Сны в руку и мимо
Сны в руку и мимо
Бежал. Радостно, отвязанно. По шпальной лестнице с низкими перилами. Шпарил снизу справа, зато влево вверх. Так, что только перегоны, различные по длине и красивости, канали в Лету.
Неожиданно взгляд, устремленный в паровозное прошлое, уперся. В белый треугольничек. Сигнальный знак?
Протер глаза и увидел. Трусики, тесные-тесные. На загорелой, объемом, в смысле окружностью, 93 сантиметра. Выше – 69. Еще выше – 86. Может быть, и рост, как у Венеры – 164?
Женщины, как сны. Никогда не бывают такими, какими хочешь их видеть. Глубоко удивился и стал терять скорость. И слюни.
Тут, она повела. Двухтыквенным бюстом с бегущей надписью: "Долой, кто боится… нам в титьки вцепиться!" Потом развернулась и сказала. В мегафон:
– Не очень я красивая. Но если, дорогой, меня не изнасилуешь, то дам. Меж ног. Ногой!
И он вынужден был. Спросить:
– Неужели нет другого выхода?
Никто его не услышал. А эта приступила. Жирными пальцами трогать все такое. И все на свете. Да как покатилась. Со смеху.
Он обиженно проснулся. Оказалось, задремал после обеда.
Отбрасывает журнал с публикацией архива Константина Воробьева, вскакивает с дивана, бежит на кухню своей однокомнатной берлоги. Готовит еду, мелет в кофемолке яичную скорлупу для ежедневного приема вместе с десятком других витаминов и микроэлементов, подбирает с коврового покрытия седые волосы. Снова лезет под одеяло. Перечитывает.
"Все великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте… в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось…"
"О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих "кавалеров золотых звезд", "троих в серых шинелях", "иванов ивановичей" и прочее и прочее и с "первой радостью" – радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора, – по "поднятой целине" русской земли оттащить их "далеко от Москвы", и утопить в самом глубоком и темном месте океана!.."
"Послать всех, – особенно тех, кто тебя "вытащил", к такой матери, ибо "вытащил" себя – ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих "друзей" в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного – это их дело – восхищения..."
Приходят сумерки, он лежит в тишине, рассекаемой свистом водопроводных кранов за стеной, пробиваемой дробью каблучков за дверью, думает:
"Правильно. И мне. Вот именно. Я сам бы это…" – и чувствует, как снова наваливается страх. Страх за прожитое. Сколько же он их, дурных легкомыслей-поступков наворочал?
Вспоминает. Вспоминает. Господи! Неужели вся жизнь его – сплошная дорога выбрыков да спотыканий? У других людей – как у людей… Стоп!
Находит выписку из Евгения Замятина: "Жить тихо и спокойно, как другие? Кто это другие? Ерунда. Никто не живет, как другие…" – и успокаивается, освобождаясь от агонизирующего страха.
Потому что понимает: он – не другие. И не был бы он самим собой, если б не надумал и наделал всех тех несуразиц, о которых совестливо и вспомнить страшно.
Как инженер, экономист, администратор,
Я в жизни все спланировать бы мог,
Не распыляться в страсти, силы зря не тратить,
А все вложить в карьеру, как в рывок.
Я мог бы стать... Не все равно ли, кем конкретно?
Вождем, ведущим хитро умный бой...
Величиной ученой в области секретной...
Лишь перестал бы быть самим собой!
Чем, как не правдой о своем негодяйстве, искупить грех? Он снова вскакивает и на чистом листе выводит:
ДОРОГИ НЕЕЗЖЕНОЙ ЗОВ
Поэма
Ниже и правее – эпиграфы: "Если не знаешь, что сказать, говори правду". Вольтер
"Говорить правду легко и приятно". М. Булгаков
Ложится и засыпает. Глубоким сном, пробудившись от которого утром, берет вчерашний лист и кладет в заветную папку. На другой лист, похожий на последний, но с другим текстом:
ДОСТОИНСТВО
Повесть
Ниже и правее – эпиграф:
"Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит,
Поехал, так держись!" Н. Рубцов
А ниже лежат листы еще и еще. На них заголовки, эпиграфы:
СИДЯЧАЯ РАБОТА
Роман
"Редко поэты имеют биографию и, наоборот, люди с настоящей биографией редко обладают способностью ее написать". С. Цвейг
Вам посвящаю, всех любя,
Слова, сюжеты, рифмы, имя,
Тем завещая всем себя –
Всего и поровну с другими…
––––––––––––––––––––––––––––––––––
ГОРДИЛСЯ Б НАМИ ЮВЕНАЛ
Сатира и юмор
Творить, короче говоря
И зря на зряшное не зря…
––––––––––––––––––––––––––––––––––
Не заметил снова, как заснул. Утром отдельными фрагментами всплывает в памяти приснившившееся. Кому-то показывает свою новую книгу. Вверху страницы на фоне зарешеченного окна парит прекраснозадая "Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец". Какие-то тени гневно выговаривают ему за ее малоодетость. Пытается чем-то оправдаться, но не очень вытанцовывается. В отчаянии говорит, что это же сатира вокруг пушкинского:
Наталья Павловна раздета;
Стоит
Параша перед ней.
Друзья мои!
Параша эта
Наперсница ее затей…"
Взрыв обвинений в непристойности достигает апогея. Онемев от несправедливости, хочет показать возвышенность своего отношения к изображенной Каллипиге неким собственным полетом прочь от этих фарисеев. И чувствует, что – да! – всего в метре от земли, раскинув руки, мягко рассекает воздух и уплывает все дальше и дальше.
Каким-то круговым зрением воспринимает каменистую тропку, перелет через какие-то ржавые рельсы, неспешное следование коридором между рядами дверей. За ними – почему-то известно – копошатся люди, ремонтируя какие-то агрегаты, бегают с бумажками в руках, – люди, которым никогда в ум не въедет, что он – летит!
А он, будто вдыхает облегчающее понимание малости оставшейся позади обиды непонимания. Зачем писать, если то, что он может – может лететь и, может быть, летать! – может, – не знает, как, но может – стать более коротким путем к сердцам других, чем писательская проза?!
Все! Хватит заглядывать в себя потусонного. Надо что-то делать. Может быть, писать стихи? А что?
С прописной буквы написать первую строчку. С такой же – вторую. Но можно и со строчной. Вторую строчку срифмовать с первой. Но можно не рифмовать. Или третью и четвертую строчки срифмовать с двумя первыми. Но тоже можно не рифмовать. По таким же законам набросать еще несколько строчек. Расставить знаки препинания – запятые, тирейные, точные, двоеточные, восклицательные, вопросительные и прочие. Но можно без них. Написать название. Но можно без него. Поставить подпись…
Берет еще один чистый лист бумаги. И в – "в протесте… в оппозиции" – к приснившемуся пишет чье-то восьмистишие:
Очень многого я не умею –
Ни выращивать хлеб, ни играть,
Ни других сокрушать, а прямее –
То умею лишь сам умирать!
