СЧАСТЬЕ ВОЗМОЖНО
Итак, мы продолжаем нашу передачу. Наша последняя на сегодня гостья поведает вам, уважаемые телезрители, свою историю. Прошу, аплодисменты!
Из первых рядов вышла невысокая девушка и прошла в центр студии. Ее встретили лишенные энтузиазма вялые аплодисменты - до нее свои истории рассказывали три девушки и зал порядком притомился выслушивать достаточно банальные откровения израненной души. Она присела на краешек кресла для гостей, было видно, что ей не по себе от десятков глаз смотрящих на нее, от бьющего света юпитеров.
Ну, что ж, прошу вас начинайте, - попросил ведущий, - Мы сегодня взглянули на три совершенно разные судьбы, на три по разному сложившиеся жизни, и, судя по всему, все три рассказа нашли отклик в сердцах гостей студии и наших телезрителей. Давайте взглянем и на четвертую сторону, с позволения сказать, медали.
Девушка взяла протянутый ей микрофон и начала говорить. Оказалось, что у нее очень тихий голос, не шепот, а словно кто-то убавил громкость в динамиках. Студия притихла.
Я хочу рассказать вам всем о том, как я стала счастливой. Вам всем, и, в первую очередь, тем трем девушкам, которые выступали здесь до меня. Поверьте, счастье есть, и чудеса тоже случаются, надо только верить в лучшее, - она сделала паузу, словно перед прыжком в прорубь, после чего продолжила еще тише, чем раньше, - Почти полтора года назад со мной случился несчастный случай. Я не хочу рассказывать о нем, он сам по себе не важен. Важно только то, что меня парализовало.
Девушка замолчала, в ее глазах колыхнулась застарелая боль, но она справилась с собой.
Я испытала сильный шок, настолько сильный, что мои ноги перестали меня слушаться. Физически я была полностью здорова, но ноги не работали, и все врачи как один говорили какие-то умные слова, которые сводились к одному - они не знают в чем дело. Мои родители и жених перепробовали все, что только можно. Меня таскали по врачам, психиатрам, еще по кому-то. Под конец в ход пошли даже колдуны и им подобные. Я не могу описать свое тогдашнее состояние, это был просто кошмар. Меня поддерживал только мой жених, родители и несколько самых близких друзей, а я им даже спасибо сказать не могла… Вместе с ногами я потеряла и голос.
Она надолго замолчала, ее взгляд был отсутствующим. На несколько мгновений она снова оказалась в кошмаре полутора годовой давности, но снова справилась с собой. Губы сжались, упрямый взгляд выражал решимость идти до конца.
Когда стало ясно, что все решит только время, и нет никакой гарантии выздоровления, я была близка к самоубийству. Мой жених удержал меня, я осталась жить у него. Он меня очень любил… Вот так я стала немым, безногим инвалидом. Я думала, что страшнее быть уже не может, но я ошиблась. Наверное, то, что произошло, должно было произойти, но мне больно и страшно было смотреть, как мои друзья один за другим исчезают, заходят все реже и реже. Как моя лучшая подруга строит глазки моему парню, а я вынуждена сидеть бессловесной колодой, не имея возможности хоть что-то сделать. Но главная беда была еще только впереди. Я заметила, что мои родители как бы устранились от ухода за мной, словно бы сказали моему парню: "Она твоя невеста, живет у тебя, так тебе и карты в руки". Нет, я не хочу сказать ничего плохого, они у меня очень хорошие, но то, что случилось со мной, их просто подкосило… Мама, словно постарела сразу на десять лет. Они словно старались пореже вспоминать о том, что со мной произошло - им так было легче. Они, конечно, помогали нам деньгами, и вообще, чем могли, но старались не смотреть на меня ТАКУЮ. Они потеряли всякую надежду на мое выздоровление, и смыслом их жизни стал мой младший брат.
Дальше стало еще хуже. Мой парень был вынужден обеспечивать меня, и крутился, как белка в колесе, и из-за этого стал очень раздражительным. Я, как могла, помогала ему - делала переводы, старалась как-то помогать по дому, но он все равно отдалялся от меня. Если когда это все только началось он на полном серьезе говорил, что не сможет без меня жить, то потом я начала превращаться для него в тяжкую обязанность. Мне было больно и страшно сознавать, что самый любимый на свете человек больше никогда не скажет мне слов любви, никогда не посмотрит на меня, как на женщину, никогда не заговорит вновь о свадьбе…
Ее голос прервался, на длинных ресницах повисли слезы. Ведущий шагнул к ней, но она упрямо мотнула головой, словно гоня от себя наваждение, остановила его взмахом руки и продолжила свой рассказ.
Постепенно мне стало все равно. Я превратилась в то, что можно назвать растением. У меня остались самые простые желания. Если раньше я пыталась как-то привлекать к себе внимание, то теперь я стала абсолютно безучастной ко всему. Я целыми днями не слышала от него ни слова, а если и слышала, то какие-то неопределенные, словно и не ко мне относящиеся…
… Стрелки часов смотрели прямо вверх. Полночь. Где же ты? Не случилось ли чего? А если задержался, то мог бы позвонить - руки у меня ведь работают, до телефона дотянусь. Вокруг темнота - выключатели слишком высоко, что бы дотянуться до них, но глаза давно уже привыкли к сумраку. Горло пересохло, сильно хотелось пить, но воды в доме не было. Точнее она была для всех здоровых людей, но не для меня. Несколько дней назад я попыталась наполнить чайник водой, и едва не упала со своего инвалидного кресла. Для меня теперь все было слишком высоко.
Только бы с ним ничего не случилось! Если бы ноги хоть как-то работали, пошла бы его искать, но вместо ног у меня теперь бесчувственные колоды. Вот и метро уже закрылось.
В замке заворочался ключ. Наконец-то! Живой и здоровый! В прихожей загорелся свет, и я изо всех сил налегла на тугие неразработанные колеса каталки. Здравствуй, милый!
А ты чего не спишь? Времени первый час.
Тебя дожидаюсь, конечно, чего же тут непонятного!
Запах пива. Милый, ты ведь пил с друзьями, да? Наверное, был повод, ну конечно был. Но ведь ты мог бы и позвонить. Один короткий звоночек, пара слов, и тебе не пришлось бы спрашивать, почему я не сплю.
Есть хочу, как волк!
Сердце противно сжалось. Просто прошел мимо, как будто ничего не случилось. Наверное, все правильно, он тянет на себе нас обоих, ему приходится делать почти всю работу по дому, он очень устает, но… почему тогда так хочется плакать?
Тьфу, и воды нет, - донеслось из кухни. Раздался звук льющейся воды, потом щелчок выключателем электрочайника. Как это просто когда у тебя есть ноги!
Чувствуя, что сейчас расплачусь, я медленно покатилась в комнату. Правый косяк двери был изрядно поцарапан ступицей колеса моего кресла, за что два дня назад я получила нагоняй. Ему ведь не объяснишь, что сидя в кресле очень трудно точно прицелиться, особенно если в идеале зазор с обеих сторон остается не больше сантиметра-полутора.
Кресло словно подхватила какая-то сила, и оно плавно вплыло в комнату, ничуть не задев косяки. Еще несколько секунд я на что-то надеялась, но тщетно. Меня просто завезли в комнату, и предоставили самой себе, и сразу же вспомнилось, как совсем недавно в эту же комнату меня вносили на руках. Как недавно! Целую вечность назад…
…Студия молчала.
Так вот я и жила. Это продолжалось до самого сентября. А в сентябре появился ОН. Мой бывший согруппник по институту. Мы никогда небыли особо близкими друзьями, он никогда не пытался ухаживать за мной. Я знала его как веселого, умного человека, ничем особенным не выделяющегося, поэтому очень удивилась, когда он пришел навестить меня. Я не знаю, откуда он узнал о том, что со мной случилось, но он едва узнал сразу пришел ко мне. С букетом роз. Это были самые прекрасные цветы в моей жизни.
Ее лицо словно посветлело от этих воспоминаний, и она улыбнулась. Словно солнечный луч скользнула эта улыбка по студии. Многие поймали себя на том, что никогда еще не видели столь милой, естественной улыбки, перед которой меркли все те фарфоровые оскалы, которыми забита реклама зубной пасты и жевательной резинки.
С тех пор ОН стал приходить чуть ли не каждый день, и каждый раз чем-нибудь радовал меня. Иногда он проводил со мной целый день, просто потому, что ему это нравилось. Моя немота каким-то образом ничуть нам не мешала, он как будто все видел в моих глазах. Рядом с ним я вспомнила, что такое смех. Тот сентябрь был довольно жарким, и он часто выводил меня на прогулку. Я уже успела забыть, что это такое - прогулка. Мой парень в лучшем случае вывозил меня на балкон, что бы я подышала свежим воздухом. ОН и слышать не хотел ни о каком балконе, он просто брал меня на руки и нес на улицу, где я часами сидела на скамейке, греясь на солнце. Благодаря ЧЕМУ я снова почувствовала себя человеком.
Она снова улыбнулась, но теперь эта улыбка предназначалась только одному человеку на свете.
Я была счастлива. Но моему парню все это не нравилось. Мне кажется, что он не мог смириться с тем, что не он делает меня счастливой. На этой почве наши отношения окончательно испортились. А я жила теперь только ожиданием ЕГО визита, только ЕГО я ждала. Господи, о чем я тогда мечтала! Я мечтала, что у меня снова будут ноги, будет голос, я снова и снова придумывала слова, которые я ему скажу. Мечтала о том, каким счастливым я смогу его сделать, какой счастливой я стала бы сама. Мечтала, а по ночам плакала в подушку. Тогда мне казалось, что это все несбыточно.
Люди в студии ловили каждое слово. Все уже поняли, ЧТО произошло в жизни этой девушки, но каждый хотел услышать об этом от нее, настолько сказочным ЭТО казалось.
Под Новый Год ОН сделал мне подарок.
…- Привет! Как делишки?
За окном падал белый пушистый снег, был конец декабря, год заканчивался, а ОН все приходил и приходил, и я чувствовала, что ОН приходит не по обязанности, не потому что так надо, а потому что ему нравится приходить ко мне.
Какие планы на грядущие праздники?
Какие у меня могут быть планы. Праздники для меня остались в прошлом. Придут родители, подарят что-нибудь, скажут, что все будет хорошо, брат чмокнет в щечку, забежит на пять минут какая-нибудь подруга, вот и весь праздник.
Наверное, мысли отразились у меня на лице, потому что он укоризненно покачал головой.
Эх, не заботятся, обормоты, о девице-красавице. Ну и черт с ними, что мы сами без мозгов? В общем, готовься. В понедельник мы с тобой идем на концерт классической музыки! Места в четвертом ряду.
Несколько секунд я не могла поверить, что это правда. ОН беззлобно рассмеялся.
Видела бы ты свое лицо! Повторяю, мы идем на концерт, считай, что это мой тебе подарок к Новому Году.
Я почувствовала, что по щекам у меня катятся слезы. ОН присел передо мной, ласково улыбнулся, взял меня за руку, ободряюще сжал.
Ну вот, слова ни скажи, сразу в слезы.
Не знаю, что со мной случилось. Я впервые в жизни кинулась ему на шею. И откуда только силы взялись? Он подхватил меня, не дал упасть. Прижал к себе, погладил по волосам удивительно нежно и осторожно. Я беззвучно рыдала, уткнувшись ему в шею, мне столько всего хотелось сказать…
Этот концерт я запомнила на всю жизнь. Его друг довез нас на своей машине, и ОН внес меня в зал на руках. Для него это было естественно. Когда я попыталась протестовать, он сказал мне, что ему будет попросту неловко толкать перед собой инвалидное кресло, а так, когда я у него на руках, все вокруг еще и позавидуют. Я весь концерт просидела с мокрыми глазами.
Из ее глаз действительно катились слезы. Маленькие, блестящие капли тихо скатывались по щекам, заставляя глаза ярко блестеть.
Вскоре после этого мой жених вызвал меня на откровенный разговор. Сначала он говорил спокойно, но под конец его прорвало, он начал кричать. Он, наверное, чувствовал себя обманутым, преданным. Да, я предала его, после всего, что он для меня сделал, но я… я не могла иначе… Я ничего не могла ему сказать тогда, но он все понял и так. Тогда он ударил меня. Ударил и ушел, хлопнув дверью.
Она надолго замолчала, щеки влажно блестели от слез. В зале стояла гробовая тишина, даже ведущий стоял в стороне не рискуя проронить ни слова.
Мне тогда казалось, что весь мир рухнул. Я не знала, что мне делать. Я смогла только набрать ЕГО номер и рыдать в трубку. Он просто сказал мне: ''Жди, еду''. Когда он приехал, то мой жених уже вернулся. Он с порога закричал, сказал, что бы ОН убирался и не смел здесь больше появляться. Я не знаю что там, в прихожей произошло, только голоса внезапно замолкли. Я очень перепугалась тогда, но все обошлось. Когда ОН вошел в комнату мне стало, честно говоря, не по себе. Он… Он… Я не хотела бы снова увидеть его таким.
Девушка, похоже, оправилась от переживаний, достала платок и стерла с лица слезы. Самая тяжелая часть ее рассказа была позади. Словно почувствовав это зал расслабился.
Он просто забрал меня с собой. Покидал в сумку какие-то мои вещи, поднял меня на руки, и все. Так я у НЕГО и оказалась. Он позвонил моим родителям и, не стесняясь в выражениях, объяснил ситуацию. Они приехали за мной на следующий день.
…Мои родители суетились во всю. Ахали, охали, всплескивали руками. ОН же был молчалив, спокоен, и, от чего-то, мрачен как туча. Я сидела в глубоком кресле - каталка-то моя на старой квартире осталась, а папа с мамой все что-то обсуждали. Кажется моего жениха, и то, где взять машину - наша очень вовремя оказалась в ремонте. А я смотрела только на НЕГО. Что с тобой, почему ты молчишь? Почему не скажешь ничего? Почему просто смотришь в окно?
Милая, - передо мной присела мама, - Сейчас папа съездит за машиной, и мы тебя домой отвезем. А то неудобно как-то перед людьми…
Под ''людьми'' она, наверное, подразумевала ЕГО. Я взглянула на НЕГО, что же ты! Неужели я все себе напридумывала, и ты просто поступал так, как надо?! Как было правильно?
Нет, ЕМУ было не все равно. После слов моей матери его прорвало.
Неудобно на потолке спать, - внезапно чуть ли не заорал он. Я даже вздрогнула от этого, - Никуда она отсюда не уедет, пока сама не захочет! И хватит за нее решать, один уже нарешал!
Папа с мамой оцепенели, а он, не обращая ни на кого внимания, подошел ко мне, присел на корточки.
Ну, что, - его голос уже был тих и спокоен, - Не бросишь меня тут одного? Как в могиле в этой квартире, слово сказать некому. Оставайся…
Я только и смогла, что закинуть руки ему на шею, и уткнуться носом в плечо…
…- Так я у него и поселилась.
По студии гулял тихий шелест, кое-кто неуверенно качал головой.
Поначалу было трудно, но все утряслось как-то само собой. Он приделал в туалете поручни, что бы мне было удобнее, снял в квартире все порожки, что бы мне было удобнее ездить на моем кресле. Постепенно он купил и более удобную мебель. Например, низкий китайский столик сразу облегчил нам жизнь, у кроватей он попросту свинтил ножки. Я просто смогла снова что-то делать сама. Конечно, мне требовалась постоянная помощь, но я хоть ненадолго переставала чувствовать себя инвалидом. Тогда-то я его и полюбила. То, что я чувствовала до этого, это была не любовь. Это… Наверное это была огромная благодарность, которую я принимала за любовь.
Она сделала паузу, обвела зал взглядом.
Но это еще была не любовь. По настоящему я его смогла полюбить только тогда, когда мы начали жить вместе. Я научилась хотеть не только чего-то для себя, не только жалеть свою горькую судьбу, но и хотеть чего-то для него. Только в его доме я поняла, что радоваться можно не только когда любимый человек делает тебе что-то хорошее, но и сделав что-то для него. Я, конечно, понимала это и раньше, но столь полно… Настоящим это стало для меня только тогда. А потом ко мне подошел его друг…
… За окном выла вьюга, бросала в окна пригоршни холодного, колючего снега. Стол был заставлен бутылками пива, закуской, на тумбочке тихо играл магнитофон. За столом сидели двое. Неторопливо текла беседа, торопиться было совершенно некуда.
Слушай, можно личный вопрос?
Можно, что мы, первый год знакомы, что ли?
Я тут и так и сяк думаю, но понять никак не могу, как у вас с ней интимные отношения складываются? У меня просто фантазии не хватает.
Булькая пиво, потекло в бокал, раздался горький смешок.
Не мучайся, нет у меня с ней никаких интимных отношений.
Ты серьезно? А что такое-то? Вы с ней, сколько уже вместе?
Живем-то? Полтора месяца где-то. Ну, да, так и есть, полтора.
Собеседник хмыкнул и с громким хрустом вскрыл пачку чипсов.
Чего-то я не понимаю. Она же тебе нравится, сам говорил. Ты ей тоже. То, что немая и ходить не может, так ты на это давно уже положил с прибором. В чем проблема-то?
Дурень ты, - говоривший отпил пива, - Ну сам посуди, вот ты в ее ситуации окажешься, и за тобой ухаживать начнет какая-нибудь гарная дивчина. Откажешься ты от такой заботы?
Хм… Да нет, наверное, смелости не хватит.
Вот-вот. А теперь представь, что эта благодетельница тебе вдобавок и себя предложит. Отказаться сможешь? Да даже если она страшная, как крокодил, то не рискнешь ты отказать ей! Страшно станет. Что, не прав я скажешь?
Да-а, - даже хруст разжевываемого сухарика казался задумчивым - Вот ты о чем. Но ты же не Квазимодо какой-нибудь, вполне ничего из себя.
Тьфу ты! Я и без тебя знаю, что не урод. Девчонки, конечно, не пищат, но все же. Тут не в том дело. Я даже мысли допускать не хочу, что если у нас что-то и завяжется, то из-за чувства благодарности. Понимаешь, она мне вся нужна, целиком, до последнего волоска, последнего ноготка.
Любишь ее?
Люблю. Веришь, не веришь, а люблю. Даже такую. Если бы был уверен, что она меня любит, а не то, что я для нее делаю, давно бы в ЗАГС поволок…
… - Его друг передал мне этот разговор. Я даже не знала, что и думать. Несколько дней я места себе не находила, а ОН вел себя как обычно. Он заботился обо мне, ухаживал за мной, но все равно оставлял какую-то стенку, не подпускал к себе близко. И тогда я решилась, - щеки ее внезапно вспыхнули румянцем, она сбилась, - В общем, я просто… Неважно! Просто теперь мы по настоящему вместе.
Студия заулыбалась. Не скабрезно, не пошло, а просто вместе с ней, потому что, увидев такую улыбку, было невозможно не улыбнуться в ответ.
Вот почти и все. Однажды утром я сумела сама встать с кровати. Я тут же упала, разбудила его, и он жутко перепугался, когда увидел что я плачу, но когда понял что, случилось, то заплакал вместе со мной. Три недели назад я начала выговаривать отдельные звуки, и теперь, как видите, я уже могу нормально, хоть и тихо говорить. А через месяц мы поженимся. Вот так вот. Поверьте, счастье, возможно, оно рядышком.
Она встала, и весь зал встал вместе с ней, грянули аплодисменты. Она отдала ведущему микрофон, а аплодисменты все не смолкали.
Из последнего ряда на сцену не торопясь, спустился молодой парень, и зал тут же притих. Только слепой не понял бы тех взглядов, которыми они смотрели друг на друга. Он что-то сказал ей, подхватил на руки и бешено закружил. Ее счастливый смех ничуть не уступал улыбке.
PS Спасибо всем тем девушкам, которые в чем-то послужили прототипом героини рассказа.
ПАЗЗЛ ИЗ ЦВЕТНЫХ СТЕКЛЫШЕК
Он был самым обычным, он ничем не отличался от остальных, и был таким, как все - его отличало только одно. Эта малость была не заметна, ее не мог разглядеть самый пристальный взгляд, и в то же время ее видели все. И он сам знал, что в нем есть то, что встречается редко, почти никогда, и эта маленькая искорка мучила его. Не поймите неправильно, но это действительно тяжело – знать, что ты не такой как все, и в то же время ты – один из множества. Все равно, что птица, лишенная крыльев, но знающая, что такое свободный полет в голубом глубоком небе. Все равно, что корабль, так и не сошедший со стапелей, но знающий вкус морских брызг, и силу упругой морской волны разбивающейся о крутую корабельную скулу. Словно воздушный змей, скомканный и брошенный недоделанным, чей разноцветный хвост треплет ветер. Он был одиноким деревом посреди пустыря, деревом, которое знает, что такое бесшумный шепот целого леса.
Какая малость не давала ему быть таким, как все? Какой малости не хватало ему, что бы взлететь ввысь? Этого не знал ни он, ни кто бы то ни было на земле, ни, наверное, в небесах, потому что есть вещи, которые не подвластны даже небу. Вы спросите, каким он был? Он был самым обыкновенным, и ничто в его облике не говорило о том, что в нем горит некая искра. Однако эта искра была, и кто сможет сказать, благая ли она была? Наверное, она была сродни огню, который может, как греть, так и обжигать, как палить, так и ласкать. Он жил с этой искрой, ежеминутно осознавая, что он не таков, как все, что на нем горит неведомое клеймо, которое он не в силах ни стереть, ни даже срезать. Вы спросите, каким он был? Я не смогу ответить, потому, что не знаю. Дело не в том, что он был непознаваем, или таинственен, но, пожалуй, никто не мог бы сказать, что знает его. Наверное, он и сам не знал себя. Просто он был тем, кому в глаз попал осколок колдовского зеркала, разбитого в стародавние времена.
И он искал. Искал смысл жизни, искал запредельные пространства, искал свою Снежную Королеву, которая его так и не позвала в свой ледяной чертог. Он искал, и – поверьте мне – он находил! Находил, наверное, слишком много, и не мог справиться с найденным. Я видел его метания, которые сводились к простому, и извечному выбору между добром и злом, между черным и белым, между страстью и равнодушием. Он отличался от всех, и потому не мог замереть посередине, он был таким же, как и все, и потому не мог замереть на краю. Дни складывались в годы, а он все раскачивался, подобно маятнику Фуко, от одного неведомого полюса к другому, на долю мига замирая в нижней точке глубочайшей депрессии. Он искал всегда, и, начиная с какого-то момента, искал сознательно, зная, что то, что в нем есть можно изжить, только уничтожив собственное Я. Он всей душой стремился к полюсу зла, холода и равнодушия, и мрачное его настроение шествовало по улицам впереди него. Он никого не любил, и даже самого себя он почти ненавидел, но силы неведомого притяжения не позволяли маятнику его жизни замереть, и он начинал свой путь по стремительной дуге обратно вниз. Острый выступ маятника, достигнув нижней точки, оставлял очередную зарубку на стенке из мокрого песка, рядом с десятками и сотнями подобных отметин, и маятник начинал свое восхождение к свету. Взбираясь по невидимой кривой, он достигал полюса мира и согласия, и тогда впереди него шествовал свет, и от его улыбки становилось светлее вокруг. В такие моменты он оглядывался на шрамы, оставленные на его душе годами, и верил, что все это не зря, верил, что чего-то достиг, и что теперь будет бесконечное восхождение по Золотой Лестнице. Верил, и знал, что вот-вот все повернет вспять, и вскоре на душе появится очередной кровоточащий рубец, который со временем станет драгоценным сокровищем.
