захлопнула дверь. Я только через несколько секунд понял, что она имеет в виду не меня.
В грязной гостиной пахло затхлостью и настоявшимся потом. В комнате был страшный беспорядок - и везде стояли ящики, как будто хозяева только въехали. Под огромной картиной (портрет бравого вояки с кучей медалей на груди), на кошмарно замусоленном диване с порванной обивкой сидел мужчина. Он был полуодет: в блеклой рубашке, трусах и носках. Он завязывал галстук, приподняв кверху, выпятив вперед заросший седой щетиной подбородок,. Таким образом он смотрел на вошедшего меня довольно долго, все пытаясь завязать узел. Взгляд был абсолютно спокойный, уверенный в себе, настолько неподходящий к положенью головы, и нервным дерганьям тонких пальцев, что, казалось, его руки действуют автономно от хозяина. Он ничего не говорил, да и в его положении, с подбородком так сильно поднятым вверх - трудно было бы открыть рот. Я тоже молчал, пытаясь унять одышку.
- Вам кого? - наконец произнес он, бросив безнадежные попытки. У него был тихий голос и все слова он выговаривал очень четко. Руки безвольно упали на диван, видимо утомившись, и пытались нагнать в себя кровь, сжимаясь - разжимаясь. Он смотрел все так же спокойно, но во вгляде что-то сразу же изменилось. Я не мог понять что.
- Я по поводу...- я судорожно вдохнул... - я насчет записки. Мой голос звучал жалко, трудно сказать что-то убедительно, когда задыхаешься. Впрочем, Астмопент начал действовать, мне стало легче. Все скоро закончится.
- Какой записки? - несмотря на вопрос, голос мужчины звучал нарочито терпеливо, как будто он разговаривал с ребенком, Так разговаривают, чтобы проверить, заранее зная ответ. Руки начали водить по дивану, словно проверяли ткань его обивки. Нечего было и проверять - там зияли огромные дыры.
Я молча подошел и протянул ему бумажку. Его правая рука проворно выхватила ее, а левая стала нервно постукивать по подушке. Мое дыхание стало совсем ровным. После лекарства слегка кружилась голова. Я чувствовал как кислород (хотя какой тут кислород, в такой вони?) наполняет легкие и приливает к мозгу. Я был слаб, мне ужасно хотелось сесть, но диван, на котором сидел хозяин дома, был очень грязным. и замасленным; вонь, стоявшая в комнате, скорей всего исходила от него. А потом, меня не приглашали.
- Аа-аа, насчет этого... протянул мужчина так же бесцветно и ничуть, по-видимому, не удивившись. Он уже открыл рот чтобы что-то сказать, но тут в комнату вкатились по полу два подростка. Они пыхтели, пинали, щипали и кусали друг друга. Мужчина встал, абсолютно спокойно приподнял их и резко ударил каждого ровной ладонью по лицу, так, что у них сразу покраснели щеки. Они даже не пикнули. Им было лет по пятнадцати, они были маленького роста и крепкие. «Одевайтесь» - тихо, но властно произнес мужчина - «и побыстрей - не видите, времени совсем не осталось». Они, понурясь вышли. Мужчина опять обернулся ко мне и выпятил палец на незамеченный мной стул в углу: «Садитесь». Я оглянулся, сбросил с него газету и присел. Стул был твердым и неудобным, но мне сразу стало легче. «Я сейчас», сказал мужчина и вышел, унося с собой записку. Я сидел и думал о том, что такое старость. Я, к примеру, пришел сюда от страха, ожидая либо банального шантажа, либо, в худшем случае - дьявола. И вот, я вполз на пятый этаж, чуть не задохнулся, и больше ничего не боюсь. Единственное, чего мне хочется, - лечь на чудовищный диван, вытянуть артритные ноги и закрыть глаза. Старость стала не только отрезком жизни, но и её сущностью.