Как? Словами осыплюсь, что колос,
Мрак приму от своих же речей,
Погружаясь по горло, по голос
В книгу-гроб, только мой и ничей…
Но вновь новая мысль поражает его. Мысль о том, что его ненаписанная книга может не обладать никакими художественными достоинствами – так, язык письменный всмятку.
Он отгоняет эту мысль. Однако она не отстает, снова и снова темяшится в голову. Угрожает. Мол, когда книга появится на полках магазинов и библиотек, точно такая мысль закрадется в умы и читателей. Засядет там. Утвердиться навсегда. Везде- и вечносущная. Она и похоронит его. Как писателя…
Инородцы
Зарубежье бывает дальним, ближним и внутренним. В нашем монолитном – площадка девятого этажа. На этой стороне – наши, а на той – ихние живут. Инородцы. Узкоязычные.
Нынче утром ихнего малышонка в лифте поймали. Ничего по-нашему не сечет. Ни тебе – калбу, ни себе – дуону! Научили. Не все слова, правда, понимает, но уже ходит, ерошит стихами воздух:
"Беги, Вильняле, в Вилию,
А с Вилиею в Немунас,
Скажи: "Отчизну милую,
Как солнце, любят все у нас!"
Другие наши заинтересовались:
– Как тебя зовут?
– Петя.
– Молодец, давай повторяй, повторяй, Пятрас!
Пять раз и повторил…
И только, было, вздремнуть легли – ор, визг. Нашего уволокли инородцы балахманные.
Туда-сюда, а уже его облапошили, всякой матуёвине от "е" до "х" обучили!
Наши им – через площадку:
– Ах вы, бродяги! Распокупанты недоколыханные! Вы это что же, это, а?!
– Что – что? – варнякают.
– Да у вас, что – вся совесть последняя, японский бог, на сакуру вышла? Нашего, коренного, своему могучему учите?!
– А вы, что – нашего? Эвон до сих пор пацан по-вашему стихами в туалете давится!
– Ну, что вы за безмозглые? Дык ведь мы вашего иноязычника своему научили. А вы-то – совсем нашего! Ну, тупари валяные без кнута и вождей!
А эти ихние, беспонятные-то – шары вылупили, блымают себе, лыбятся:
– Здрасьте вам через окно! – и все тут!
До чего народ бесстыжий: одно слово – инородцы. Уродятся же такие!
В доме юморалишенных
Профессор читал переписку Ильича и завидовал.
Из дома предварительного заключения – сестре: "Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне приносят ее из аптеки в тот же день, как закажу… Хорошо бы получить стоящую у меня в ящике платяного шкафа овальную коробку с клистирной трубкой".
Между тем Великий Кормчий добрался до пылесоса и наслаждался.
Продолжая величественно завидовать, Профессор пробудил в себе желание испортить агрегат и вместо пыли подсунул Великому Кормчему лапшу с ушей.
Великий Кормчий вытряхнул содержимое пылесоса в унитаз.
Тогда Профессор перестал собирать лапшу, где собирал. А стал доставать из унитаза. Подговорил и других представителей потерянного поколения, и те тоже стали швырять в Великого Кормчего тем, что плавало там. Под выразительное чтение переписки вождя.
Максиму Горькому: " Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно".
Ни кто иной так не знал существа этого дела, как Ильич.
Великий Кормчий дико устал. И уже из последних сил стал ближе подбираться к Профессору, чтобы экспроприировать тетрадку. Но у него выдернули шнур, скрутили рукава и увели. Ставить клизму.
Бывает
Жил-был и Жила-была. По фамилии Уклюжие. Жила-была – бабой нотной была: Жúла-была по нотам пилила. Уже и жилбылята в три косых сажени вымахали, а она, знай, пилила.
– Вкрути мне, – говорит однажды, – лампочку, хоть бы и стосвечовую! У этой уж все ватки выгорели из тех шести десяти, которые ей в киргизском городе Майли-Сае со знаком качества впаяли!
И назавтра обратно то же говорит. Достает и достает мужчину. А Жил-был везде по дому, огороду ходил, но боялся. Лошадей – спереди, собак – сзади, а женщин – со всех сторон. Выходит, что делать нечего. Надо вкручивать. А не охота.
Потому не прошло и ста вечеров, как, и звените, спер он в фирменном коровнике лампочку, облизал дочиста и позвал жилбылят. Ну, те с младых ногтей виды видывали. Взяли легенько батьку под микитки да под карачки и подняли до потолка.
Походили по кругу, повращали подстарковатого по часовой стрелке – старую безватную лампочку выкрутили. Через время против часовой стрелки его столько же раз покрутили – и нá, маманя Жила-была, тебе новый люкс для внутрисемейного освещения!
Посветлело в избе, тогда давай Жила-была другим донимать. Да со своей мамой в пересменку и говорят, и пилят, и припевают:
– И что за мужик такой, гвоздя вбить не может?
И обратно выходит, что делать нечего. И долго еще терпел этакие песни Жил-был, потому что нигде нельзя было найти пары дебелых гвоздиков, по научному – дюбелей. Только когда конюшню, где раньше церковь была, стали обратно на дорогу, ведущую к храму, устраивать, там и нашел. На них хомуты да черезсупонники со славных времен еще красной кавалерии до сего дня сохли.
Пообдирался, ровно хлыст потрелеванный, но добыл-таки гвоздья, толечко чутку и гнутые. Выправил поровнее да и понес в двух карманáх в свою избу. К той поре жилбылята уже нашли себе лягушек-царевен из Заболотья. Срубили срубы, съехали от старших Уклюжих да взяли и сами жилбылят мал мала меньше настругали.
Пришел Жил-был на свое остатнее какое-нито хозяйство. Жила-была с коровой перемычку затеяла, убирается там всяко. Тещи тоже пока слыхом не слыхать. Вбил Жил-был гвоздь. Вбил и второй.
Тут на звук прямо в полномшубке залетает в горницу Жила-была голосисьтая. Жил-был ее за шиворот хвать, и – на гвоздь, который поближе, воротом и цепляет!
Жила-была верещит. Приползает на родной голос теща. Он и ее – за шиворот и на гвоздь, который дальше по стенке дожидался.
Сам кушак в охапку и был таков под кабак околачиваться. А там городские затеяли бывшим хозяевам земли гдевиденты раздавать. В аккурат на рояльный пузырь с холодцом хватило. Так что, когда домой принесли в полном справном состоянии, у Жилы-былы и тещи голоса уже все вышли.
И, что характерно, с той поры в полную силу так и не вернулись. Так – зевки шипящие пооставались. Благодать и полное счастье на при конце жизни такие расцвели, что Жил-был и сам пока не верит. А вот – бывает же!