Однажды он понял, что его маятник взрослеет вместе с ним, и его исполинские махи становятся все шире и шире, занимая не дни и недели, а месяцы и годы. Он боялся своей искры, своего дара, и своего проклятья. Он искал себя так, словно время его истекало, и, думаю, это было действительно так. Его искра в любой момент могла сжечь его дотла, не оставив даже пепла, и когда-то давно он страстно хотел что бы это произошло. Стань, как все, или навсегда стань другим – таков был его нелегкий выбор. Он не мог стать, как все, потому, что эта проклятая искра, этот осколок холодной звезды уже стал его частью, и он не мог стать до конца иным, потому что в нем чего-то не хватало.
Долгие годы он искал части своей души, собирал осколки себя, и склеивал их, словно драгоценную фарфоровую статуэтку. Кое-что он находил в боли причиненной другим, и в этот момент маятник замирал над холодными, темными равнинами. Кое-что он находил в боли причиненной ему, среди окровавленных лоскутов собственной души, и тогда маятник трепетал в луче восходящего солнца, среди терпкого аромата цветов. Словно головоломку он собирал части самого себя, как причудливый паззл из цветных стеклышек он складывал витраж своей души. Он ошибался, и раз за разом, в радости и горе, усваивал у жизни одни и те же уроки, находя для каждого кусочка мозаики только ему положенное место. Не знаю, сколько ему удалось собрать, да и можно ли здесь говорить о количестве. Все же Истина это алмаз, у которого бесконечно много граней, так как можно их считать? Я не знаю, что произошло, но я – мы все – видели ту Дверь, что явилась ему в конце его пути.
Эта Дверь открылась ему у всех на глазах, и он ушел. Ушел, бросив на нас лишь несколько взглядов, в которых читался восторг, и торжествующий вопрос – вы видите? Видите это?! Несколько взглядов, а дальше он смотрел только в открывшееся ему. Он шел к Двери в грохоте грома, сквозь крутой и вязкий воздух грозы. Шел в порывах горячего ветра, и цунами плескались у его ног. Он шел к своей Последней Двери сквозь дым, под пение неведомого хора, и смерчи взметали перед ним багряную осеннюю листву, словно разноцветный дым. Он шел в ледяных снежных струях, и колючие северные бураны ласково трепали его волосы. Шаг за шагом он приближался к неведомому миру, открывшемуся за Последней Дверью. Мы видели бесплодную черную землю, залитую оранжево-багряным светом восхода. Мы видели чудесный мир, где черные берега омывает огненное небо, по которому лодки плавают, как по морю. Он шел туда, с каждым шагом все дальше оставляя за спиной мир скучной обыденности, который он всю свою жизнь пытался расцветить красками, которых не находил на своей палитре. Может быть, эта Дверь и была тем самым последним кусочком его мозаики? Кто теперь скажет… Он ушел, и Дверь захлопнулась за ним навсегда. Никто до него не проникал за ее пределы, и никто не проникнет впредь, эта Дверь была его Дверью, и он нашел ее. Она вела не в райские сады, и не в ледяную мглу, она вела в мир огненного неба, и неторопливых лодок, купающихся в тягучем мареве заката. Для нас он исчез, но для него это, наверное, было всего лишь начало пути. В последний миг, перед тем, как он шагнул за порог, я видел его глаза. Это были глаза человека, который видит.
ТА СТОРОНА КАРТИНЫ
Романтику из головы вышибает очень быстро, особенно на войне. Еще до первого выстрела, до первой разорвавшейся гранаты, до первого разодранного на части трупа. Наверное, это происходит в тот момент, когда в лицо пахнет первый порыв ветра пропитанного безнадежностью. Не запахом пороха, не дымом, а именно безнадежностью. Это дыхание может прийти, откуда угодно, но это действительно как порыв, который один раз накатив раз и навсегда, пропитывает одежду, волосы, саму плоть щемящей тоской, и мыслью о том, что возврата не будет. Никогда. Так должен был чувствовать себя Сатана, когда за его плечами навсегда хлопнули двери рая, и началось бесконечное падение в бездну. То, что проникает в тебя вместе с этим ядовитым дыханием остается с тобой навсегда. ОНО никуда и никогда не уйдет, а пересохшая пыль и грязь только укроют ЭТО собой, облекут в плоть. Но пока отравленное дуновение войны еще не коснулось тебя, у тебя есть еще шанс. На самом деле его, конечно, нет – война не из тех, кто дает отыграть назад, но ты еще можешь насладиться последними остатками прошлой жизни, которая вот-вот уйдет навсегда. Самое мерзкое то, что в тот момент, когда Война впервые прикоснется к тебе своим легким, почти незаметным прикосновением ты даже радуешься этому. Весь мир вокруг внезапно перестает казаться нарисованным на декорациях, обретает простоту и понятность. Это значит, что на тебе поставлен знак. Невидимый знак, который навсегда останется с тобой. Щелкают, словно затвор, закрываясь, врата райских кущ, и дороги назад нет. А ты чувствуешь облегчение. Это одно из самых обманчивых и предательских чувств в мире. Еще вчера все вокруг было нереальным, ненастоящим, а сегодня ты оглядываешься по сторонам и ты уже часть окружающего мира. Ты словно входишь в какую-то проклятую картину. Для тебя мир реален, но на самом деле это ты становишься мазками краски на холсте безумного художника. И любой, кто взглянет на эту картину, будет поражен, шокирован, напуган. Трудно сказать, что так пугает в тех, на ком Война поставила свой знак. Больше всего, наверное, улыбки. Лицо должно улыбаться все – и глаза, и губы, должны смеяться ямочки на щеках, улыбка должна играть в разлете бровей, и во взмахе ресниц. Те, на ком стоит знак, улыбаются не так. Глаза остаются погасшими, тусклыми, даже когда они смеются. В этих глазах нет жизни, нет теплоты – это глаза снайпера. Холодные и колючие. А под этими мертвыми дырами в пустоту, словно наклеенная улыбка. Это даже не улыбка, а скорее оскал – углы рта только чуть приподнимаются, а верхняя губа ползет, вверх обнажая зубы. Эта улыбка тоже никуда и никогда не исчезнет. Может быть, кто-то из тех на ком когда-то был поставлен знак и может улыбнуться широко и открыто, а глаза при этом лучатся теплом и светом, но эта улыбка – улыбка мертвеца – все равно где-то там, где-то рядом. Она совсем-совсем близко, и стоит чуть-чуть содрать верхний слой, и она вернется, превращая лицо в трупный оскал.
Но когда ты просыпаешься с утра, и на тебе как клеймо горит этот невидимый огненный знак, поставленный войной, ты чувствуешь облегчение. Те улыбки, которые еще вчера казались неестественными, наклеенными, внезапно обретают искренность и теплоту, и у тебя в голове крутится только одно – как можно было не заметить этого раньше? Тебе хочется верить, что наконец-то все хорошо, что здесь те же люди, тот же смех, все те же радости какие окружали тебя всю прошедшую жизнь. И солнечный свет, теплый и ласковый, нежно оглаживает кожу. Ты можешь смеяться, можешь радоваться. Ты можешь все. Только с этого самого момента ты становишься еще одной фигуркой на батальном полотне, и любому, кто посмотрит на эту картину, будет странно видеть твою улыбку посреди поля боя. Двум мирам никогда не сойтись до конца. Те, кто на картину смотрит, никогда не поймут тех, кто на ней изображен. Те, кто нарисован, никогда не поймут тех, кто со страхом, неуверенно заглядывает сквозь картину в чуждый и страшный им мир.
А зачем? Сколько раз задаешь этот вопрос, столько раз натыкаешься на непонимание. На растерянность. Иногда на злобу. А иногда тебе действительно стараются ответить, но двум мирам никогда не сойтись до конца. Как могут понять друг друга двое, если у одного за спиной стоит Жизнь, а у другого Смерть? Они одинаковые, просто разные фигуры стоят у них за плечами, они помечены разными знаками. Так зачем? Ответа на этот вопрос нет. Точнее есть слишком много ответов. Да это, наверное, не очень-то и важно – зачем. Гораздо важнее другое – а что дальше?
Война прямо взглянула ей в лицо, улыбнулась градом пуль, дохнула сухой пылью, и накрыла с головой. Полевой лазарет пропитался тысячей различных запахов, смешавшихся в один – запах смерти. Вонь от грязных ран, смрад почерневших бинтов, и накатывающий волнами горький запах пороховой гари. Она смотрела на свои руки. Замерла словно в трансе, и смотрела, смотрела, смотрела. Вокруг кипел бой, автоматные очереди сливались в бесконечный, хриплый кашель, земля под ногами ходила ходуном, а она стояла на коленях, и смотрела на свои руки. Они были перемазаны кровью. Не своей – чужой. Кровь была почти черной, на ладони налип песок, и маленькие зернышки тоже почернели, набухли, словно мерзкие сгустки. По среднему пальцу поползла капля, неправдоподобно яркая в лучах солнца, пробивающегося сквозь маскировочную сеть, раскинутую над головой. Рубиновая масляная капля. Блестящая дорожка тянулась от подушечки пальца вниз, к ладони. Она не знала, почему руки у нее перепачканы кровью, она просто смотрела на них. Откуда-то изнутри поднималась горячая волна, горло несколько раз судорожно дернулось. “Меня сейчас вырвет. Меня вырвет, о господи, обязательно вырвет”.
Мир внезапно взорвался. Разлетелся на миллион осколков. Она вскрикнула, живот скрутило жгутом. Вскрикнула еще раз.
- Очнись!! Очнись, мать твою! – врач, закативший ей пощечину, встряхнул ее за плечи, - Ну!
Его лицо было близко-близко. Перекошенное, чужое. Страшное. Она быстро-быстро закивала, сжалась, словно пыталась вырваться из давящих, раскаленных пальцев. Совсем рядом что-то взорвалось, и сеть над головой заходила ходуном, вниз дождем посыпался песок. Пыль заскрипела на зубах, забила глотки и ноздри.
- Прижимай!
Она снова часто закивала, подалась туда, куда он толкнул ее, лишь бы избавиться от этих рук на плечах, лишь бы не видеть этих глаз – двух дыр в космическую пустоту. Перед ней лежал раненый с развороченной грудью. Его лицо было покрыто коркой запекшейся крови перемешанной с пылью, на губах вздувались кровавые пузыри. В звенящей пустоте головы молнией пронеслось - "Легкое, это наверняка легкое. Ему прострелили легкое, и теперь там сидит несколько кусков свинца". Она сунула руки в горячее месиво, в которое пули превратили человеческую плоть. Рана была горячей. Раненый сдавлено захрипел, судорожно дернулся, по подбородку потекло. Его глаза широко распахнулись, невидяще уставились вверх, закрылись и снова открылись. В уши ввинчивался тонкий, буравящий визг. Только когда сведенное судорогой тело под ее руками внезапно расслабилось, она поняла, что это ее собственный визг. Сознание медленно отдалялось от тела, все вокруг стало нереальным. Окружающий мир превратился в череду картинок, на которые смотришь со стороны, звуки утратили четкость, смазались. Снизу живота снова поднялась волна жара, рот наполнился горькой слюной. Этот горький вкус смешался с песком, скрипящим на зубах, с мерзким теплом разверстой раны, с запахом крови толчками пробивающейся сквозь плотно сжатые пальцы. Врач что-то говорил – слова проходили мимо сознания не оставляя в голове ничего, кроме забитой сухой, колючей пылью пустоты.
- Умничкадерживоттактольконепадайдержидержи – слова ввинчивались в мозг, отдавались приступами тошноты, короткими мерзкими судорогами.
Он оттеснил ее плечом, и склонился над раненым. Она завалилась назад, все так же держа руки вытянутыми перед собой – с пальцев текло. Это стало последней каплей, ее вывернуло наизнанку. Казалось, что спазм никогда не кончится, струйки пота, жгучего как рассол, сбегали по щекам, смешиваясь со слезами. Как ни странно спазм помог, мир стал четче, каждая пылинка, каждый луч солнца обрели небывалую четкость. "Когда же это кончится? Хватит! Я так больше не могу!! Хватит!!!" Земля в очередной раз заходила ходуном, кто-то закричал. Словно в полусне, как и была, на четвереньках, она поползла к выходу. Лаковая пленка крови на руках покрылась песком, так же как шарик мороженого покрывается шоколадной крошкой – она где-то видела такое, только не могла вспомнить где. Не здесь. Где-то в каком-то невероятно далеком далеке.
Солнце внезапно обрушилось на нее, придавило невообразимо огромным грузом. Поток безжалостного света падал с небес миллионом жгучих стрел и обращался ломкой коркой, которая облепила все тело. Воздух внезапно куда-то исчез, легкие уподобились окружающей пустыне, ей показалось, что она вдыхает густую смесь из сухого жара и пыли. А вокруг была война. Там, в прошлой жизни, можно было идти по лесу и наслаждаться тишиной. Там тишина состояла из шелеста листьев, шуршания травы, и голосов птиц. Теперь вокруг тоже стояла тишина, только состояла она совсем из других звуков – автоматных очередей, взрывов, мата, и криков боли. Дальше был провал, словно кто-то вырезал целый кусок. Она стояла там, где не должна была стоять, и стреляла из непонятно откуда взявшегося автомата. Автомат почему-то стоял на стрельбе одиночными, но как его переключить на очередь она не помнила. Она просто нажимала на курок, и автомат вздрагивал в ее руках. При каждом выстреле закладывало левое ухо. Отстранено промелькнуло “Почему автомат прижат к правому плечу, а закладывает левое ухо?”, но эта мысль не задержалась надолго. Она мало, что видела вокруг, она просто раз за разом жала на курок. Слипшиеся от пота волосы падали на глаза, но это было неважно. Наверное, она кричала, сама, не слыша своего крика, из всех чувств осталось только чувство бьющегося в руках автомата. Когда в рожке кончились патроны, она не сразу поняла, что произошло. Просто трепещущее живое существо в ее руках перестало отзываться на судорожные нажатия пальцев. Сдавленно зарыдав, она сползла по твердокаменной стене траншеи и попыталась вытащить опустевший магазин. Это удалось не с первой попытки, но, наконец, он оказался у нее в руке. Только теперь она поняла, что другого рожка у нее нет, и по щекам, чертя дорожки в пыльной маске, потекли слезы. Рыдания, больше похожие на вой, снова вырвались сквозь сжатые зубы. В руке раненой птицей трепыхалась боль - она обожгла ее о раскаленный ствол автомата, когда вынимала рожок.
- Хватит! Хватит!!
Она закричала в голос. Отчаянно, надрывно.
Ее кто-то прижал к земле, придавил всем телом не давая бросится бежать. Она билась и кричала, забыв, кто она и где она. Рассудок отказывался воспринимать все окружающее, он ускользал, спасаясь от полного разрушения. А вокруг стояла страшная тишина. Тишина войны.
С неба падают редкие снежинки. Самое начало декабря, но погода стоит мягкая, спокойная. По парку идет молодая красивая женщина, а перед ней забавно вышагивает очень серьезный малыш. Женщина не боится, что он поскользнется, потому что в такое утро не может случиться ничего плохого. Малыш поскальзывается и садится на попку, переворачивается на живот и встает. Серьезного выражения как небывало – он смеется. Мама опускается перед ним, отряхивает штанишки от снега. Малыш улыбается от уха до уха, и его мама улыбается ему в ответ. Улыбка полна тепла, в глазах смех. Ребенок не хочет дожидаться, когда она отряхнет весь снег, он поворачивается и со смехом бежит по дорожке. Молодая женщина смотрит ему в след, и кажется, что от ее улыбки вокруг становится светлее.
СМЕРТЬ МОЕГО ДРУГА
Мой друг всегда был необычным. Он словно жил, не снимая розовых очков, и только посмеивался, когда жизнь его пинала. Наверное, потому он и стал моим лучшим, если не единственным, другом. Мы с ним были слишком разными, а противоположности сходятся. В нем было все то, чего не было во мне - романтизм, воздушность, вера в людей, безграничная преданность, и вера в идеалы. Я не считаю себя черствым, бесчувственным, или приземленным, но по сравнению с ним я выходил полнейшей скотиной. Кроме меня у него, строго говоря, и друзей-то не было - слишком тяжело было общаться с таким идеалистом. А вот я в нем что-то нашел - сам не знаю что - и мы подружились. Скорее всего, я чувствовал за него ответственность, да и чувствовать себя учителем, повидавшим жизнь, безусловно, приятно. Вот такие у нас и сложились отношения - папа и сын, хотя по возрасту я всего на три месяца старше него. Просто умильно было смотреть на столь непробиваемую правильность, над которой все остальные беззастенчиво потешались. Он не прогуливал лекции в институте, более того он даже представить себе не мог, как можно прогулять нуднейшую лекцию ради бара и теплой компании. Когда его пытались взять на стандартное ''Ты меня уважаешь?'', он виновато улыбался и говорил, что, конечно, уважает, и если бы не лекция, то он с радостью бы, но… Он искренне жалел грязных ребятишек, просящих подачки в метро и переходах, и обязательно подавал им. Мне, конечно, тоже было их жаль, но у меня, как и у большинства людей в голове крепко сидела установка - это не мое дело. А жалость зачастую перебивалась брезгливостью, и мыслями ''Понаехали из своего чуркестана…''. У него такой установки не было. Он очень близко к сердцу принимал сообщения о стихийных бедствиях где-то за пол Земли от нас, и просто смотреть не мог репортажи из больниц, где лежали искалеченные дети. Для него не составляло проблемы на улице предложить поднести сумки какой-нибудь пожилой женщине, и он совершенно искренне недоумевал, когда некоторые из этих женщин вежливо и не очень просили его не лезть не в свое дело. Он был честным и открытым, у него всегда можно было взять в долг, он свято верил, что хороших людей все же больше, чем плохих. Мы его потому и прозвали - Романтик. Он не обижался. Бывало, правда, что над ним зло шутили, но он был очень отходчивым человеком, и совершенно не помнил зла. В нашей компании его любили, как младшего брата, но когда он не мог пойти на вечеринку никто особо не огорчался. Вся наша компания выработала молчаливое соглашение - надо позаботиться о парне, а то ведь пропадет. Мне даже нехорошо делалось, когда я думал, что с ним могло бы случиться попади он не в нашу компанию, а к каким-нибудь скотам. Так вот и жили, перманентно ощущая себя скотами, когда он уступал в метро место, или шел сдавать кровь неизвестно для кого.
А потом его призвали в армию. Мне кое как удалось отвертеться, а вот ему – сверх правильному - нет. Он улыбался, говорил, что Родину будет защищать, смеялся, когда ему рассказывали про дедовщину, отмахивался от страшного слова ''Чечня''. Потом он писал веселые письма, говорил, что ему тут совсем не плохо, только устает сильно, что тут совсем не так страшно, как рассказывали, и все в том же духе. А вот потом он и попал прямо в Чечню, или, как он сам писал, в Республику Ичкерия. Это было словно приговор, и вся наша компания сошлась на том, что это несправедливо губить замечательного парня непонятно за что. Мы словно бы заранее похоронили его. И никто особо не удивился, когда пришла похоронка. Все расстроились, но я видел, что это ненадолго. Два раза в год будет щемить сердце, да раз в год сообща опрокинем по нему по рюмашке - вот и все, что останется от него.
В яму на кладбище опустили пустой гроб, на камне выбили даты и имя. Ни у кого из родственников не оказалось ни одной приличной фотографии, и камень остался безликим. Поминки, слезы на глазах матери и отца. И все. Для меня жизнь опять потекла как раньше, и только иногда он мне снился в каких-то нескладных снах, да еще долго казалось, что он вот-вот появится из-за угла.
А год спустя он вернулся. Если раньше он был высоким, и с широкими от природы плечами, то сейчас он стал просто огромен. Метр девяносто семь, с плечами не про каждую дверь, в камуфляже, он спрыгнул из вагона, расхохотался каким-то утробным смехом, облапил полумертвых от счастья родителей, а потом каждого из нас. Парень словно с того света вернулся. Хотя почему словно…
Прошло два, три дня, неделя, и я стал замечать, что эта война не прошла для него даром. Полоска седых волос, шрам на руке, и два ожога не в счет - он сам по себе стал другим. Он ругался, как сапожник, и когда ему на это указывали он вежливо извинялся, говоря, что это наследие военной среды, но я видел чуть глубже, чем остальные. Если раньше он не ругался потому что считал что в мате нет никакой необходимости, то теперь в его извинениях появилась какая-то снисходительность, словно он говорил ''Ладно-ладно, не буду, если уж вы от малейшего безобразия краснеете.'' Если бы его не просили прекратить, то он, я уверен, продолжал бы материться как ни в чем не бывало. Идя сквозь толпу он был подобен танку, чего не было никогда раньше. Нищие попрошайки перестали производить на него впечатление, и когда я, ради пробы, подал одному из них он только усмехнулся. Злой, незнакомой усмешкой. Верхняя губа чуть вздернулась, углы же рта остались на месте - это была даже не усмешка, а оскал. Когда он кого-то случайно толкал на улице он мимоходом, не оборачиваясь, говорил ''Извините'', и шел дальше. Девушек, к которым он раньше относился с величайшим пиететом, он теперь разглядывал, словно последний ханжа. Теперь он запросто комментировал ноги той, или иной прохожей, с веселым прищуром серых глаз. Остальные ребята этого всего не замечали, потому что он вел себя, как все, и только я понимал, что на этой глупой, ненужной войне все же погиб замечательный парень.
Да, он погиб, и как-то вечером я пришел на кладбище, к той могиле, под которой лежало все хорошее, что когда-то было в моем лучшем друге, и краской вывел на камне то, что давно пора было вывести. Потом немного постоял, вспоминая, как он веселился, глядя на свою собственную могилу, и пошел домой. На могильном камне, прямо под датами, оплывая каплями, краснели два слова - ''Последний романтик''.
НОЧЬ
Ветер, пустота, темнота, и далекие огни где-то внизу. На верхушке бетонного столпа, вознесшегося из неведомой тьмы, сидит человек. Он сидит, обняв колени и смотрит в никуда. Резкий порывистый ветер треплет его волосы, раздувает полы плаща, выжимает из глаз слезинки, но ему нет до этого дела - он где-то далеко, настолько далеко, что злой ночной ветер не бьет его своими холодными крыльями, а обтекает, оглаживает, ласкает. Лицо его спокойно, глаза пусты. Он один. С ним только тьма, только ветер. Это его единственные друзья, единственные союзники. Ему не холодно, хоть ледяные пальцы воздушных потоков легко заползают за свободный ворот, под расстегнутый плащ, и вздувают одежду пульсирующими неровными пузырями. Пальцы рук, сцепленных вокруг колен, холодны, как лед, лицо похоже на мраморную маску, белеющую в окружающей тьме. Человек сердито смахивает с углов глаз слезинки, и снова замирает в янтарной неподвижности. Под ударами ветра гигантский столп, на котором сидит человек слегка раскачивается. Иногда он довольно чувствительно отклоняется от вертикали, но человека это не пугает. Он сидит и смотрит в темное ночное небо, которое на такой высоте оказалось на уровне глаз. Просто смотрит невидящими глазами, из которых изредка сбегают выдавленные ветром слезинки. Смотрит и не видит.
