Тамара Лаврентьева: игра мимо клавиш.
В сборник "игра мимо клавиш" входит четырнадцать рассказов, по объёму это приблизительно 4 авторских листа - труд Тамарой Лаврентьевой проделан основательный. Каков результат этого труда?
Как и всякая хорошая проза, рассказы сборника "игра мимо клавиш" достигают нескольких результатов.
Для меня наиболее значимым из них является возможность посмотреть изнутри на жизнь православной общины и православного человека.
Вероятно, допустимо говорить о том, что Русская Православная Церковь, восстановленная после падения советской власти, ведёт активную PR-политику по созданию своего образа - мощного, монументального и, как всякий монумент, непрозрачного. Как в советские годы не положено было знать, из чего сделано тело мавзолейного Ленина, так в постсоветские - из чего сработана душа воцерквлённого человека, из каких деталей собраны отношения внутри общины.
Часть рассказов сборника ("Что делать?", "Жасминовое платье", отчасти "Любовь к простым вещам" и "Протокол чихания") выполняет важную работу по превращению монумента РПЦ в его демонстрационную модель. Не превращает одно в другое - для этого понадобилась бы гораздо более масштабная работа - но демонстрирует читателю некоторые детали и связи этого отлаженного механизма, причём скорее работающие сами на себя, чем на цели церкви.
Так, в пьесе "Что делать?" батюшка в диалоге со своими прихожанами делает неожиданный, не слишком обоснованный и согласующийся скорее с греховностью собеседников, чем с догматами христианства, вывод: "В морду дать, и спрашивать нечего". Героиню "Жасминового платья" ужасает то, что священник своими руками застрелил престарелого доброго пса. В "Протоколе чихания" героиня, испытывая панический страх перед мужчинами, учится мыслить по-православному, прощать их, желать им добра, но справляется со страхом совершенно иным способом - успокаивается, обнаружив, что и мужчины могут её бояться. Героине "Любви к простым вещам" помогает решить жизненную проблему не воцерквлённый муж, а сосед-алкоголик.
Есть в одном из рассказов ("«Penny for the guy!» или каким был терроризм в 17 веке") и любопытная демонстрация того, как устроена ментальность неправославных христиан - католиков и протестантов:
"- Как же они могут праздновать вместе, ведь для католиков– Гай Фоукс герой, а для протестантов – террорист? – спросила я.
- Какая разница, в ноябре пасмурно и быстро темнеет – ответила Хелен – англичане рады поводу повеселиться"
Не правда ли, сходно с отношением советских людей брежневской эпохи к 7 ноября, дню Октябрьской революции? Видимо, и у католиков, и у протестантов есть свое "непрозрачный монумент". Видимо, церковь как механизм во многом работает благодаря ритуалам, а не духу.
Говоря о ритуалах, можно обратить внимание и на вторую достигнутую сборником рассказов цель - показать читателю, что именно ритуал мешает достижению целей. Так, героиня рассказа "секондхенд в человеческой любви" проходит сложный, многоступенчатый ритуал получения справки в районной поликлинике - и не получает её. Под конец рассказа ей звонит обследовавший её врач, извиняется, предлагает прийти за справкой завтра... но оказалось, что он лишь выполнил ритуал вежливости, будучи взыскан начальницей.
Ритуализованную жизнь ведёт и герой рассказа "МУХА НЕ ГУДИ", хозяин дома у моря Пётр Семёнович. "Мир тонко устроен, как часы, уберёшь одну шестерёнку, и всё поломается" - так характеризует он жизнь в несобственно-прямой речи. И не готов отказать привлекательной (а если вдуматься - попадающей в его представления о правильности) клиентке на съём помещения ради того, чтобы провести время с умирающей сестрой. Сестра при смерти, заканчивает свою жизнь - конец жизни не является её целью, но от этого он не в меньшей степени противоречит отлаженному, рутинному, самоценному её механизму. Ритуал как нечто цикличное и конец/цель как нечто размыкающее цикл вновь друг другу мешают.
Любопытен в этом смысле и рассказ "ЛЕВИТАНОВСКОЕ НЕБО". Его героиня слышит от своего учителя физкультутры, фигуры сугубо ритуальной ("Учитель... похожий на игрушечного солдатика... добивался, чтобы выполнение разного рода упражнений было преисполнено какой-то особой, политической важности"), загадочные, как бы из ниоткуда берущиеся слова: "Не бойся, у тебя всё получится, потому что ты - ангел". Она вспоминает их в трудную минуту, чтобы утешиться - и сразу после этого следуют столь же из ниоткуда взявшиеся слова: "Как я ошибалась!". Казалось бы, из ниоткуда; но если вспомнить, что ритуал противоречит целеполаганию и мешает достижению результата, то всё становится на свои места: слова ритуальной фигуры просто не могут способствовать тому, чтобы "всё получилось". Видимо, и сами слова были ритуальными - учитель отрабатывал тайный ритуал латентного педофила.
Последний абзац вступительного рассказа сборника ("Вместо предисловия") начинается вловами: "Играть на пианино очень просто: стоит только на клавиатуре нажать в нужном месте в нужное время". И это - тоже слова о ритуале.
Цель игры на пианино - очевидно, музыка, рождающаяся в душе слушателя. Но если играть мимо клавиш, ритуал нажатия "в нужном месте в нужное время" мешает достижению этой цели.
Вероятно, этот результат, этот конечный смысл сборника рассказов Тамары Лаврентьевой наиболее общезначим. Просто для меня он давным-давно очевиден, вот и не стал я писать об очевидных для меня вещах в первую очередь.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Сергей Алхутов
|
игра мимо клавиш
2006Вместо предисловия |«Мыши кота погребают» |Шурик |ЛЕВИТАНОВСКОЕ НЕБО |ЛЕСТНИЧНЫЙ ПРОЛЕТ В ПРОФИЛЬ |ГРАНЕНОЕ СТЕКЛЫШКО |ЛЮБОВЬ К ПРОСТЫМ ВЕЩАМ |ПРОТОКОЛ ЧИХАНИЯ |ЧТО ДЕЛАТЬ? |Жасминовое платье |«Penny for the guy!» или каким был терроризм в 17 веке |МУХА НЕ ГУДИ |секондхенд в человеческой любви |Соло для свиста с оркестром
Вместо предисловия
«Мыши кота погребают»
Шурик
Сколько я себя помню, всегда любила играть в куклы. Особенно в детстве. Кукол у меня было очень много. Дома – одни, у бабушки – другие. По домашним я скучала, когда жила у бабушки. По бабушкиным - когда жила дома. Некоторых я брала с собой, что бы они могли познакомиться. Надо сказать, что я не любила их всех одинаково, кого-то больше, кого-то меньше. Попадались среди них и капризные, и злые. Они были всякие разные, но все – мои.
Как-то приехав к бабушке, я сразу подбежала к своим куклам. Они сидели на диване и ждали меня. Только одной моей любимой среди них не было. Я осмотрела всю комнату, заглянула под кровать и под кресло. Поискала в прихожей, на кухне и даже в ванной – ее нигде не было.
- Где же Оля – спросила я бабушку.
- Какая Оля? – она сделала вид, будто не понимает меня.
- Ну, Оля, в желтом платье.
- А, эта, с отбитым носом и поломанной рукой? Я отдала ее цыганам.
- Что???
- Приходили цыгане, просили хлеб и одежду. Там у них дети малые, тоже хотят в куклы играть. Вот я и отдала самую плохую.
Со мной что-то случилось, и вместо того, чтобы сказать, что она самая хорошая, у меня потекли слезы. Оля, действительно, отличалась от других кукол; самая добрая и скромная из всех. Ее подружка Света, гордая и высокомерная, тоже любила ее. Как я скажу ей об этом? Может, Оля брошена теперь на улице и мокнет под дождем?! А ее желтое в фиолетовый цветочек платье все в грязи?! Вдруг цыганские дети совсем доломали ее?! Она ведь ждала меня, и наверняка, ей ужасно сейчас хочется домой.
- Прекрати рыдать, ты ведь не жадная, вон у тебя сколько кукол!
Но, такой, как Оля, больше нет! Я не понимала, как же можно так поступить с ней. Вскоре слез уже не было, но я терла кулаками глаза и издавала звуки, похожие на рыдания, чтобы бабушка поняла, что плакать я никогда не перестану. И обедать не пойду. Через пару часов, отчаявшись меня утешить, бабушка подошла к телефону, набрала номер и строго сказала:
- Шура, сегодня после работы заедешь в Детский Мир и купишь куклу. Большую и красивую.
Мысль о новой кукле резко поменяла мое настроение. Нет, я не перестала думать об Оле, просто у меня была мечта. Эта мечта должна была быть похожа на настоящего младенца с закрывающимися глазами, с открытым ртом, в который можно всунуть почти настоящую соску. Единственное, что меня беспокоило, знал ли о моей мечте дед. И как бы он не забыл заехать в Детский Мир, он такой рассеянный. Я ждала его, прислушиваясь к лифту, шагам за дверью. И вот, наконец, раздался звонок.
Бабушка открыла ему, у меня заколотилось сердце, и на секунду я забыла про Олю. Потом вспомнила, и решила из комнаты не выходить. Я сидела отвернувшись, когда бабушка внесла в комнату голубую с желтым коробку и открыла ее. Искоса я наблюдала за ней.
- Ты посмотри, какая прелесть! Такой куклы у тебя никогда не было! Это как раз то, что ты хотела!
Сама не понимая, как это случилось, я оказалась у коробки. Я так отчетливо представила себе куклу, которою хотела, что почти уже видела ее. Но, приглядевшись, поняла: нет, не та, это самый обыкновенный пупсик, только большой. Глаза не закрывались, на голове нелепый пластмассовый завиток. Я тут же вспомнила Олю, но перед тем как заплакать, мой взгляд упал на слова, написанные на коробке. Там было два слова: МАЛЫШ ШУРИК. Читать я научилась недавно. Я прочла еще раз и еще, в надежде, что ошибаюсь. С нарастающим ужасом я осознавала, что в коробке передо мной лежит мальчик! Слезы брызнули из глаз.