Власть-шоу
Ой, не гой ети, добрый молодец, а некий мозглый, малотрезвый муж возжелал-взалкал прельстительную деву и долго, упорно, упруго ее домогался. И после многих-многих его приступов и речей дева, тускло, покорно закрыв очи-глаза, исторгла-выдохнула:
– О-о-о, я твоя!
Расстегнула-растянула долготерпеливые тесемки-резинки свои и, вожделенно, ослепительно оголенная, бесстыдно-пахуче раскинула сладкие пышки и задние ножки, и в чистом соку нежный пестик.
Зашумели-замитинговали на площадях и спусках люди-граждане, давясь и продираясь, желая и требуя. Обернулся отъевшийся быстро нестойкий муж, вопрошая угрозно:
– Не пошли б вы все на…
– Ну, покажу я же вам… – уточняя уже, было, – что, кого, какую, да запрыскали-зашелестели советницы-вафлеестницы, подсказывая слово, он и ляпнул:
–…пип-шоу!
Растворил-расстегнул ширинки-ремешки не зело благокозненно и показал… бы, но спохватился, мол, нечего… так-то.
И опять возвернулся к той ожидающей, кто бы ее… И носом заразы ее обоняет, и ртом-языком лепестки ворошит, и ползает-плавает по белым грудным волнам ее так, чтобы можно было тычинкой под жадные своды, а то бы и в губчатый алый орал… Никак не выходит! А точнее, – бдя, поправляют стражные окруженцы, – выходить-то выходит, только плохо заходит!
Как имя манящей, отдатливой, многорожалостной девы?
Власть! Так как же не стыдно вокруг нее им – императорам, импремьерам, импрезидентам, импослам? Полная немощь, нестоиха, неуменье, неспособность владеть и распоряжаться ею, божественной…
Любая власть –
Не можешь – слазь!
Имя им?
Легион. Все возрастающий бессовестно и нагло легион импотентов, не умеющих любить – ни ее, ни народ, который терпит, давясь долгим, затяжным
А вам слабо… так кончить?
Все врут календари… И энциклопедии – не меньше. Вот что, например, написано об онанизме (по имени библейского персонажа Онана): "искусственное (вне полового акта) раздражение половых органов для достижения оргазма".
А если обратиться к первоисточнику, к Библии?
Когда у Иуды умер бездетный первенец Ир, он призвал второго сына, Онана:
"Войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему; и потом, когда входил к жене брата своего, изливал на землю…"
Выходит, Онан, не желая продолжать род брата, стал праотцем, пожалуй, прерванного полового акта, а не того, что ему приписывают – рукоблудия. Отцом-основателем же последнего метода, оказывается, был Диоген Синопский, живший в 400-325 годах до рождества Христова.
Этот гражданин мира, одиноко и аскетично живя в бочке, первым показал древним грекам, как удовлетворять сексуальный голод без партнерши. И всю оставшуюся жизнь совершенствовал свой диогенизм при стечении народа на афинских площадях, приговаривая:
– Вот кабы и голод можно было унять, потирая животик!
Вслед за первопроходцем-киником метод успешно и подолгу применяли Леонардо да Винчи, Жан Жак Руссо, Бертран Рассел, Андре Жид, Христиан Андерсен, Виктор Гюго, Виссарион Белинский, Ги де Мопассан, Николай Гоголь, Фридрих Ницше, Адольф Гитлер, Владимир Маяковский. Кто не знает левого марша?
Мы онанисты, народ плечистый!
Не запугать нас девственной плевой! Кончил правой – начинай левой!..
Правда, не просто, а очень просто кончить? И не раз. Между тем, нет оснований пугаться кончать и более естественно. В том числе и богоданную…
Не впервой было питерским околоточным получать вызовы в злачные места, но они были поражены этим неординарным случаем. В одну прекрасную ночь 1882 года в гостинице "Англетер" клиент умер прямо на проститутке. В нем опознали героя Плевны и покорителя Туркестана, генерала от инфантерии Михаила Дмитриевича Скобелева.
Генерал плохо кончил? Или хорошо? Оттого и умер?
Белому генералу (в бой Скобелев выезжал на белом скакуне) было всего 39 лет, но он много пил. Конечно, не могло быть у национального героя России т а к о й смерти. И поползли слухи, что его отравили. Но чем подобная смерть в постели во время э т о г о с а м о г о позорнее престижной гибели от рук врага?
Лучше других это понимали в высших кругах французского общества, где считалось шиком кончить жизнь земную в объятиях прекрасной дамы. Даже если эта дама с Пляс Пигаль. К примеру, маршал Фердинанд Фош умер в 1929 году, как подобает настоящему вояке – во время военного совета… от минета, которым его пользовала под столом юная дева.
Ах, как прекрасен был этот последний бой во всеоружии! Пышные груди на коленях, ласковые губы и нежный язычок, успевавший подавать и советы: "Мон шер, не забудь про "линию Мажино"! Мужественному маршалу Франции было 78! Хоронили его, естественно, как национального героя, назвали его именем улицу в Париже.
Согласитесь, не каждому дано так блестяще кончить.
Тем более, вероятность того, что половой акт может спровоцировать, скажем, инфаркт миокарда, ничтожно мала. Ученые Гарвардской школы медицины, обследовав 858 сексуально активных пациентов, установили, что среди здоровых людей лишь один из миллиона получил инфаркт в результате занятий любовью.
Выходит, не так легко кончить, как Скобелев, или повторить бессмертный подвиг Фоша. А вам слабо?
Диалогики не без логики
– Что делаешь?
– Готовлюсь к выборам.
– Как это?
– Вот, в одном стакане водка, другой пустой. Завтра проснусь и буду выбирать, из какого стакана пить!
– Нечего тут выбирать! Жириновский обещает каждому по бутылке!
– Ну, вот, и хорошо, все понятно. Я вспоминаю, что и в первые постсоветские выборы оголодавшие люди в словах "либерально-демократическая партия" что-то хорошее услышали, вроде забытое тогда колбасное. И проголосовали.
– И хотя бы. Это же всем понятно – за журавля в небе или за синицу в руках, за фиг с маслом или за ливер, требуху… Не то что в совковые времена, когда в сущности была только одна альтернатива. Или заставить всю прошлую страну нефтяными вышками, или сторожевыми…
– Да, Энгельс твою Маркс вместе с ленинизмом! Могли ведь на всей земле победить…
– Кроме Швейцарии…
– Почему?
– А где бы они деньги хранили?
– Да-а, что было, то было… Раньше я плевался и шел к урне на выборы…
– А сегодня идешь на выборы, а потом плюешься?!
– Нет, но вообще-то мне о нынешнем кандидате много рассказывали и два раза – хорошо.
– А ты видел его предвыборный плакат? "Дорогие избиратели! Я убежден, что мы должны жить лучше. И я знаю, как это сделать!" Что за выражения? Что там он знает?
– Когда нет слов, в ход идут выражения. А знать, так он точно знает: если мы его выберем, то он будет жить лучше! Согласен?