Он будет сидеть так до самого утра, но едва далекий горизонт тронет далекий рассвет, он очнется. Разомнет затекшие за ночь члены, разотрет холодное, как лед лицо, и ни разу больше не взглянув на небо, станет спускаться. Толстые ржавые скобы не огорожены, и любое неверное движение может окончиться смертью, но человека не пугает и это. Неуверенными, скованными движениями он возьмется за ледяной металл, и начнет свой путь вниз, туда, где все еще клубится бархатная тьма, где вспыхивают и гаснут огни. Он спустится с небес, но лишь для того что бы скоро, очень скоро вернуться сюда и повторить свое восхождение.
Но это будет только утром.
А сейчас - ветер, пустота, темнота, и далекие огни где-то внизу.
ПОЖАР
Проснулся я от того, что за окном кто-то жутко шумел. Это в три-то часа ночи! Сначала я решил, что какая-то гопота забрасывает шиферную беседку камнями, но потом усомнился в этом - что-то больно много камней у них было, да и интенсивность забрасывания подразумевала никак не меньше взвода забрасывающих. Вылезать из теплой постели совсем не хотелось, и я начал перебирать в уме все звуки, которые могли бы хоть как-то походить на то, что я слышал. А за окном все трещало и рокотало. И тут я понял, что это может быть - хлопающие в костре патроны! Вздохнув, я все же вылез из под одеяла, и подошел к окну. По началу я подумал :''Ну, так и есть.'' Через прогал между домами мне ясно было видно яркое багровое свечение, словно где-то за домами развели огромный ''пионерский'' костер. Но почти тут же я понял свою неправоту. Разубедил меня язык пламени, выпрыгнувший в небо из-за черных громад домов. Я еще толком не осознал увиденного, но огонь, едва пропав, возник снова, и теперь уже не исчезал. Где-то пылал дом. Тот шум, что так мешал мне спать, был далеким треском огромного костра. С минуту я неподвижно стоял и смотрел на зарево далекого пожара, на языки пламени, пляшущие в черном осеннем небе, на ветви далеких деревьев кажущихся черными на фоне мерцающего, рыжего небосвода. А потом я понял, что должен это увидеть.
Горел старый трехэтажный кирпичный дом, аж 1912 года постройки. К тому моменту, когда я подошел к нему огонь уже не взвивался в ночное небо огромными языками, но лишь потому что крыша уже сгорела. Вместо этих языков теперь было просто зарево. Это было первое, что я увидел. Воздух над домом словно бы перестал быть прозрачным - теперь он был оранжевым. Навсегда, наверное, для меня огонь теперь будет не красным, не рыжим, а именно оранжевым. Это было как аура, как нимб, как нечто осязаемое, и в этом оранжевом мареве взлетали языки пламени, кидаясь в мерзлое небо. А потом я поднял взгляд чуть выше, и увидел то, что намертво впечаталось мне в память - сотни тысяч, миллионы искр, взмывающих из оранжевого свечения. То же самое можно видеть и над обычным костром, и это красиво, но здесь я впервые понял, что такое настоящая красота. Искры, словно маленькие духи огня, разлетались по ветру, и прямо в темный шатер неба тянулась широкая, огненная дорога. Искорки метались, гасли и загорались снова, и это гипнотизировало, заставляло смотреть и смотреть. И я смотрел. Стоял, прислонившись к какой-то березке, и смотрел в огненное небо, развернув для удобства бейсболку козырьком назад.
Встав напротив окон, я смог увидеть, что творилось в квартире второго этажа, и это надолго приковало мое внимание. Казалось, в доме горит сам воздух. Иногда мне удавалось разглядеть стены и предметы мебели, но в большинстве своем я видел лишь пламя. Причиной, скорее всего, был дым, но мне казалось, что через окно я гляжу не в квартиру, а прямо в Ад, где кроме огня ничего нет. Где-то, когда-то я то ли услышал, то ли прочитал, что ''огонь яростно бросался на стены''. Это неправда. Огонь лениво перекатывался по комнате, словно был густым и вязким. Так переливается сигаретный дым, если напустить его в пустую пластиковую облатку от сигаретной пачки. Вал огня лениво пучился и перетекал, переливался, перекатывался от одной стены к другой, то и дело выбрасывая свои языки в окно.
Выражение ''Огонь лизал потолок'' я, естественно, слышал давным-давно, но свидетелем довелось быть лишь сейчас. Это очень точное слово - 'лизал'. Языки пламени, выглядывающие из окон третьего этажа, в буквальном смысле этого слова облизывали карниз крыши, по-другому и не скажешь. Лениво, даже как-то медленно, огонь дотягивался до деревянного карниза провалившейся крыши, на секунду другую расплескивался по доскам, и отступал, что бы все повторить сначала. Завороженный, я смотрел, как раз за разом огонь, словно леденец, облизывает деревянный карниз, и никак не мог отделаться от впечатления, что это действо преисполнено огромной нежности, и какой-то особо трогательной ласки.
Почему-то не было никакого, так любимого авторами, ''рева всепожирающего пламени'' или ''опаляющего жара''. Дом горел почти в полной тишине. Разбудившие меня хлопки были, судя по всему, хлопками лопающихся стекол, газовых баллонов да треском горящего рубероида, и давно уже прекратились. Звуки пожара заглушались гомоном людей, пожарными сиренами, и шумом воды, бьющей из пожарных брандспойтов. Жара я тоже особого не почувствовал - в двух-трех десятках метров от меня пылал дом, а мне было холодно. Это было как-то дико - мерзнуть в двух шагах от огромного костра, но это было.
К пяти утра я вернулся домой. Горизонт все еще освещался заревом пожара, но спать уже ничто не мешало. Спал я без сновидений, и проснулся лишь во втором часу дня. А дом сгорел дотла.
ЕСЛИ ТЫ МЕРТВ
ДВОЕ
Он сходил от нее с ума. Стоило закрыть глаза, и он видел ее гибкий стан, полные карминовые губы, изумительно-зеленые глаза, стройные ноги… На короткие светлые волосы у него выработался условный рефлекс, как у собак Павлова на лампочку. Она преследовала его везде и всюду – во сне и наяву. Он все еще помнил тот изумительный танец, когда мог касаться ее, мог чувствовать у себя на шее ее дыхание, чувствовать ее тело под тонким платьем, мог вдыхать запах ее духов. Раз за разом он вспоминал ее слегка неуклюжие, и от этого еще более возбуждающие движения, ее прерывистое дыхание, которое она безуспешно пыталась умерить. Он вспоминал, как торопливо она отстранилась от него, когда затихла музыка, как покраснела и смущенно улыбнулась. При мыслях о ней у него перехватывало дыхание, а внутри что-то сжималось и замирало. Может поэт назвал бы это любовью – он не знал, да ему было плевать на то любовь это или нет, просто он думал о ней каждую секунду, и каждую секунду надеялся, что сможет увидеть ее хоть на мгновение. В его голове жило только одно имя – Мелисса, и только один образ.
Снова и снова он замечал ее в толчее холла, снова и снова и снова боролся с желанием выяснить, в каком номере она остановилась – нет, только не с ней! Он не хотел опошлять ее образ таким шаблонным поступком, это казалось мерзким. Даже в мечтах он отказывал себе в том, чтобы представит себе ее обнаженной – она была идеалом, а идеалы не лапают руками.
Иногда он терял надежду, настолько замкнутым ему казался круг его метаний. Он боялся подойти к ней, и пригласить куда-нибудь, боялся лишний раз поздороваться с ней, боялся практически всего. Как все просто было раньше! В любом из городов мира, где бы он ни останавливался, он чувствовал себя хозяином – власть денег делала его сильнее и выше окружающих во сто крат. Он томно и со вкусом прожигал огромные суммы, а эти холодные и неприступные дамочки из высоких семейств повизгивали от радости, стоило поманить пальцем. Он делал из этих неприступных красоток обычных девок на одну ночь, да большего они и не заслуживали. За внешним лоском скрывались все те же дешевые шлюхи, которых хватало и в самом низу, в трущобах и грязи. Но вот теперь он встретил Мелиссу, и наработанный план действий показался мерзким и нечистоплотным. Предложение выпить стало казаться пошлым, а предложение взять да и провести вместе ни к чему не обязывающую ночь теперь вызывало отвращение. Нет, не Мелисса, только не она! Частенько выглядывая на далекую-далекую улицу из окон своего ''люкса'' он ловил себя на мысли, что этот выход все более и более привлекателен.
Он сам не понял, как они сошлись в танце. Он просто протянул руку, и она оказалась в его объятьях, такая манящая, неуверенная, чистая. Минуты танца с ней казались ему вечностью, которой все равно не хватило, которая завершилась с последними звуками музыки, и оставила за собой сладкую боль падения с пиков торжества и наслажденья. Кровь билась в висках, словно набат, дыхание замирало в груди, а в его руке все еще лежали ее пальцы, такие нежные трепетные… и ускользающие. Она высвободила руку и чуть смущенно улыбнулась, переступила с ноги на ногу, словно ожидая чего-то, и канула в танцующую толпу. Его сердце сжалось от тоски, когда она исчезала, но она все же дала, хоть и невольно, умирающему от жажды каплю влаги – прежде чем исчезнуть она оглянулась, нашла его глазами, снова улыбнулась все так же чуть смущенно, зарделась и растворилась в людской круговерти. Даже эта малость наполнила его тогда счастьем.
И вот она здесь! Мелисса. Здесь и сейчас, в его номере. Его душа пела от радости, голова кружилась, как у подростка, идущего на первое свидание, а сердце сбивалось, и стучало на три счета вместо положенных двух. Она сидела на диване так, словно ученица, пришедшая в гости к суровому учителю. Ему казалось, что она стесняется решительно всего, он готов был поклясться, что она жалеет, что надела такое короткое платье, да еще думает, что у него слишком глубокий вырез. А еще он готов был поклясться, что она смертельно боится, что он посчитает ее за развратную и ветреную девчонку, и только поэтому бессознательно теребит край платья, стараясь незаметно натянуть его на коленки. Сердце так и щемило от нежности, ему хотелось просто обнять ее, прижать к себе и не отдавать никому-никому. Никогда.
Шампанское запенилось в высоких бокалах, заиграло сотнями пузырьков. Он сказал ей, что у нее замечательное платье, и что оно удивительно подходит по цвету к ее глазам, и она чуть-чуть расслабилась. За что мы пьем? Он сказал, что пьет за нее, Мелиссу. Она зарумянилась, отвела глаза, а потом сказала, что она тогда будет пить за него. Звон хрусталя о хрусталь никогда еще не казался ему столь мелодичным, а шампанское столь прекрасным. А потом они танцевали, и он снова обнимал ее, снова чувствовал ее дыхание, снова мог вдыхать запах ее духов. И снова он поразился ее неуверенности, словно она танцевала первый раз, и опять это вознесло его на вершину блаженства.
Она промахнулась лишь чуть-чуть, может быть всего-то на волосок, и вместо того чтоб убить, ее удар лишь помутил сознание. Он отшатнулся назад, перехватил ее руку, готовую к следующему удару, дернул на себя. В голове все плыло, шея в том месте, куда она ударила, словно онемела, в глазах мир плясал и стремился встать на дыбы. А он видел только ее огромные зеленые глаза, в которых читался страх, отчаянье и что-то еще, чему он никак не мог подобрать определения, но от чего ему казалось, что перед ним не безжалостная убийца, а маленькая запутавшаяся девочка. Она попыталась выцарапать ему глаза и он перехватил ее вторую руку. Она отчаянно рванулась, и он полу ослепший, еще не пришедший в себя дернулся следом. Она отбивалась яростно, отчаянно, но не так, совсем не так, как должна бы. Не так, как убийца, которую тренировали для убийства. Она именно отбивалась – не нападала – бестолково, суетливо, с яростью загнанной в угол женщины, которая уже потеряла всякую надежду.
Он обхватил ее сзади, прижав ее руки к бокам, и, прижав свою голову к ее шее, что бы избежать удара затылком в лицо. В голове все еще плыло и кружилось от удара, и мысли кружились и плыли в этой круговерти совершенно беспорядочно. Откуда-то выплыл обрывок разговора, с кем-то из знакомых…
…- Такие цыпочки, что аж слюнки текут! Говорят, их с рожденья на убийц учат. Любого мужика уложат, как пить.
Это как же? Чему их научить могут такому необыкновенному? Летать? Проходить сквозь стены?
Э-э, нет, браток. Это другой коленкор. Эти душечки-дорогушечки любого мужика так соблазнят, что он добровольно шею подставит, и не заметит этого.
Ну, это уж ты загнул!
Ничуть! Пару разиков мимо пройдут, и объект уже в кондиции – лапками сучит. Говорят, даже педики возбуждаются!
Нет, ты что, серьезно?
Абсолютно. Дело-то все в нашей мужицкой, мать ее, психологии. Эти девочки просто вовремя подмигнут, правильно мимо пройдут, да платочек удачно уронят. Вот этому-то их с пеленок и учат – старое бабское оружие. Вертихвостки!
Ну, тогда готовься - скоро и к тебе такая придет. А что – ты у нас по бабам спец, гурман, так сказать. И укокошат тебя в твоей собственной постели.
Ха! Хрен там было!
Это еще, почему же?
А я уже давно способ придумал.
Интересно…
Тут прикол такой есть… Ты обхохочешься, точно тебе говорю. Ты прикинь, в общем… им мужиков не дают!
Что, вообще?!
Вообще! Инкубатор по выращиванию убийц-соблазнительниц… и все девочки!!!
Какой кошмар! Мне их жалко.
Так я чего придумал – кину такой пару палок, она и растает. Побью ее, так сказать, ее же оружием.
Ха, а ничего способ-то. Ты только смотри, что б главный защитник не завял!
Тьфу, типун тебе…
…Она отчаянно рванулась в последний раз, и внезапно обмякла. С ее плеча соскользнула надорванная бретелька платья, и, словно дождавшись сигнала, она заплакала. Он сначала даже не понял в чем дело, просто женское тело в его объятьях внезапно задрожало мелкой дрожью. И только когда она всхлипнула он понял, что она плачет. Она больше не сопротивлялась, не билась, она просто плакала, обвиснув на его руках, как могла бы плакать любая другая девушка. Он прижал ее к себе, уже не сдерживая, а успокаивая, зарылся в светлые, сладко пахнущие волосы, ткнулся в шею. По ее щекам бежали слезы, она судорожно цеплялась за его руки, и плакала, плакала, плакала…
Он сам не понимал, что с ним творится. Он шептал ей на ухо что-то успокаивающее, что-то говорил, гладил ее чудесные волосы, наплевав на осторожность, а она уже лишь чуть-чуть вздрагивала, да иногда еле слышно всхлипывала. Его губы коснулись ее обнаженного плеча, и он почувствовал, как она замерла, и напряглась. Губы скользнули выше, к шее, еще выше, к уху. Когда он лизнул мочку уха, она судорожно полу выдохнула, полу застонала, по ее телу прошла волна дрожи. Его голова все еще кружилась, но ее удар был тут уже не при чем, жар волнами поднимался снизу живота и захлестывал его с головой, дыхание прерывалось. Одежда стала тесной и горячей, его руки все требовательнее ласкали тело под тонким шелком платья. Она откинулась к нему на колени, ее голова запрокинулась, и их глаза встретились. Он смотрел в ее зеленые глаза, и ему казалось, что он тонет в зеленых омутах, откуда нет возврата. Она смотрела на него со страхом, надеждой, и бесконечной доверчивостью. Он еще успел разглядеть, что у нее на глазах практически не было краски, и слезы не оказали на макияж своего разрушительного воздействия, что рядом с правым крылышком носа у нее есть маленькая, очаровательная родинка, что ее замечательные, выразительные ресницы самые натуральные, а не накладные, а потом их губы слились в поцелуе. Она может быть совершенно не умела целоваться, но он этого попросту не заметил, ведь он целовал самые прекрасные в мире уста. Сама собой соскользнула вторая бретелька платья, а затем и оно само. Теперь они сидели лицом друг к другу, и целовались, целовались, целовались… Она закрыла глаза, полностью отдаваясь в его власть. Медленно и нежно он поднял ее руки вверх, и она тут же заложила их за голову, выгнулась дугой, прижимаясь к нему своей идеальной грудью. Одной рукой он поддерживал ее за талию, не давая опрокинуться, вторая же в это время ласкала ей живот, опускаясь, все ниже и ниже. Осторожно, словно боясь его напугать, ее пальцы скользнули к вороту его рубашки, потом ниже, еще ниже, расстегивая пуговицы одну за другой. Ее дыхание обожгло ему шею, затем ее зубки прикусили мочку уха, язык пощекотал шею. Весь мир сузился для него до ее тела, ее дыхания, ее страсти. Больше не было ничего, было только бесконечное приближение к чему-то запредельному, невероятному, чудесному. Он обхватил губами ее затвердевший сосок, и почувствовал судорогу наслаждения прошедшую по ее телу. Тем временем ее руки разделывались с его одеждой, и ласкали тело, вызывая каскады волшебных ощущений. Дыхание участилось и стало стоном наслажденья. Он поднял ее на руки и перенес на широкий диван, чуть помедлил, расстегивая пряжку ремня. Она протянула к нему руки, а ее глаза лучились безмерным, бесконечным счастьем.
***
Еще не проснувшись до конца, он осознал, что все еще жив. Как в калейдоскопе промелькнули картинки прошедшей ночи. Он вспомнил невероятное блаженство, какого еще не испытывал никогда в жизни, неутолимую страсть, и неутолимое желание. Потом он проснулся. Ее не было рядом, но ее одежда так и валялась по всей комнате. Он встал, позвал ее по имени. Тишина. С возрастающим беспокойством он бросился искать ее по всему отнюдь не маленькому ''люксу''.
Он нашел ее в ванной. Она не могла сделать это где попало, только в ванной, где проточная вода уничтожит большую часть беспорядка. Вода была только чуть розоватой, и от нее шел пар. Он стоял, и все пытался рассмотреть ее лицо, но у него ничего не получалось. Бездумно он поднял с пола выпавшую из ее пальцев опасную бритву, и положил на полочку под зеркалом. Вернулся в комнату, оделся. Потом долго-долго сидел, обхватив голову руками, и тупо смотрел в экран выключенного телевизора. Голова была абсолютно пуста. Наконец он принял решение, подумал о том, что надо бы надеть свежую рубашку, и тут же забыл об этом. Налил себе из первой попавшейся бутылки, выпил все в два глотка, и даже не почувствовал вкуса. Потом он подошел к окну, и прислонился к нему лбом. Где-то далеко внизу неслись машины, а у него в голове метались только две мысли. Одна о том, что она выполнила задание, а вторая – что скоро всем будет все равно свежая на нем рубашка или нет.
ЩЕЛЧКИ
Вот она! Сколько раз вижу ее, столько раз сердце в пятки бухает. Плавно, как манекенщица, нога за ногу, идет, аж под ложечкой сладко ноет. Вроде и не красавица, но улыбка, но глаза, но… но… Ангел!
В горле моментально пересохло; куда девать руки?! Чертова сигарета – сколько раз вот так, якобы случайно я ее здесь поджидаю, столько раз мне сигарета и мешается.
ЩЕЛК
Сигарета летит в урну. Она уже в десятке шагов. Строгая, со сдержанной, словно наклеенной улыбкой. В глазах холодок, и что-то вроде жалости. Ну еще бы – сколько раз я здесь 'случайно' курю, столько раз она делает вид, что не заметила никакой закономерности. Походка откровенно блядская, две верхние пуговицы расстегнуты выставляя напоказ слишком многое для такой деловой женщины, какую она из себя строит. Родинка на левой стороне груди явно не натуральная – вчера она была выше сантиметра на полтора.
ЩЕЛК
- Здравствуй, Сережа.
Господи, какой голос! Она! Со мной! Поздоровалась! И – голову даю на отсечение – не просто, как с остальными, а как-то иначе. И глаза. Темные, глубокие, нежные. Тону.
Едва сглатываю комок, и кое как сиплю:
Здравствуйте, Маргарита Пална.
Она стоит. Стоит и смотрит. Ради этих двух секунд все блага мира отдам. А она приостановилась, словно плывя мимо, и смотрит, смотрит, смотрит.
ЩЕЛК
Ждет. Ждет когда я открою ей дверь. В глазах насмешка, и какая-то садистская игривость. Взмах красивых длинных ресниц, словно бы 'ну?'. Я тяну руку, берусь за сталь и тяну дверь на себя. Рука, мокрая от пота, скользит по зеркалу металла, и я сжимаю пальцы сильнее. Дверь, новая и тугая, нехотя открывается. Она дожидается пока я распахну створку во всю ширь.
Спасибо, Сереженька. Ты настоящий джентльмен.
Еще одна приклеенная дежурная улыбка. Стерва.
ЩЕЛК
Пожалуйста, Маргарита Пална!
Она входит и я иду за ней. Сердце поет. Когда ей открывает дверь кто-то другой она рефлекторно придерживает створку рукой, словно боится, что дверь отпустят в самый неподходящий момент. Когда ей дверь открываю я – никогда. Она просто идет. Она – мне – доверяет.
Вот и вахта. Она привычно здоровается с охранником.
ЩЕЛК
Здравствуй, Алик.
Алик – здоровенный амбал с широким шрамом через весь череп – скалится в ответ. Тупая обезьяна – на заднице скоро камуфляж треснет, по роже чуть слюни не текут. Похотливая горилла.
Здрасьте, Маргарита Пална. Раненько вы сегодня.
Вот образина, еще и взгляды насмешливые бросает. Неужели думает, что я совсем тупой?
Работа, Алик. Нельзя же персонал заставлять ждать, - в голосе смех.
Издевается, сука. Даже тупорылый Алик все понял, и опять на меня пялится. Ладно.
Идем дальше, к лифтам. Она сама нажимает кнопку вызова, ждет не оглядываясь на меня. Не замечает. Не замечает, но ногу отставила чуть в сторону, да еще как-то так, что юбка обтянула все, что только можно словно резина.
Лифт динькает и створки расходятся. Ведь нарочно вызвала самый тесный из трех!
ЩЕЛК
Она входит в лифт.
Сереженька, тебе на какой?
На какой мне? Так это что же, мне – с ней, в ЭТОМ лифте?! Раньше как-то всегда выходило, что вызывали один из двух больших лифтов, а не этот коробок. С замирающим сердцем вхожу следом, голова кружится.
Шестой, - так хочется сказать, что восьмой. Ей ведь туда… Но я не могу ей врать! Она же мне верит!
Ого, так это я тебя еще и провожаю!
Створки сходятся, на секунду ноги вдавливает в пол. Она так близко, она совсем рядом. Ноздри щекочет запах ее духов, такой тонкий, едва уловимый. Изысканный. Я боюсь шевельнуться и почти не дышу. Она переступает с ноги на ногу, и на секунду ее грудь прижимается к моему плечу. Яркая вспышка в голове, ставший уже привычным ком в горле, жар по телу.