- Это мальчик! Это мальчик! – кричала я.
- С чего ты взяла? - не поняла бабушка.
- Вот написано: ШУРИК!
- Ну, и что? Пусть мальчик. Какая разница?
- Я не могу играть с мальчиком. Я мальчишек ненавижу!
Встревоженный моими воплями, в комнату вошел дед.
- Шура! Ты зачем купил мальчика?
- Откуда я знал, что это мальчик?
- Вот написано! Очки нужно носить, я сколько раз говорила!
Дед ушел на кухню и закрыл за собой дверь. Я продолжала рыдать в полный голос.
- Знаю, что нужно сделать! – сказала бабушка. Я на минуту затихла, выход только один: поехать в магазин и поменять Шурика хотя бы на девочку.
- Ты считай, что это девочка и зови ее Шурой.
- Но если написано мальчик, значит – мальчик! – не унималась я и начала визжать и кашлять одновременно, зная, что бабушка долго такого не вынесет и придумает что-нибудь.
- Шура! – позвала она деда – ты посмотри, что она вытворяет! Ты завтра поедешь и обменяешь это на девочку!
- Не делайте из меня идиота! – закричал дед - Чем мальчик-то плох? - он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Надеяться больше было не на что.
Бабушка еще долго утешала меня, говорила, что наш дед когда-то был маленьким и его тоже звали Шурик. Представить его маленьким никак не получалось. А Шуриком его до сих пор называл мой папа, просто бабушка не знала.
После того, как мои куклы посмотрели по телевизору «Спокойной ночи, малыши», я стала укладывать их спать. Кроватка Оли была пуста, коробка с Шуриком стояла на столе. Я легла в кровать и начала думать о том, как ему там - в коробке. Может, холодно или страшно? Наверное, он надеялся, что ему обрадуются? Я встала, подошла к столу. Заглянула в щелку коробки и увидела вытаращенные от страха глаза Шурика. Преодолевая брезгливость, я переложила его на Олину кроватку и накрыла одеяльцем. Шурик смотрел на меня с виноватой улыбкой, глаза его наполнились слезами.
- Я постараюсь полюбить тебя – сказала я ему – хотя бы немножко. ЛЕВИТАНОВСКОЕ НЕБО
Самым главным уроком в новой школе считался урок физкультуры. Учитель маленького роста, похожий на игрушечного солдатика, чинно расхаживал перед выстроившимися по росту детьми, и командовал: «равняйсь!», «смирно!», «на первый-второй рассчитайсь!». В тишине было слышно эхо его голоса. Он, не просто учитель, а член партии, добивался, чтобы выполнение разного рода упражнений было преисполнено какой-то особой, политической важности. После того, как учитель назовет фамилию, нужно было выйти из строя, подойти к канату и залезть до самого верха. У многих не получалось. Тогда он разделил всех на тех, которые могут, и на тех, которые не могут. Мне даже показалось, что отбракованных детей сейчас отведут в газовую камеру, как не нужных для общества.
Такое упражнение, как прыганье через «козла», тоже было преисполнено особой государственной значимости. Каждому, прыгнувшему плохо, в грубых и не очень приличных выражениях, объяснялось, что он просто не человек. Я одна из всего класса не смогла прыгнуть не только плохо, но вообще никак. Разбегалась и с колотящимся сердцем останавливалась перед прыжком, осознавая, что я еще хуже, чем «нечеловек». Но тут произошло необъяснимое. Между плечом и шеей я почувствовала запах тройного одеколона, и добрый и ласковый голос произнес: «Не бойся, у тебя все получится, потому что ты – ангел». Стало еще страшнее. На следующем уроке учитель, прохаживаясь перед строем, он подмигнул мне. Я вздрогнула, не поняв, что это значит.
Однажды я мчалась вниз по лестнице, спасаясь от преследовавших меня мальчишек.
На повороте лестничного проема врезалась в чей-то живот. По холодной «молнии» на горячей щеке сразу догадалась, что это учитель физкультуры. Его спортивный костюм всегда пах тройным одеколоном.
- Кто посмел обидеть мою принцессу? – спрашивал он, вытирая мои слезы своим носовым платком. – Кто эти мерзавцы, скажи, я откручу им головы, ноги, руки пообрываю!
Я на минуту представила холм свежей земли на фоне серого неба, это была братская могила, где покоились искалеченные тела моих обидчиков. Галки, кружившие над ней, своими криками напоминали, что все это случилось только потому, что я наябедничала. Конечно же, я ничего не сказала.
Вернулась домой очень расстроенная. Папа напевал что-то есенинское. Я знала, что он пишет картину, которая называется "Стою один среди равнины голый". Название меня не удивляло, приходящие к нему в одежде люди, часто на картинах оказывались голые. Удивляло то, что Есенин был изображен в белой косоворотке, серых штанах, босой, но вовсе не голый. Каждый день я смотрела на картину, пытаясь найти объяснение. Но ничего не менялось, только прибавлялись складки на одежде, и появилась соломинка во рту. Тогда я догадалась, что стоит Есенин в чистом поле, раскинув руки, и думает, что голый. Он ведь поэт. О том, что "голой" может быть равнина, мне и в голову не пришло.
Когда я появилась на пороге мастерской, папа не отрывая взгляд от холста, спросил:
- Ну, как успехи?
- Четыре, – тихо ответила я.
- Молодец! – сказал папа.
- Четыре двойки – уточнила я еще тише.
Папа долго мыл кисточку, громко постукивая о края банки, так же как в минуты похмелья злобно мешал сахар в стакане с чаем. Потом подошел к окну и посмотрел на левитановское небо. Потом повернулся, и, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы, пропел: «Не храпи запоздалая тройка, наша жизнь пронеслась без следа…». В его тоне уже не было той есенинской удали, а сплошная надрывная досада. Я поняла, что разговор закончен. Надежда услышать что-то вроде «все пройдет как с белых яблонь дым» не оправдалась.
Ушла в свою комнату. Хотелось плакать. Чтобы как-то утешить себя, вспомнила: «Не бойся, у тебя все получится, ты же ангел».
Как я ошибалась! ЛЕСТНИЧНЫЙ ПРОЛЕТ В ПРОФИЛЬ
ГРАНЕНОЕ СТЕКЛЫШКО
Наверное, это был ты, кому же еще я могла так обрадоваться во сне?
Это была та радость, похожая на то, когда в детстве в доме появлялся дорогой тебе гость. Пусть приехал он не к тебе, и тебя почти не замечает. И даже не знаешь, когда он приехал. Просто знаешь: он уже здесь. И думаешь подойти или не подойти, а если подойти, то, что сказать…
Ты стоял и смотрел в окно. Я бросила в тебя подушкой. Она порвалась, и вся комната наполнилась фиолетово-бежевыми перьями. Мы смеялись и прыгали высоко-высоко, легкие, как перья. Перьев было так много, что я не видела твоего лица. Потом меня позвали, и мне надо было уходить. Но я знала, ты подождешь меня, я скоро.
На рынке я чуть ни потерялась. Засмотрелась на граненое стеклышко, что-то вроде пробки от графина. Я смотрела сквозь него, там все дробилось на множество желто-оранжевых рынков, и все они были вверх ногами. Потом меня нашли и ругали, а я просила купить его, мне так хотелось показать это тебе.
Я вернулась, а тебя нет. Ты спрятался от меня. Может быть, это был и не ты, но кто же еще может спрятаться от меня?! И я нашла тебя за запертой дверью чулана. Мы разговаривали с тобой через дверь. Я рассказала тебе про стеклышко. Ты захотел посмотреть сквозь него.
И мы убежали.
Мы бежали очень быстро по пыльной дороге. Перед глазами все дрожало, может от жары. Или это была пыль, или перья на ресницах. Но я старалась смотреть под ноги и опять не увидела твоего лица. Мы бежали на рынок. На мосту ты крикнул: смотри! Мы перегнулись через перила. По реке на подносах плыли один за другим голландские натюрморты. Все вокруг размыто, но натюрморты видны четко: блики на графинах, светящийся изнутри виноград, шероховатость персиков, упавшие от убитых птиц перья… Подносы все плыли и плыли, скрываясь за поворотом реки. Мы спустились вниз и побежали по берегу вдоль течения.
Трава становилась все выше, превращаясь из зелено-голубой в краплачно- синею. Бежать становилось все труднее. Мы то и дело натыкались на коряги и старые высохшие деревья, угловато торчащие в охристом небе. Раздвигая траву, мы пробрались к воде. Перед нами оказалась запруда, вся заполненная подносами. Они стукались друг об друга, переворачивались. Фрукты тонули, лишь вареные раки плавали вверх брюшками среди камышей, словно мертвые рыбки…
Травы было так много, что я не увидела твоего
лица… ЛЮБОВЬ К ПРОСТЫМ ВЕЩАМ
Гости внезапно останавливались на пороге сортира, и, глядя на чёрную дыру в полу, все как один говорили: «Ой!». Первое время вопрос отсутствия унитаза обходили молчанием, думая, что это явление временное. Потом, когда приходили во второй раз и в третий, видя, что картина не менялась, заводили разговор на тему «А как же так!». Каждому приходилось объяснять, что унитаз новой конструкции нам не подходит, там другой «слив», и он просто не влезет в наш туалет. А старого образца взять негде. Но это была не вся правда, так же, как отсутствие денег и времени. Ужас заключался в том, что моим мужем Федей не делалось никаких поползновений эту ситуацию разрешить. А мне почему-то казалось, что это абсолютно мужское дело.