– Согласен-то, согласен. Но у него точно какая-то программа есть. "Три дня" называется…
– А-а! В первый день раздать всю недвижимость, второй и третий день – выходные!
– А дальше?
– Дальше – посмотрят…
– Да, посмотреть бы нам на него. Думаю, что он долго в Думе не задержится…
– Почему?
– Все равно ночевать домой поедет.
– Посмотрим…
Десять смехозаповедей. И столько же слезо–…
Динамизм поля зрения
По дороге в Д.
– Потому что очередь ваша от нашего филиала бежать, – сказали ветерану Хлебоеддинову, – по случаю инаугурации президента автономии. Почетное поручение.
Ну и прочие там слова. А директор по связям Бахмутова еще и сколько-то бутылок, кажется, ведермута с кривым горлышком пообещала.
В общем, махала махнул трехцветным флагом, и все побежали. В направлении города Дурдомска, лежащего для них на пути из региона к полярному кругу, а для встречных – на обратной дороге.
Хлебоеддинов после прошлого многолетнего репрессанса переживал сегодня полный духовный ренессанс, подъем то есть. С физическим подъемом по разбитому шоссе дело обстояло хуже. Хлебоеддинов, потеряв дыхание, не только не обрел второго, но скоро остался без никакого.
Сжалился над ним пухломолоденький хакер Чеховатый, проездом пригласивший Хлебоеддинова в свою тачку. Ветеран ожил и, вспомнив об ожидающей его упаковке рыгацители, провозгласил:
– Командир, ну ты чел, супер! Поехали!
– Куда?
– Прямо.
– А дальше?
– Дальше – дальше!
Чеховатый решил, что о двойном тарифе еще успеет, с готовностью фыркнул газом, попустил сцепление, но черный бумер не шелохнулся! Командир оглянулся. Вместе со снижающимся солнцем на них падал Змей Горыныч!
Когда они вылетели из бумеранга, трехкабинный НЛО горыночного типа "ретро", урча животом, но вежливо и набекрень приостановился над ними.
Хакер Чеховатый немедленно завернул обратно под крышу и стал искать – черт ее знает, где? – аптечку. Ветеран же Хлебоеддинов объявил, что берет командование на себя, но взял огнетушитель. Потом действительно скомандовал показавшимся пришельцам:
– Аллë, вы трое, обое – кругом – ммарш!
Но лучше бы он этого не орал. Пришельцы вдруг обратились в ушельцев. Неопознанный, вонюче шкварча, обуглился. А солнце возмущенно вспыхнуло, только "зайчики" закрутились!
И вот уже Хлебоеддинов срочно на финишной прямой.
Вот грудью уперся в не рвущуюся почему-то ленту.
Вот его под белы руки подхватили и повели.
Ккуда? – закрутил он бестолковкой. Оказалось, к золотому трону.
Царь сноровисто взмахнул какой-то хреновиной, похожей на демократизатор, и вот уже придворные вешают на шею Хлебоеддинову главный приз – розовую малоодетую царевну с ямочками, извините, на чем сидит, и верноподданно кричат: "Горько!"
– Эт что ж за обхлебаловка, растуды твою в блин или тоньше! – заизъяснялся ветеран. – Ящик анамнедали сулили, а тут налейдоскоп какой-то! Дык, и вообще, господа, я верность храню…
– Кому ж ета? – размахнув рот до пояса, ахнула царица-мать.
– Пролетариям всех стран, – рубанул Хлебоеддинов, – и спутнице жизни Прасковье Федосевне!
Прогневался вдруг царь и повелел отрубить неблагодарному голову. И отрубили ведь, да!
А царская дочка – хлоп! – лежит в расстроенных чувствах и обмороке. Может даже скончаться, не докончив образования. Прям экорамбус какой-то неизлечимый выходит.
Царь тогда срочно и объявляет:
– Кто теперя царевну вылечит, тому – в законные жены!
Тут Чеховатый – глядь – в руках нашатырный спирт. Переломил ампулу и в ноздрю царской дочке. Дочь и оклемалась. Стала думать: встать да царские наряды в такую жару напяливать или, наоборот, только мини-бикини поменять?
А царь себе так благожелательно беседовать пожелал:
– Как ты, добрый молодец, догадался нужное лекарство захватить?
– В наших аптечках других все равно нет! – не очень-то и соврав, выкрутился Чеховатый.
– Делать нечего, бери нашу кровиночку в награду!
– С удовольствием, – облизнулся Чеховатый, – тем более я неженатый, но в награду нельзя: медицинская помощь у нас до сих пор бесплатная!
Царь настрополился снова прогневаться и отрубить голову. Уже и шут гороховый заплясал: мол, одна голова – хорошо, а две – лучше же. Да подумал самодержец: "А ну она опять, дочка, подставки отбросит?" – и воздержался. Но из благодарности все же сунул для поцелуя свои красные шузы и огласил:
– В этом случае прими от нас хоть сувенирчик от всей души. Можно?
– Сувенирчик, спасибо, можно, – согласился Чеховатый.
И царь торжественно одарил его своей десятипудовой царицей! Хитрый и жестокий был, видно, монарх: оставил Чеховатого в спальне наедине с собственной супругой и ведь ничуть не было жалко парня!
Однако хакер не растерялся, считав матрицу, овладел ситуацией, вошел и даже утром вышел из нее. Тем более что никаких программ взламывать не пришлось, вирусы-антивирусы не активизировались. Ввел простой пароль "Ухтыка Кая" и свободно реализовал entеr во все распахнутые сайты и баннеры. Когда появилось чувство выполненного долга, долго сопротивлялся без-exit-ным царицынским претензиям…
Вспоминая обо всем, Чеховатый немного посожалел. В частности, о юной царевне: "Надо было и жениться – хотя бы для того, чтобы узнать, почему этого делать не надо было!"
Вот так. Бывают ситуации, как в сказке, в которых даже ветераны теряют голову. А не то что.
Как слово наше…
– Что это за ЭКСНО? – спросил Владимир Вольфович своего приятеля, который здесь, в междунаучном центре, похвастался новыми лазерными и нанотехнологиями.
– А это сокращение, по первым буквам – экран "Как слово наше отзовется". Можно измерить показатели таланта всех пишущих людей. Вот ты уже известняк не только в политике, но и как автор не одну книгу выпустил, а? Так набери, набери, свои ФИО.
– А если у меня талант неизмеримый? – находчиво пошутил Жириновский.
– Неизморимый? Да и тоже оценит, не боись! Набирай.
Спикер нашего парламента пробежал по "клаве". И на экране тотчас забегала зеленая синусоида. Невысокая и несимметричная.
– Ну? Это как – однозначно хорошо, плохо или не очень, чтобы так, но не так, чтобы очень?