ЩЕЛК
По спине сбегает струйка пота – в лифте душно. В нем всегда душно, даже когда едешь один. Нос щекочет запах дорогих духов и моего собственного пота. Динь! Двери лифта расходятся.
До свидания, Маргарита Павловна. Привет Светлане передавайте.
До свиданья, Сереженька, - в голосе и глазах легкое изумление. Я никогда не передавал через нее приветов другим женщинам.
Она давит кнопку, и двери закрываются, но я уже иду по коридору. Кажется на последок она вскинула брови – как же так, ОНА еще не уехала, а верный паж Сереженька уже удаляется по коридору показав спину?
В коридоре прохладно, я вытираю лоб. Завтра суббота, и я ее не увижу. А потом воскресенье. Два дня жизни.
ЩЕЛК
Два дня мучений
ЧТО-ТО С ЧЕМ-ТО…
Обычно все значимые события в моей жизни происходят под символом метеоритного дождя – столь же неожиданно, ярко и быстротечно. Этот раз переплюнул все остальные и по яркости, и по неожиданности. Самым весёлым оказалось то, что все события начались 1 апреля – в день Дурака, и, размышляя теперь об этом совпадении, я часто думаю, что «за этим что-то кроется!» Вся надежда только на то, что закончились они уже 2 апреля, и Дураком быть всё же не придётся. Что ж, надежда – она такая тварь, что всё последней норовит помереть…
Поначалу я её даже толком не разглядел – в толкучке тесной прихожей это было немудрено. Они приехали вдвоём – Ангела и Оксана – на день рожденья к Алексу ажно из Москвы, причём Ангела, в основном, приехала к Леониду, живущему здесь, в Питере.
В прихожей, где вообще-то хватало бы и двух человек, толпились четверо – девушки, Лёнька, и я у дверей, с сумкой на плече. Все мои мысли были заняты тем, что все уже собрались, а у нас ещё конь не валялся. В смысле, за пивом ещё предстояло бежать, причём весьма оперативно, так как народ постепенно начинала мучить благородная жажда.
За первый рейд к ларькам мы припёрли тридцать бутылок пива и кучу фруктов. На второй рейд я не пошёл – оба Алекса, один из которых и был именинником, решили сбегать сами, и у меня, наконец-то, появилась свободная минутка. Тут-то всё и началось…
Я рылся в необъятных недрах компьютера, запивая это дело пивом, и убивал время до часа «Д». Попросту – ждал, когда позовут к столу, а рядышком на диване тусовались девчонки – две близняшки, Натали и москвички. Меня всегда интересовало, каким непостижимым образом девушки умеют находить между собой общий язык? По-моему, если вместе сойдутся англичанка, русская и испанка, то языками они будут чесать ничуть не хуже, чем у себя по домам с подружками, неведомо как преодолевая языковой барьер. Здесь же все были свои, из первой и второй – сиречь северной - столиц, и, соответственно, вовсю кипели междусобойчики, перемежающиеся смехом. Компьютер мне порядком надоел аж по двум причинам. Во-первых, пытаться что-то найти в чужом компьютере почти то же самое, что искать какую-нибудь мелочь в шкафу, в котором не наводил сто лет порядок, а во-вторых, искать было нечего – каталог «Games» оказался наредкость похожим на то, что тут было год назад, на прошлом бирдринкинге, по поводу дня варенья Алекса. Словно комп. и не включали…
Плюнув на всё, я решил включиться в беседу, и разбавить маленько сложившийся девичник, и тут меня ждал первый сюрприз. Поговорка о том, что «лучше девчонки могут быть только… её подруги», неожиданно получила подтверждение. Москвичек можно было охарактеризовать так – симпатичная и очень симпатичная. Когда я услышал, что у Лёньки появилась девушка в Москве, я слегка обалдел – о «междугородней любви» я слышал, но не думал, что когда-нибудь увижу её воочию, а когда мне сказали, что они долго-долго общались исключительно по интернету, то я решил, что пойти на такие жертвы можно было только из-за девушки необычайной красоты и необыкновенного ума. Теперь я расплачивался за такие свои думы лёгкой неразберихой в голове. Обе они были очаровательны! Одна в очках, другая – без. Одна с короткой стрижкой, другая с длинными волосами. Одна молчаливая, другая – наоборот. Мне пришлось долго разбирать, кто из них двоих кто. Из-за убеждения, что Лёнькина девушка должна быть самой красивой, я, как говорится, «поймал клинка» - я точно знал, что она не носит очков, но та, что в очках, с короткими светлыми волосами, казалась мне куда симпатичнее и милее. Разобрался я с этим просто – сказал себе, что на вкус и цвет, так сказать… Тем более, что мой вкус, мягко говоря, немного странноват. Я могу подряд слушать “Kiss”, “Iron Maiden”, Бетховена, Высоцкого и «Эру». А уж о девушках вообще говорить не приходится – например, терпеть не могу косметику. Особенно – помаду… По-моему, она не подчёркивает, а скрывает настоящую красоту.
Успокоив душу, таким образом, я включился в беседу, и тут меня ждал второй сюрприз. Через несколько минут шуток, загадок и подколок Оксана показалась родной и близкой, словно знакомы мы были давным-давно. А потом сюрпризы, приятные и не очень, посыпались, как снег зимой.
День рожденья Алекса был интересен тем, что у нас не было стола. Вообще. В прямом смысле этого слова – прямо на полу, на клеенке стояли блюда с салатами, бутылки и свечи, а мы сидели вокруг на мягких подушках, снятых с дивана. Мне подушки, конечно, не досталось, потому как все уже давным-давно сидели вокруг «стола» и облизывались на изобилие, пуская слюнки. Меня это не особо и огорчило, потому как сидеть слишком долго я не собирался, а если недолго – можно и по-турецки посидеть. Кстати, если при этом расположить пятую точку не на полу, а на пятках, то получается вовсе недурственно…
Но не тут-то было. Едва я пристроился, словно заядлый йог, как Оксана похлопала по подушке рядом с собой.
-Садись.
Приятно, конечно, но воспитание – то ли слишком хорошее, то ли слишком плохое – не позволило стеснить ее.
-Да ладно, я пешком постою.
Тут бы дело и закончилось – мое дело предложить, ваше дело отказаться – но Оксана оказалась не так проста. То ли мысли мои прочитала, то ли сработала знаменитая женская интуиция, но она снова хлопнула по подушке.
-Садись. Я на тебя специально место оставила, - причем сказано это было чуть-чуть возмущенным тоном, мол, ах ты, наглец, я тут место «забиваю» на двоих, а ты еще имеешь наглость пытаться отвертеться. То, что надо! Актриса!
Так я и оказался рядом с ней, что подняло мое настроение, да и температуру в комнате на парочку градусов. Свечи, шампанское и очаровательная девушка рядом – ну что еще надо? Шампанское… Шампанское она не пила. И пиво. И вообще ничего крепче «Боржоми» в рот не брала. Не девушка, а сплошной очаровательный сюрприз!
Настала моя очередь проявлять галантность, или наглость, что во многих случаях одно и то же… Вместо того, чтобы просто есть из одной тарелки – уж и не знаю, как так получилось, но тарелка у нас оказалась одна на двоих - я решил ее покормить самостоятельно. Она приняла это, не моргнув глазом, и весь оставшийся вечер я имел удовольствие подносить вилку к ее идеальным губам.
Весь кайф поломал Алекс, возникнув, как черт из табакерки с бутылкой шампанского в руках, которой он многозначительно тряс. Не успел я моргнуть глазом, как раздался хлопок, и над нами пронесся небольшой тропический ливень из пены. Романтично, елки-доски, принять душ из шампанского, особенно, если рядом сидит такая красавица, как Оксана! Впечатление тут же подпортил огромный кусок пены, шлепнувшийся на мои кудри. Он моментально превратился в шампанское, и глаза дико защипало. Пришлось ретироваться в ванную. Едва я вернулся, как снова попал под поливной дождь из новой бутылки. Это было уже слишком, а самым обидным было то, что «дождевик», заведующий бутылкой, оставался совершенно сухим. Пришлось подправить это недоразумение посредством собственного бокала. Куда там до меня какому-то Жириновскому! Изогнутая коса благородного напитка наискось пересекла грудь возмутителя спокойствия, тем самым восстановив баланс сил в природе. Отстраненно подумалось, что гулянка переходит в оргию, едва-едва начавшись. Ну и пусть. Главное, что рядом со мной сидит Оксана, а остальные могу удавиться, если что не по ним.
Примерно в это самое время проявил себя мой маленький друг, живущий под крышей моего мозга. Я сам старательно выпестовал и вырастил его циничным и жестоким. Этот мой внутренний голос частенько проявлялся в самое неподходящее время, говоря весьма здравые и, по большей части, неприятные вещи. Он-то и ломал кайф весь вечер и всю ночь. «Идиот» - шептал он мне в оба уха, - «На каком свете живем? Она ж из Москвы, а ты даже не из Питера – из пригорода. Да и мыслимое ли дело чтоб у такой-то девушки парня не было?!»
Я, конечно, отвечал, что мыслимое, но зерна сомнения уже были брошены в весьма благодатную почву. Вообще-то этот голосок можно было заставить заткнуться, вот только зачем? Если уж перед самим собой откровенным не быть, то перед кем тогда?
А гулянка все разгоралась. В неверном свете свечей по стенам, словно обретая подобие жизни, извивались тени танцующих, музыка обволакивала со всех сторон, отдаваясь в каждой клетке тела, а за окнами сгущалась тьма.
Мне было хорошо.
-Потанцуем ?
Здесь впервые я понял, что значит настоящий танец. Она не просто танцевала, она танцевала страстно, одновременно подчиняясь и уводя партнера за собой. День Варенья постепенно превращался в сказку. Только мой сосед по черепу не мог не опошлить все на свете. Он выдал мне строки Цоя:
Там за окном
Сказка с несчастливым концом
Странная сказка…
Послав его куда подальше, туда куда обычно и посылают, я решил просто насладиться танцем. К сожалению музыка когда-нибудь заканчивается… закончилась и эта. Отпускать ее не хотелось, но пришлось. Не последний медляк в конце-то концов.
И действительно он оказался не последним. Не только для меня, кстати. Есть у меня такая дурная привычка – весь вечер танцевать преимущественно с одной партнершей. В результате я часто обламываюсь – ребята ведь тоже не дураки с красивой девушкой потанцевать. Так было и на этот раз – половину медляков мне приходилось пропускать, коротая время с бутылочкой пивка. Однако и тут не обошлось без сюрпризов – к чему бы это? Видать к перемене погоды…
С удивлением я понял, что испытываю нечто похожее на ревность, чего со мной уже давным-давно не случалось. Это было и хорошо и плохо одновременно. Плохо потому, что еще чуть-чуть и можно было вступить на дорожку нешуточных чувств, и прочих далеко идущих поступков. А хорошо потому, что давненько у меня ничего такого не наблюдалось, и уже несколько месяцев я плескался в какой-то вялой апатии, и в пофигизме ко всему на свете… из которой я и стал потихоньку выплывать на Алексовом Дне, в основном благодаря ЕЙ.
Музыка то умолкала, то снова ввинчивалась в уши воем гитар, грохотом ударников, и электронными ритмами. Кружились пары. Бесновались одиночки.
Центр цивилизации плавно перемещался из комнаты на кухню, и обратно. На кухне спасшиеся из «музыкальной шкатулки» занимались всем, кроме танцев – вели философские диспуты, травили анекдоты, поглощали остатки салатов, наконец, а когда чувствовали приток свежих сил, то галопом по Европе неслись обратно в комнату, где либо тискали девушек под Scorpions, либо колбасились под нечто тяжелое и злобное.
Сюрпризы, как повелось с самого начала гулянки, решили проявлять себя там, где их вообще-то не ожидаешь. Пришло время неприятных сюрпризов – я заметил, что один из Алексов очень уж часто оказывается около Оксаны. Вообще-то, как мне показалось, он прошелся абсолютно по всем девушкам на предмет наличия наименьшего сопротивления, но этот факт был мне глубоко фиолетов. Едва я это заметил, как сам собой возник вопрос о дальнейших действиях. Мой Демоненок Хранитель был тут как тут: “Надо это дело нафиг пресекать ! И побыстрее…” Я никогда не был экспертом в таких делах, а посему избрал самый прямой и простой путь, благо что с Алексом мы не первый раз вместе пиво пьем. Я вызвал его на балкон, и в двух словах объяснил ситуацию. Закончилась эта беседа несколько неожиданно, а именно игрой “кто дальше кинет бутылку?” Под глухие хлопки лопающихся бутылок мы хохотали как два идиота, и все стало выглядеть немного веселее. А около Оксаны он больше не крутился. Хотя, может просто очень удачно шифровался – он ведь хуже Штирлица!
Совершенно неожиданно, в очередной раз, танцуя с Оксаной, я оказался награжден за свой недавний подвиг. Если вкратце, то она угостила меня бананом… А если подумать, то становится ясно, что в медленном танце руки заняты партнером, и угостить кого-то чем-то можно лишь одним способом. Тем, который когда-то пропагандировала реклама какой-то там жвачки. Очень надо сказать приятный способ… До сего дня меня такими шуточками не баловали, и я просто офигел. Крыша капитально ехала тихо шурша шифером – мне все еще не верилось, что это было на самом деле. Особый кайф ситуации придавало то, что Оксана была совершенно трезва, и от осознания этого простого факта башню сносило еще круче.
К сожалению, танец вскоре закончился. А потом закончилось вообще все. Резко, неожиданно. Москвички и Ленька собрались уходить. Ну вот, дождался…
Стало тоскливо, словно волку под полной луной, захотелось выть. Не позволил мне этого сделать мой Демоненок – Хранитель. «Кретин !!!» - возопил он – «Адрес бери! Говори, что напишешь! Проси писать в ответ ! ». Все же никому я своего Демоненка никогда не отдам – он хоть и пакостник, но зато, какой умница!
Адрес она писала мне собственноручно, в тетрадке по «Финансам и Кредиту», которая оказалась в моей сумке. И вот – короткий, целомудренный поцелуй, и ВСЕ… Конец всем печалям, концам и началам…
Весь остаток ночи мы провели на кухне, и мне все было пофигу. На столе трепетал огонек свечи, все вокруг приобрело оттенок ожидания, и какой-то обреченности. Я ждал. Ждал и мечтал. Но так мечтают влюбленные и поэты, глядя на яркую искорку звезды где-то в вышине, не подозревая о том, что она может быть уже погасла многие миллионы лет назад. Но эта искорка БЫЛА! И спасибо ей уже за одно только это…
НАСЛЕДНИКИ
Акт творения начался, и завершился. Ничто сгустилось, и превратилось в нечто, в космосе запылали звезды, запущенные по своим превосходящим всякое воображение орбитам. Словно обоженная глина мир принял свою новую форму. Тот, Кто Творил был непогрешим, и един. Он был Вселенной. Фактически Он создал сам себя в титаническом процессе, длившемся бесчисленные эоны времени. То, что было ДО исчезло, было замещено иными, молодыми пространствами, иными законами и правилами бытия. Но ничто не длится вечно, и новый, едва созданный мир стал рушится под собственным весом. Так, началась гибель Вселенной, и так она родилась в очередной раз, осев, словно груда рыхлого песка - сохранив содержание, но изменив форму. Именно тогда и распался Единый, распался на мириад иных сущностей, несущих в себе частицу изначального совершенства. Словно искры от погасшего костра распространились они - могучие и неразумные - по вселенной, зажигая там, куда падали свое пламя. Таким было начало. Многие эоны вселенский Хаос кипел во всех обозримых пространствах и измерениях, и в нем резвились Наследники Единого. Вселенная старела, и они старели вместе с ней, и, взрослея, они становились мудрее. Они зажгли на множестве звезд жизнь, и вложили в нее такой разум, какой несли в себе - несовершенный, но могучий. Вселенная бесконечна, и места в ней нашлось всем с лихвой. Наследники творили жизнь, каждый по своему образу и подобию, сообразно тому, каким был каждый из них, и не вмешивались в дела своих сородичей. Шли эоны, и Вселенная менялась. Огоньки жизни загорались и гасли в глубинах космоса, могучие цивилизации вставали и рушились, почитая Наследников, как единственных Богов, и каждый уголок Вселенной был столь же похож на все другие, сколь разительно отличалась жизнь на различных планетах.
Несовершенные Наследники совершенного Творца творили несовершенную жизнь в несовершенной Вселенной.
Белокожие гигантские обезьяны, живущие близ темной звезды, поклонялись и боготворили Арлана, Творителя Жизни, Защищающего От Света, и добывали в копях громадные глыбы агата, из которого строили свои города. Разумный разноцветный газ, обитающий в промежутках между звездами, там, где гравитационные потоки искажали само пространство и время, возносили то, что можно назвать молитвой, такому же, как они, бестелесному и безымянному Богу. Растительная жизнь в глубинах холодного океана плела тончайшие сети чувств и эмоций. Разумные звездные скопления, диаметром во множество световых лет, грезили в своих бесконечных снах, меняя цвет отдельных звезд в зависимости от того, что им являлось. Сочащиеся соком грибы, растущие на стволах исполинских деревьев в вечно темном и сыром лесу, постигали тайны математики, и абстракций. На бескрайних пустынях, под светом четырех разноцветных солнц, существовала раса непревзойденных мастеров, обладающих хитиновыми телами, и восемнадцатью суставчатыми ногами. Под толщей льда на планете свободно дрейфующей в космосе полуразумные жидкие металлы в вечном танце создавали и уничтожали удивительные сплавы. Бестелесные мысли, наделенные индивидуальностью, пронзали эфир запредельных пространств, наполняя его тем, что изредка являлось другим галактическим расам в видениях и грезах. Раса отражений, живущая в зеркалах ледяного мира, веками гримасничала, искажая действительность, и, в итоге, меняла ее.
А Вселенная старела.
И чем она становилась старше, тем сложнее Наследникам было создавать жизнь.
Что-то утекало из пространства в иные сферы бытия, оставляя сонмы Богов без материала.
Это знаменовало собой приход новой эпохи, эпохи борьбы. Звезды гасли, и многие расы погибли вместе с ними, иные уничтожили сами себя, некоторые просто выродились, и о них напоминали только дикие звери, в которых они обратились. Наследники не оставили это без внимания, и стали еще ревностнее охранять своих детей, защищая их от всяческих невзгод.
Те же Наследники, кто лишился всех своих пасынков, начали с завистью смотреть на более удачливых собратьев. Во многих местах бескрайнего Пространства вспыхнули вселенские битвы между Наследниками, и в этих битвах сгорали целые Галактики. Хоть Наследники и были всемогущи и бессмертны, но множество их было низвергнуто туда, откуда нет возврата, за пределы всех пространств и времен, где они должны были скитаться Вечность, дожидаясь очередного изменения Вселенной, когда они смогут вырваться из бескрайних просторов пустоты и хаоса, где они оказались, или изменится, и переродится в нечто новое, как и их прародитель.
Эпоха борьбы закончилась, когда Наследникам стало ясно, что биться больше не за что - не осталось во всей Вселенной больше жизни, и не из чего было ее сотворить. Да и самих Наследников осталось немного. И тогда все уцелевшие собрались рядом с планетой, на которой последней была создана жизнь из тех малых крох, что когда-то еще были в Пространстве.
Мало их было, и каждый из Наследников был древнее самого Времени. И вот вместе они раздули из едва заметной искорки неверное пламя человечества. Люди, так назвало себя молодое племя.
Не на долго хватило согласия у Наследников - каждый хотел стать Единственным, каждый хотел быть Богом для горстки живущих. Тогда был заключен негласный договор между Наследниками - Договор о запрете сражений, потрясающих основу Вселенной. Но никто и никогда не сможет запретить Наследнику дышать в мир, и окидывать его взглядом, навевая обитателям сны, смущая их разум, и принося им откровения из тех сфер, которых они никогда не смогут постигнуть.
И по сей день идет незримая борьба за человечество - люди сами, не зная от чего отстаивают свои религиозные идеалы с оружием в руках, и сами не понимают откуда идут виденья наполненные Истиной и Светом. А вокруг Земли на всех уровнях бытия кружатся в своей пляске Наследники, которым дано уже неисчислимое количество имен.
Вот тот, кого когда-то называли Осирисом. Он создал в жаркой пустыне города, напоминающие ему о восемнадцатиногих мастерах далекого пустынного мира. А вот тот, кого гораздо позже назвали Буддой - медлительный философ, созерцающий недоступные смертным пространства. А это насмешливый Астарот, хранитель мудрости. Он никогда не посягал на человечество сам, лишь помогая другим. Его время еще не пришло, он терпелив. А вот тот, кто однажды спустился на Землю, приняв человеческий облик. Он смог многое, но был убит людьми, и потратил бессчетные века, возвращаясь оттуда, куда был заброшен своей смертью в человеческом обличье, и когда он вернулся незнающие страха Наследники содрогнулись от ужаса увидев изменения, которые произошли с ним на этом пути. А это бестелый мыслитель - бесконечный поток чувств и эмоций беспрестанно овевающий своим дыханием людей, дарующий вдохновение поэтам.
Волею случая маленькая планетка стала пуповиной, удерживающей вместе пласты мироздания, и вихри титанических сил все быстрее кружат в эфире вокруг нее, грозя разорвать тонкую ткань Вселенной, и привести к ее преждевременной гибели. Как легендарное яблоко раздора Земля лежит в полном покое в самом центре космического торнадо поднятого борьбой Наследников. Долго ли еще выдержат невидимые скрепы? Ничто не вечно и их выносливости тоже придет конец, и Наследники это знают, но никто не захочет уступить. Каждый хочет победить, каждый хочет назваться Единственным, и тем самым приближает гибель всего. Что произойдет, если Вселенная разрушится раньше, чем завершится очередной цикл ее развития? Этого не знает даже Изначальный, но этот катаклизм близится. Вселенная стара и пуста, и вот-вот откроются прорехи, ведущие в запредельные и чуждые пространства, и настанет конец Бытия.
ПОЮЩИЙ КИБОРГ
Объект – Мартин Росин
Резолюция – уничтожить
Место – концертный зал ''Атланта''
Время – 22 ноября, выступление Коджи Росин
Дополнение – использовать кибернетического двойника
Утверждено к исполнению.
Впервые я увидел ее в тесном боксе, по ту сторону толстого, одностороннего зеркала. Она сидела ко мне в пол-оборота, и лениво листала журнал. Я вглядывался в знакомые по фотографиям и телепередачам лицо, со смутным желанием найти различия между ней и оригиналом. Естественно никаких различий не было – я смотрел на Коджи Росин, видел ее волосы, ее шею, ее тонкие пальцы с ухоженными ногтями. Мне стало противно. Мне всегда становится противно, когда я гляжу на этих полу людей, зависших где-то посреди бесконечности.