Они всё возились. Притихший было ребенок опять стал громко орать, мужчина спокойно выдал очередное: «Заткни его», но тут женщина отреагировала бурно. Она выскочила из комнаты полуодетая, в одной комбинации, и начала истерически кричать: «Заткни?!! Заткни?!! Я что не должна одеться? Вы что одни уходите? Я вам здесь только как домработница нужна? Мне надоело!» она визжала так громко, что в ушах у меня звенело. Ребенок хрипел от напряжения, но не мог ее заглушить.
Она вопила, выставив вперед шею, ребенок захлебывался в слезах, мужчина раздельно открывал рот, что-то доказывая, его независимые руки энергично показывали попеременно то на ребёнка, то на меня; и в квартире стало так шумно, душно, что я не выдержал, встал и подошел к ним. «Я подержу его» - сказал я - «одевайтесь». Они вдруг сразу успокоились. Без малейшего удивления посмотрели на меня (женщина всучила мне младенца) и молча разошлись по своим комнатам. Младенец тоже перестал плакать и глядел на меня, пожевывая пальцы. Я прижал его к груди и почувствовал, что он совсем холодный и дрожит. В доме наступила облегчающая тишина. Слышалось только шуршание и другие негромкие звуки, производимые одевающимися людьми.
* * *
Он долго плакал и оттого стал красным и некрасивым. Он, как и все маленькие дети, пах исключительно нежно - молоком и еще чем-то неуловимым. К этим запахам примешивался другой - гораздо менее приятный. «Его надо бы поменять, - подумал я, - Девочка?.. Нет, все-таки - мальчик.». Из-за запаха я не решался проверить. Он вдруг улыбнулся, расплываясь всем лицом, и не переставая пыхтеть. Я внимательно посмотрел на него и на секунду мне показалось, что он ответил взглядом - только на секунду, потому что он тут же отвернулся, заметив что-то в стороне. Я продолжал его расматривать. Какая интересная пленка на глазах! Так бывает у младенцев и стариков - и иногда, смотря в зеркало после очередной бессонной ночи, я вижу незнакомого человека и, кажется, различаю такую же пленку. Это - занавес мира. Природа, скрывая свои механизмы, набрасыват его на глаза стариков, словно закрывая их постепенно; а младенцев - наоборот - подготавливает к миру, чтоб он не ворвался к ним через глазки и не напугал их.
Я старый человек и одно из преимуществ старости состоит в том, что можно больше не притворяться перед собой - я не люблю детей.. Но я ощутил в себе такую нежность к мягкому, беззащитному существу, доверчиво пускающему слюни и газы у меня в руках, что даже обычная желчность не смогла убить во мне этого чувства. Я просто сидел и держал его. Старая жизнь - сгорбившаяся, обросшая жиром, цинизмом и вредными привычками - сплела у себя на руках гнездо для молодой жизни - настолько сильной и уверенно пробивающей себе дорогу, что она могла позволить себе спокойно лежать и пускать слюни.
Я с кряхтением пригнулся к нему и поцеловал в обросший нежнейшим пушком лоб. Да и не лоб вовсе а так - зародыш будущего лба. Он опять улыбнулся. Странное дело, но я вдруг понял, что никогда не держал на руках младенца, вот так, сидя в комнате один, и не думая ни о чем другом. Я привыл не жалеть о прошедшем, но в последнее время меня угнетает мысль о том что у меня нет детей. И иногда по вечерам... Однако это банальность - и вот вам еще один признак старости: банальность и пошлость, хотя бы потому что ты просто слишком долго прожил и слишком много совершил поступков, слишком много - так, что все начало повторяться по кругу.