– Все познается в сравнении. Посмотри, что у других вырисовывается…
У Льва Николаевича амплитуда и шаг были намного больше. В отличие от гиганта, рядом с которым некого было поставить в Европе и тогда и сейчас, у Федора Михайловича шаг был поуже, зато отдельные пики подскакивали и выше.
Владимир Вольфович хотел еще взглянуть на картинки Антона Павловича, Михаила Александровича да хотя бы и нынешнего Михаила, в смысле Сергеевича, автора последнего шедевра "Понять перестройку"…
Но экран вдруг блымнул и теперь жидкокристаллически блестел черным квадратом.
– А-бэвэгэдэ! – разразился писатель. И не только так. И не только с одним восклицательным. – Ё-калэмэнэ!! О-пэрэсэтэуфэха!!!
– Да сейчас, сейчас! Электриков позову. Они тут рядом, в забегаловке напряжение снимают.
Когда на вновь заработавшем ЭКСНО опять набрали – "Жириновский Владимир Вольфович", синусоида, отзываясь на его последние слова с восклицательными знаками, засияла явно ярче прежнего, стала шире Толстовской, а многими пиками перекрыла Достоевскую!
Кому надо
Историю человечества, в том числе и лучшей его половины, всегда интерпретировали, как кому надо.
Так, в лакированном виде преподносили в советские времена Парижскую коммуну. В учебнике истории под одной из гравюр, иллюстрирующих революционный романтизм, поместили подпись: "Парижанки на баррикадах". На самом деле в то время было нечто более малопочтенное.
Весной 1871 года городские власти Парижа разогнали все публичные дома, и безработные проститутки с воплем: "Коммунары – кому надо?!" – двинулись на баррикады. Именно этот процесс и получил не менее яростное отображение на упомянутой гравюре.
Французские историки свидетельствовали, что продажные женщины, не встретив со стороны коммунаров должной оценки своих лучших устремлений, превратились в кровожадных террористок.
Прохожих мужчин в приличной одежде, не желающих платить за сомнительное удовольствие от встречи с вооруженными путанами, кастрировали на месте, женщин – грабили.
Версальцев атаковали с тем же ужасающим визгом: "Кому надо?!" И часто выходили победительницами. Пленных брали охотно, особенно за известные места, но после натуральной и денежной контрибуции отпускали восвояси.
И главное. В революционной буче жила великая светлая надежда, придававшая особую остроту переживаниям коммунарок: как бы ни была горька женская судьба-злодейка, можно было в натуре испытать тайно фрейдное счастье, либидоносное счастье – денно-и-нощно быть нужной и немногочисленным соратникам, кому надо!
Молча
Суеплет Набалдишис плел интриги. Молча. Набалдишису суетливо помогал некто Достигаев. Некто Достигаев тоже умел молча показать, что нам, татарам – один черт: что этаких подтаскивать и что разэтаких оттаскивать.
Они работали по социальному заказу самих парламентских структур. Самые парламентские структуры спали и в тяжелом сне видели интриги.
Набалдишис и Достигаев ограничивались максимумом аванса и усердно трудились. Через двести восемьдесят дней, то есть через сорок недель Набалдишис молча плюнул на финише. Достигаев напротив бросил окурок и растер. И Набалдишис растер.
Так без особых телесных поощрений и плевались даже в присутствии заказчиков. Заказчики тоже были удовлетворены так, что потеряли дар речи. Речи потом на пленарных заседаниях отыскались, а дар речи так и лыснул в одно место, не ко сну будь сказано – в какое.
Суеплеты эти больше пострадали. Достигаев прямо обалдел, а Набалдишис – наперекосяк. И сочинил песню без слов. И без подписи. Потому что начисто забыл первую половину своей фамилии.
Годами сидел и перебирал варианты, вспоминая: Булдадишис, Черездишис, Междудишис, Ездадишис, Вольнодишис…
Потом: Вольводишис, Ренодишис, Маздадишис, Хондадишис, Пежодишис…
Или: Окнодишис, Полодишис, Цветодишис, Хренодишис, Пестодишис…
Куда ни посмотрит – опять новое обозвание себе шептуширит. Посмотрел бы на себя!
Другие суеплеты тоже известность снискали. Некий Горький даже посвятил Достигаеву и другим довольно несмотрибельную пьесу.
А что до текущей мимо судьбы интриги ихней… На что уж История, бубен ей в дышло, и эта себе мимо просклизнула. Молча.
О вине
Охота
Когда после армейской службы Адам вернулся домой, то не сразу сообразил, что старшина роты утверждал не всю правду, говоря, будто в Сочи – вот охота: и ту охота, и ту охота… В деревне было то же. Увидев новую библиотекаршу, блондинистую девицу по имени Ева и без обручального кольца, Адам немедленно почувствовал себя охотником.
Начал он с того, что послал почтальонше, заведующей клубом и уборщице сельской администрации по анонимке одинакового содержания: "Самый охочий охотник до дам – дембильный этот, дебильный Адам"!
Когда дичь окольным путем ознакомилась с этим наглым заявлением, она затрепетала. Потом нервно рассмеялась. Потом успокоилась и не знала, что об этом думать. Но стала ждать – чего-то, что должно было по женской логике случиться.
Следующим шагом Адам вступил в библиотеку. Ева побледнела, как бумага на лозунге около нее. Потом стала красной, как буквы: "Книга – твой друг!"
Адам хорошо помнил другой лозунг. О том, что женщина – друг человека. И, вслед за старшиной, полагал главным ее долгом – вечером ополоснуться, влезть под одеяло и оттуда прерывающимся голоском шептать: "Милый, я готова!" Но попросил у Евы только какую-нибудь книгу.
И охота вступила в новую, затяжную, но просто насущную для дичи фазу. Адам приносил книгу с прочитанным заглавием, Ева удивлялась:
– Уже прочитали?
– Уже! – врал Адам. – Я быстро…
– Может быть, теперь это возьмете?
– Хорошо.
И так через день и каждый день.
Вскоре Ева стала спрашивать о прочитанном, день ото дня многозначительнее:
– А вы помните то рандеву, когда они?..
Или:
– Правда, этот рыцарь так красноречив? Ах, как я люблю комплименты!..
Адам, конечно, больше молчал, хотя все время думал о моменте, когда он сможет отпустить Еве комплимент. О котором старшина говорил:
– Лучший комплимент, который можно сделать женщине – это без лишних слов сунуть руку под юбку!
Это было время серьезных раздумий Евы. Не было дня, не говоря уже о ночи, чтобы она не думала: "А правда он это самое, как в письме написано?" Женская душа потемки, а тут такой охочий фонарик, оказывается! Ее начинал разбирать смех, и тогда, низко склоняя головку, Ева делала какие-то выписки, работала над каталогом.
Наконец Адам приступил к завершающему маневру. Неделю не приходил в библиотеку. Дни стали длинными и скучными. Ночами высоко развитое, истомившееся воображение Евы рисовало такие сладкие картины встречи с Адамом, что…
Он пришел, поздоровался, с гнусными намерениями поставил бутылку и извинился, что забыл принести книги.