Федя был тогда новообращённый, то есть верующий, недавно воцерковлённый человек. И я его за это уважала. Жизнь его была непростой. Рано утром он уходил на службу, пел в церковном хоре. Потом приходил и ложился спать, а вечером шёл петь на вечернюю службу. Ночью он не спал, боясь проспать утреннюю. Мои стенания по поводу унитаза его раздражали. Это было признаком моей бездуховности, ведь нужно благодарить Бога
за крышу над головой и кусок хлеба на столе. В принципе я была с ним согласна, но как мы будем жить без унитаза, не укладывалось в моей голове. Все друзья и родственники по этому поводу обращались только ко мне. Одни советовали, как достать новый «старый» унитаз, другие подсказывали, как повлиять на мужа, чтобы он это сделал.
Я, конечно же, старалась и так и этак. Районный сантехник отказывался чинить то, чего нет. Но с маленьким ребёнком на руках и другим, хоть и не таким маленьким, но всё же, я не представляла, в каком направлении двигаться, чтобы достать унитаз. Стыдясь своей бездуховности, с каждым днём я хотела унитаз всё больше и больше. Можно сказать, что я уже почти любила его. И никакие рассуждения на возвышенные темы не могли эту любовь хоть как-нибудь уменьшить. Я всё время думала об унитазе. То представляла новый, то вспоминала ту зловещую трещину на старом. Ожидать, что в один прекрасный момент унитаз может развалиться, не мог никто.
Желание иметь унитаз превращалось в навязчивую идею. Ложась спать, я утешала себя мыслью, что это не трагедия, а неприятность, что раньше и не так жили, и не война ведь, и не концлагерь. И что в жизни моей больше хорошего. Открывая дверь в туалет, чтобы не заплакать, я пыталась петь про себя частушки типа: с неба звёздочка упала, прямо милому в штаны, ничего, что всё пропало, лишь бы не было войны…
Каждую ночь мне снилась чёрная дыра в полу – это был ночной кошмар. Утром, открыв глаза, я осознавала, что в моей жизни настал новый период – «период без унитаза» -и я должна прожить его достойно, то есть так, как будто он есть. Понимая, что смириться с его отсутствием я не смогу, пыталась привыкнуть к себе самой, хотящей унитаз.
Отсутствие его чувствовалось не только дома. Сам факт отличал меня от
окружающих. В метро в час пик меня посещала странная мысль: интересно, найдётся ли в вагоне хоть один человек, у которого дома вместо унитаза дырка?
И вот как-то в гости к нам зашёл один знакомый сосед-алкоголик. Вернее, не в гости, а одолжить 3 рубля, и не к нам, а к Феде. Раньше у них было богатое алкогольное прошлое. Они пили чай и обсуждали проблемы похмелья. В их разговоре я не участвовала, потому что мало представляла, что это такое, или они думали, что я мало представляю -не важно. Я смотрела в окно, поверх крыш домов… и думала об унитазе.
Иван, пожалуй, был первым гостем, который не сказал «ой» и не дал мне ни одного совета. Казалось, отсутствие в квартире столь важного предмета его нисколько не удивляет. Уходя, он просто сказал: «Я помогу тебе». Меня это озадачило. Мы были едва знакомы, и слово «тебе» звучало как-то слишком лично. Может быть, он понял, что унитаз нужен только мне одной? На всякий случай я посмотрела на себя в зеркало; всё понятно – уже всем заметно, что я хочу унитаз! Тут же я сделала выражение лица женщины, которая имеет унитаз, и дала себе слово, что буду делать такое лицо всегда. А надежда всё-таки появилась.
Прошло несколько дней, и мне стало смешно; чего я жду?
Что только не пообещает алкоголик в благодарность за 3 рубля?! Но вдруг зазвонил телефон. На моё нетерпеливое «ну» Иван сказал, что
про унитаз не забыл, и что как только, так сразу…На расспросы, где он собирается достать «это», ответил коротко - места надо знать.
Да, в то время «доставать» приходилось всё, начиная от колбасы,
заканчивая холодильником. Иван не был похож на человека, умеющего «доставать». Но как трогательно, что он не забыл про нас, то
есть про меня с унитазом! Теперь я бегала к телефонным звонкам, представляя то розовый, то голубой унитаз в блестящей бумаге, перевязанный красивой лентой с бантиком.
И вот поздно вечером Иван позвонил из автомата. Было плохо слышно, я еле-еле разобрала адрес, куда нужно придти срочно. Лучше бы пойти вдвоём с Федей, но захочет ли он тащиться куда-то ночью из-за такой ерунды? А меня одну он точно не пустит. Я тихонько оделась и вышла на улицу.
С замирающим сердцем скользила по знакомым переулкам, ища нужную подворотню. И вот то, что я там увидела, даже во сне мне не снилось: в темноте двора белела огромная груда унитазов! Где-то среди них затерялся Иван. Унитазы были не новые, но зато нужной конструкции. Мы долго выбирали, какой из них «краше».
Окончательно замёрзнув, всё-таки решились взять один.
Иван нёс этот бесплатный, но дорогой предмет, как хрустальную вазу,
а я умоляла его не поскользнуться. Если б у меня хватило сил, я бы взяла ещё один, запасной, на всякий случай.
Федя обрадовался больше, чем я ожидала.
Мне показалось, что в глубине души он тоже хотел унитаз, но как-то по-своему, по-мужски. Как оказалось, Иван каждую ночь забирался в окрестные выселенные дома. Ходил с этажа на этаж, натыкаясь то на стаи крыс, то на лежбища бомжей. Пару унитазов он отвинтил и вынес, но под светом уличного фонаря разглядел изъяны и решил,
что они недостойны нашего дома. Работа по поиску велась не только ночью, но и днём. Нужно было найти свежевыселенный дом, так как буквально за 3-4 дня унитазов уже не было. Значит, я такая (без унитаза) была не одна! И вот, собравшись на «охоту» в очередной раз, с инструментами и фонариком, он входит в подворотню, а там
такое! Бери - не хочу.
Мы так радовались, что наше «спасибо» Ивану прозвучало невнятно, как бы вскользь, тем более что Федя расценил этот случай исключительно как проявление Высших Сил. Никто с ним и не спорил.
Самое удивительное, что как только унитаз занял своё место, я напрочь забыла всю эту историю, просто вычеркнула из памяти. Когда я встречала на улице Ивана, мы проходили мимо друг друга, едва кивнув -это когда он трезвый. А когда пьяный, он делал вид, что не заметил меня, а я делала вид, будто его не знаю.
Прошло несколько лет. И как-то в приступе нахлынувшей сентиментальности, заметив в его окне свет, решила заглянуть к нему. Я захватила оставшиеся от детского ужина четыре оладьи и отложила в кофейную чашечку немного черничного варенья.
Иван был крайне удивлён моим появлением. На оладьи не обратил никакого внимания. В общем-то, я хотела поблагодарить его, но не знала,
как сказать, что я часто вспоминаю о нём, когда мою тот самый унитаз. Это прозвучало бы как-то глупо. И я промолчала. Мой визит
выглядел так же нелепо, как и оладьи на столе этого «одинокого волка».
Теперь мы изредка заходим к друг к другу в гости поболтать о том, о сём. Н никогда не вспоминаем историю с унитазом. Правда, однажды он сказал: «Помнишь, ты мне как-то оладьи с вареньем принесла? Ведь я тогда над ними чуть не заплакал».
Я тут же вспомнила про унитаз, но почему-то опять промолчала… ПРОТОКОЛ ЧИХАНИЯ
Меня иногда спрашивают: «О чем ты молчишь?».
Обычно я молчу ни о чём. Вот если бы меня спросили, о чём я чихаю, могла бы многое рассказать. Стоит мне чихнуть, как в голове проносится одна и та же «раскадровка», состоящая из множества маленьких картинок: куклы на ступеньках - розовая комбинация-кровь на голубой майке - мужской силуэт - потная лысина. Эти картинки являются символами или знаками, за которыми скрыто множество историй, перетекающих одна в другую.
Мы жили рядом с вокзалом. Окна наши выходили на железную дорогу. Это считалось большим недостатком. Но нам нравились все железнодорожные звуки, они создавали романтический фон нашей дворницкой жизни. Весь дом был железнодорожным: в нем жили железнодорожники, из кранов текла железнодорожная вода. Одной из «прелестей» привокзальной жизни был пропахнувший мочой подъезд. Там я часто встречала маленькую девочку. Аккуратно причёсанная, в красном плаще с капюшоном, она сидела на грязных ступеньках и играла в куклы. Мне это казалось странным, и я спросила, почему она сидит здесь.
- Ведь на улице дождь, – ответила она, и я прошла мимо. В другой раз, перешагивая через кукол, спросила:
- Почему ты не выходишь на улицу, ведь сегодня нет дождя?
- Но он может пойти, - ответила она, и я опять прошла мимо.
Выманить её из подъезда удалось моей дочке – они были одного возраста. Девочку звали Алиса. Оказалось, что она вместе с родителями живёт в квартире под нами. Это были новые жильцы: пожилой мужчина в пиджаке и галстуке, как будто сошедший с «Доски почёта», и женщина, своим обликом напоминающая Лидию Шукшину.
Алиса стала ходить к нам в гости и играть с моими детьми. Об её родителях мы узнали немного: папа был машинистом поездов дальнего следования, а мама раньше жила в деревне и часто туда ездит. Работала она учителем математики. Поэтому Алисе разрешалось выходить из дома после того, как она решит несколько столбиков примеров. Она умела складывать и вычитать до ста. Я не представляла, как этому можно научить пятилетнего ребёнка! Очевидно, эта способность передаётся по наследству, и я уже предвидела трагическое
математическое будущее своих детей.
Однажды, возвращаясь домой, увидела, что её папа Кирилл Борисович сидит на лавочке, схватившись за сердце. Я спросила, не плохо ли ему. Он сказал, что сегодня задавил человека. Пытаясь посочувствовать, спросила: «Что, затормозить не успели?». Он ухмыльнулся и объяснил, что поезд затормозить резко не может, да и останавливаться запрещено, расписание всё-таки… А машинист, сколько бы людей не задавил, никогда не виноват. И что сегодня, за 30 лет работы, задавил четвёртого.