Ребёнок шумно и совсем по-взрослому вздохнул, будто утомившись от моих мыслей. Черт, я опять задумался и перестал чувствовать время - теперь у меня это происходит часто. «Однако его уже наверное пора кормить? - у меня устали руки, - Сколько уже прошло? Когда же они наконец оденутся?» Я прислушался к звукам. В квартире было абсолютно тихо. Я различал четкое тиканье часов. Я послушал еще несколько секунд, потом встал, подошел к двери, за которой скрылся мужчина, и приложил к ней ухо. Тишина. Я толкнул её. Со скрипом она открылась и я увидел кухню с грязными голыми стенами, парой пустых бутылок на полу и, разбросанными там же, газетами, от сквозняка шевелившимися как живые. «Эй!» - крикнул я. «Эй!» - мой голос отдавался звонким эхом от пустых стен. Ребенок напугался и начал хныкать. Я, зажав его одной рукой, другой засеменил по дому, открывая все двери и заглядывая во все комнаты, уже понимая, что произошло, но все еще не веря. В доме никого не было.
Я набрал Сергея. Ребята внизу, - может успеют перехватить... не могли же они все исчезнуть вот так сразу, с вещами... «Абонент временно недоступен...» - сказал холодный женский голос и только теперь я понял как испугался.
«Только бы лифт!.. Только бы лифт!..» - металось в груди, пока я выскакивал на площадку. Я нажал кнопку. Ничего. У меня опять начался приступ, я вдыхал с усилием, но даже не вспомнил про лекарство. Я вжал кнопку еще раз, уже не надеясь на то, что лифт заработает и вдруг что-то громко лопнуло сверху, - шахта взвыла и начало приближаться мерное рычание. Я вскочил в подошедшую кабину. Её качало, она вся скрипела и сквозь щель в дверях раздавалось играющее где-то: «...ка-ак я хочу-уу к ним прижаться сейчаа-ас гуу-баа-мииии...» Ребенок плакал все громче. Меня начало трясти.
Перед подъездом никого не было: ни моей машины, ни телохранителей. Я, с хрипом втягивая в себя воздух, огляделся. Двор был пуст. Ветер медленно царапал листьями пыльный асфальт. Пара девочек на детской площадке. Три старухи поодаль внимательно следят за подходящей к их скамье подругой: «Добрый вечер, Афанасьевна!». Где-то ревёт мотор грузовика... Грузовик! Я прислушался. Рев доносился из-за угла дома, как раз напротив старух.
Я изо всех оставшихся у меня сил побежал туда. Ребенок трясся у меня на руках и продолжал плакать и плач его от тряски был похож на икоту. И я все бежал, задыхаясь, к повороту; и уже знал, что ничего там не увижу, или увижу простую мусорную машину; уже понимал весь ужас своего положения, хотя не мог еще выразить его в мыслях, только чувствовал, что мне о б я з а т е л ь н о надо увидеть этого мужчину, надо выведать у него все, что он знает: силой, уговорами, подкупом - как угодно, только чтоб он сказал, а потом... - я забежал за поворот и остановился.
Они стояли спиной ко мне и договаривались о чем-то с водителем грузовика в который их пацаны укладывали последние пожитки. Один тащил, растопырив руки огромную картину с воякой, другой ждал его в кузове.
Я напрягся и смог прохрипеть: «Ваш ребенок! Ваш ребенок!». Вне себя я протянул младенца вперед и пошел к ним. «Ваш... ребенок...куда... вы... ваш...» - мне было совсем плохо, я с трудом глотал воздух, но продолжал идти на трясущихся, плохо слушающихся ногах.
Мальчики остановились, глядя на меня, женщина замолкла на полуслове, водитель недоуменно почесал щеку, а мужчина повернулся и сразу же пошел мне навстречу, как будто был готов к тому, что я выйду из-за поворота. Он шел неестественно прямо, нахмурившись, как будто маршируя, а женщина стояла подбоченившись и, как мне показалось, насмешливо скалилась. И когда я, вконец обессиленный, остановился, он подошел ко мне, обеими руками прижал маленькое шевелящееся тело к моей груди, вплотную приблизил свое лицо, так что я ощутил его дыхание, и глядя мне в глаза раздельно проговорил:
- Это не наш ребенок...