– Ничего… – тихо сказала Ева, – Я могу приготовить кофе…
– Хорошо.
– Не лучше будет, если я закрою дверь на замок?
Адам и на это согласился. Ева повернула ключ, задернула занавески на окне. Потом она сварила кофе, потом он открыл бутылку, потом…
Что может быть потом, если молодые в сумерках наедине, если они немного выпили, если даже первое появление парня в жизни девушки опередил слух о его необыкновенных способностях?!
Первое апреля
Однажды утром в одном столичном городе, о котором известно, что это не Вильнюс, не Астана и даже не Ереван, обнаружили восемь дохлых сорок. Произошло это в историческом центре города, по соседству с только что открытым туалетом "Сероводородина".
Об этих сороках не стоило б и говорить, – сорока-белобока, в конце концов, не Белый Бим Черное Ухо, – если бы это не случилось как раз первого апреля. И многим в День смеха стало уже не до него.
Задумались не только зеленые и разноцветные неформалы, но и отдельные бегающие от птичьих болезней, инфлюэнцы и ответственности аппаратчики. Погибла бы одна сорока, а то сразу восемь, причем явно слабого пола.
Тотчас спикеры всех шести палат заставили ветеринарных спецов срочно выяснять, не новая ли это форма птичьего гриппа, которым могут заразиться не только молоденькие с дискотечными ножками курочки и окологазетные утки, но даже хорошо сохранившиеся белые, как трусики святой Клеопатры, гусыни закрытых саун.
В сорочьих желудках были найдены зерна риса юго-восточного сорта. Затеянная приезжими федерастами проверка открытых зернохранилищ точно установила, что поглощенное количество риса в 6947 раз меньше нормы утруски и усушки, поэтому вопрос о месте и конкретных виновниках хищения, как и за все последние восемьдесят лет, остался тоже открытым.
Работавшая параллельно вирусологическая лаборатория установила, что зерна не были ни заражены, ни отравлены никакими известными науке паразитами и ядами, и, следовательно, причиной смерти белобоких сорок быть не могли. Дело стало и вовсе загадочным.
Тем временем орнитологи констатировали, что бока дохлых сорок белее, чем бывают обычно. Но у сиамского кота, проживающего без регистрации в особняке президента упомянутого фешенебельного туалета, отняли еще одну сороку, которая о чем-то продолжала стрекотать, и ее боковое оперение тоже оказалось белее общепринятых стандартов.
Тогда некоторые в штатском заподозрили – а не был ли это акт сорочьего протеста? Чтобы привлечь внимание?
И какой огромный город, а почти весь потерялся в догадках – к чему привлечь, против чего? Был бы это какой засарайный поселок городского типа около АЭС, так сразу было бы понятно, – против строительства такого-то там блока, тем более и парадокс белобокости-белокровия налицо. А в описываемом городе дворцов пойми-ка сразу – против чего и за что?
Одни вездесующие стали говорить – за выживание. Другие сразу с вопросами – за чье или кого, откуда и куда? Третий, торжественно одетый (где только так в орденах вывалялся?), с чувством благого вения обратился в инстанцию, которая посылторгом оказалась. Его и послали: "А пошел ты!" Об адресе он сам догадался.
Четвертые, понизив голос до полной нелегальности, свою гипотезу скомпоновали. Дескать, это протест против указа об употреблении. Дескать, в указанном указе – ни слова о птичьем языке, а ведь сороки тоже, поди, не какие-нибудь перелетные мигранты или туристские покупанты!
Пятые за небольшим кумпанским ужином, не то, чтобы совершенно безалкогольным, совсем уже ни к селу, ни к городу догадались, что – против бесплатного питания в школах, несовместимого с питанием, и бесплатных учебников, которых каждому не хватает.
А некоторые противоположного пола, пользуясь порой дамократии, и вовсе пороли нечто несуразное. Мол, против вертикального бюрократического и других, которые пострашнее самогонных. Мол, против падающих с неба российских самолетов и бэтээров ненатовского происхождения на улицах, хотя это очень удобно: от столкновений не бывает вмятин, искусственного дыхания не с той стороны и пр.
Поэты выражали свое отношение тоже:
Вершат историю моменты,
Когда свергают монументы.
Когда понять, что нравственней
Нельзя в стихии злой…
Кричать: "Долой "Да здравствует!"? –
"Да здравствует – "Долой!"?
Между тем, само сороко-белобочье дело не продвигалось. Конечно, к продлемам у нас давно привыкли, но тут так быстро стали ухудшаться все дела, что стали даже не успевать новых вождей согласовывать, не говоря уже, чтобы утверждать или, не приведи Господи, избирать всенародно.
Наконец, поскольку дело о сороках было все же возбуждено, собралось заседание. Не то, чтобы особого присутствия, но авторитетное. Где, несмотря на наличие однозначного, предложенного кем надо и в проекте записанного мнения, нашлись, с позволения сказать, бурламентарии, которые, пользуясь так называемым "сорочьим" делом, хотели ввергнуть дерьмократическое общество в дискуссию – вводить или нет абонементные книжки и единые билеты на посещение туалетов.
И даже – втянуть в постоянно действующий форум о слиянии министерств. Например, здравоохранения и обороны. Мол, первое станет более вооруженным, а второе – бесплатным.
Обделенные властью тут, как тут – с комиссиями по расследованию конфликта частных и государственных интересов, с недоверием первому лицу. Как в прошлом годе – предыдущему за то, что патриотически отказался подписать условия грабительской приватизации самого крупного внутреннего объекта иностранной фирмой...
Импичмент президенту маленькой страны.
За связи с мафией? За непреклонность?
Организованной преступности кранты,
Когда организована законность!
Но известно, в какое время мы живем, – в другое. Или даже в тридесятое? И претензии к нынешнему вождю, организованное большинство решительно отвергло, вернувшись к законно прописанному в проекте решению, которое народными избранниками было, наконец, принято. Хотя и не так, как в давно старое доброе время – не единогласно: предварительно избрали тех, кто будет голосовать против, а тогда уже нажали кнопки.
Заключительно-исключительная часть принятого документа была предана канализации всех ТВ-программ и гласила:
"Поскольку падшие сороки-белобоки обнаружены именно в День смеха, следует предположить, что птицы, наслушавшись в атмосфере дымогогии преимущественно над мужским отделением упомянутого кооператива фонтанно распущенных возгласов типа: "У тебя, блин, вся спина белая", – с заменой одних слов другими, более низкими, потеряли от разрыва сердца высоту и пали.
Впредь, принимая вызовы времени и вирусной инфекции, с целью сохранения в условиях национального самосознания птичьего поголовья государства – первое апреля считать Днем борьбы с пандемией птичьего гриппа".