Вскоре он позвонил и попросил зайти. Я подумала, что ему плохо с сердцем, тут же спустилась и в первый раз зашла в их квартиру. В комнате на стене висели три портрета: Ленин, Маркс и Энгельс. В хрустальной вазе - искусственные цветы, под вазой - кружевная салфетка. Всюду идеальный порядок, только створки шкафа открыты. Глядя в шкаф, Кирилл Борисович тихо произнёс:
- У меня случилось несчастье. От меня ушла жена.
Вдруг я стала говорить с ним, как с маленьким ребёнком, хотя до этого разговаривала, как маленькая девочка с дядей. Стала показывать, что шкаф забит её вещами, вот шуба, пальто, плащ – полно вещей, разве могла она уйти без них? Кирилл Борисович, с трудом выдерживая мою наивность, объяснил, что здесь нет её розовой комбинации, самой красивой.
- Вы понимаете, что это значит? – спросил он. Я догадывалась, но предположила самый безобидный вариант: может, она пошла в ней к врачу? По выражению его лица было очевидно, что он считает меня беспросветной тупицей.
Он объяснил, что Люда «спуталась» с зоотехником в своей деревне, что он сначала это подозревал, но когда обнаружил пропажу комбинации - понял это точно. Мне сделалось противно. Но когда я представила Людино тело в объятиях зоотехника, чуть не улыбнулась.
Кирилл Борисович явно представлял, как сейчас Люда занимается любовью в той самой розовой комбинации. Меня затошнило.
- Может, вам лучше разойтись? - на его лице задёргались мышцы: он любил эту женщину и не мог без неё жить. Возникла пауза, и я стала чувствовать его душераздирающую боль. Я понимала, что помочь не сможет никто и ничто. Все разговоры тут неуместны. Но если кто-нибудь находится рядом, всё-таки немножечко легче. Я не знала одного: что мне делать. Мы сидели в полумраке комнаты и молчали, глядя в раскрытый шкаф…
- Вы знаете, что Люда не родная мать Алисе? – наконец спросил он. Откуда я могла знать?
Мы никогда не общались раньше, а спрашивать у Алисы и в голову не приходило. Кирилл Борисович рассказал, что его первая жена умерла. У них было трое детей, два брата близнеца были уже подростками, а Алиса была совсем маленькой. На Люду он возлагал большие надежды. Теперь ему казалось, что она вышла замуж по расчету, из-за квартиры в Москве и Алисиного наследства в виде дорогой дачи. Он чувствовал себя не только брошенным мужем, но и обведённым вокруг пальца кретином. Наконец я нашлась, что сказать:
- Ошибаетесь, она любила Вас!
- Почему вы так думаете? - спросил он с надеждой.
- Это видно было всем, – я знала, что говорить, чтобы было легче.
Он облегченно вздохнул и начал рассказывать о юридических подробностях, наследствах, долях, разделах… Перестав понимать что-либо, я старалась кивать в нужных местах. В комнате стало темно, Кирилл Борисович зажёг свет. Он снова помрачнел, увидев шкаф. Я стала собираться домой.
- Вы же не оставите Алису? Она Вас так любит! - это прозвучало неожиданно. Может, он думает о самоубийстве?
- Если с Вами что-то случится, Алиса попадёт в детский дом, или её удочерит Люда. Мы не сможем ничего сделать. По закону мы ей – никто, произнесла я с определённой целью. Мысли о судьбе детей в момент возвращают уплывающую из- под ног почву. Я пообещала забрать Алису на время, пока они разберутся между собой.
С этого дня Алиса стала оставаться ночевать у нас. Люда звонила и требовала, чтобы Алиса шла домой, потом перезванивал Кирилл Борисович и говорил, что она ночует у нас. Алиса то зашнуровывала ботинки, то расшнуровывала. Не считая этого, у нас была самая обычная жизнь с праздниками, занятиями в кружках, с болезнями, разбитыми коленками…
Один раз я увидела на лестнице разбросанную женскую одежду. «Это любовь» – поняла я, узнав одежду из Людиного шкафа. Невольно присматривалась, есть ли среди неё розовая комбинация. Её не было. «Дело идёт к развязке» – подумала я, вспоминая, как трудно было достать с крон деревьев одежду, которую мы сами же однажды выбросили из окна.
На следующий день на пороге появился маленький худенький милиционер. За ним стояла Люда. Милиционер пытался закрыть за собой дверь, чтобы Люда не вошла. Какое-то время они дёргали дверь, пока не раздался страшный визг. Сначала я подумала, что кричит Люда. Но оказалось, милиционер – он прищемил палец. Из пальца текла кровь. Я усадила падающего в обморок милиционера на стул и бегала вокруг с йодом и пластырем. Всё это время Люда не переставала ругаться. Она называла его на «ты», а он её на «Вы». На задаваемые мне вопросы отвечала Люда. Я чуть-чуть пожалела зоотехника. Так и не поняла, кто вызвал милицию и зачем. Через час она вернулась, протянула мне в дверь две огромных замороженных трески, сказав: «На две недели хватит». Видимо, предполагалось, что я должна кормить Алису рыбой, как кошку. Это было единственное за всё время проявление её родительской любви.
Больше об Алисе они не вспоминали. Довольно часто из их квартиры доносились вопли. Алиса прижималась ухом к полу, пытаясь понять, что там происходит. Чтобы отвлечь внимание детей от тревожных звуков, я включала детские пластинки. Жизнь продолжалась.
И вот как-то вечером позвонил Кирилл Борисович:
- Пожалуйста, сделайте так, чтобы Алиса ничего не знала! Я убил Люду и сейчас убью себя.
Включив пластинку на полную громкость, я побежала вниз. Дверь была открыта. Под портретами Ленина, Маркса и Энгельса лежала Люда в розовой комбинации с ножом в груди. От страха я не могла подойти - мне казалось, что она мертва. Из кухни торчали ноги Кирилла Борисовича, они шевелились – значит, он жив. На голубой майке была кровь, рядом валялся кухонный нож. Он приоткрыл один глаз и сказал мне:
- Берегите Алису, - и закрыл его снова. Я бросилась бежать. Стучала во все квартиры, но мне не открывали. Из дома звонить не хотела, чтобы не напугать детей. На пятом этаже жили знакомые, они впустили меня: я вызвала милицию и скорую помощь.
Дети поняли, что что-то случилось. Алиса прижималась ухом к полу и не могла понять, почему там тихо.
- Они так плохо себя вели, что мне пришлось вызвать милицию, теперь боятся, что их будут ругать, и молчат, – несла я всякую чушь, боясь сказать правду. Когда санитары несли Люду по лестнице, она кричала на весь подъезд:
- Приведите дочку проститься!
Дети в это время слушали пластинку «Приключения Алисы в стране чудес».
Следователь долго расспрашивал меня и потребовал, чтобы я спустилась в их квартиру. Я не поняла, зачем.
- Это только начало, – предупредил он. Меня привели в комнату с портретами. На кровавое пятно были набросаны газеты. Мужчины в кожаных куртках ходили по нему. Курили. Окурки кидали на пол. Разговаривали о своём, рассказывали анекдоты, звонили по телефону. Мне надоело сидеть на стуле и ждать.
- Может, я пойду? – спросила я. Мне внятно объяснили, что пойду я домой
тогда, когда мне разрешат. Торчащие из кухни ноги Кирилла Борисовича не шевелились. Значит, он умер, поэтому его не увозят? Успел ли он сказать, что это он сделал? Может, меня уже заподозрили в убийстве?
У меня было ложное представление о сыщиках. Эти, наши совдеповские, не могли понять даже то, что я им говорю. Их было пять человек. Каждый спрашивал меня: как я попала в квартиру, был ли у меня ключ, в каких отношениях я была с хозяином. Когда я отвечала, что ни в каких, они спрашивали, откуда знаю про зоотехника. Когда отвечала, что была с Кириллом Борисовичем в хороших отношениях, меня просили уточнить. Я не знала, как уточнить, они начинали пошло шутить. Они показали мне два окровавленных документа, извлечённых из-под Людиной комбинации: свидетельство о рождении Алисы и завещание на дачу. Не думала, что их любовь имеет такой материальный подтекст. Я расписалась, как понятая, что предметы их страсти следователи уносят с собой.
Через несколько часов это закончилось. Проходя мимо кухни, я увидела, что Кирилл Борисович лежит под капельницей. У него был инфаркт. Уже попрощавшись, меня опять спросили, как я попала в квартиру. Они не могли представить, как можно оставлять дверь открытой. Я объяснила, что Кирилл Борисович - хозяйственный мужчина, думал: незачем дверь ломать.
- Значит, вы были с ним в близких отношениях, раз знаете, что он думал…
Ромео и Джульетта (теперь мы их так называли) попали в одну реанимацию и ещё неделю были вместе. Потом их перевели в разные палаты, но на одном этаже. Всё время они перекрикивались друг с другом. Люда ругалась матом, а Кирилл Борисович умолял простить его.
Мне ещё несколько раз пришлось побывать в прокуратуре и объяснить, как я попала в квартиру и в каких отношениях была с хозяином. Объявились два Алисиных брата-близнеца. Приезжали дважды. В первый раз они попросили, чтобы Алиса побыла у нас ещё несколько дней. Алиса не хотела уезжать. «Они плохие» - всё время твердила она, не объясняя, почему. Во второй раз они просто увезли её, не обращая внимания на уговоры оставить девочку у нас. Алиса не плакала, просто молча ушла с ними. Нам и в голову не приходило, что мы видим её в последний раз. Через неделю она позвонила, говорила шёпотом. Рассказала, что сидит одна в запертой комнате, ей запрещают подходить к телефону. Ни номера телефона, ни адреса она не знала. Я посоветовала ей выглянуть в окно, может, увидит хотя бы название улицы. Она пошла смотреть, но в трубке раздались короткие гудки. Алиса больше не позвонила. Шли месяцы, Джульетта всё ещё находилась в больнице, Ромео сидел под следствием.