Это продолжалось лишь миг. Один короткий миг, а потом она взглянула мне прямо в глаза. Она не могла меня видеть, не могла слышать, но словно в ответ, на мой взгляд, она встала и сделала шаг на встречу. Один только шаг – больше не позволяли стены бокса – и прижала ладони к зеркалу. Ее губы зашевелились. Я не услышал ни звука, но я хорошо читал по губам. ''Выпустите меня''. Почему-то мои руки начали дрожать. Они всегда начинают дрожать, когда киборг впервые говорит. Это слишком неправильно – делать разумные машины. Еще не правильнее – держать их разум в тюрьме. Это слишком страшно – говорить с живым существом из холодного металла, видеть фантазию там, где должны быть лишь биты информации, чувствовать душу там, где ее нет, и быть не должно.
Ее глаза все смотрели на меня сквозь толщу зеркальной преграды, и в этих кусках пластика было столько жизни и столько боли, что мне стало ее жаль. Обычно я гоню от себя всякие чувства, стараюсь вести себя как доктор с пациентом, но с ней я проиграл битву еще до начала. ''Зачем я здесь?'' – ее губы задавали мне вопрос, который мог задать лишь человек, который только человек мог осмыслить.
Через силу я отвернулся от окна, взял себя в руки, и задал одному из ''белых'' вопрос столь же бессмысленный, сколь и традиционный:
Кто она?
Один из ''белых халатов'' широко улыбнулся.
Киборг, конечно.
Ему не понять нас, тех, кто не работает с киборгами, а общается с ними. Ему даже невдомек, как мы боимся, что на вопрос ''Кто ты?'' киборг ответит: ''Человек''. Ему непонятно, почему ни у одного из нас нет семьи, детей. Но ведь он работает с мотками проводов, шестернями и золотой проволокой, а мы – с псевдожизнью, которая зачастую живее нас самих. Он придет домой к живой жене, отложив до утра вольтметр, а я, идя домой, буду гадать кто же на самом деле человек – киборг, с живыми пластиковыми глазами, или наркоман под забором, чья жизнь давно уже не жизнь. ''Кто ты?'' – очень простой вопрос. Ответ на него куда сложнее. А в тайне все мы боимся, что однажды машина спросит нас: ''Кто я?''. Я до сих пор не знаю, что ответить, если вдруг…
''Белый халат'' широко улыбается, показывая белоснежные зубы.
Желаете ознакомиться с результатами последней проверки?
К черту, - устало отвечаю я, - Она в порядке.
''Белый'' пожимает плечами – ему приказано следовать моим указаниям, и он следует. Да, киборг может разорвать меня на части, но это мои проблемы. В конце концов, каждый имеет право на самоубийство.
Я закрываю глаза и часто-часто вдыхаю и выдыхаю воздух. Забыть, забыть все. Сейчас мне предстоит поединок с машиной, которая может быть вовсе даже и не машина.
Я шагаю к двери, спохватываюсь – чуть не забыл – достаю из кейса сосновую плашку, с три раза стучу по ней. ''Белые халаты'' улыбаются. Что ж, пусть. Все мы немного суеверные сумасшедшие.
Она ждет меня в боксе. Я не первый посетитель здесь, но, наверное, последний. Она молчит. Они всегда молчат – что может сказать подопытная свинка профессору? Заговариваю я.
– Привет. Меня зовут Бобо Хейленгер, - имя выбрано с таким расчетом, что она нигде больше его не встретит, и избежит лишней путаницы в своих мозгах из платиновой проволоки, - А ты кто?
Она молчит, но в глазах появляется надежда. Мне становится страшно. Я всегда боюсь первых слов, боюсь кусков пластика так похожих на живые глаза.
Я двойник Коджи Росин, - все верно. Она только двойник. Для нее было бы слишком большим шоком встретить саму себя.
Ты хочешь погулять?
Она лишь киборг, только лишь киборг. Но почему она так неуверенно протягивает мне руку? Почему ее глаза такие большие и доверчивые? Почему она такая живая?
Ночь. Свет фонарей. Если поднапрячь воображение, то можно представить, что это действительно парк, а не его имитация. Я держу ее под руку, и пытаюсь понять – кажется ли мне, или ее действительно волнует мое прикосновение. Надо говорить, но слова застревают в горле. Такого со мной еще не было.
– Что это там? – ее голос полон детской заинтересованности.
Я слежу за ее взглядом.
Звезды. Это звезды.
Звезды, - словно эхо повторяет она, - Звезды. Они красивые…
Меня начинает трясти. Киборг, говорящий, что звезды красивые. Что она ответит, если я ее спрошу ''Кто ты?'' Я не спрашиваю. Она уже ответила.
Мы подходим к скамейке, на которой было бы так хорошо сидеть влюбленным в любом другом парке. Но мы не влюбленные.
О чем можно говорить с киборгом? О чем можно говорить с живой девушкой? Об одном и том же. Но какая тогда между ними разница? Никакой?
Она сидит рядом. Сидит и вдыхает полной грудью прохладный ночной воздух. Она наслаждается звездами. И моим обществом она тоже наслаждается. Но она же киборг! Киборг!
Псевдо-Коджи склоняет голову мне на плечо, и я обнимаю ее за плечи. Мне кажется, что я сошел с ума, что я тяжело болен, но рука все так же обнимает ее. Она же киборг. Разве? Под пальцами теплая, живая плоть. Да, она – киборг, но я сжимаю в объятиях настоящую, живую девушку.
Я не знал сколько времени прошло, но я успокоился. Удивительно, но мне уже давно не было так хорошо. Голова Коджи все так же лежит у меня на плече, моя рука все так же обвивает ее плечи.
Коджи, спой мне.
Коджи Росин певица. Она будет петь в ''Атланте'' для своего отца, и еще сотни гостей. Только тогда она будет уже другой, чуть изменившейся. Она будет мило болтать с гостями, чмокать отца в щеку, пить шампанское, петь. А когда придет время…
Спой мне что-нибудь.
Пока это время еще не пришло.
Что я должна спеть?
Я не знаю, что ей ответить. Кто она? Девушка? Киборг? Что ей сказать?
Я сильнее прижимаю ее к себе.
Спой то, что тебе хочется.
Ее учили всем известным песням – гости, наверняка, попросят исполнить что-нибудь кроме песен самой Коджи. Что она выберет, девушка-киборг? Коджи запела.
Я задрожал, дыхание сорвалось. Я знал эту песню. Я уже когда-то слышал ее. Она пела. Что должно было перемкнуть в ее мозгах, что бы она выбрала именно эту песню? Щемящую, безнадежную, рвущую. Что так раздирало электрическую душу киборга?
Коджи пела. Я слушал.
Меня всего колотило, словно от холода. Она все понимала, все знала. Она была живой. Живее всех тех кукол, которые тысячами заполняют улицы.
Я вскочил со скамейки и бросился прочь. По щекам текли слезы. Сколько можно? За что мне все это?
Я слепо бежал по дорожке, рыдания душили меня. Потом я долго стоял, прислонившись лбом к дереву, и часто-часто дышал. Губы тряслись.
На контрольном центре я увидел ее снова. В последний раз. Она опять была в боксе, опять смотрела на меня сквозь одностороннее стекло. И пела. Я невольно читал по губам последние строчки, и мои собственные губы шепотом подпевали ей, сливаясь в унисон с этим безмолвным криком.
Я прижал ладони к стеклу и прошептал:
Коджи…
Сзади подошел ''белый халат''.
С вами все в порядке?
Да… Да, конечно, - как и тогда я с трудом отвернулся от
окна, - Она пройдет. Не будет никакого подозрения. Реакции практически человеческие.
Спасибо за проверку, - ''белый'' отвернулся и нажал какую-то кнопку, - Хорошо, ребята, готовьте ее. Проверка дала ''добро''.
Я опять повернулся к окну. Коджи была все еще там. Я прижался лбом к стеклу, закрыл глаза.
Коджи… Коджи… Ты все-таки настоящая…
Когда я открыл глаза ее уже не было.
ЧУДЕСНЫЙ ОСТРОВ
Есть на свете чудный остров.
В летние месяцы он похож на изумруд, так он зелен от сочной, свежей листвы. Летом в его лесах раздается музыка ручьев, они звенят, как колокольца, перекатываясь с камня на камень. Птицы перекликаются друг с другом, и их голоса вплетаются тонкой нитью в мелодию леса, а ветерок шаловливой рукой взъерошивает тонкие листья, и их шелест музыкален, словно звучание тончайших серебряных струн. А если спустится к берегу, туда, где море вспенивает свои барашки, то можно послушать мелодию прибоя. Можно поднять с песка большую раковину, прижать ее к уху, и услышать, как перламутровые завитки вторят песне моря своим далеким и таинственным шелестом. Песчинки на пляже то же поют свою тихую песню, песню шуршания и шепота, песню о том, как прекрасно лежать под ласковым теплым солнцем. Поднявшись на небольшую горушку можно послушать веселую песню маленького водопада. Послушать, как струи чистой воды разлетаются веселыми брызгами, ударившись о камни, и – клянусь вам – в этих звуках можно услышать смех!
Это и правда чудный остров, остров на котором все поет. Поет на разные голоса, из которых складывается одна стройная мелодия.
С неба падает звезда. Яркая, злая звезда, видимая даже на дневном небе. По началу она совсем незаметная, но с каждой секундой она все ярче, и остров замолкает испуганный ее недобрым светом. Звезда падает у самого берега, и ее окутывают клубы пара. Морская вода испаряется с криком, со стоном, она вскипает на раскаленном металле, и кричит, словно от боли. Песок с хрустом мнется под гигантской тяжестью, и этот хруст похож на хруст ломаемых костей. Это ракета. Опаленная, почерневшая ракета, рухнувшая прямо с небес.
Спустя время один из люков падает наружу, и поднимает тучу грязных брызг. Вокруг ракеты по воде расползается грязное маслянистое пятно, плывет мелкий мусор. Капитан первым спрыгивает в прибой, и ноги, закованные в тяжелые ботинки, скрываются в воде почти по колено. Следом за ним появляется Помощник, Навигатор, Энергетик, Доктор, Биолог, Инженер, и Юнга. Восемь человек. Люди стоят в неглубокой воде, и смотрят. Смотрят на море, смотрят на песок, на небо, на лес, за которым есть невысокая горушка с веселым водопадом, на мягкий пляж, на пушистые облака над головой. Наконец один из них говорит:
- Как тихо…
Капитан дает знак двигаться, и люди ступают на песок.
- Оружие наготове, здесь могут быть хищники.
В руках у каждого тяжелый излучатель, на поясах различные военные мелочи от ножа до гранат. Юнга зачерпывает полную пригоршню песка, и ссыпает его тонкой струйкой в другую перчатку. Песок робко искрится в лучах солнца, и Юнга звонко смеется.
- Господи, этот остров прекрасен! Столько световых лет космоса, и наконец-то ветер! Вы чувствуете этот ветер?
Он подставляет ветру лицо, и тот ласково треплет его волосы своей бесплотной рукой, выдувает из раструба излучателя музыкальную ноту, гладит по загрубевшей коже лица.
- Юнга! – голос Капитана подобен металлическому пруту ударившему по стеклу, - Я приказал быть наготове!
Юнга нехотя поднимает излучатель, на лице написано разочарование. Он с огромным удовольствием скинул бы с себя десантный комбинезон, и растянулся на ласковом песке, или влетел с разбегу в пенящиеся волны.
Отряд неторопливо движется к лесу, трое в охранении держат под прицелом всю окружающую местность. Биолог обламывает ветку с куста и внимательно рассматривает ее.
- Пахнет мятой. Очень похоже! Понюхайте.
Веточка идет по рукам. Энергетик даже не понюхав, передает ее Капитану, тот Доктору. Доктор растирает лист между ладонями, нюхает.
- И, правда, почти как мята. Будьте осторожны, сок может оказаться едким, а наши антиаллергены могут не подействовать.
Юнга вдыхает новый запах полной грудью, и снова широко улыбается. Веточка пахнет мятой, и еще чем-то очень знакомым, но неуловимым. Пахнет самым лучшим летом детства. Юнга понимает это только тогда, когда Инженер, покрутив веточку в руках, бросает ее под ноги.
- Вперед!
Отряд движется в глубь острова. Под тяжелыми ботинками хрустят сочные стебли местных растений, Навигатор то и дело отмахивается от больших красных бабочек, которых привлек красный наплечник его десантного костюма.
- Биолог, черт тебя подери, сделай что-нибудь с этими тварями! Они могут быть ядовитыми!
Спустя секунду бабочек сметает белое облачко стандартного десантного аэрозоля, и словно разноцветные лепестки цветов они дождем падают в траву.
- Взять образцы, - приказывает Капитан, - По возвращении на корабль сделаем анализ.
Биолог и Доктор, под прикрытием лучеметов остальной группы, консервируют мертвых бабочек в пластиковые контейнеры. Юнга украдкой берет с широкого, пожухшего от аэрозоля листа мертвую бабочку, и расправляет на ладони. Бабочка большая, с оранжевыми крыльями, и почему-то Юнге очень грустно оттого, что она мертва. Он осторожно, словно боясь повредить тонкие крылья, кладет ее в траву, и долго-долго смотрит на мертвое насекомое.
- Капитан, мы взяли двенадцать образцов насекомых, и шесть образцов местной флоры.
- Вперед!
Отряд снова двигается вперед, и только Энергетик тихо бормочет себе под нос:
- Тишина, как в космосе… Не нравится мне это.
Спустя некоторое время отряд выходит к журчащему ручью, и Капитан командует привал.
- Жарко, как в аду, - Помощник вытирает вспотевшую шею носовым платком, - Эту воду можно пить?
Биолог с доктором проводят экспресс-анализ воды. Юнга, присев на нагретый солнцем валун, расстегивает на груди комбинезон, и снимает обе перчатки. Капитан неодобрительно поглядывает на него, но замечания не делает.
- Воду можно пить, чиста, как слеза младенца.
Юнга зачерпывает ладонью прохладную воду, смотрит, как в падающих с пальцев каплях играет солнце. Капли падают в воду, и каждая играет свою ноту. До, ре, ми… Юнга подставляет пальцы течению, и ручей весело поет ему - до, ре, ми, фа, соль… Он подбрасывает вверх пригоршню хрустальной влаги, и капли дождем выпадают на его смеющееся лицо, напевая - до, ре, ми, фа, соль, ля, си!
- Хрена с два ее можно пить! – Инженер с громким всплеском опускает свои герметичные десантные ботинки в воду, и наслаждается прохладой, - На Новой Сельве нам тоже сказали, что фрукты безопасны, после чего шестерых парней сожрала изнутри какая-то местная зараза.
Доктор смотрит на Биолога, тот пожимает плечами:
- Никаких вредных вирусов, или микроорганизмов вода не содержит, в очистке не нуждается.
Доктор кивает соглашаясь:
- Вода чиста, содержание неорганических примесей в приделах нормы. Я бы сказал, что минеральный баланс идеален.
Энергетик сплевывает прямо в ручей, и провожает взглядом уплывающий вниз по течению плевок.
- Почему же так тихо?
Помощник сбрасывает ранец, и извлекает пищевой рацион.
- Перекусим?
Капитан приказывает Юнге и Навигатору набрать дров для костра.
- Поджарим эту дрянь на настоящем огне, здешние деревья должны гореть без вредных выделений. Смотрите в оба, удаляться не дальше двадцати шагов!
Юнга идет в лес, почему-то ему не хочется идти вместе с Навигатором, он хочет побыть один. Это естественно, ведь они были заперты в тесной ракете долгие месяцы, но настоящая причина не в этом. Юнга просто хочет побыть наедине с чудесным островом, один на один. Он отходит сначала на пять шагов, и подбирает сухую ветку, потом еще на пять, и подхватывает небольшое полешко. На лицо возвращается улыбка. Ему на плечо садится птица. Юнга замирает, у самого его глаза длинный и острый клюв, но почему-то больше всего он боится спугнуть невиданную птаху с сине-зеленым праздничным оперением. Птица склоняет голову на бок, и говорит Юнге - «фьююююююють», немного ждет, и повторяет «фью-фьють». Юнга улыбается еще шире, осторожно проводит пальцами по шелковым перьям, и тихонько свистит. Птица склоняет голову на другой бок, и выдает целую трель. Из крон деревьев ей вторит товарка, потом еще одна. Юнга насвистывает несколько нот из какой-то старой, полузабытой мелодии, и сразу несколько птиц подхватывают незатейливое звучание, ветер шелестит листьями и травой, а откуда-то слышится робкий шепот ручья.
Звонкий и хлесткий удар топорика где-то поблизости прерывает пение, испуганная птица срывается с плеча Юнги, и исчезает в густой листве. Где-то совсем рядом Навигатор рубит дерево своим небольшим десантным топором. Юнга спешит обратно, хотя и знает, что ничего исправить уже не сможет, что уже опоздал. Его сухая ветка, и полешко смотрятся жалко по сравнению со стволом небольшого дерева, которое тащит из подлеска Навигатор. Вскоре посреди поляны весело потрескивает костер. Экипаж вальяжно растянулся на траве, и даже суровый Капитан уже не напоминает о безопасности.
- Неплохое местечко, - замечает Инженер, - Практически курорт. Никаких ядовитых растений, хищников тоже незаметно, пригодная атмосфера. По-моему то, что надо.
Навигатор кивает:
- Длительность суток практически равна земной, тяготение и давление тоже. По сути дела – планета близнец. Немного смущает эта гнетущая тишина, но, думаю, это временное.
- Сенсорное ожидание, - соглашается Доктор, - После тишины космоса мы подсознательно ожидаем от планеты лавины звуков, а в результате наши ожидания превосходят действительность. Шутка ли, отмахать четырнадцать световых одним прыжком.
Капитан рассматривает снимок острова сделанный с орбиты.
- Мы не знаем как выглядят другие места этой планеты, но судя по этому острову планета весьма гостеприимна. По своему опыту скажу, что если бы что-то могло случится, то оно бы уже случилось. Сколько сможет принять этот остров?
Биолог пожимает плечами, берет у Капитана снимок.
- Я бы сказал, что этот островок сможет принять тысяч десять человек. Остров небольшой, можно сказать крошечный, но если расположить комплекс вот здесь, а этот пляж использовать под посадочную площадку, то места вполне хватит. Думаю, процентов десять-пятнадцать леса мы сможем оставить под зоны отдыха. Например, вот эти два мыса замечательно подойдут под батареи прикрытия, а эта гора, пусть и невысокая, отлично подойдет на первое время для того что бы расположить на ней генератор поля. А вот здесь, на отмелях, должно быть полно рыбы, а даже если и нет, то на них можно расположить наши собственные питомники.
- Так что, мы нашли?
Биолог переглядывается с Доктором и Навигатором.
- Да, думаю, мы нашли. Это практически идеальное место для первого аванпоста. Предлагаю выходить на связь с Землей! Эта планета должна быть занята в кратчайшие сроки, уверен – она станет отличным источником ресурсов в этой войне. Хоть она и лежит далеко в стороне от изведанного космоса, но медлить не стоит.
Капитан кивает:
- Да, медлить не стоит. Выдвигаемся обратно к ракете, если у этой планеты и есть сюрпризы, то ничем не гаже, чем у той же Новой Сельвы, а и ее мы обломали. Проводим церемонию установки флага, сообщаем на Землю, и распаковываем шампанское. Сегодня разрешаю всем отдыхать.
На лицах появляются радостные улыбки, экипаж предвкушает выпивку, и несколько месяцев курорта в ожидании первой партии груза с Земли, и только на лице Юнги застыло какое-то странное выражение.
Отряд двигается в обратный путь, затоптав костер. Все радостно возбуждены, и предвкушают, как вечером откроют бутылки со спиртным, и отметят удачное завершение своей миссии. Первым Юнга сжигает Инженера. Направляет излучатель ему в спину, и Инженер исчезает в огненной вспышке.
- Что… - и Юнга сжигает Навигатора.
Капитан, самый опытный из всех, первым понимает, что произошло, и с криком «Ложись» бросается в заросли. Доктор растерялся, и его изумленные глаза, и похожий на букву «О» рот в один миг сгорают в третьем выстреле. Энергетик открывает ответную стрельбу, и Юнге приходится рухнуть в густой подлесок, спасаясь от смерти. Оскальзываясь на влажной траве он бросается бежать в лес, задержавшись только для того, что бы кинуть туда, где ревет излучатель Энергетика гранату. Спустя миг лес освещается ярчайшей бесшумной вспышкой. Излучатель Энергетика замолкает.
- Чертов псих! – Капитан изо всех сил старается увидеть Юнгу среди зелени, - Перекличка!!!
Спустя несколько секунд откуда-то раздается:
- Я! – Помощник.
- Я! – Биолог.
Трое. Только что их было восемь, и вот уже трое.
- Энергетик! – все еще не веря кричит Капитан, - Энергетик, мать твою!
Энергетик, убитый смертоносным излучением, во весь рост лежит там, где его настиг взрыв гранаты.
- Господи, да что же такое случилось с Юнгой? – потеряно шепчет Биолог, - Неужели предатель?
- Это планета, - Помощник, как и Капитан, вглядывается в зелень, - Это она свела его с ума. Не зря Энергетик постоянно жаловался на тишину. На этой планете тише, чем в открытом космосе, черт ее побери.
- Замолчите! – рычит Капитан – Мне плевать предатель он, или свихнулся. Отступаем к ракете, он может обойти нас, и попытаться уничтожить коммуникационное оборудование. Если мы останемся без связи…
Продолжать он не стал.
Трое, оставшихся в живых, двигаются сквозь лес к морю, поводя лучеметами из стороны в сторону. Из кустов неподалеку с шумом взлетает стайка птиц, и нервы Биолога не выдерживают. С невнятным криком он открывает огонь по кустам, словно стремится выжечь весь лес.
- Прекратить! – надрывно кричит Капитан – Немедленно прекратить!!!
Биолог не слышит, и через секунду Помощник, который попытался было схватить его за плечи что бы образумить, сгорает от шального выстрела. Еще прежде чем Капитан успевает что-либо предпринять на груди Биолога возникает яркая точка, и в момент прожигает его. Юнга стреляет с большого расстояния, и то, что он попал - большая удача. Теперь он один на один с Капитаном.
- Маленький сукин сын, - Капитан, вжавшись в землю, пытается понять, откуда ведется огонь, - Маленький удачливый сукин сын…
Юнга не видит Капитана, хоть и усиленно вглядывается в прицел лучемета. Капитан опытный боец, и теперь, отойдя от первого шока, он смертельно опасен. Юнга понимает, что шансы его с каждой секундой все меньше и меньше, но это его почему-то совсем не беспокоит.
Они встречаются у водопада. Капитан как раз переходит в брод неглубокую речушку, когда буквально в десятке шагов появляется Юнга. Встреча неожиданна для обоих. Капитан реагирует первым, и выстрел волной жара проходит у головы Юнги только потому, что Капитан оскальзывается на камне. Юнга слышит, как его волосы трещат сгорая, и все, что он может сделать это упасть на спину без разбора паля туда, где стоит Капитан. Юнга знает, что шансы попасть минимальны, потому что ствол лучемета задирается все выше и выше в небо, и ждет смерти. Но Капитан не стреляет. Юнга встает, и видит, что Капитан лежит в воде лицом вниз, а вокруг его головы расплывается темное пятно. Его убил камень, выбитый из скалы выстрелом Юнги.