Письмо счастья
Кому страсти-напасти, кому смех и потеха. А тут – не было печали, так черти накачали! Забежал домой червячка перекусить, – из почтового ящика письмо торчит. Обратного адреса нет. Штемпель отправления – Каунас. А кто в нем у меня из знакомых, если я только раз там и бывал, да и то – в музее чертей?!
Но раз фамилия на конверте моя – Фалысенко Юрий Архипович, то разорвал его. А там – вот оно, слово в слово:
"Письмо счастья.
Само письмо находится в Ровенкуле (Голландия), обошло 44 раза вокруг света и попало к Вам.
С получением письма к Вам придет счастье и успех, но с одним условием: письмо направляют тому, кто в нем нуждается, кому Вы желаете счастья. Послать надо 20 писем в течение 100 часов. После письма к Вам придет неожиданность, если даже Вы не верите в параллельные миры.
Жизнь письма началась в 1854 году. В Россию письмо попало в начале ХХ века. В 1907 году письмо получила бедная крестьянка Хохлова. Через четыре дня откопала клад с золотом, а впоследствии вышла замуж за князя Р. Ее дочь-миллионерша живет в Америке.
В 1937 году письмо попало к Тухачевскому, который сжег его. Через 4 дня его арестовали, потом судили, потом расстреляли его же подчиненные.
В 1941 году Конан Дойл получил письмо, велел его размножить и через 4 дня выиграл миллион в рулетку. Его сослуживец – порвал и через 4 дня попал в катастрофу, ему ампутировали руку.
Хрущеву письмо подкинули в 1964 году на дачу, он выбросил его. Через 4 дня его свергли его же друзья по партии.
В 1983 году Пугачева написала 20 писем. Через 4 дня получила миллион долларов. Примеров много.
Ни в коем случае не рвите письмо, отнеситесь к нему серьезно, то нить между Вашим настоящим и будущим. Итак, 20 писем за 100 часов, и результат через четыре дня после отправления последнего.
Текст не менять".
Понятно? У меня чуть чердак не поехал. Что вот делать, что? Переписывать письмо или на работу бежать? Я на пилорамной фирме сбытом ведаю. Времени, как шалевки – в обрез. А если еще двадцать листов с моей курописью, то быстрей сто кубов горбыля переметить!
А-а, будут деньги – будет пища. Надо бежать. Делать деньги.
И побежал. И закрутился. Так что еле вспомнил про это письмо счастья. Ну, да, на четвертый, день, кажется. А вдруг все в нем – сущая правда?
Срочно надо эту телку Анжелку наглоногую зафаловать. Тем более давно уже налево смеется, развода зубов по центру просит. Правильно, приглашу не на ужин, а на обед. После чего и письмами, и пирожным междуножным по полной оторвемся.
Ух-х-х, дритвою! Так и вышло. Лежу на травке, уже нутро джином с тоником охолоняю. Она усталая, но счастливая тоже:
– Юрайхипыч, Юрайхипыч…
И вдруг – бац-бзынь, "не думай о секундах свысока" – какая-то всего мобила, а требует!
– Слушаю, – говорю.
– Ты где прохлаждаешься? Ребенка забрал?
– Не-а… – начинаю, в самом деле, холодеть: вот оно счастье, хуже расстрела, начинается!
– Нет, я, что тебе, железная – одно и то же, одно и то же…
– Так это…
– Это зла не хватает! Это… Эх, Вадим, Вадим. Совесть у тебя есть?
О-опа! Как отлегло-то! Какое счастье! Не даром Анжелка эти письма для меня, Юрия Архиповича, а не для Вадима ж какого-то, накатала! Вот и думай теперь, где счастье хорошо, а правда – лучше? Или – наоборот?
Поговори со мной хоть ты
Порыв
Она была улыбчива и прекрасна. Молчалива и холодна. Он гладил и самозабвенно целовал ее, даже не зная, нравится ли ей эта нежность.
Она продолжала с непонятной улыбкой прямо и открыто смотреть на него серыми глазами и молчала. Он, теряя остатки самообладания, схватил ее и понес…
Куда, дурачок, куда? Не в сумеречный интим спальни, а в багряные волны заката, льющиеся из балконной двери. Она не сопротивлялась, а будто с насмешкой, все так же молча, не моргая, смотрела на него.
Он, как раненый зверь, отскочил, бросился прочь. Но вдруг обернулся, пытаясь охватить всю-всю взглядом, и стремительно взял ее. Порыв был безудержен, он бесцеремонно переворачивал ее, бросал на стол, на диван, на широкий подоконник, на ступени ведущей на чердак лестницы. И целовал, и целовал, мял и целовал…
Наконец он отбросил ее на ковер.
И опять она не вскрикнула, не зарыдала, будто ей не было больно.
Он благоговейно приблизился, поднимая почти порванную фотографию, с которой молча и улыбчиво смотрело лицо любимой, и бережно разгладил ее.
Просто автобус
После того, как Вениамин Васильевич понял простые истины, он решил понять еще более простые. Все в принципе оказывается просто – к чему ни приступи, к чему ни подъедь.
На том же автобусе. Да и этот автообъект тоже довольно прост. Всей и сложности – это просто понять, чем в действительности он является. Во всяком случае – не только демократичным средством передвижения.
Вскочил ты в автобус. Двери зашипели, замкнув и сгустив для тебя и, естественно, для других, вместе вскочивших, пространство до тискотеки. Вот он тронулся, и ты в его вместественной власти.
Он может сделать с тобой все: убить, предварительно смазав свой радиатор бетонным столбом, отвезти в места не столь отдаленные, заглохнуть и не выпустить не только по естественным делам, а никогда.
Между тем, хорошо известно – только дураку везде тесно. И Вениамин Васильевич, глубокомысленно прикинув количество заключенных вместе с ним на всю оставшуюся дорогу – кто знает, не навсегда ли? – начинает ассимилироваться.
Внутри автобуса не действуют многие законы. Поэтому, во-первых, надо привыкнуть к чередованию раскачек и толчков, будто к покою. Мышцы зафиксировать в случайной позе. Вот они затекают. Затекли. Не ощущаются. Отмирают. Отмерли. Их нет.
Во-вторых, дыхание. Для Вениамина Васильевича это тоже просто. Достаточно, вдохнув, знать, что воздух и должен пахнуть пóтом, пылью, соляркой, перегаром. Дышать надо меленько, разумеется – ртом. Главное – не глубоко, иначе – с полными легкими – можно схлопотать под дых на ухабине. А так получается ощущение парения.
Остается отвлечь чувства. С осязанием, вкусом, слухом, нюхом – проблем, как упомянуто, нет. А со зрением Вениамин Васильевич просто воображает. Все, что ты видишь – автобус! Потому что и то, что в его окнах, тоже автобус. Это зависимая от него реальность, данная нам в ощущении "глаза есть – смотрим".