Весной Люда вернулась из больницы. Она рассказывала о своих страданиях, даже продемонстрировала в складках жира сизый шрам. «Изувер» мог вернуться уже через год, из-за того, что я разболтала следователям о наличии зоотехника. Ей же хотелось, чтобы его деяние расценивалось не как в «состоянии аффекта», а как покушение на убийство. Тогда ему грозило 8 лет строгого режима, и оттуда бы он точно не вернулся. Она требовала, чтобы я пошла в прокуратуру и изменила показания. Она уговаривала меня, убеждала, плакала, предлагала денег, но я категорически отказалась.
- Бог тебя накажет! - заорала она и запустила в меня тряпкой, но промахнулась. Больше я с ней не общалась.
В нашей жизни происходило много событий, вытеснивших эту историю на задний план. Настало лето. Мы собирались на дачу. Но всё получилось не так, как планировали. Вечером я возвращалась из гостей. Идущий навстречу незнакомый мужчина ударил меня кулаком в лицо. Я упала головой об асфальт и попала в больницу с сотрясением мозга и множественными трещинами переносицы.
Я никак не могла понять, как такое могло случиться, за что меня ударили, и кто это был? Муж, хотевший успокоить меня, посоветовал не ломать голову и считать, что меня Бог наказал. Мне стало ещё страшнее. Лёжа на кровати, я часами вспоминала свои грехи: какой именно достоин такого наказания. За этим занятием застал меня пришедший в больницу милиционер. По привычке я тут же начала было говорить, как я попала в квартиру Кирилла Борисовича и в каких была с ним отношениях. Оказалось, что его вызвали врачи «по факту избиения неизвестным». Ему было ясно, что напавший на меня - не маньяк и не грабитель. Это похоже на месть. Я же утверждала, что врагов у меня нет и быть не может. «А грехов - хоть отбавляй» - думала про себя.
Врачи говорили, что в палате я «самая красивая». К зеркалу страшно подойти, нос был виден и без зеркала. В больнице у меня появилась возможность думать о себе самой. В обычной жизни: то готовить, то стирать, то магазины, то дети, то гости… Без этого всего меня как бы и не было. Спрашивала себя: кто я есть, и как со мной могло такое произойти.
В то время, пока я находилась в больнице, был назначен суд, который перенесли из-за моего отсутствия. Узнав об этом, я тут же всё поняла. И сразу после выписки отправилась в прокуратуру.
На моё счастье это дело вёл новый следователь. Я рассказала ему всё. Он считал, что меня ударил брат Люды, который недавно вышел из тюрьмы. Заводить уголовное дело не имело смысла: даже если я его опознаю, нет свидетелей. Единственным доказательством мог быть анализ почвы того места и его ботинок, но время уже прошло. Следователь искренне удивлялся, до чего могут дойти пожилые люди из-за наследства маленькой девочки. Он советовал уехать из Москвы, скрыться, ведь впереди ещё два суда. А потом всё кончится, не может же Кирилл Борисович вечно сидеть под следствием.
- Будьте осторожны, – сказал мне он на прощание, – это страшные люди. В благодарность я купила у метро большой букет колокольчиков, вернулась и подарила ему. Просто за то, что он - хороший.
Летом мы жили на даче. Осенью переехали в другую квартиру. Мне уже ничего не угрожало. Жизнь начала входить в привычную колею, за исключением того, что у меня часто болела голова, а чихать было невыносимо больно. Процесс переоценки ценностей, начавшийся в больнице, не давал жить спокойно. Окружавшие меня люди пытались помочь разобраться, «как я дошла до жизни такой». Получалось так, что это - не случайность, а результат моих неправильных действий, поступков, мировоззрения: как я могла взять ребёнка с улицы и из криминальной семьи? Почему я разговаривала на улице, а потом пошла в дом к незнакомому мужчине? Зачем я спустилась в квартиру после того, как Кирилл Борисович зарезал жену? Разве обязательно было рассказывать ментам всё? Был вопрос, который мучил меня больше всего: если бы я не взяла Алису, то разве мог Кирилл Борисович сделать такое на глазах у любимой дочери?
Мы много спорили, что значит «возлюби ближнего своего…». Считать ли соседа «ближним»? А если «возлюбить», то в каких пределах? Ведь могло получиться так, что из-за непомерной любви к ближним «чужим» некому бы было мыть посуду ближним «своим». Если бы я спокойно перешагивала через девочку, играющую в куклы, а по вечерам молилась бы за неё, ничего такого бы и не случилось! Ведь соседи тоже видели её. Но так странно поступила только я одна. Нормальный человек на моём месте просто не мог оказаться. Доказательством служило то, что по голове получила я, а не кто-нибудь другой. Я задавала себе вопрос: повторись эта история, что бы я сделала? Поступила бы точно так же! От этого я казалась себе ещё хуже – жизнь меня ничему не научила! Да и как я могла «полюбить врага своего»? Не знала, как оправдаться перед всеми и самой собой.
Старалась поскорее всё забыть. Но стоило мне чихнуть, как перед глазами всплывал тот, кого я должна была полюбить. Это был блондин высокого роста с накачанными мускулами. Больше я о нём ничего не знала. За что можно было зацепиться? Я пыталась представить его маленьким мальчиком, катящимся с горки на саночках. Или как он в белых носочках сачком ловит бабочек. Может, он вынес старушку из огня? Нет, ничего не помогало. Абсурдные мысли лезли в голову: может, подойти и спросить: «Простите, не подскажете, как полюбить Вас!»
Казалось, люди, кому чихать не больно, просто не могут понять меня. Я пыталась быть с ними, думать, как они, но чихать приходилось одной. Хотелось вернуться в больницу, к таким, как я, и спросить, полюбили ли они врагов своих? Как они это сделали?
Если враги посылаются нам для нашего исправления, а полюбить их не удаётся, значит, я не исправляюсь. Во мне поселился страх. Страх наказания и боязнь незнакомых мужчин соединились. Наказание казалось уже справедливым. И я его ждала, но почему-то точно в таком же исполнении. Ждала удара в лицо. И стала бояться приближающихся мужчин.
Я думала, что научилась молиться: настройка срабатывала автоматически, стоило мне только увидеть мужской силуэт. Подставлять «другую щёку» катастрофически не хотелось. Начала разрабатывать свою «систему безопасности». При виде мужчины переходила улицу на другую сторону. На оживлённой улице старалась идти рядом с женщинами. Множество правил было связано с подворотнями, подъездами. Например: если я вхожу в подъезд, а у лифта стоит мужчина, из подъезда нужно выйти. «Система» совершенствовалась: если мужчина находился на таком расстоянии, что я успевала зайти в лифт - на его просьбы подождать, из щели закрывающихся дверей произносила: «ни за что».
Однажды «система» не сработала. Я спускалась на лифте с одиннадцатого этажа на первый. Лифт остановился на седьмом, вошёл мужчина, я не успела про себя сказать даже «Господи, помилуй!», двери за его спиной закрылись. Я начала визжать как милиционер, который прищемил палец. Мужчина, прижавшись к стенке, покрывался холодным потом. Когда двери открылись, он спросил:
- Что я Вам сделал?
- Слава Богу, ничего, – ответила я и вышла из лифта.
«В жизни ничего не бывает напрасно, может это ему для чего-нибудь нужно…» – пыталась я себя успокоить. Всё-таки было немного стыдно. Я смотрела ему вслед, он промокал носовым платком вспотевшую лысину. «Помоги ему, Господи!» – произнесла я про себя, учась мыслить По-православному. Моё тихое «помешательство» потихоньку перерастало в громкое. Правда, этот случай послужил переломным моментом: поняла, что не только я могу бояться мужчин, но и они меня тоже. Я перестала менять из-за мужчин свой маршрут. Потом начала всматриваться в них и находить тех, не опасных, глядя на которых можно не молиться. Я радовалась, что побеждаю свой страх, и надеялась, что скоро буду чихать, как все.
После принудительного лечения Кирилл Борисович вернулся домой. Уже много лет они живут вместе, Алиса живёт с ними. У них всё хорошо. Мне передавали, что первое время Кирилл Борисович разыскивал меня, хотел поблагодарить. Но на его «спасибо» я «чихать хотела». Вернее, не хотела, мне же ещё долго было больно чихать. Пока боль длилась, я успевала прокрутить всю эту историю «на большой скорости». С годами боль становилась слабее, но память о ней, скорее, о причине, оставалась.
Недавно один наш знакомый принес нюхательный табак. Он сказал, что это хорошо “прочищает” мозги: один раз понюхав, можно 16 раз чихнуть. Суть заключалась в том, что когда человек чихает, он в этот момент ни о чём не думает. Это такой кайф, когда мысли ни одной нет, даже забываешь, кто ты есть! Я решила попробовать и 16 раз вспомнила всё ту же историю. Ну и что? Каждый имеет право чихать о своём. А если кому-то чихать не о чем, ему просто повезло. ЧТО ДЕЛАТЬ?
Жасминовое платье
Панихида закончилась, и я уже собиралась выходить из церкви, как услышала глухой удар. Я обернулась. На крышке гроба лежал мертвый голубь. Люди вокруг замерли и стояли в полной растерянности, пока не подошла староста и не переложила голубя в ведро с мусором. Ни умершая старушка, ни голубь не имели ко мне отношения, и я гнала от себя мысли о том, что это предупреждающий меня о чем-то знак. Но его распластанные крылья впечатались в мои мозги, глухой удар его тела отзывался во мне тревожным эхом.
Я вышла из церкви. Моя дочь Маша сидела на бревнах рядом с кровельщиком. Этот человек был мне неприятен. В первый день нашего приезда, когда я ходила осматривать окрестности, он окликнул меня: «Эй, девушка!», с той мерзкой интонацией, когда следует проходить мимо, не оборачиваясь. Потом добавил: «Ой-ой-ой, какие мы гордые».
Подошла к ним. Рядом с его бутербродом на газете лежат два листа мать-и-мачехи, и мой ребенок заботливо крошил на них лепестки одуванчика.
- Пойдем домой – строго сказала я.
