О чем молчит Рыба
Вот эта? Вон та? Которая?..
Вам спинку или филе?..
Я Рыба. Я – кистеперая,
Последняя на Земле.
Сожженная древней лавою
Всеобщей морской беды,
Я тысячелетья плаваю
Без пищи и без воды.
Я столько видала всякого,
Такое мне душу жгло,
Что стала я одинаково
Смотреть на добро и зло.
А все, что стряслось от Каина
До нынешних смутных дней, –
Песчинка, зола, окалина
В анналах судьбы моей.
Рабы, короли, военные,
Поэты, купцы, попы –
Ничтожны их жизни бренные
И чаянья их слепы.
И эти, толпой плывущие,
Глядящие с трех сторон, –
Не худшие и не лучшие
Песчинки в реке времен.
Приелось давно, наскучило.
Нет дела до их смотрин…
Смешно, но для них я – чучело
За пыльным стеклом витрин.
Старая Рязань
Стук колесный. Чай холодноватый.
Спит попутчик. Настроенье дрянь.
Я сижу какой-то виноватый –
Вспоминаю древнюю Рязань.
Как издалека она белела!
Как дрожала в зеркале речном!
И крестился путник то и дело,
Путая действительность со сном.
Та Рязань тринадцатого века
Превратилась в пепел и былье –
В черный день внезапного набега
Завершилась летопись ее.
Что жестоким подданным Батыя,
Поголовью варварских племен,
Купола Рязани золотые,
Непонятный колокольный звон?
Не ответчик я за грех Батыев –
Сколько пало под его ногой! –
Но ведь Суздаль, Тверь, Ростов и Киев
Избежали участи такой.
Да - боялись, да - платили дани,
Шепотком роптали без конца.
Только пепел сгубленной Рязани
Не стучал в горячие сердца.
А князья, позоря честь да имя
И не видя в том большой беды,
Для сведенья счетов со своими
Клянчили отряды у Орды.
И стучали хану друг на друга,
И тонули в омутах интриг,
И сбегались с севера и с юга
Идолу молиться - за ярлык.
Весь позор Руси перед глазами!
Может, в том и кроется вина:
Будь мой давний предок из Рязани -
Кто б сидел у этого окна?
Или в том, что боль и память скомкав,
Город заурядный, как ни глянь,
Неразумной прихотью потомков
Нынче именуется - Рязань?
Будет ли за это наказанье,
Или все наказаны сполна,
Но виновен я перед Рязанью,
Хоть и сам не знаю, в чем вина.
Кое-как забуду, успокоюсь,
Да рванется эхом бабий вой –
Вихрем налетает скорый поезд,
Как кочевник с саблею кривой.
А навстречу - только ночь сырая,
Да тысячелетняя трава.
Главная Рязань... Рязань-Вторая...
Нет Рязани. Впереди - Москва.
Ошибка
Правда дошла
Через века –
Надо же, поздно как!
Значит, напрасно миф кровожадный душу нам рвал:
Царь Иоанн не ослеплял Барму и Постника –
Может быть, даже сына Ивана не убивал?
Может быть, нас брали на понт выдумкой лютою?
Может, приснились в тысячелетнем дьявольском сне
Ленин и Сталин, или Шемяка с тем же Малютою,
Чтобы мы знали: было и хуже в этой стране?
Разве молву кто упрекнет в памяти девичьей?
Не было-было, шут его знает – вспомнить сумей!
Может, никто не убивал юных царевичей,
И по подвалам не истребляли царских семей?
Нет уж, друзья! Если бы все было так простенько…
Вот и поверить в сладкие сказки – нет дураков.
Маленький факт не-ослепленья Бармы и Постника –
Искра всего лишь над беспросветным мраком веков.
Ищем с трудом, глядя назад, что-то хорошее –
Видим лишь храм да редкую милость злого царя.
Что же, пускай – в темной воде нашего прошлого
Не утонуло, не растворилось – значит, не зря.
Барма и Постник, ваша судьба – лишь исключение,
Но и сегодня, не прикрываясь давностью лет,
Прямо от храма через века льется свечение
Двух ваших взглядов,
Синих-пресиних –
Людям вослед.
Памяти Рауля Валленберга
Это было когда-то преданьем, идущим из уст.
Мы не знали об этом и знать не могли ничего.
Хорошо, что Россия поставить позволила бюст,
Плохо то, что на наших просторах не видно его.
Поднимите глаза. Получается чуточку вверх –
На него и смотреть полагается именно так, –
Прочитайте короткую надпись: «Рауль Валленберг.
Девятнадцать двенадцать –тире– вопросительный знак».