Юнга роняет лучемет в высокую траву, закрывает глаза, и вдыхает воздух полной грудью.
Гарь.
Юнга оглядывается вокруг, в его глазах непонимание. Рядом с ним опаленный выстрелом куст, над водопадом облако пара, там шипят, остывая разогретые камни. Он идет обратно, туда, откуда пришел.
У ручья Юнга садится на камень, и смотрит в воду. Опускает пальцы в бегущий по камням поток, но ручей безжизненно струится мимо. На глаза Юнги наворачиваются слезы.
Он идет к берегу, и там, где был совершен первый выстрел видит птицу. Птица сидит на ветке, там, где ее настигло излучение гранаты. От радужного оперения не осталось и следа, она серая. Юнга притрагивается к крылу, и птица рассыпается, превращается в облачко сажи. Трава под ногами сухая и ломкая.
Юнга плачет, по запыленному лицу текут слезы, оставляя грязные дорожки. Ничего не видя он идет к ракете. Ракета лежит в почерневших прибрежных волнах, окруженная радужной маслянистой пленкой. На песке, подталкиваемый волнами, валяется мелкий мусор, смытый водой с корпуса. Словно снег на воде покачиваются хлопья охладителя.
Рыдая в голос Юнга входит в воду, и бредет по мелководью к горизонту. Вода все выше и выше. Юнга идет до тех пор, пока вода не скрывает его с головой
МЕТРО
Ленка была измучена и хотела спать. Пять пар подряд - это вам не шутки. Казалось, что пальцы до сих пор держат ручку, а глаза слезятся от стараний разглядеть что-либо на доске. Вагон тряхнуло, и Ленка шепотом выругалась, вцепившись в поручень. Народу в вагоне было немного, в проходе стояли всего несколько человек, но сесть было некуда. “Какие все-таки козлы эти мужики,” - горестно подумала Лена, - “хоть бы один уступил девушке место!” Мужики сидели и делали вид, что в упор не замечают уставшей студентки. Вагон снова тряхнуло, что испортило настроение окончательно. “Что-то долго едем,” - подумалось Лене при очередном толчке. Поезд несся по тоннелю и никак не мог доехать от Владимирской до Площади Восстания. “Может я настолько устала, что минута часом кажется?”
- Да елки-палки, что он тащится как удав по стекловате! - молодой человек, очевидно, тоже решил, что пора бы уже приехать.
Лена бросила взгляд в окно на бесконечную вереницу кабелей и подумала, что поезд вовсе не тащится, а скорее летит, как на крыльях. Она кинула взгляд на часы - 17.40... В 17.20 закончилась последняя пара, и выходило, что до станции метро она добиралась чуть ли не двадцать минут. В голову полезла всякая чушь, вплоть до мыслей о том, что поезд свернул не туда в бесконечной паутине подземных тоннелей. По скромным прикидкам поезд должен был идти не более пяти минут, потому что один Ленкин знакомый за пятнадцать минут умудрялся домчаться до Финляндского вокзала на электричку.
Люди в вагоне определенно занервничали. Мужчина в кожаном пальто попытался вызвать по внутренней связи машиниста, и от его громких реплик пассажиры занервничали еще больше. Машинист так и не отозвался. Лена приникла к торцевому окну и убедилась, что в соседнем вагоне тоже почувствовали неладное - женщина безуспешно давила на кнопку связи.
Да что же это делается...- раздался истеричный голос с другого конца вагона.
Со своего места вскочила престарелая женщина с таким видом, словно собиралась бежать... куда? Остальные переговаривались в полный голос, пытаясь найти правдоподобное объяснение происходящему. Ленке стало по-настоящему страшно, вой ветра за пределами вагона показался зловещим. “Вот сейчас мы куда-то несемся, - думала она - это страшно, но что будет, когда мы приедем ТУДА, куда несется этот проклятый поезд?” Она придвинулась поближе к центральному проходу, подальше от окон, за которыми простирались километры кабеля и стальные прутья рельсов. Напряжение в вагоне усиливалось, похоже, все подумали о таинственном пункте назначения, и не всем эти мысли пришлись по душе. Почти никто уже не сидел, люди со страхом смотрели в окна, словно кто-то мог наброситься на них из тьмы. Лену начала бить крупная дрожь, хотелось сесть, но заставить себя повернуться спиной к окнам она так и не смогла. Глаза начали болеть от попыток смотреть сразу в две стороны - она боялась, что за окнами мелькнет что-то, что объяснит, вселит надежду, а она пропустит. И вместе с тем прекрасно понимала, что ничего такого не будет, а если и будет, то на такой скорости она ничего не успеет разглядеть, но поделать с собой ничего не могла. Разговоры сменились молчаливым ожиданием. Ленка упорно гнала мысль, что поезд будет вечно мчаться по этому тоннелю, неся своих пассажиров сквозь века.
Движение поезда начало замедляться. Страх подкатил к горлу - вот и пункт назначения. Вопреки всему хотелось увидеть ярко освещенную Площадь Восстания, заполненную толпами народа, в нетерпении ожидающих не понятно куда задевавшуюся электричку. Поезд вылетел на станцию. За окнами потянулись серые колонны, уходящие к потолку. Темнота, тишина, пустота. С ужасом пассажиры взирали на погруженный в темноту вестибюль метрополитена, освещенный лишь светом из окон вагонов. Постепенно поезд останавливался, и Лена заранее боялась того момента, когда он остановится, и двери вагонов откроются, впуская внутрь чуждую тьму и холод. Поезд встал и двери с шипением открылись. В безмолвии люди смотрели на мрачную пустую станцию метро. Никто не хотел выходить, все подспудно ждали уверенного голоса: “Осторожно, двери закрываются”. Но также все чувствовали, что поезд уже никуда не пойдет, и эта погруженная во тьму станция метро его конечная остановка. Посадки не будет. Лена до рези в глазах вглядывалась в гулкий мрак за дверями вагона, стараясь рассмотреть хоть намек на пребывание людей, но видела только неясные тени и искаженные эхом зловещие звуки. “А если погаснет свет?” - эта мысль испугала ее больше чем перспектива одной шагнуть за двери вагона, но свет продолжал гореть, придавая станции сюрреалистичный, зловещий вид. Последней зацепкой, за которую цеплялось сознание, была надежда на то, что их найдут. Просто так поезда в метро не исчезают. Лена посмотрела на часы и не сразу поняла, что произошло - стрелки стояли ровно на шести. Она повернула руку, и стрелки упали к восьми часам. Все еще не веря, Лена поднесла руку к уху - не тикают.
-Что, не ходят? - это был парень в кожаной куртке, стоявший слева и вглядывающийся во мрак.
Лена отрицательно покачала головой.
-Мои тоже сдохли, - он продемонстрировал ей китайские иероглифы, в которые превратились цифры на его электронных часах, - так что вот... А какого черта!... Перед смертью не надышишься!
Он обречено вышагнул на платформу, сделал шаг вглубь, оглянулся. Медленно-медленно люди стали выходить из вагонов, озираясь кругом и вздрагивая от каждого шороха. Постепенно все сбились в кучу - человек полтораста.
-Где мы? - более глупого вопроса Лена не слышала, но ей самой до смерти хотелось его задать.
Трое мужчин отправились к голове поезда, чтобы узнать, что с машинистом.
-Эй, есть тут кто-нибудь?! - раздался громкий крик. Слова унеслись во тьму, отразились от стен и вернулись назад, словно искореженными игрушками. Больше никто не кричал. Из тьмы вынырнули двое из тех, кто ушел проведать машиниста. Развели руками:
-Нет в кабине никого. Пусто. - сообщили они шепотом.
-А где третий? - внезапно спросил паренек в кожаной куртке.
Лена почувствовала себя так, словно холодная пятерня провела по спине вдоль всего позвоночника. Те двое заозирались и с явным страхом отступили к вагонам.
-Только что сзади шел... Эй, ты где?!
В ответ принеслось только эхо. Люди примолкли, тишина сгущалась над головами. Лена внезапно подумала, что на платформу их выходило больше. Толкаясь и торопясь, люди бросились обратно в вагоны. Раздалось истеричное:
-Тоннеля нет, тоннеля НЕТ!..
Внезапно кто-то рядом дико вскрикнул и бросился бежать, едва не сшибив Лену с ног. Мужчина лет сорока выбежал из вагона и бросился куда глаза глядят, стукнулся плечом об угол колонны и канул во тьму. Звук его шагов постепенно затих, и в установившейся тишине стало слышно прерывистое дыхание кучки народа в вагоне. Хотелось плакать, хотелось по-детски спрятать голову под одеяло, где никто не достанет. Лена встретилась взглядом с тем парнем, у которого сломались часы, и он ободряюще улыбнулся ей. Улыбка вышла жалкая - сам он был бледен как смерть, но крепился изо всех сил.
-Где мой сын?! - закричала полная женщина лет сорока, - Игорь! Игорь!
Словно безумная, она озиралась по сторонам, ища своего ребенка. Лена смутно вспомнила, что вроде бы видела мальчика лет десяти, еще там, снаружи.
-Игорь! - женщина бросилась на темную платформу, - Игорь! Игорь!!!
Тьма поглотила ее и снова воцарилась тишина. Хотя какие-то звуки тоже были - тихо хныкал какой-то мужчина, прижимаясь спиной к дверям и затравленно глядя в распахнутые в царство страха и холодной тьмы. Машинально Лена сосчитала людей в вагоне - восемь человек. Всего восемь? Неужели в вагон зашло всего восемь человек? Она взглянула в торцевое окно - в соседнем вагоне словно манекены стояли пять - шесть человек и глядели во тьму. И это после того, как на платформе стояла толпа в полторы сотни человек! Ленкины пальцы до боли сжали поручень, колени сразу размякли и стали ватными, захотелось потерять сознание. Удержало ее то, что она еще больше боялась, что то, что забирает людей, придет, когда она будет без сознания. На негнущихся ногах она приблизилась к парню в кожанке, по возможности не отрывая взгляда от пустой платформы. Парень стоял прямо напротив двери и, не отрываясь, разглядывал мрак за бортом. За его спиной притаилась та пожилая женщина, которая одна из первых заметила неладное.
-С нами будет все в порядке, правда? - спросила Лена у паренька.
Она понимала глупость своего вопроса, но ей хотелось заполнить ужасающий вакуум этой нереальной ситуации, разрядить обстановку, поговорить. Вот он сейчас скажет казенное “конечно” и замолчит. И опять будет тягостная тишина и черный тихий и пустой вестибюль метрополитена, несущий неясную, и оттого еще более страшную угрозу.
-Не знаю, - отозвался он - хотелось бы.
Помолчал, поежился.
-Меня Виталий зовут.
-Лена, - по въевшейся привычке она протянула руку и добавила - приятно познакомиться.
Поняла, какую глупость сморозила и покраснела.
-Я предпочел бы познакомиться где-нибудь еще. Не здесь, а, скажем, на шумной, людной улице.
Шумные, людные улицы, площади, забитые народом, коммерческие киоски - неужели это не сказки, неужели где-то это есть. За какие-то полчаса Ленкина вселенная сузилась до размеров этого вагона, метрополитен же представлялся жутким и непостижимым космическим пространством. Лена неловко преступила с ноги на ногу, и оцепеневшие конечности подвели - ноги подломились и она чуть не упала. Виталик поддержал ее, но Лена все же больно стукнулась плечом о закрытую дверь. Чертыхнулась, выпрямилась и замерла от неожиданного, липкого ужаса, укутавшего ее своим покрывалом. Та престарелая женщина, куда она делась? Словно прочитав ее мысли, Виталий выдохнул:
-Пропала...
Ленке непреодолимо захотелось бежать, куда глаза глядят. К горлу подступил горький комок, она рванулась к открытым дверям, но что-то вцепилось в край шубы, не дало ступить на платформу, дернуло назад. Секунду она отбивалась, но потом обмякла и безвольно повисла у Виталика на руках.
-Ты что, дура, смерти ищешь что ли?
-Нет. Нет... - слабо пролепетала Лена и попыталась освободиться, - я в порядке. Не побегу.
Руки ослабли, но не отпустили. Лена взглянула за спину своему, без преувеличения, спасителю. Та половина вагона, что она увидела, была пуста.
-Мы что, одни остались? - дрожащим голосом спросила она. Виталик метнул быстрый взгляд поверх ее плеча, и, судя по расширившимся зрачкам и смертельной бледности, никого не увидел. Едва он начал поворачивать голову, чтобы взглянуть через плечо, Ленка дернула его за обшлага и дико взвизгнула:
-Нет! Не смотри! Там никого - мы одни. Смотри на меня, только на меня. Пока ты смотришь, видишь, он... они... ОНО не сможет забрать... увести... Смотри...
И он смотрел на нее, а она на него, в тусклом свете ламп, в пустом вагоне метро на жуткой, безымянной станции, среди мрака и тишины.
P.S. Особое спасибо Елене Григорьевой, которая позволила использовать свой образ при написании этого рассказа.
ВИРУС
Биолог подошел к Капитану.
Капитан, подтверждаю, – эта планета заражена вирусом. Вирус приближается к точке перелома.
В этот момент по трапу поднялся Наблюдатель.
Что-то случилось, Капитан?
Да, - кивнул Капитан, - обнаружен вирус.
Целая планета? – удивился Наблюдатель.
Да, - снова кивнул Капитан, - вся планета инфицирована. Эта планета, очевидно, была заражена в период Колониальных войн одним из кораблей Совета Девяти.
Биолог дотронулся до пульта, и на главном экране появилась планета. Наблюдатель молча смотрел на Капитана. Тот понял его без слов.
Полет будет продолжен в самое ближайшее время. Мы не можем игнорировать такую большую колонию вируса, это предусмотрено контрактом.
Наблюдатель кивнул и повернулся к Биологу.
Пока я не у дел, может объясните мне, что это за вирус. И почему ради него правомерно прерывание полета корабля находящегося в дальнем Поиске?
С удовольствием, - поклонился Биолог, - За более исчерпывающими сведеньями, разумеется, придется обратиться к Историку, но кое-что вам могу сообщить и я.
Итак?
Для начала погрузимся в историю. Конец Экспансии, начало Колониальных войн. Совет Девяти борется против колоний, пытающихся обрести независимость. Но все это вы, разумеется, знаете. Переломный момент войны настал, когда колонии стали потихоньку объединять флоты. Совет мог бы неограниченно долго сдерживать их агрессию, но о наступлении пришлось бы забыть. Именно тогда была дана директива Совета на создание средства борьбы с колониями. Так был создан быстропрогрессирующий, разрушительный вирус. Корабли Совета Девяти заразили им несколько колоний. Дальше реальные события и учебники истории расходятся. В учебниках сказано, что колонии передрались между собой, и флот Совета уничтожил большинство их кораблей и стерилизовал несколько планет. Но это не так. В действительности вирус уничтожил отдельные колонии и, ради собственной безопасности, остальные соседи стерилизовали их. Далее последовал ультиматум Совета, капитуляция части колоний, и уничтожение самых упрямых. Вирус же кое где уцелел.
Наблюдатель чуть поежился:
Что же это все же за вирус? Что он делал? Заражал население? Животных? Воздух?
Биолог отрицательно покачал головой.
Скорее он заражал планету. Планета, зараженная этим вирусом, обречена. Этот вирус чрезвычайно быстро распространяется, очень легко мутирует, и, самое главное, невероятно живуч.
Биолог пробежался пальцами по пульту. На экране появились какие-то странные возвышения, испещренные глубокими трещинами. В этих трещинах наблюдалась какая-то вибрация, словно зыбь.
Что это?
Одна из колоний вируса. Эти возвышения искусственного происхождения. Вирус создает себе нечто вроде термитников, или ульев. На планете несколько тысяч громадных колоний, и миллионы более мелких.
Но как он влияет на планету, на население? Почему колонии не смогли его уничтожить?
Биолог выключил экран.
Этот вирус не заражает, он уничтожает. Свою колонию он может построить практически где угодно. Продукты его жизнедеятельности отравляют все вокруг, но, что самое интересное, эти продукты весьма ядовиты и для него самого. Это обеспечивает постоянную мутацию, даже если внешний уровень радиации весьма невысок. Колонисты пытались травить вирус, облучать, распылять вакцины… Но где-то всегда оставалась крохотная колония, вирус в которой привыкал, вырабатывал иммунитет и снова размножался, доводя планету до перелома.
Перелома?
Этот термин обозначает определенный момент в развитии планеты, которая заражена вирусом. При переломе либо вирус уничтожает планету как таковую, либо на планете происходят такие катаклизмы, что меняется вся биосфера. Например, мы установили, что на этой планете уже был перелом, и скоро будет второй. Во время первого перелома, насколько удалось установить, планета почти полностью покрылась водой. Вирус моментально приспособился к новым условиям, и быстро восстановил свою численность. Когда вода стала постепенно опускаться, вирус перебрался обратно на сушу. Теперь он совершенно не похож на первоначальный вариант, но все еще сохраняет главные признаки. Излишне говорить, что население планеты погибло еще при первом переломе.
И что вы теперь хотите делать?
Дело не в том чего хочу я, - вздохнул Биолог, - а в том, что предписывает устав. Я бы хотел остаться тут, и воочию наблюдать перелом. А если планета уцелеет, то и дальнейшее развитие вируса, но, к сожалению, это невозможно. Устав предписывает взять пробу вируса, стерилизовать планету, и следовать намеченным курсом.
Заговорил Капитан:
Проба вируса взята, орудийные системы готовы…
****
Внизу, на планете Земля, ничего не подозревающие люди жили своими жизнями, спешили по своим делам, любовались звездами, влюблялись и ненавидели. А где-то в небе висел громадный космический корабль, и рука Капитана уже тянулась к красной кнопке…
ВОР
Эх, не люблю я господские дома! Хоть и богатые, хоть и поживиться есть чем, а все равно не люблю. Нет, те, что только что построены они, конечно, ничего, против них ничего я не имею, да только где ж их найти новые-то? Город он старый, раз в год может, что и строится, а так все старое, довоенное перестраиваем. Да и тут бы все ничего – старое, новое - да только господа в свои дома дерева хотят побольше – модно это у них нынче. Дерево в цене, везут из-за моря, вот и модно. Вот за это самое дерево и не люблю. Скрипит оно в самые неподходящие моменты, и чем старше, скажем лестница, тем чаще и паскуднее скрипит. А в моей профессии такой случайный скрип и последним стать может. Был я раз на каторге, хватило мне по самое не могу. Два года кайлом отмахал, шрам на пол лба заработал, да двух зубов лишился, вот и весь прибыток от той каторги. Правда надо сказать, что зубы вылетели дальние, так что улыбку дырами не уродует. А один из этих зубов так вообще гнить начинал, так что тому резнику, что мне его вышиб надо бы спасибо сказать, да только он уже лет шесть как помер бедолага от лихорадки.
Вот и стою я под такой лестницей, и думаю – идти, или не идти? С одной стороны на верху вроде тихо, стражи нет, темень непроглядная, а с другой, а ну как одна из полусотни ступенек запоет? Стража тут бдительная, аж сами Алые Мундиры, а значит, службу несут исправно, на посту не спят. Можно конечно до другого конца дома прогуляться – там черная лестница есть - как и положено каменная. Да вот только здесь – пол сотни ступенек преодолеть, а до черной лестницы шагов триста будет, да мимо окон, да по узкому коридору. А ночь как назло ясная, из окон лунный свет аж глаз режет. Нет, Марий, через дом идти тебе не резон. Ну, не резон, так не резон. Вроде выждал под лестницей, сколько надо, и даже больше, в доме по прежнему тихо, никакого переполоха – значит, взломанную ставню все еще не нашли, да и найдут ли еще не известно. Снаружи следов почти, что и нет, сама ставня закрыта, находится со стороны сада, в потемках. Так что успокойся, Марий, все идет как надо.
Мысленно трижды плюнув под ноги, я выбрался из густой тени, в которой прятался, и засеменил к лестнице. Осторожненько, осторожненько… Чтоб ни одна сволочная ступень не заскрипела, что б одежда не зашуршала, что б отмычки не лязгнули… Хотя по совести сказать волнуют меня только ступени, все остальное уже въелось в плоть и кровь – и кончиками пальцев складку плаща придержать, и отмычки поплотнее в пояс заткнуть, и под кольцо на котором они висят хлястик подсунуть, и кинжалом на запястье по стене случайно не царапнуть. Раз ступенька, два ступенька… Готово дело. Похоже обеденная зала. И в самом деле, вроде стражи нет, хотя кто ж этих Алых Мундиров знает, два их секрета уже обошел, так может третий как раз тут и есть. Хотя непохоже, непохоже. Ни шороха, ни дыхания. Они все же стражники, охранники, им неподвижно только на смотрах стоять, а это не то же самое что в темноте таиться вора подстерегая. Нету тут никого.
Зала оказалась большой, с большим столом в центре и десятком стульев вокруг. Но больше всего эта зала приглянулась мне тяжелыми портьерами на окнах, и толстым ковром под ногами. Спасибо, хозяева, удружили. Ах, да! Хозяина-то уже давно нет, только хозяйка осталась. Ну да ничего – спасибо вам, баронесса Ядвига, за толстый ковер на полу, и за тяжелые портьеры спасибо. А если к покупке сих прекрасных вещей, облегчающих жизнь простого вора, приложил руку ваш года два назад преставившийся супруг, то и ему нижайший наш поклон.
Столовые приборы все как на подбор оказались серебряными и золотыми. Два из них едва уловимо пахли чем-то сладковатым, их я вообще трогать не стал. Знаем мы эти штучки. Вору в темноте как определить что в руках у него – серебро и золото, или медь и латунь? Только на вкус. Кто поопытнее на вес определяет, кто позеленее - на вкус. Вот для таких кто в рот что ни попадя тянет и выставляют бдительные охранники на видное место дорогую вещь какой-нибудь гадостью сбрызнутую. Хорошо если не смертельной. По совести, говоря мне все эти сервизы и не нужны, выручка грошовая, а весят много, да и лязгают при каждом удобном и неудобном случае, но от лишнего куска хлеба отказываться – без штанов останешься. Вот и решил я сделать, как это среди нас называют, кубышку. Сложил все тарелочки с ножами и прочими вилками в мешок, заботливо переложив все это хозяйство подушечками набитыми сухим мхом, и задвинул под скамью в самый дальний угол. Буду возвращаться этим путем, и будут руки свободными – прихвачу с собой, а нет, так не очень-то и жаль.
А вот теперь самое важное и начинается, то, ради чего я, собственно говоря, сюда и забрался. План дома как перед глазами стоит – вот эта дверь открывается на короткую сторону Г-образного коридора, а за поворотом - вход в ту самую комнату, в которой за семью замками, за семью печатями лежит кое-что, за что кучу золотых, неистертых львов обещано. Деревянные лестницы я не люблю, а вот деревянные двери как раз наоборот. Лёгкие они, открываются неслышно, не то, что металлические. Те скрипят и визжат самым препаршивым образом, даже самые смазанные. То ли дело легкая деревяшка!
Осторожненько я отжал замок, и на пол пальца приоткрыл дверь. Эх, госпожа баронесса Ядвига, наше вам с кисточкой! Душевная вы старушенция! Двери деревянные, лёгонькие, петли с замками смазаны, ковры на полах! Еще б вам лестницы на каменные переделать, так цены б вам не было! А вот то, что свет из-за угла коридорчика виднеется это уже паршиво.