- Мы играем – ответила она мне тоже строго. Я взяла ее за руку и потащила прочь.
- Кушай салатик – кричала она ему. Запивая свой бутерброд кефиром, он кивал:
- Съем, съем.
Машкины постоянные знакомства с малоподходящими, на мой взгляд, гражданами, приводили меня в ужас.
- Сколько можно говорить, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми?! – начала я.
- Но ведь сначала я с ним познакомилась! Его зовут Сергей.
- Неважно как его зовут. Он – не наш знакомый. Поняла? Не наш!
- Но мой – ответила она.
По вечерам мы ходили к батюшке пить чай. Батюшка мне очень нравился. Он постоянно шутил, рассказывал смешные истории, ругал политику, иногда цитировал Мандельштама. Любил смотреть телевизор, особенно футбол и мультики, и был, в общем-то, «своим парнем». Жил батюшка один в большом деревенском доме. Еду ему готовила староста. В приходе она считалась самым главным человеком. Даже батюшка ее побаивался. Когда она внезапно являлась к нему с каким-либо делом, он суетливо переставлял бутылку с кагором со стола за телевизор.
К нам староста отнеслась хорошо, хотя сразу предупредила: пока работу не сделаем, денег не даст. Это был наш первый церковный заказ по реставрации. Сколько на него потребуется времени, мы не представляли. Мне работать почти не удавалось. Алик пропадал в мастерской при храме с утра до ночи.
Все было не так уж плохо: нам выделили бесплатное жилье у одной из прихожанок, маленькую комнатку с терраской. Готовить приходилось на керосинке. Стоило только включить кипятильник, начинал мигать свет. Хозяйке это не нравилось, и она стучала к нам в окно своим костылем. Старая и больная, она сама носила воду из колодца, колола дрова. А к нашей помощи обращалась только тогда, когда надо было накрыть сено перед дождем. Осенью она продавала его, на вырученные деньги покупала водку. Впереди зима, если придется что-либо чинить – будет, чем расплатиться.
Староста пожаловалась нам, что огород у батюшки пропадает. Муся, которая здесь раньше готовила, стирала и убирала, вскопала его и засадила всем необходимым. Потом ее прострелил радикулит, она слегла. Сама же староста заниматься огородом не могла, у нее болела коленка. Она уж и крестик к ней привязала, и святому Пантелеймону каждый день молится – ничего не помогало.
- Прими на себя такое послушание - предложила она. Я согласилась, слабо понимая, что меня ждет.
- Вот и хорошо - повторяла она, показывая мне на лебеду и крапиву. - И Муся будет довольна.
Полоть огород оказалось труднее, чем я себе представляла. Крапиве, лебеде, лопухам не было конца. В пасмурную погоду одолевали комары, в жару кусались слепни. Машка ходила между грядок, и, не зная чем заняться, мучила меня постоянными «почему». На соседнем дворе без перерыва ревела бензопила, с другой стороны доносились монотонные удары молотка об железо – на храме перекрывали кровлю. Пытаясь заглушить эти звуки, я представляла море и вспоминала крики чаек. После окончания работы приходила староста, приносила продукты с канона, обычно черствый хлеб и пряники. По праздникам перепадали и конфеты. Изредка она разрешала нам нарвать свекольной ботвы для супа. Мы довольные уходили домой: можно будет сварить настоящий борщ. Это была совсем новая и непривычная для меня жизнь. Я старалась все принимать с благодарностью. Временами получалось.
Работать на огороде становилось все труднее. Созрела клубника, Машка срывала ягоды, приносила мне: «Пойди, помой». Я раздражалась, неужели так трудно понять, что ягоды не наши, и рвать их нельзя! Единственным ее развлечением было играть с Полканом, сидевшим на цепи. Пес был добрым, но подходить к нему я не разрешала из-за шелушащихся на нем пятен. Издалека Машка разговаривала с ним, пела ему песни, читала стихи, играла на дудке и танцевала. Он, единственный зритель, забавно слушал ее, наклонив голову на бок. Еще Полкан любил валяться на спине, неуклюже дрыгая лапами, потом вставал, отряхивался, поднимая вокруг себя столб пыли. Машка прозвала его «Ежиком в тумане». Каждый раз, увидев нас, он радостно вилял хвостом.
Дни проходили однообразно. Читали детские книжки, играли в куклы. Часами варили суп на керосинке, простаивали огромную очередь в магазине. Батюшка радовался нашим приходам, говорил, что без нас ему не с кем и словом перемолвиться. Старуха-хозяйка стучала костылем в окно, и мы бежали по колючей стерне накрывать сено развивающимся на ветру целлофаном. Если не успевали прижать кирпичом, его сдувало ветром, и мы бегали за ним по всему полю, как за воздушным змеем. Пес наш, такса по кличке Тулуз, бегал за нами с веселым лаем, не понимая, что происходит. Назвали мы его так в честь Тулуз-Лотрека. Местные жители не оценили его благородный экстерьер, и не могли запомнить имя, они прозвали его просто и обидно: Склизень. К нам же местные жители относились хорошо, приносили огурцы и кабачки, угощали пирогами.
Лишь один кровельщик выводил меня из себя. Если я проходила мимо рабочих, он с отвратительной улыбкой говорил: «Не хотите ли в картишки перекинуться, мадам?» Или того хуже: «Барышня, не налить ли Вам стаканчик портвейна?» Частенько мы наблюдали, как он пьяный плелся из магазина, едва передвигая ноги. Увидев, издали, пытались обойти. Он же делал моей дочке какие-то немыслимые знаки, жестами подзывая ее подойти. Я тащила ее за руку, а она посылала ему воздушные поцелуи, и мне очень хотелось дать ей подзатыльник.
Однажды, у батюшки мы застали нескольких рабочих, в том числе и кровельщика. Они пришли смотреть футбол. Рабочие пили водку, кровельщик не пил. «Наверное, больше не может» - подумала я с сарказмом. Совсем старый, лет сорока. Сальные волосы, прилипшие к лысине, металлический зуб, тренировочные штаны, с обвислыми коленками, пальцы, черные под ногтями, все потрескавшиеся. Коренастый и загорелый, он жутко напоминал черепашку ниндзя. Под расстегнутой клетчатой рубашкой на волосатой груди виднелся большой золотой крест.
Разговор шел о рыбалке. Заметив, что Машке скучно, он предложил ей сыграть в коробочку. Нужно было так подкинуть спичечный коробок, чтобы он встал на ребро. У него это получалось виртуозно. Все вдруг начали играть в коробочку. У батюшки и у Машки получалось хуже всех. Я же по своим способностям оказалась на втором месте после кровельщика. «Что еще за тюремные игры?» - думала я, тем не менее, радуясь своим успехам. Не знаю почему, но я уже наделила кровельщика всеми пороками, которые только знала. Скоро должен был начаться футбол, мы засобирались уходить. Кровельщик встал из-за стола, сказал, что ему приятно было с нами познакомиться, потом подошел ко мне и поцеловал мне руку. Эта нелепая выходка просто взбесила меня. Когда мы вышли, Машка радостно спросила:
- Теперь Сергей наш знакомый?
- Теперь наш – вздохнула я. Алик всю дорогу хохотал надо мной, какого «парня я себе отхватила». Я чуть не плакала.
После встречи у батюшки, кровельщик стал вести себя прилично, и ни разу не сказал пошлости в мой адрес. Мы с ним больше не общались. Лишь когда проходили мимо церкви, и он был на крыше, Машка кричала ему: «Сергей, Сергей!» и махала руками. Он откладывал молоток и смешно кланялся ей, снимая с головы берет.
Как-то мы пришли полоть и удивились: Полкана не было. Мы подошли к старосте:
- Где же Полкан? – спросила я.
- Пристрелили его вчера.
- Как? Почему?
- Шелудивый сильно, да и сторож из него никакой, ко всем лизаться лез.
- Он ведь молодой совсем, полечить же можно было!
- Некому этим заниматься, и без него дел хватает.
- А кто пристрелил – вспомнила я столь ненавистного мне кровельщика.
- Как кто? Батюшка.
- Как батюшка?
- Как, как? Стрельнул пару раз с крыльца и все. А кому тут ружье можно дать? Пьяные же одни кругом.
Будка пуста, рядом миска с водой, на пыли следы от его огромных лап. В начале мой рассудок отказывался понимать, что произошло. Потом внутри меня раздался тупой удар.
В каком-то оглушенном состоянии я пришла на огород. Стерео из бензопилы и ударов молотка по металлу было не переносимо. Стояла и смотрела на противно извивающуюся гусеницу. Представила, как батюшка в подряснике вышел на крыльцо, Полкан приветливо завилял ему хвостом. Дальше не представлялось, дальше я видела только голубя и отлетающие от него перья. «Только не надо никого осуждать» - подумала я и рьяно начала вырывать траву. В конце концов, я тоже прихожу сюда каждый день и разрушаю целые миры ни в чем неповинных насекомых. Но мое смирение стремительно заканчивалось. Принятое мной послушание выглядело полной нелепостью. Действительность вокруг меня приобрела какие-то карикатурные очертания.
- У попа была собака – начала твердить я, представляя себя мухой-цокотухой, батюшку – бармалеем, старосту – кикиморой, а хозяйку – бабой Ягой, летящей в ступе с костылем. Наверное, следующим этапом моих переживаний должны были быть занудные рассуждения на тему, есть ли у животных душа… Но я не успела: случилась еще одна неприятность. Пропал наш Тулуз. Прождав какое-то время, мы принялись искать. Я понимала, что с ним могло случиться все, что угодно; он мог попасть под машину, его могли загрызть другие собаки, его просто могли застрелить за любую общипанную им курицу. Мы метались по деревне, спрашивая у прохожих, не видели ли они нашу собаку. Нет, никто не видел. Одна женщина сказала, что Склизень у магазина. Мы побежали туда, но и там его не было. Встретили кровельщика, спросили и у него. Он тоже не видел.