Я смотрел на него, затаив дыхание, вернее дыхания у меня не было в тот момент совсем; а он стоял напротив - неподвижно. И я чувствовал, что теряю сознание, что во мне что-то ломается с ужасно громким скрежетом, что-то железное, проржавевшее, и обломки давят на сердце со страшной силой, так что сейчас я упаду и уроню Лёву, но в груди что-то лопнуло, воздух, как будто сокрушая невидимую плотину, ворвался внутрь и я вздохнул полной грудью, вздохнул глубоко, пьяняще, так что помутилось в глазах.
Потом улыбнулся, сказал: «Простите я обознался» и пошел обратно домой. Я пощекотал Лёву, он засмеялся и весело пустил слюни; я же шел, согревшийся от снова начавшей двигаться крови, от теплоты, разливающейся внутри, и думал о том какое это всё-таки счастье - иметь сына.
* * *
Пять тридцать на часах. Пора. Я встал и прошел на кухню. Открыл холодильник и выпил немного сока. Умылся, оделся и перед тем как уйти, зашёл в спальню. Они лежали так мирно, что я не смог удержаться и, нагнувшись, поцеловал Линду в глаза. От её тела пахло чем-то живым и тёплым - комочком, свернувшимся рядом, мирно посапывающим, чуть приоткрывшим рот. Линда зачмокала губами во сне и пробормотала: «Ты уже?», потом повернулась на другой бок и опять задышала ровно . Я выпрямился и еще несколько секунд молча смотрел на спящих жену и сына.
Потом я прошел к себе в кабинет. Отпер верхний ящик письменного стола, вытащил блестящие стальные наручники и сунул их в карман пиджака. На столе аккуратной стопкой были сложены отпечатанные недавно листы. Стопка была внушительная и я погладил её. Удивительное чувство, смотреть на страницы, написанные тобой. Новый рассказ. Он отнял у меня так много времени и сил, но дал еще больше.
Я спустился по лестнице во двор. Утренняя сырость обволакивала подъезд и почти чувствовалась на ощупь. Пропитанные пылью серые клены перелистывали что-то вверху - может быть искали сегодняшний день в календаре. Хмурые покошенные коробки пятиэтажек с огромными окнами, бегущая в небе лента облаков, люди еще не появились - все это было приятно. Я зажег сигарету и постоял под резко набегающим ветерком.
Я вышел из дому и только сейчас понял, что мне предстоит сделать. Было страшно, и поэтому я стоял во дворе, принимал задумчивый вид, щурясь курил, и ощущал пустоту внутри - как будто кто-то выкачал из меня воздух.
Да, рассказ дал мне ещё больше. Что? - Ощущение своей реальности. Единственное доказательство того, что я существую... "Как - спросил я себя - а Лёва?" Да, Лёва, подумал я растерянно... Наверное я слишком тщеславный и мне этого недостаточно. Может мне нужно почувствовать себя живым, настоящим. Мир - это тьма. Она затягивает тебя внутрь, стараясь растворить в себе, уничтожить и только создав, ты вырываешься из ее цепких лап и становишься собой. И только прожив чужую жизнь ты становишься реальным, только став кем-то другим - обретаешь себя. Кем-то другим: убитой старухой; валяющимся на мостовой геем; бездетным бизнесменом, задыхающимся от астмы; промокшим от дождя алкоголиком; или писателем, сводящем счеты с жизнью.
***
Я подошел к кромке набережной. К стыку воды с сушей. Пахлой тухлой рыбой и тому подобной дрянью.
Солнце почти показалось. Оставшееся с ночи небо, превратилось в ткань из серого шелка с золотистым, светло-оливковым оттенком, с неуловимым переходом от одного цвета к другому; раздавались жидкие хлопки - чавканье позеленевшего от утра моря о причал. Огромное ленивое животное, оно чавкало лениво, смирно - море в этом городе было давно приручено человеком и терпело от него все, вплоть до стока канализационных вод.