Теперь – разгрузиться. Вениамин Васильевич выбрасывает из автобуса, назвав по имени, одно дело, дело второе, дело третье – сколько их там вспомнится, оп-па! Оп-паньки – нет ни дел, ни мыслительной протяженности бытия. Хотя ты есть всюду, то есть и здесь. В созерцании. И в убежденности, что всплывешь из тряского небытия ровно там, где надо – на своей остановке…
Довольный, что не проехал до следующей, Вениамин Васильевич вываливается, где надо. Убеждается, что за время его отлучки ничто не передернулось во вселенной, и включает размышление.
К сожалению, думает он, даже этим набрыском ему не удалось внести простоту в суть окружающей жизни. И да Бог с нею, с сутью! Не попробовать ли вообще жить, как в автобусе?
Профессиональный праздник
Веками работники разных профессий стремились объединиться в союзы взаимной помощи.
Восьмого марта 1910 года решили создать свой профсоюз и некоторые датские проститутки из студии "Триста б…". Им до чертиков, которым бес в ребро, надоели не только нахальство клиентов и сутенеров, но и нравственность законных жен и полиции.
Наиболее отвязанные представительницы профессии, вручив мэру Копенгагена петицию, настолько изумились самим фактом ее регистрации, что восторженно решили обмыть событие в ближайшей пивнушке.
Добавлять отправились в другую, третью… После восьмой одних потянуло на сон, других – наоборот, на другое. Потому что в них проснулось чувство профессиональной гордости. И прямо на проезжей части одни из них стали высоко, как знамя единения с эксплуататорами, поднимать юбки, другие – ниже коленного уровня опускать то, что было на развилках.
Одна из них, полуголая,
Рванулась в чудной стриптиз:
Трусы сняла через голову,
Бюстгальтер не вверх, а вниз!
Лошади и седоки оглядываясь, дружно ржали. А прохожие, наоборот, разделились. Любители искусства наслаждались разнокалиберными вариациями картины Гюстава Курбе (1866 г. Музей Орсэ, Париж), а любители морали бросились в полицию. Вскоре желающих оформить новый профсоюз работников старейшей в мире профессии до вытрезвления упрятали за решетку.
О таком "притеснении женщин" случайно узнала состоявшая в социал-демократической партии Германии известная эмансипе Клара Цеткин. Она еще три года назад инициировала созыв I международной женской конференции, а в Копенгагене готовилась к выступлению на II международной конференции социалисток.
О, это было то самое, что окрасило выступление фанатичной Клары благороднейшим возмущением и позволило бросить в зал лозунг о провозглашении 8-го марта праздником – Международным женским днем!
Он был впервые отмечен в ряде демократических стран в 1911 году.
Таким образом, в 95-ый раз мужчины мира с уважением к профессиональным способностям лучшей половины человечества возглашают:
– С праздником 8-го марта Вас, дорогие женщины!
Эротическая история
– Кто мне укажет жить роскошно? – громко шептала себе неугомонная Анюта, переставляя мебель.
– Да вот! Хотя бы! И взбзднулось! – прикинула на язык она запомнившееся шестью согласными подряд слово.
Молодая, но уже со стажем вдова Нездадуева часто прибегала к "мебельному" средству восстановления душевного равновесия. Придерживаясь лишь одного правила – не ставить кровать близко к открытому окну. У нее была привычка выпрыгивать из постели по первому звонку любого будильника, и настоящее пробуждение могло бы наступить на улице или в травматологии.
И вдруг влетевший в комнату футбольный мяч разбил не только стекло в окне, но и едва наметившееся равновесие. Анюта, прижав это инородное тело к своему так, что родные эллипсоиды по упругости и габаритам получили явное преимущество, осатанело вылетела из подъезда. Что это еще за бездонаподвыверт?
Из десятка гасавших до этого момента огольцов посреди двора остался один.
– Это ты?!
– Я. Нечаянно.
– Ну! Что делать будем? К родителям пошли или в милицию?
– Пойдемте к вам.
– Зачем? – оторопела Нездадуева.
– Снимем с окна мерку, батя вырежет стекло – он у меня стекольщик – придет и вставит.
Гм, разумно. Так и сделали…
Анюта, стоя на стуле, протирала корешки книг, когда раздался звонок в дверь.
– Да, входите!!
– Здравствуйте. Я пришел вставить… – начал, было, чернявый здоровяк с прямоугольником стекла в руках, но…
Стекольшик Дан Семиразов принадлежал к мужчинам, готовым немедленно и куда угодно маршировать, если впереди развивалось знамя в виде женской юбки. Сейчас этот стяг стягивал два безколготно гудящих дирижабля, устремленных в близкую голобковость кучевых облаков. Естественно, вообразимых.
Несмотря на крутой характер и комплекцию, не в характере Анюты было комплексовать. Поэтому она спокойно сошла со стула и указала на окно.
Семиразов очумело принялся за работу. И, оглядываясь, все дальше вязнул мыслями в белых облаках вокруг темной путаницы, скрытой знаменем хозяйки.
Приглядывалась и Анюта. Хотя давно составила мнение о мужчинах – мол, был бы чуточку покрасивей противогаза. Фу, не нос, а ручка от сумасшедшего дома!
– Рюмочку выпьете? – неожиданно, взбледнув, спросила Нездадуева.
– Спасибо, нет, – еще неожиданнее ответил Семиразов.
– Не пьете до работы?
– Пью и до, и после, и во время…
– Так в чем дело?
– Не пью вместо нее!
"Ишь ты, – заинтересовалась Анюта, – голова у мужика не только для жевательных упражнений!"
Между тем, время шло. И вырезанное точно по размерам стекло точно же и встало на место. Семиразов, укрепив его, обратился к хозяйке:
– Порядок. Чем будем платить: деревянными или жидкой вольютой?
– Платить? Я? Одинокая женщина за вашего сына-оболтуса?
– Какого сына? Я вообще холостяк! Это же вы своего сына ко мне с размерами прислали!
– Здра-асьте! В первый раз увидела, когда стекло у меня рассадил. "Батя вырежет – он у меня стекольщик – придет и вставит"!
– Ах-ха-ха-ха, - рассмеялся Дан, – обвел шкет вокруг стекла по всем меркам!.. Нну, японский бог! Ну… молодца! Если б не он, я никогда вас ведь не увидел бы!
– Вот-вот. Увидел – и до свидания!
– А рюмочку вы предлагали. С вами, сейчас – с удовольствием!
За столом да за рюмочкой все и связалось. Случайно и божественно. Потому что случай – ни что иное как псевдоним Бога, когда Тот не хочет подписываться.
Дан ей:
– Я вааще к женщинам увважусь с большим отношением…
Анюта ему:
– Вы говорите – японский бог. А по-моему, он больше греческий. Там его Эротом звали, в Древнем Риме – Амуром, Купидоном…
Семиразов подумал-подумал. "А, пока я семь раз отмеряю, другой бы уже отрезал!"
И резанул. Настоящий мужчина всегда добьется того, чего хочет женщина. Такая история.
Эрнест Стефанович: Cны в руку.