Мужик из очереди сказал, что в соседней деревне происходит собачья свадьба, и кобели со всей округи там. Бежать за пять километров я уже не могла. Да и бегать за такой «свадьбой» считала ниже своего достоинства.
Когда почти стемнело, у нашей калитки появился кровельщик. Он сказал, что сходил в соседнюю деревню. Тулуз действительно там, жив-здоров, и волноваться за него не стоит. Моя тревога тут же сменилась гневом. Я обиделась на Тулуза почти так же, как на мужа. «Мерзавец!» - думала я – «Мы тут весь день бегаем, переживаем, а у него, видите ли, любовь!»
Три дня Тулуза не было, мы его больше не искали. Без него было тоскливо, хотелось в Москву, принять ванну, смотреть телевизор и говорить по телефону. Я то и дело трясла сломанный радиоприемник в надежде услышать знакомые звуки цивилизации. На четвертый день Тулуз вернулся. Первой увидела его Машка, она просто прыгала от счастья. Я же выпихивала его ногами за калитку и кричала: «Проваливай! Иди откуда пришел, бабник!» Он пролезал в дырку в заборе и снова оказывался у наших ног виноватый и несчастный. И когда, наконец, был прощен, рухнул на землю не в силах пошевелиться. Он даже не реагировал на косящуюся на него курицу.
Дальше все продолжалось по-прежнему, за исключением того, что я больше не ходила полоть огород. А когда приходилось целовать руку батюшке, я всегда помнила, что эта рука нажала на курок.
Стояла страшная жара, в храме было очень душно. Я вышла немного передохнуть. Мое платье, подаренное родственниками, ситцевое в цветочек, было для меня воплощением мещанства. Почему-то считала, что оно дано мне для смирения, и про себя называла его «смирительной рубашкой». В нем я себя чувствовала совсем несчастной, просто какой-то Серой Шейкой. Я стояла и наблюдала, как моя дочь играет с кровельщиком в футбол ржавой консервной банкой. Что я могла поделать? Теперь же он – наш знакомый. Заметив меня, они подошли. В руке у кровельщика оказалась ветка жасмина. Он протянул ее мне:
- Смотрите, как она подходит к Вашему платью.
Я взяла ветку и постаралась вежливо улыбнуться. А про себя думала:
- Фу, какая пошлость. – И содрогнулась оттого, что шутки Алика возрастут в десятикратном размере. Но ошиблась. Алик подошел и, неожиданно для меня, пригласил кровельщика к нам в гости.
- У нас кончаются деньги, а заплатят мне за работу еще очень не скоро, надо брать у
кого-то в долг – объяснил мне он свой странный поступок.
- Неужели нельзя занять у кого-нибудь другого? – недоумевала я.
- К сожалению, в этой дыре ты больше никому не нравишься – мы чуть не поссорились.
Когда почти помирились, Алик рассказал, что узнал от рабочих о том, что кровельщик всю жизнь проработал авиаконструктором. У него есть жена. Дети выросли. Все они живут в маленькой двухкомнатной квартире в Москве. Теперь ему нужно заработать дочке на кооператив, она выходит замуж. К тому же он колет старухам дрова и берет деньгами, а не водкой. Так что деньги у кровельщика есть точно. Проблемы выросших детей были далеки от меня. Удивилась я только тому, что у него есть жена. Но тут же представила себе толстую тетку в малиновом берете. И все-таки я не понимала, как можно просить деньги у того, над кем мы все время шутим и насмехаемся. Настроение испортилось совсем.
Вечером кровельщик пришел к нам домой. Разговор не клеился. Да и вообще о чем можно было с ним разговаривать? Он сидел молча и гладил Тулуза. Алик завел разговор о собаках. Кровельщик ответил, что у него тоже раньше была собака, легавая. И он ходил с ней на охоту. Я сказала, что не люблю охоту и не понимаю, как можно стрелять в животных. Алик сказал:
- Вот ведь женщины какие! Птичку застрелить нельзя, а курочку покушать любят!
Что на это можно возразить? Алик на всякий случай перевел разговор на рыбалку, зная, что рыб, так же как и насекомых, мне не жалко. Кровельщик покосился в мою сторону и разговор не продолжил. Угрюмый и мрачный он как будто понял, что мы просто хотим попросить у него денег. Алик пошел проводить его.
- Ну, даст денег - спросила я, когда он вернулся.
- Я не знал, как попросить, он молчал всю дорогу.
Через пару дней у Алика подвернулся удобный случай. Кровельщик дал даже больше, чем мы просили. Алик пообещал вернуть деньги в августе, как только мы приедем в Москву. Вскоре кровельщик не попрощавшись, уехал.
В Москву мы вернулись радостные и веселые. Встречались с друзьями. Алик рассказывал им про свою работу, про то, как невозможно выбить деньги у старосты. И что лето мы смогли прожить там только благодаря тому, что у его жены появился богатый хахаль. Мне надоело обижаться, и я начала подыгрывать: «Ах, какой был мужчина…» и как хорошо, когда есть к кому обратиться, если муж опять не сможет заработать. Тогда Алик корчил страшные гримасы, показывая, насколько тот «неотразим». Все смеялись. Мы помнили, что должны вернуть долг, но как-то все забывали позвонить. Потом спорили, кто должен звонить:
- Ты же ему нравишься, вот и звони.
- Ты брал деньги, ты и звони.
Потом поняли, что денег скоро может не быть. Алик больше не хотел работать дворником. Решили, что долг нужно срочно вернуть. Мы договорились: позвоню - я, а отвезет деньги – он. Наконец-то я набрала номер и позвала Сергея.
- Он умер. Вчера его похоронили.
Я положила трубку.
Голубь внутри меня грохнулся о крышку гроба. «Penny for the guy!» или каким был терроризм в 17 веке
Никогда мне еще не хотелось домой так, как в тот день, когда мы вышли из кассы вокзала Viktoria, узнав, что билеты в Москву можно купить не раньше, чем через два месяца. Лондон из празднично-радостного в момент превратился в мрачно-угрожающий. Запах Marlboro стал непереносим.
Хелен, у которой мы гостили, обрадовалась, что наш отъезд откладывается, и мы сможем вместе встретить пятого ноября известный английский праздник. Мне же было не до праздника; чем больше я думала, где взять денег на самолет, тем отчетливее понимала, что взять их неоткуда. Мы планировали уехать через неделю, так что несколько дней можно будет прожить спокойно, а дальше-то что?
До поездки на вокзал мы посетили Лондонский Тауэр. Музей места казни мало чем отличался от комнат ужасов, к которым у англичан особая некрофильская любовь. Кровавая история Англии не радовала, оставаться здесь совсем уже не хотелось. Король
Гетрих восьмой на картине выглядел настоящим людоедом. Этот людоед умудрился за свою жизнь шесть раз жениться, что в 16 веке было не так просто сделать. И его семейные передряги отразились на жизни всей страны. Когда Папа Римский не дал ему развод, Генрих, не долго думая, принял протестантство и тут же захотел превратить Англию из католической в протестантскую страну. Он приказал разрушать и грабить католические церкви, конфисковал землю и имущество католиков. Католики пытались противостоять. Много народа погибло.
От всего этого мне хотелось только одного – домой. Вспоминая очередь в нашем гастрономе, хотелось варить противные советские сосиски, чувствуя себя добытчицей. Почему-то хотелось увидеть самый обычный граненый стакан, или самую обычную трехлитровую банку. В Англии было все, что угодно, только не это.
Вечером Хелен продолжила свой рассказ. Оказывается, это чудовище, Генрих восьмой, приказал казнить одну из своих жен в той самой башне Лондонского Тауэра. И отдал распоряжение, что как только произойдет казнь, должен прогреметь пушечный выстрел. Сам же уехал отдыхать. Когда увидел дымок над рекой, вздохнул с облегчением: он – свободен...
Я посмотрела на Машку. Как ей такой рассказ? Но она была счастлива: еще два месяца не ходить в школу! Завтра начну учить с ней таблицу умножения, и жизнь раем уже не покажется. Я с грустью вспомнила о предстоящем родительском собрании. Странно, почему раньше мне так не хотелось посещать его?! Хелен рассказала, что когда омерзительный Генрих умер, к власти пришла его дочь от первого брака Мери.
Воспитанная в католической семье, она делала все возможное, чтобы вернуть Англию обратно в католичество. Но ее борьба с протестантами длилась недолго, к власти пришла дочь Генриха от второго брака Елизавета. И правила она очень долго, сожгла и уничтожила множество католиков. При ней Англия стала совсем протестантской страной.
Католикам приходилось скрываться, прятаться. И когда к власти пришел протестант Якоб первый, католики попытались усилить борьбу за свое существование. Они решили взорвать парламент в тот момент, когда Якоб первый должен был присутствовать на его открытии. Это был не просто заговор, уже все было готово к взрыву. Бочки с взрывчаткой находились в подвалах здания парламента. Но главный заговорщик Гай Фоукс был пойман, и при большом скоплении народа заживо сожжен на костре. До чего же могут дойти люди в борьбе за свою веру! С того времени день его сожжения считается праздником. Чего именно празднуют, уже никто не помнит, но празднуют все, и католики, и протестанты.
- Как же они могут праздновать вместе, ведь для католиков– Гай Фоукс герой, а для протестантов – террорист? – спросила я.
- Какая разница, в ноябре пасмурно и быстро темнеет – ответила Хелен – англичане рады поводу повеселиться.
Меня же мучили сугубо русские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?»
Теперь мы – невольные пленники страны театра и черного юмора. Чтобы поднять мне настроение, Хелен сказала, что праздновать мы будем по всем правилам и готовиться нужно заранее. Она принесла целый ворох старого тряпья и сказала:
- Завтра я уйду на работу, а вы начинайте шить чучело.
- Какое чучело? – не поняла я.
- Пятого ноября сделанный вами Гай Фоукс будет гореть в огне, а мы – пить вино, запускать фейерверки и веселиться!
- Какая глупость – подумала я. Но что оставалось делать?