Это как же причудливо звезды Господь разбросал,
Как выстраивал судьбы людей, вовлеченных в войну,
Если шведский посланник венгерских евреев спасал
И бесследно растаял за это в советском плену!
Даже если собрали бы лучших гадалок Земли,
Непосильным для них оказался бы странный расклад:
Молодой дипломат из богатой и знатной семьи
Словно Данте, спустился в чужой и неведомый ад.
Он по лезвию шел, на пределе физическом жил
И ночами не спал, от чужого несчастья устав.
Он не думал о жизни и смерти – он просто спешил,
Потому что в Освенцим летел за составом состав.
Но когда до свободы осталось полшага всего,
И боев канонаду победный сменил фейерверк,
Оказался кусочком картона диппаспорт его,
И безликим ЗеКа оказался Рауль Валленберг.
…Покрывало спадает, и прошлое рвется из лент.
Справедливости нет – только памяти хрупкая ось.
Это – нам, не ему. Потому что его монумент –
Будапештское гетто, которое не взорвалось.
До сих пор неизвестно – тюрьма, Колыма ли, расстрел,
Только денно и нощно шевелится где-то внутри:
Как он мало прожил на земле. Как он много успел
Перед тем, как исчезнуть навеки в свои тридцать три.
Парижанин
Мчится мир – за парсеком парсек –
Двадцать первый торопится век,
А по Парижу идет человек,
И человек этот выглядит странно:
Не Карден, не Диор, не Готье –
Плащик, тросточка, бант, канотье,
И платочек в искусном шитье
Аккуратно торчит из кармана.
Из каких-то нездешних времен
Человек в этот город внедрен.
Парижанин с рождения, он
В этом городе – вороном белым.
Будто выбрав его одного,
Век Родена, Моне, «ар нуво»
В день сегодняшний вбросил его
Инородным космическим телом.
Мимо булочной, мимо бистро
Он спускается в недра метро,
А метро и само-то старо –
Распоследнее «чрево Парижа».
Только вывески – прежним взамен,
Да наскальные росписи стен
Весь парижский метро-политен
Современят – и портят они же.
А народу в вагоне полно,
Разнополо- и –цвЕтного, но
Как в музее, где всё свезено,
Только нет никакого шедевра, –
Так и здесь, несмотря на разлад:
Этот белый, а этот мулат –
Все равно упирается взгляд,
В уни-секс, в уни-форм, в уни-евро.
И сидит человек у окна,
И везет он в себе – времена,
И какая-то гложет вина –
Есть вопросы, да всё без ответа.
Говори с ним сейчас, говори
О де Голле, об Экзюпери!..
Но мы сошли у Нотр дам де Пари –
И отправилась дальше планета.
Прощальный концерт
Гремите, лестничные марши!
Под бой тарелок по квартирам
Мы стали опытней и старше –
Пора расстаться с прежним миром.
Дверные скрипки так печальны!
Гортани труб от слез опухли.
Сегодня их концерт прощальный
На сцене коммунальной кухни.
Над неуютным этим бытом,
Над реквизитом грубоватым
Звучать заржавленным сюитам
И в дым прокуренным сонатам.
Отвесят «Брысь!» котам дворовым,
Притихнут воробьи по веткам,
Как только три звонка Петровым
Рассадят всех по табуреткам.
Театр уж полон; в ложах блещут
Халаты лучшего покроя.
Не утерпев, зарукоплещет
На сквозняке белье сырое.
И дирижер – само былое,
С трудом раскопанное в ЖЭКе,
Замрет на миг, взмахнет метлою –
И всё закончится навеки.
Войди в этот город холеный...
Войди в этот город холеный,
Накрытый июльской жарой,
Ступив на асфальт раскаленный,
Глаза на мгновенье закрой.
И взгляд, что уже дальнозорок,
Давай-ка с тобою скорей
Приблизим примерно на сорок
Оборванных календарей.
Качнется прозрачное донце
Невидимой чаши времен,
Останутся небо и солнце,
И камень, что солнцем клеймен,
Но тут же, немедленно, следом
Поток иномарочный - щелк! -
Уступит дорогу «Победам»
И россыпям клетчатых «Волг».
Преломятся, будто в кристалле,
Витрины, фасады, дворы,
Вонзятся в подкорку детали -
Слепящи, манящи, остры.
О низком и вновь о высоком
Поведает кончик иглы:
Стеклянные конусы с соком,
Футбол, «Современник», «Битлы»…
Предстанет девчонкой бедовой
Солидная дама – Москва.
Но зеркальце дрогнет – и снова
Морщины, меха, кружева…
Андрей Моисеев: Наброски прошлого.