Оно стало незаметной деталью пейзажа -, повседневной предсказуемой, и все привыкли к нему, - как к воздуху, например. И в знак того, что море было прирученным - оно было покрыто пленкой, которая как бы сковывала его, мешала свободно двигаться- была накинута как прозрачные оковы, сдерживающие движения. Эта поверхность придавала рыхлому, бурлящему веществу из которого было сделано море вид блестящий, маслянистый -тонкая целлофановая пленка для сохранения продуктов. Вид какой-то очеловеченный - а потому мерзкий, глубоко противный его природе. Пленка эта была только похожа на целлофановую и, видимо, имела большую толщину - для того, чтобы сдерживать такую массу воды. И казалось, что волны, перекатывающиеся под ней были как мускулы, как бесчисленное количество бегающих желваков, как будто море - дряблое, неровно колышушееся желе, напряженно размышляло о чем-то, не могло найти ответов и сжимало бесчисленные челюсти.
Чуть выше полоски набережной еще горели бусинки окон. Я смотрел на эту пленку, на её гладкую, блестящую поверхность, на блики утренних огней, отражающиеся в ней как и все остальное тускло, бледно, безжизненно.
Стало прохладнее. Ветер подул сильнее. Волоски на руках приподнялись. К горлу что-то подкатило.
Все подошло к концу.
Я вытащил из кармана наручники и обхватил ими запястья. Потом стал на самую кромку. Я был абсолютно расслаблен. Я секунду смотрел вверх и, не меняя положения головы, шагнул вперед,
а далее было сплошняком: промелькнувшая перед глазами набережная, резко взметнувшаяся с поворотом, стук, шум , дерганье, а внизу - муть, шарики воздуха неровный гул и, - все еще надеюсь, - ровное, мягкое мерцание, исходящее из глубины.
То, ради чего.
Свет.
Я погружается, подергиваясь, пытаясь вырвать все еще живые руки с наручниками, в которых пока пульсирует кровь, но тем не менее все уже кончено; и я - выпучив глаза, удивленный взгляд, волосы шевелятся, как водоросли, сами по себе; и сияние снизу. Я не впускает в себя воду, в потом все - вода заполняет я, сливается с ней, теперь она не только снаружи, но и изнутри, теперь я с ней одно целое и кроме животного ужаса, инстинктивного страха, желания жить, внезапно охватившего все существо, я где то в глубине уже чуствует облегчение, и радость оттого, что наконец я перестал быть собой, смог избавится от себя и стал чем-то единым с веществом - намного более удивительным чем я. И я знает, что еще поймет все это; осознает происходящее, оценит его как твердое, оформившееся прошлое, и все это произойдет п о т о м, если будет какое-нибудь потом...
***
Я усмехнулся про себя, и дрожь опять прошла у меня по позвоночнику.
Мне все стало ясно. Ничто в мире не стоит этого - этой ясности чувств и осознания того что происходит. Есть литература, есть рассказы, есть персонажи, которые живут своей жизнью, убивают и рождаются, и есть вот это - рассвет, ветер, море.
Я вспомнил, что дома меня ждет Линда, что её горячее расслабленное тело пахнет сыном, лежащим рядом в таком же глубоком и до слез страшном сне,
И я подумал, что если бы я действительно упал в воду, то легко выплыл бы, подтянувшись на руках (ведь нет у меня в столе никаких наручников) и выполз бы мокрый и замерзший на набережную, где редкие утренние прохожие бросились мне помогать. И несколько минут отдохнув, я бы поднялся и провожаемый недоуменными взглядами пошел домой, придумывая по дороге, как объяснить, что одежда, брошенная в стирку, оказалась насквозь мокрой.
А по дороге я повстречал бы свою соседку снизу: Раису Афанасьевну. Вздутые, покрытые рельефными синими венами ноги. Переваливающаяся, как у мультяшного моряка, походка. Глаза: глубоко упрятанные в лице бойницы из которых льётся самое простое и искреннее чувство - ненависть.
- Доброе утро, Серёжа!
Надо выпить. А З Б У К А М О Р Г А
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Мильтиад Джорбенадзе: Потеря пространства. Сборник рассказов.
29.05.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|