Я прокрался к самому повороту, и вынул из пояса незаменимую в моем ремесле штуковину. Денег за нее отдал страх вспомнить сколько, но ни разу не пожалел. На первый взгляд обыкновенное металлическое зеркальце на гнутой ручке каких на рынке за лев – пригоршня, ан нет! Зайчика солнечного таким зеркальцем не пустишь, даже если захочешь, и темноту оно как бы освещает. Стоишь в темной комнате где руку-то свою с трудом видишь, а в зеркальце все отражается если не как днем, то как в сумерках. Полезная, одним словом, вещица. Вот эта вещица мне и показала, что по обе стороны от заветной моей двери переминаются с ноги на ногу целых два аломундирника. Эх, ну один туда-сюда, но два-то зачем?! Вот незадача-то. Ближайший ко мне – седой уже, опытный вояка, пялится себе в противоположную стену, и в ус себе не дует. Тот, что подальше – помоложе. Усы отпустил, да только редкие они у него какие-то. И скучно ему смертельно, зевки с трудом давит. Ладно, справимся!
Тихо, что б мышь не проснулась я снял свою воровскую суму где весь инструмент, что в пояс не лезет, храню, и положил на пол. Теперь черед вот этой вот трубки с иголками. Вы, господа аломундирники, кухонную утварь зельями поганите, так и я кой какие зелья в запасе имею. Фонарь газовый на последнем издыхании, еле светит, тень на моем конце коридора вполне густая, так что оформим в лучшем виде. Теперь дело за малым – из-за поворота вылезти так, что б не заметили меня. На ярмарках и представлениях базарных, силачи гири поднимают, танцоры выплясывают, кулачные бойцы челюсти друг дружке сворачивают, а вот попробовали бы они один шаг растянуть минут на пять, а лучше десять, вот я бы на них посмотрел! Тень от солнца так перемещается – вроде и на месте стоит, а вот уже и на пядь сдвинулась. Так же и я из-за поворота выходил. После такого все мышцы жалуются, и не даром. В страже новобранцев отжиматься частенько заставляют на один-два, а потом говорят «один с половиной!», и стоят они так на полусогнутых, стонут. А ведь правильно заставляют! Еще и приседать так же надо, и наклоны делать, и… да много чего так делать нужно! И хорошо, что не делают – нам, ворам, живется спокойнее. А я вот делаю, и потому эти двое меня нипочем не заметят, хоть между нами неполных пять шагов, и видно меня, по совести сказать, достаточно хорошо.
Ну вот, я сижу себе спокойненько, прям на виду у этих двух олухов, им только головы чуть повернуть, а они звезды на небе считают! Сижу это, конечно, не то слово, поза у меня сейчас далеко не расслабленная, а скорее даже наоборот – половина мускулов звенит от напряжения, а вторую половину вот-вот судорога сведет, но теперь дело за малым, выбрать момент удобный. А вот и он, тот самый момент – старый, тот, что ближе ко мне, чуть качнулся на носки, и мне во всей красе открылась шея молоденького, а молоденький в этот же миг перенес вес тела на нужную мне ногу. Ох, сколько же труда я потратил, что б научиться пользоваться этой трубкой со стрелками! Хорошо учитель попался хороший, да и сама трубка сделана не абы как, а по всем правилам. Наверное, года два с лишком я с ней упражнялся, прежде чем в первый раз с собой на дело взял. Зато теперь без нее, как и без чуда зеркальца, на дело - ни ногой! Стреляю я не то что бы, но с пяти-шести шагов в откормленную шею стражника попаду, а большего в моем деле и не надо.
Стрелка попала туда куда я и метил – в шею. Пролетела, прям за загривком старого, может даже по волосам мазнула, и попала. При моем мастерстве в обращении с этой штукой метить во что-то более мелкое, например чтоб прямо под ухо, смысла не имеет. Попал, и ладно.
Заваливаться стражник стал именно туда, куда я и рассчитывал – на своего сотоварища. Стоит зелье плаченых за него денег, стоит, с ног валит на ура! Вот только старый моих ожиданий не оправдал. По моим-то расчетам, он должен был валящегося молодого подхватить. Хотя бы рефлекторно! Ан нет, опыт дело такое. Вон и рука уже к мечу тянется, и рот вроде открывается, что б тревогу поднять, и все тело в мою сторону подалось, что б туша падающего не придавила. Вот стервец старый, а! Всю песню мне сейчас изгадит! Еще ведь даже не понял что произошло, и с какого конца коридора беда грозит, а уже голосить готов. Ну да ничего, и с этим справимся. Мне, в общем-то, что так, что сяк действовать приходится одинаково – кинуться вперед, и царапнуть старого такой же иглой, какой я молоденького свалил, и ничем мне он помешать не сможет, когда я движение начал едва только понял, что попал куда надо и как надо. Беда вся в другом – как оба тела разом подхватить, что б не брякнулись они на пол с грохотом и шумом, что б весь дом не перебудили? Если б старый молодого поддержал, то я бы их разом двоих в объятья бы и принял, а так того и гляди по отдельности ловить придется. Хорошо хоть дверь сама по себе узкая, как в старину строили, так что и стоят они близко друг от друга. Была бы широкая, в полтора шага, как нынче модно, так совсем беда бы была. Эх, жизнь воровская, и чего только не случается! Получи старый прям по морде наотмашь, уж куда придется. Глаз бы тебе иглой не выцарапать, да как получиться.
Подхватил я их обоих, подхватил. Молодого у самого пола за шиворот сгреб, под старого бедро подставил, рукой в стену уперся. До чего же эти мундиры их красные штука поганая, зла не хватает. Обшиты для красоты всякими рюшечками за которые схватишься, а они под пальцами трещат, а за сам мундир еще поди схватись, он и не гнущийся почти от вышивки. Одно хоть радует, что ножны у них «домашние», без оковки, что б значит, шуму от них меньше было, сапоги мягкие, да и вообще железа не особо много. Вот что значит наемная стража в богатом доме, не то что уличные – на каждом железа по пол пуда. Такого со всем старанием тихо на пол не уложишь.
Ну, Марий, теперь счет на минуты идет. Если кто слышал хоть что-то, то прям сейчас и заявятся, а если не слышали, то отсутствие караула рано или поздно заметят. Нашумел-то я изрядно, но пока вроде тихо. А раз тихо, то работать надо. Замок в двери простенький, открывается на раз. Пошуровав отмычкой замок я действительно открыл. Комната темная, особенно после света газового фонаря, но выбора нет, надо прямо сейчас убедиться, что она в самом деле пустая, как и обещано. Тут уж на игры с иглами времени нет, кинжал в руку, и молись что б греха на душу брать не пришлось. Глаза у меня хорошие, к темноте моментом привыкают. Дверь за собой прикрыл, пару раз моргнул, и уже вроде как и видно все. Гостиная что ли? Маленький столик, цветы, несколько кресел. Пусто. Еще две двери с занавесями. Спальня. Кровать под балдахином застелена, значит точно нет никого. Вторая смежная комната – кабинет, как и положено кабинету со столом, и шкафом, набитым книгами. Не обманули, значит, в отъезде госпожа Ядвига на ее счастье. Хоть и милая она старушенция, которая правильные двери в доме держит, и замки с петлями регулярно смазывает, а пришлось бы мне ее, скорее всего, на свидание к мужу отправить проснись она не вовремя.
Прибрав по пути с туалетного столика несколько золотых перстней и тонкий браслет, я быстренько затащил мирно посапывающих стражников в комнату, прихватил свою суму, и вернулся в спальню. Вот он, тот самый портрет – пра-прадед баронессы, весь в шелках, руки в боки, надменный, словно не барон он вовсе, а самый что ни на есть король. И чего все богатеи так обожают тайники за портретами делать, ума не приложу. Тайник он же от слова «тайна» происходит, и делать его за такой приметной вещью, как за здоровенным портретом… нет, никогда я этого не пойму! Хотя по мне так пусть прячут, мне же лучше. А вот то, что тайник глупо расположен, совсем не значит, что никакой секретки тут нет. Я вынул из сумки бездымную лампу – тонкий прозрачный цилиндр – и с хрустом свернул крышку. Уж и не знаю, где эту плесень берут, но едва на нее попадает жидкость – обычная подслащенная вода, насколько я знаю – как трубка по всей длине светится довольно ярким зеленым светом. Минут десять светиться будет, а потом плесень подсохнет, и придется зажигать новую, но надо постараться что б одной лампы хватило, а то дорогие они больно. Тарелочки-то надо постараться прихватить все же, как раз на две-три лампы там и будет. Но это после, а сейчас – тайник!
Секретка оказалась там, где я ее и ожидал найти – тоненькая нить, которая непременно оборвется, если портрет неосторожно сдвинуть. С ней все просто, прижать ее кусочком смолы в том месте где она в стену к тревожному механизму уходит, и вся недолга, можно резать. Вторая секретка оказалась похитрее, не знал бы я что такие есть ни в жизнь бы не нашел. Портрет висел на маленьких тонких петлях вделанных в стену, и в нижней петле был сделан малюсенький шпинечек, который непременно надо было нажать, прежде чем портрет трогать. Нажал. Что еще? Неужели все? Я еще несколько раз внимательнейшим образом осмотрел портрет и стены рядом с ним, но ничего не нашел. Похоже действительно все. Хотя кто может знать наверняка? Помниться попалась мне одна секреточка оригинальная – дверца сейфа отполирована была до блеска, и если ее открыть больше чем надо, то свет лампы отражался от нее, и на что-то там алхимическое попадал, от чего это что-то начинало дымиться и вонять несусветно. Ох и драпал я тогда! Слёзы из глаз градом катились, кашель, полной грудью не вдохнуть… Еле ушел. А ведь был уверен, что все правильно сделал. Вот и тут, гадай себе, Марий, все ты заметил, или не все? Ладно, считаю, что все!
Ага, а вот и сам сейф, в стену вмурованный, с запором заморским. Надежный запор, ничего не скажешь, да только я с таких начинал еще. У них с годами и не меняется-то ничего, только сами задвижки толще становятся, да украшения подороже. А врезали-то запор в сейф уже у нас, судя по всему – металл замка и дверцы отличается! Ох уж мне эти графья-бароны! Если замок заморский берешь, то и сейф сам там же возьми! А лучше сразу все вместе. Надежнее будет. Нет ведь, надо вполне хороший замок врезать во вполне хороший сейф, что б получить полную нелепицу. Хотя тут-то как раз все ясно – сейф похоже фамильный, вся дверца в чеканке, да гербах, вон и не по нашему что-то написано. Сам я говорю на шести языках, понимаю с пятого на десятое еще столько же, а вот с чтением – беда. На родном еще кое как, а вот на остальных… Да и не надо мне, не торговец я, что б голову бумагами себе забивать. Мое дело отмычки, да ловкие пальцы. Рубить меня пока вроде никто не торопиться, так что секретки я, получается, действительно все нашел.
Замок, хоть и был моим, в общем-то, старым знакомым, доставил неожиданно много хлопот. Я аж взопрел весь пока вскрыл его. И так, и сяк пробую – ни в какую! Когда лампа уже меркла я наконец-то понял в чем дело, и от досады едва не выругался в слух. Все же учатся чему-то за морем, не зря свой хлеб едят. Механизм замка был, просто-напросто перевернут, чуть ли не вверх ногами! Первое и третье кольцо надо было вращать как обычно, а вот среднее – наоборот. Ключом это в три приема делается – в одну сторону вертим до упора, потом в другую, а потом, третьим поворотом, уже открываем. Раньше все в два делалось. А все же я умнее оказался, да оно и не мудрено – по сути дела замок-то каким много лет подряд был, таким и остался.
А вот и то, за чем я влез в этот дом – несколько конвертов, перетянутых бечевкой - доставить велено в целости и сохранности. И доставлю, а как же! На то и есть у меня внутренний карман из рыбьей кожи сделанный, что б такие вот драгоценные документики, случись что, никакой влаги не боялись, даже если в канал нырнуть придется.
В этот самый момент переполох и поднялся. Со двора крики истошные доносятся, двери хлопают, топот. Только почему-то все на первом этаже вроде… Я к окну приник, смотрю – нет, похоже не я виновник сего торжества. И верно, не я. Очень вовремя пожар начался, очень, будь он неладен! Вроде бы кухня в той пристройке расположена, из окон которой сейчас дым валит. Я как раз через нее в дом и попал. И что там загореться могло? Камень, да металл сплошной, как в любом порядочном доме положено. Неужели огонь из очага на кладку огнивца перекинулся? Если да, то попотеть им придется, огнивец он такой, просто так не загорается, но и гаснет неохотно. Да и в саму забитую дымом кухню только полный дурак которому жизнь не мила сунется. Я бы на месте слуг плюнул на все, поплотнее двери закрыл бы, и спокойно досыпал себе. Через день-другой огнивец прогорит, и останется только золу вымести, да проветрить хорошенько. Однако слуги, похоже, иного мнения. Бегают, суетятся, руками машут. А зачем спрашивается? Опасности нет, в кухне все каменное да стальное, искр огнивец почти не дает, так и пусть его горит. А вообще пусть делают что хотят, а мне выбираться отсюда надо. Только вот спрашивается как выбираться, раз весь дом на ушах стоит? Думай, Марий, думай. Пол дела ты сделал, так неужели вторую половину не сделаешь? Сделаю! Выбора просто нет другого – либо каторга, либо выбраться никем незамеченным.
Зелье, которым я угостил охранников, тем временем постепенно переставало действовать. И тот и другой беспокойно подергиваются в забытьи, бормочут что-то. Ладно, есть у меня снотворное на такой случай. С виду и не скажешь, что снотворное, так, кожаный мешочек песком набитый. Однако как только угостишь кого-нибудь таким по темечку, так засыпает как миленький! Вот и охранники уснули, им после иголок моих не больно-то много надо было.
Выскользнув из комнаты, я кинулся в ту сторону откуда пришел, там хоть дорога знакомая, да и тарелочки бросать несмотря ни на что не хочется – какие никакие, а все ж деньги! В трапезной было по прежнему темно, чему я несказанно обрадовался, достал из под скамьи мешок с драгоценной утварью, и побежал к лестнице. Только вот дальше-то что? Внизу шум и гомон, того и гляди по этажам побегут, а я тут как посредь чиста поля – видать тебя, Марий, со всех сторон.
И что меня только потянуло к стене приникнуть, да дыхание затаить, а ведь потянуло что-то… Есть у меня, да и у каждого, наверное, кто воровским ремеслом промышляет, способность одна, а у кого нет, так тот давно уже либо в канале с камнем на шее, либо в заброшенной штольне в мешок зашитый, либо кайлом камень в каторгах долбит. По всему дому крик и гам посредь ночи стоит, да мне все равно, потому что на другой стороне дома шум, а вот то, что едва слышно ступенька скрипнула, но прям под носом, так это ухо уловило. Еще сам не понял, что произошло, а уже в самую густую тень схоронился, и полой плаща укутался. Недобрый скрип, ох не добрый. Не скрипят так ступени под порядочными людьми, которые в своем доме находятся, ну никак не скрипят. Под хозяевами ступени стонут тяжело, протяжно, а под слугами поскрипывают торопливо, не голосят. Под стражником, который наступает твердо, да еще и железом обвешан, так и вообще дерево кряхтит, а тут ни то, ни сё, словно мышь пискнула. Так ступени только под татем ночным скрипеть могут, под вором, или убийцей. Скрипнет легонько ступень, словно и неуверенна, что скрипеть надо, и замолкнет. Ох, не с проста огнивец занялся, ох не с проста! И, чует мое сердце, что соратничек по ремеслу этот знает, что не один он здесь, ведь ставню поломанную наверняка должен был видеть, если через кухню, как и я, шел.
Заметил я его только потому, что сам в темноте полнейшей уже преизрядно проторчал, а он из коридора лунным светом залитого сюда сунулся. Ну хорош! Я себя хоть и мастером почитаю, но у этого молодца и поучится не грех, потому как кроме того случайного скрипа он ни шороха не допустил, а ведь чуть не бегом мимо промелькнул. Тихо, Марий, теперь себя не выдай, дыши в четверть груди, да плавно выдыхай, что б пыхтения не было, авось и не заметит тебя этот мастер пришлый. Это ж только в уличных сказках, что за стальной край на площадях рассказывают, воровская братия дружная, да стойкая, а на деле глотки мы друг другу режем так, что брызги летят, только успевай трупы вылавливать! Было у меня несколько таких встреч, когда лбами сталкивался с коллегами по цеху, и ничего хорошего, скажу я вам, ни разу не вышло из такой вот пикантности, как эти графья да бароны говорят. Да, дважды и сталкивался носом к носу - в первый раз еле ноги унес, на спине шрам до сих пор, наверное, виден, а про второй раз и вспоминать не хочу даже. Теперь вот третий раз приключился, будь он не ладен.
Был у меня на каторге знакомец один, шибко умный парень, его даже Умником прозвали, он меня еще считать быстро научил по-хитрому, что не всякий купец со своим абаком за мной угонится, так Умник этот объяснял как-то про шансы что-то. Вроде того, что если стальной край подбрасывать, то он вроде как поровну раз обоими сторонами вверх упадет. Ну, это естественно, если олух городской подбрасывать будет, уж у меня-то он хоть десять раз чеканкой вверх упадет, хоть десять раз гербом, но суть не в этом. Он говорил, что если на каждые сто побегов всего один удачный, то шансы эти, как один к ста получаются. Я по началу было спорил, что никто побеги не считал, ни удачные, ни какие другие, да и вообще неизвестно сколько их было на самом деле, побегов-то. Стражу рудничную если послушать, так вообще никто ни разу не утёк, а он все про свое, шансы считал. Что-то я все же уразумел из его объяснений, так что, думаю, он бы сказал сейчас, что шансы в третий раз носом к носу в одном доме с собратом вором столкнутся один к ста, или даже к двум сотням, а вон ведь как получилось - столкнулся.
Не заметил меня собрат вор, к двери прокрался, отворил тихонько, и к покоям баронессы проскользнул. Ну, Марий, теперь счет у тебя не то, что на минуты, на секунды идет. Баронессе Ядвиге и правда надо будет в храме претолстенную свечку поставить, если уйду целым. Замок на ее опочивальне заморский, самозакрывающийся, без ключа обходится – хлопнул дверью, и все, закрыта дверь. Вот благодаря этому чуду заморскому дверь я как ни спешил, а все же запер, так что сколько-то соперник мой на замок времени потратит, а там уж как пойдет. Обнаружит он там стражников бессознательных, так может и запаникует, шум поднимет, а может наоборот – угостит их еще по головам дубинкой на всякий случай, да преспокойно тайник баронессин проверит. А мне что так, что этак уходить надо, бумаги-то у меня, и отдавать я их никому не собираюсь.
Мышью, или тенью ночной, но скатился я по ступеням, под лестницу нырнул, и осмотрелся. Вот отсюда уже и голоса слышны, кто-то орет словно блажной, воды требует. Колодец на задках расположен, так видать там сейчас вся челядь и собралась, ведрами машет. Интересно, а что аломундирники поделывают? Есть у них инструкция на сей счет, или нет? Если в цепочку встали, ведра передают, то это одно, а вот если посты не бросили, то совсем даже другое. Да мне все одно какой-то другой дорогой выбираться придется, и чует мое сердце, что не миновать мне этого самого коридора, в который соваться не хотелось. Только тут я и приметил, что коридор алыми отблесками залит – видать загорелось что-то во дворе, куда окна смотрят. Ох, час от часу не легче… С одной стороны весь коридор луной освещен, а с другой – огнем. Нет, баронесса моя Ядвига, нельзя коридоры такие делать, ну никак нельзя!
Сплюнул я, да пошел себе. Нашего брата торопливость губит, так что, Марий, иди себе спокойно, без суеты. Ох, знал бы кто чего такое спокойствие стоит! Целых три, а то и четыре шага я на виду у всего честного народа был, пока перекресток коридоров пересекал, сердце в пятках колотилось. Толстяк по пояс голый, в одних подштанниках, чуть не в мою сторону посмотрел, принимая от кого-то ведро, а служанка так и вообще прям на меня смотрела. Вот ведь странные люди, суетятся, водой до красна раскаленную дверь кухни поливают, аж на полу лужу сделали, вроде бы и не сонные должны быть, а меня не заметили. А если кто и заметил, то был он я, или не был – уже и не уверен вовсе.
Зашел я за угол, спиной в стену вжался, слушаю. Нет, крики все те же, ругань, да брань. Не торопятся меня рубить, не заметили значит. А со лба пот течет, колени дрожат. Ведь на виду у всех шел, как по собственному дому! Ладно, Марий, хватит тебе отдыхать, впереди еще пять окон шесть простенков, по каждой стороне, и с одной стороны из сада стража смотрит, а с другой – челядь, что у колодца суетится. Я бы не побрезговал и ползком, да только колодец-то не бездонный, вот-вот вычерпают, а значит, к фонтанам садовым кинутся, а это как раз по моему коридору и получается. Да еще этот тать ночной где-то за спиной остался, кто его знает, как он выбираться решит, может этой же дорожкой и пойдет. Ох, баронесса, перехвалил я вас, ох перехвалил! Коридор с окнами в обе стороны, и окна – от самого пола, да до потолка, с решеточками фантазийными. Был бы муж ваш жив, вот он вам за эти ажурные решеточки-то выговорил бы! Вон, гнезда от старых решеток цементом забиты, раньше-то правильные решетки в окнах стояли, прутья в три пальца толщиной, десяток человек такой прут не вырвут.
Сплюнул я в который раз за сегодня, и пошел себе прям посередке коридора. Тут уж как повезет, видать меня, думается, прилично, как из сада, так и со двора. Можно бы к одной стороне ближе идти, только опасно это. Алые Мундиры они не зря хлеб с мясом едят, без лишних криков догонят, и прям сквозь прутья ткнут, а мне головой вертеть некогда, а на слух при таком гаме, что на дворе стоит могу и не услышать. Любопытство все же верх взяло, посмотрел, что же там такое горит во дворе. Оказывается коновязь у госпожи баронессы, модницы разэтакой, тоже из дерева была! И не маленькая коновязь, скажу я вам, с десяток лошадей сразу к ней привязать можно. Вот она-то и горела, пламя до самой крыши доставало. Видать жарко там, внутри кухни-то, где огнивец горит, раз стену так напекло, что дерево занялось. Если б мне кто сказал, что я аломундирнику удачи пожелаю – не поверил бы, но тут я от всего сердца пожелал, что б у него побыстрее получилось залить драгоценное заморское дерево, и что б вокруг хоть немного темнее стало.
Вот говорят про одних, что везучие они, и про меня так говорят, случается. Но ерунда все это, потому, что был бы я везучим, так не смотрел бы этот стражник сквозь решетку, пытаясь из сада, через коридор, рассмотреть что же там на внутреннем дворе происходит. Хотя, был бы я невезучим, так он бы меня первым заметил, и отскочить успел. На кинжал, и уж тем более на иголки с зельем времени не было, потому я без затей кинулся к нему, руки сквозь решетку просунул, да обнял его покрепче. Хрипит, в прутья руками вцепился, вырваться пытается, и я хриплю от натуги, давлю на шею ему, пытаюсь о решетку придушить. Только б он не вспомнил, что у него на поясе кинжал болтается! Если схватится за него, то все, пиши пропало - либо отпустить его придется, либо ладонь стали в кишки получить. Ох, сглазил я! Одну руку стражник от решетки отцепил-таки, по поясу шарить начал. Что делать, как спастись? Отпустил я захват, ухватил его за пояс покрепче, дернул на себя, да прям сквозь решетку промеж ног коленом и съездил. Да уж, не до кинжала после такого, не до того, что б шею свою спасать, всех дел и есть только звезды считать, что из глаз посыпались. Пока стражник рот разевал, да глаза на меня пучил, успел я не только его шею поудобнее на пруте стальном пристроить, но и руку которой он к кинжалу тянулся под мышкой зажать. Теперь всего и дел осталось, додушить его хорошенько.
Препаршивый из меня душитель, если честно. Душил я его, душил, а он все бьется, как рыба на причале, железяками своими об решетку гремит, рукой своей то в прутья норовит вцепиться, то до глаз моих добраться. Сколько времени прошло, пока стражник затих – не знаю. Самыми темными ночами, часами в кустах пролежав, всегда знал, сколько времени прошло, а тут – не знаю. То ли минута, то ли больше. Опустил я стражника на землю, пожелав попутно, что б жив он был, а не с шеей переломанной, и, чуть не бегом, к концу коридора кинулся. Только в темном углу, за портьерой у самого поворота, дух и перевел. Коновязь тем временем залить успели, рыжие отсветы с улицы исчезли, а вот переполох стихать и не думал. В тот самый момент, когда я пот с лица вытирал, и дыхание восстанавливал, на другую сторону коридора служанка с фонарем вышла. Меня ей не увидеть, фонарь у нее тусклый, а коридор длинный, а вот мне отсюда все видать. И увидел я то, что мне не понравилось. Там, под лестницей, что за перекрестком, под которой я хоронился, блеснуло что-то в отсвете. Не сталь, да и любой уважающий себя вор перед тем, как на дело идти все блестящее над свечой коптит тщательно. Глаза. Под лестницей таился соратник мой по профессии, и, приглядевшись, я даже смог среди теней фигуру рассмотреть. Сгорбился, сжался, что бы как можно меньше быть, а рука к плечу поднята – нож в ней, что б если служанка повернется неловко в шею его мигом ей воткнуть. Не дубинка, не удавка – по другому их держат – а именно нож. Я редко боюсь, но тут мне жутко стало, словно мокрой пятерней за шиворот залезли, и подумалось почему-то, что те два стражника не очнутся уже никогда. А служанка просеменила, поберег ее Бог, не оглянулась, с дверью в сад возится начала. Открыла, высунулась, и давай кричать, что б из фонтана воду несли. Не стал я дожидаться, пока суматоха и на том конце коридора поднимется, бросился бежать уже не таясь почти, благо окна если и есть в этом крыле, то небольшие. План здания я на зубок выучил, две двери меня еще от вольного воздуха отделяют. А вот и первая, портьерами тяжеленными занавешена. Замок на ней аховый, на пол минуты возни будет. Так, Марий, не торопись только, вот эта вот отмычка подойти должна. И верно подошла. Замок смазанный, провернулся легко, вот всегда бы так! Это не заржавленный какой-нибудь, который поет на весь дом, когда его открываешь. Да на такой двери замок особо хитрый и не нужен вовсе, дверь хлипкая, плечом высадить можно. Проскользнув в угольную темноту я дверь за собой закрыл, и не пожалел времени, что б запереть – Бог осторожных бережет.
Оказался я в крохотном зальчике, два окошка чуть не под самым потолком, в одно луна смотрит. Три невысокие ступеньки вниз, два шага, да три ступеньки вверх, вот и последняя дверь передо мной. Зачем такие зальчики нужны – ума не приложу, хоть не в первый раз встречаю. Мешки тут не поносишь, мигом ноги на всех этих ступенях перекалечишь, гостей не проведешь, уж больно невзрачно, не сложишь ничего, потому, как места мало. Нет, не понять мне этих богатеев! Да и ладно, не больно надо, выбраться бы только, а то в этой каморке как в мышеловке себя чувствуешь.
Внешняя дверь была такой, какой ей быть и положено – стальной, и с надежным замком. Правда, сейчас замок открыт, потому как заперта дверь изнутри на толстенный засов. Снаружи такую дверь открыть почти что невозможно, если кто изнутри засов задвинет, а вот выходить через них – одно удовольствие. Что бы засовы такие отодвигать тоже сноровка немалая требуется, и по уму бы его смазать надо, да времени уж нет. Приподнял я на волос стальной брус, и предплечьем в рукоять уперся. Неудобно, зато тихо, не визжит металл по металлу. Пядь за пядью, пядь за пядью, вот и сдвинул его в петлях, не нашумев, почти. Ну, Марий, совсем немного осталось – саму дверь отворить, да за ограду выбраться. В замочную скважину на такой двери не увидать ничего, потому как не сквозная она, и не услыхать, что там во дворе делается, поэтому выходить приходится наугад. Мне старые замки, со сквозной скважиной для ключа больше нравились, легче с ними было.
Вот когда я дверь приоткрыл, да нос наружу сунул, тогда-то и услышал похрустывание замка в двери, что за спиной осталась. Волосы на загривке чуть не дыбом поднялись. Это что же такое делается? Видать как-то тот вор с ножом умудрился в коридор за мной проскользнуть, до двери этой добраться, а теперь с замком возится. Ох, не хочется мне с ним встречаться, ох не хочется! Нутром чую, что если встретимся, то не на моей стороне победа будет, да и староват я уже для такого. Помянув всех Богов, какие только вспомнились, выпрыгнул я на улицу, под ясную луну, дверь закрыл, и даже не осмотревшись толком начал в замке отмычкой шуровать. Туда, сюда… Ни в какую! Не дается замок с ходу, хоть плачь, а время-то идет, вот-вот с той стороны неведомец плечом навалится. В тот момент, как мне уж померещилось, будто на дверь с той стороны налегли, провернулся механизм, и два обрезка металлического прута в свои гнезда прочно встали. Нет, все же правы те, кто говорит, что я везучий, ей-ей правы! А вот и подарок от меня, от вора Мария, бери да радуйся – обломил я отмычку в механизме, пусть теперь попробует открыть.
Ну, Марий, теперь, когда вроде время появилось, осмотрись хорошенько, а то стоишь ты перед дверью, и видать тебя отовсюду, как статую какую-нибудь посреди площади. Нет никого, ни челяди, ни стражи наемной, ни псов злых, что ночами в парки запускают. Ну, псов понятно, почему не видно – у Алых Мундиров своей псарни нет, а при собаках баронессы не несли бы они стражу в саду, побоялись бы. В овчарне собаки сейчас, небось воют от запаха дыма, мечутся. Не выпустил бы их кто-нибудь сердобольный, и без них непонятно куда деваться.
Пригнувшись, я бегом преодолел открытое пространство, и нырнул под деревья, в темноту. Осталось самое простое – через ограду перелезть. Эх, сколько же воров погорело на этом "самом простом", и подумать-то страшно! Алые Мундиры службу несут исправно, а значит пожар там в доме, или светопредстовление, стража, что изнутри ограды дежурит не денется никуда, и прежде чем эти пики высоченные штурмовать надо мне эту стражу обнаружить, и снотворным в мешочке угостить. Сюда-то я в другом месте пробрался, там, где ограда по скале проходит. Соскользнул по веревке хитрым узлом завязанной, дернул, и все – нет ни меня, ни веревки.
Ползком, на локтях да коленях, брюхом по грязи, да что б ни сума не звякнула, ни тарелки эти треклятые не бренчали, пополз я к ограде. Парк этот не широкий, шагов в пол сотни, только что б деревья дом скрывали, не любят богатеи, когда к ним в окна с улицы заглядывают. Но это ж днем пол сотни шагов, а если впотьмах, да ползком, да что б не хрустеть ветками, то они в тысячу превращаются. И стражник тут где-то, а может и не один. Если б не торопился я, если б на пятки незнакомец не наступал, то сбросил бы суму, да мешок с тарелками, плащ который среди деревьев только цепляется за все, и пошел бы себе лесок разведывать, не торопясь особо, а так придется нахрапом лезть, на удачу надеясь. Ну где ж ты, стража?! Ну не может быть, что б стражник смирнехонько сидел в секрете, когда под боком черте что происходит! Зарево от горящей коновязи наверняка видно было, да и шум со двора, от кухни, даже я слышу. Неужели сбежались на пожар? Нет, только не Алые Мундиры, уж у них с уставом строго. Здесь где-то секрет, причем не особо хитрый. А зачем стражнику, который должен изнутри вдоль ограды прогуливаться, и видом своим показывать, что ворам и хулиганам у этого дома делать нечего, хитрый секрет? Ему всего-то закуток нужен, откуда можно скрытно вдоль ограды посмотреть.
Эх, везучий я! Никогда теперь не скажу, что фортуна мне редко улыбается. Улыбается во все свои белоснежные зубы, на зависть всем улыбается! Едва не прополз я мимо секрета. Если бы не чихнул стражник, то, как пить дать, выполз бы туда, где деревья кончаются, прям ему на глаза. А там меня и сопливый мальчишка зарубил бы, много ли я сделать лежа на брюхе могу? Замер я, как камень, в который раз пот прошиб. До стражника было шага три, не больше. Скосив глаза я наконец-то увидел его – сидит себе прям в кусту, смотрит на ограду. Ну, теперь молчок, долго он так сидеть не будет, ему обход делать надо. И верно, встал стражник, закряхтев, меч в ножнах к поясу прицепил, дубину ремнями обмотанную взял, и вышел, не таясь на полосу травы, что между деревьями и оградой делают. А я прям на виду у него распластался. Если б знал он только, что вор здесь где-то, так точно б заметил меня, а так скользнул взглядом по зарослям, и побрел себе вдоль ограды. Только тут меня и отпустило, лбом в траву ткнулся, выдохнул, словно дыхание задерживал. Ну, да ладно, нечего раскисать, давай-ка, Марий, дело делай. Скинул я пожитки, пока стражи поблизости нет, и притаился за деревом. Сейчас стражник до конца своего участка ограды дойдет, перекликнется с соседом, мол, в порядке все, потом обратно пройдет, в другую сторону, что б со вторым соседом перекликнутся. А потом снова в свой секрет юркнет. Бывает, что у одного стражника несколько секретов, и по-хитрому он то в одном сидит, то в другом, только не тот это случай. Стражник в секрете и теплое одеяло, в которое кутался, оставил, и флягу то ли с водой, то ли с вином, и сверток с чем-то съестным, а значит, вернется именно сюда. Если и есть у него еще секреты, то не в этот раз он в них засядет.
Так и произошло, как я думал. Сначала прошел он в другую сторону, а потом к секрету направился. Эх, хорошо мое снотворное работает, безотказно! Стражник, наверное, так и не понял, что же произошло, рухнул, как подкошенный. А нечего шлем с головы стягивать, едва обход закончил, хотя удивительно, что он вообще его надел, обычно-то стража по ночам, да за оградой плюет на устав. Ну, кому хочется на голову холоднющий шлем посреди ночи напяливать? Лучше уж от командира лишний раз нагоняй получить. Ан нет, все же Алые Мундиры. Ну да мне все равно, хоть Алые, хоть какие еще, главное, что шлем он снял, и мешочек с песком по войлочному подшлемнику пришелся. Вот теперь и правда надо поторапливаться, потому как времени не так и много. Сосчитал я сколько он в одну и вторую сторону ходил, ну накинуть на это сколько он в секрете просидеть должен – нет так много и выходит, если посмотреть на ограду, и на пики поверху. Повиснешь на такой, и никакая каторга уже не страшна. Ну, да ты, Марий, вор опытный, и на такой случай в твоей суме кое-что имеется. А имеется в моей суме четыре веревки грубые, да не простые, а пропитанные дрянью какой-то, что б не скользили. Штуку эту во всю в доках используют, что б тросы на талях не проскальзывали, что б веревки с блоков не срывались, ну а воровская братия его давно уже под свои нужды приспособила. Знать-то надо два узла, да сноровку иметь. Обвязал я веревками по два прута, так что б словно две лестницы веревочные из двух ступенек каждая получились, на нижние ступеньки встал, за верхние – руками схватился. Расстояние между прутьями небольшое, но нога как раз влезает. Ну, а теперь только сноровка и поможет, от нее и скорость зависит. Ногой подтянуть один узел ступеньки повыше, потом второй, и так до тех пор, пока нога в колене не согнется. А теперь скособочившись, повиснув на руках, сделать то же самое со второй ступенью. Ну вот, ты, Марий, уже и поднялся, чуть ли не на половину своего роста! Теперь передвинуть повыше те ступеньки, за которые руками держишься, и снова все с начала. Главное в этом деле не переборщить, а то бывает так наляжешь ногой, что веревка по прутьям сползет, а вторая ступенька слишком высоко, что б до убежавшей теперь ногой дотянуться. И приходиться приспускать оставшиеся три ступени, мышцы трудить. А мышцы ох как ноют, жалуются во всю, так что не торопись, Марий, время есть.
Пыхтел я, пыхтел, и добрался-таки до середины пути – до поперечины стальной, что прутья связывает. Вот тут уже не то, что сноровка требуется, тут фокусником из балагана быть надо, да и акробатом в придачу! Каждый раз, когда мне что-то подобное делать приходится, я себе зарок даю, что это мое последнее дело, что больше никогда! Ну как, скажите на милость, может человек, если он не медуза морская, все четыре веревки развязать, и перевязать выше, при чем не упустив ни одну, и самому не свалившись? А вот так и может, потому что приходится, и потому, что дурак ты, Марий! Ведь знал, что в доме Ядвиги ограда высокая, с поперечиной, так что ж запас не взял? Эх ты, Марий, Марий! Твердо я уверен был, что этим путем уходить не придется, а веревки взял с собой так, для комплекта, а вот и пригодились. Только пригодится-то пригодились, а перевязывать их придется болтаясь на честном слове. И не высоко вроде, а если свалюсь, то до веревок своих так просто не доберусь. Нет, добраться-то не проблема, только вот стража мне времени на это не даст, поэтому ни свалится, ни веревку уронить мне нельзя.
Плюнул я на все, перевязал только две из четырех веревок, что б было куда ноги ставить, а руками и за прутья подержусь, пусть и не удобно. Тут осталось-то лезть всего ничего, если на поперечину встать, так голова над остриями уже. Не повиснуть на них теперь самое главное. Обычно ограды ниже делают, на такую поперечину встанешь, и через пики перешагнуть можно, но барон покойный ограду сделал какую надо, высоченную. И острия у пик ого-го – трехгранные, чуть не как иголки. Вот через них-то, стоя на двух веревочках, которые того и гляди вниз поедут, и надо перешагнуть, руками непонятно за что держась, да еще и умудрится на ту сторону мешком не свалится. Работать бы тебе, Марий, в балагане, представления устраивать, публику за серебряную овцу потешать, с твоей-то ловкостью. Перебрался я с грехом пополам через острия, едва подбородком не насадился, и соскользнул по прутьям вниз. Вверх лез, так ограда высотой чуть ли не с замковую стену казалась, а как вниз, так и не высокая вовсе. Ну, вот и все уже, как бы. Подхватить заранее просунутый сквозь прутья мешок с тарелками, да сумку мою воровскую осталось, и в путь по ночным улицам.
Город странный у нас, говорят тремя народами строенный. С моря посмотришь, так прям из голой скалы вырастает, кое-где зеленью парков пестреет, а кое-где настоящие горы посреди домов высятся, улочки то широкие, то узенькие, словно трещины в горах, или ущелья какие. А еще Город каналами весь пронизан, и вот по этим-то каналам я уйти и собираюсь. Ночью из района в район не больно-то проберешься, все ворота закрыты, а вот каналы особенно не перегородишь, по ним в любое время суток лодки от порта до складов снуют. На каторге рассказывал кто-то, что каналы эти еще основателями Города пробиты, и не верить этому, причины нет. Сейчас если канал строят, так гремучим порошком только. Пробьют нитку, засыплют туда зелья этого, а потом весь Город три дня пыль каменную глотает, за то чуть не по колено канава сразу готова. А старые каналы сразу видно, плавные они там, где надо, или прямые, как стрела, не то, что новые – корявые, да неуклюжие.
Город наш без названия живет, и это тоже еще от основателей повелось, на их языке название Города и значило – город. Несколько раз пытались Городу имя дать, как приличному городу и положено, тем более не захолустью какому-нибудь, а портовому, да не прижилось как-то. За морем-то как-то нас называют, что б в разговоре понятно было, Железным городом, что ли, а у нас вот не прижилось. Старые названия живучие, взять монеты хотя бы! Львов у нас не водилось отродясь, а золотой до сих пор львом зовется. А серебряный? Овца, хоть овец мы только привозных и видим, своих стад и нет почти, потому, как скуп наш берег на траву для скота. Только стальной край и подходит под Город, под каменоломни, да шахты, а все остальное от дедов да прадедов в наследство досталось.
Лодка меня ждала исправно, как обычно и бывало, когда Уна со мной в напарницах работала. Приткнулась под мостом, который мостом Шахтеров прозвали, в самой глубокой темени, и ждет. Хорошая девка эта Уна, вопросов лишних не задает, дело свое знает, да и выгоду тоже. Ей от меня что надо? Что б я ее к дому клиента богатого по каналу привез, в обиду никому не дал, а потом, когда натешится богатей молодым телом – обратно. Я и сопровождаю ее, как охранник, а пока она развлекает толстосума - свои делишки обстряпываю. Она это знает преотлично, на второй раз уже поняла, не дура, но виду не подала, слова не сказала. Так и повелось у нас – я с нее платы за охрану не беру, весь заработок ночной ей остается, а она молчит себе, а если кто спросит, то говорит, что я у нужного причала в лодке ее дожидался, не видела она, что б я пропадал неведомо куда, и самой ей два квартала плыть не приходилось.
Вот и сейчас подтянула лодку поближе, что б мне удобнее в нее вскочить было, а потом веревку ослабила, и течение лодку вновь под мост утянуло. Я в такие моменты напрягаюсь всегда, а ну как именно сейчас решит меня ножом пырнуть, карманы вывернуть, да в канал с перерезанным горлом спустить? Кто его знает, среди шлюх иногда такая информация гуляет, что только диву даешься. Может она как раз и узнала, что я при себе несу, и сколько мне за эти бумаги обещано. Но нет, маленький каганец запалила, и тряпку влажную мне протягивает. Я-то, дурень, и забыл уже, что у меня лицо сажей вымазано ради маскировки, по городу шастаю черный, как рудничный бес, а она помнит. Оттирай, Марий, сажу, и думай, что еще ты забыть умудрился? Дельце нелегким было, все мышцы ноют, голова тяжелая, в сон клонит от усталости, так что вполне мог и забыть что-нибудь важное, вроде лица перемазанного, а потом будешь изумляться – с какой такой радости стража городская двери ломает?
Город ночью красив по-своему, мрачен, но красив. Огней мало, на мостах газовые фонари в основном, да вдоль главных улиц, но и луны хватает. Небо ясное, канал серебрится, лодки с тихим всплеском то и дело мелькают. Если спрятаться нужно, то иди в самое людное место, эту истину любой вор с первых дней знает, вот и мы на нашей лодочке в самый оживленный канал вырулили. Широкий, от основателей еще оставшийся, в нем в любое время года вода высоко стоит, так что лодки и плоты и днем и ночью толпами туда сюда от порта к складам, да лавкам, и обратно шныряют. Баржам в него не войти, мосты мешают, а вот гребного транспорта полным-полно, так что и затеряться даже посреди ночи можно. Пристроились мы позади плота какими-то тюками, да бочками груженого, и поплыли себе, не торопясь. Если и смотрит кто, так в первую очередь на освещенный факелами плот, на котором с десяток сплавщиков переругиваются, а утлую нашу скорлупку могут и не заметить. Вот и стена уже, что Верхний город от Портового района отделяет, и два стражника на набережной стоят, проплывающих оглядывают. Я капюшон поглубже на лицо натянул, весло покрепче перехватил, да сгорбился, что б поменьше выглядеть. Если понадобится, то стражникам достаточно чурбак из под ворота выбить, что б из под воды, как по волшебству, цепь поперек канала натянулась. У нас в Городе мастеровые на таких вот хитрющих механизмах поднаторели, на весь свет славятся!
Нет, минуло – оба стражника плоту руками замахали, баграми уцепились, и к гранитной стенке подволокли. Сейчас будут выяснять, что это за тюки да бочки в сторону порта везут, бумаги проверять, хотя хорошо, если хоть один из двоих читать-то умеет. А на плоту, наверняка излишек, который по бумагам не проходит, знаю я, этих канальщиков. На глаз прикинут, сколько везти груза придется, и с соседним кораблем договариваются, что б и им за дешево груза подвести, естественно мимо начальства порта. Если корабль в порту долго стоит, и грузится ему не к спеху, то так сэкономить едва не половину можно.
В общем, проплыли мы под стеной никому не интересные, да и кого может заинтересовать проститутка с охранником с ночной смены из Верхнего города возвращающаяся, когда под боком канальщики с глубокими карманами? Высадил я Уну там, где и обычно, около "Кракена", корчмы, где матросы с торговых судов гуляют всегда, а сам поплыл себе дальше, боковыми канальчиками узенькими, которые водой другие каналы в центре Города питают. Вот и сделано дело, теперь до койки добраться бы. Суму воровскую, да тарелочки, в тайник запрятать от чужих глаз подальше, из ведра водой окатится, и на боковую, что б проспать двое суток к ряду. Если оставил я след, то сил никаких нету что б бдение нести, пусть уж сонным берут, если был я таким дурнем, что страже до своего логова ниточку оставил. А если проснусь не в кандалах, то послушать что в Городе говорят, кого и как ищут, и не мелькает ли мое имя в разговорах. Мало ли что бывает, может узнал меня кто, или тот, кто кражу заказал сболтнул лишнего… А если не будет ничего особо опасного, то через день другой можно и с заказчиком встречу назначить, деньги свои получить. Может и сверху даст что-нибудь, хотя это навряд ли, после того, как пожар случился, да стражники бессознательные, а то и мертвые, по всему дому баронессы раскиданы. Не дают за такое премий. Вот если бы никто ни сном, ни духом, а документы исчезли, тогда да, тогда и сверх положенного попросить не грех, потому как когда еще пропажи хватятся. А так не рассчитывай ты, Марий, и на лишний край, не дождешься. Как бы еще не заартачился заказчик, не попытался цену сбить за шум во время покражи. Ну, да ничего, меня на одном весле не обгонишь, пуганый я, да и бумаги при мне, так что со мной спорить особо-то не резон. Не спорьте с Марием из Города, который Железным еще называют, не стоит оно того. Потому, что я согнутся согнусь, да не сломаюсь. А уж если в лицо распрямлюсь… Ну, да вы и сами знаете.
Михаил Малюк: Копилка с темнотой.