Утром мы с Машкой так увлеклись работой, что про таблицу умножения я забыла. Мы сделали чучело в человеческий рост: набили тряпками одежду Хелен. Голова из футболки, глаза – пуговицы, волосы и усы из нарезанного черного пакета для мусора. В светлых полосатых штанах и белой рубашке, с туповатым выражением лица, наш Гай Фоукс больше походил на русского снеговика, чем на английского революционера. Мы едва закончили его к приходу Хелен. Готовый Гай Фоукс сидел в ванной, а мы с нетерпением ждали, когда Хелен пойдет мыть руки…
Никаких визгов не последовало, после некоторой паузы из ванной донеслось: «Вау, ребята, мы разбогатеем!» Потом Хелен рассказала нам, что, начиная с 1605 года, с гибели несчастного Гай Фоукса, у англичан сложилась традиция: они собирают скопившийся за год хлам, набивают им чучела, дети ходят с этими чучелами по улице и собирают деньги на праздник. В детстве Хелен тоже делала такое чучело, и за две недели так успевала полюбить его, что в ночь перед сожжением клала его к себе в кровать и горько плакала о том, что завтра его не будет. Есть ли на свете такая страна, где бы у детей было счастливое детство? Я посмотрела на нашего неуклюжего Гай Фоукса. Никаких эмоций он у меня не вызывал.
На следующее утро Хелен разбудила нас пораньше:
- Мне надо успеть показать вам как это делается.
- Что? – не поняла я.
- Мы пойдем на улицу просить деньги.
Я была уверена, что она шутит. Но Хелен взяла чучело, вышла на улицу. Машка вприпрыжку побежала за ней. Затея эта казалась мне просто дикой. Я шла сзади них, пытаясь донести до Хелен, что это безумие, что я никогда не смогу так поступить. Я припомнила ей, как она с возмущением рассказывала мне, что ей, подданной Великобритании в плацкартном вагоне Москва-Ленинград, пришлось вытирать руки занавеской - там не было полотенца. А просить милостыню в чужой стране – это не то, что руки занавеской вытирать, это гораздо хуже! Тем временем Хелен с Машкой вошли в парк Hackney. Хелен усадила чучело на лавку, Машку поставила рядом, а сама села на соседнюю лавочку, делая вид, что читает газету…
Через пару минут Машку окружили прохожие.
Я стояла и смотрела, как ее карманы набиваются деньгами. Мой бубнеж сразу же прекратился. Я подошла к Хелен, беспокоясь, что мы делаем что-то противозаконное. Хелен сказала, что это традиция, такая игра, и что полиция в нашу сторону даже головы не повернет. Но она ошиблась. Проходившие мимо полицейские подошли к Машке и… дали денег! Мое настроение заметно улучшалось. Хелен ушла на работу, оставив меня со своей газетой караулить Машку.
Вскоре у нас было четыре своих паунда. На эти деньги можно накормить всех обедом. Пока я покупала продукты, Машка, ожидая меня у магазина, «заработала» еще два паунда. Мы прозвали наше чучело Кормильцем. Теперь у нас началась новая жизнь: утром мы вставали рано, наливали в термос чай и уходили надолго зарабатывать деньги. Про таблицу умножения я не вспоминала, подсчеты пенсов, переводы их в паунды (фунты) и рубли тоже были полезны. Через пару дней мы уже не чувствовали себя гостями, мы стали временными местными жителями. Когда мы входили в парк Hackney, толстые лабрадоры весело улыбались нам, а их хозяева издалека радостно махали рукой. Даже бомжи и бродяги приветливо кивали нам, как старым знакомым…
Изредка мы встречали мальчиков-подростков, пытавшихся заработать деньги таким же способом. Но их чучела были маленькие, кое-как сделаны, и мы явно составляли им конкуренцию. К тому же вели они себя нагловато, грозно надвигаясь на прохожих, кричали: «PENNY FOR THE GUY!» Бизнес наш был так успешен еще и потому, что англичане сильно удивлялись происходящему. Почти всегда они обращались к Машке с вопросом:
- Did you make it yourself?
(Ты сама шила эту куклу?)
- Sorri, no spik English.
(Извините, я не говорю по-английски.) – отвечала Машка, мило улыбаясь. Дальше, узнав, что она русская, все как один, начинали перечислять известные им русские слова: Москва, Горбачев, перестройка…
С каждым днем мы уходили все дальше и дальше от дома. Заблудиться уже не боялись. Обнаружили множество интересных магазинчиков. Один, например, представлял собой кучу старого хлама, гроздьями свисавшего с полок. По середине – огромная куча разных предметов, сломанные утюги, чайники, часы… Старик-хозяин, принимал все ненужные вещи за символическую цену, а продавал их тоже за символическую, но в два раза дороже. Мы купили старинную рюмку и две вилки. Обошлась нам покупка всего в пятьдесят пенсов, очень дешево, если учесть, что эти вещи сделаны из серебра. Еще забавный случай произошел с нами в магазине, куда затащила меня Машка, углядев на витрине блестки и бисер. Внутри оказалось множество вещей ручной вязки, какие-то забавные маленькие кружевные шляпки. Мы с Машкой начали примерять их, а услужливая старушка подавала нам их одну за другой. Мы никак не могли понять, почему они такой странной формы. Потом догадались: это – сумки! И вместе со старушкой-продавщицей хохотали до слез, осознав, как глупо смотрелись с сумками на голове. А старушка и вида не подала, что мы что-то не так делаем, потому что для нее «клиент всегда прав».
Пасмурным утром мы решили не ходить далеко, если пойдет дождь, Кормилец промокнет, как мы будем сушить такую тушу? Мы дошли до соседнего переулка и встали у входа в кафе Milk Bar. Из-за плохой погоды прохожих было мало. Дождь уже начал накрапывать. Уходить домой с двумя паундами не хотелось, мы не могли смириться с мыслью, что сегодня нам не повезло. Гай Фоукс сидел на ступенях кафе под навесом, мы стояли рядом и дрожали от холода. Из кафе вышел араб, с подносом в руках, а на нем две чашечки кофе и горячие пирожки. Узнав, что мы русские, начал как все: МОСКВА, ГОРБАЧЕВ, ПЕРЕСТРОЙКА… Потом добавил: КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ, СПАСИБО, ДО СВИДАНИА. Еще подумав немного, произнес: ПОЖАЛУСТА. И робко добавил: ПОЧЕМУ, ПОТОМУШТО. Мы сильно удивились такому углубленному знанию русского языка. Я, совсем не зная английского, задавала вопросы по-русски, Машка, как могла, переводила их. Но что отвечал араб, она не понимала.
- У него чудовищный акцент – объяснила она мне.
Машкины знания английского на уровне второго класса спецшколы позволяли лишь уловить отдельные слова. Пластмассовая чашечка с кофе обжигала пальцы, зонт вырывало из рук ветром. Араб предложил войти в кафе. Там было совсем пусто. Мы сели за столик. Араб пытался рассказать нам что-то, он говорил быстро, громко, размахивая руками. Он просто не верил, что мы не понимаем его. Кормилец, сидя с нами за столом, тупо уставился на него своими пуговицами. Мы с Машкой решили, что задавать вопросы будем мы, а араб должен сказать только «да» или «нет». Он с трудом понял нашу идею, но ограничиться одним словом все же не мог. В порыве нахлынувших на него воспоминаний, появилось еще одно русское слово: НЕ ХАЧУ.
Кое-что мы все-таки поняли: он говорил на русском, когда ему было четыре года. В России никогда не был, родители, бабушки, и няня не говорили на русском. Что-то случилось с ним в детстве, но что - непонятно. И как мы не старались, понять этого не могли. Араб был очень расстроен. Он взял лист бумаги и нарисовал план. Неподалеку от кафе находился паб The Lord Cecil. Мы поняли, что после работы он пойдет домой, возьмет словарь и в восемь часов нам объяснит все в пабе. Мы распрощались, пообещав ему обязательно придти…
Да мы и не сомневались, что придем. Но потом выяснилось, что встречаться с арабами не принято, и, мало того, опасно. Хелен говорит: «Иди только в том случае, если чувствуешь, что он – твоя судьба». Такого я не чувствовала и на встречу мы не пошли. Его было очень жаль. Мы представляли, как он роется в словаре, подбирает слова, вспоминает детство и думает, что мы просто задерживаемся.… По улице Church Lane мимо кафе Milk Bar мы больше не ходили: стыдно было перед арабом.
Много удивительного увидели мы за эти дни. Нас поражали приветливые улыбки идущих друг другу навстречу граждан, вежливые автомобилисты, уступающие дорогу, старичок, возивший в коляске парализованную собаку. Счастливые лица инвалидов, лихо управляющих своими колясками в потоке машин. Еле передвигающаяся с палочкой, трясущаяся старушка, на лице которой написано вечное: у меня все о'кей. Добрые продавцы-китайцы то и дело дарили нам какой-нибудь диковинный овощ.
Через неделю нашей «работы» Машка захотела купить Барби. Купили. На следующий день Машка объявила, что для Барби нужны необходимые вещи: одежда, зеркальце, украшения… Что я могла возразить? У меня было теперь как бы две дочки Машка и Барби. Только для Барби я была словно мачеха…
Праздник стремительно приближался, но мы не хотели об этом думать. Наступил он внезапно: как, уже сегодня? Не верилось. Может, пусть Кормилец отдохнет перед сожжением? Нет, здравый смысл победил, хотя выходить из дома не хотелось. Мы решили изменить свой маршрут и, ради праздника, пошли в самый крупный супермаркет. Дашка и Гай Фоукс, как обычно, стояли у входа, «зарабатывая» паунды и пенсы. Я непростительно долго выбирала продукты, сверяя то цену, то вес. Потом вообще, потеряв бдительность, рассматривала какое-то белье. Когда, наконец, вышла, увидела плачущую Машку, а на бедрах у Кормильца был повязан ее платок. Попыталась разобраться, что произошло. Машка приподняла платок, и я увидела, что именно нарисовали жирным зеленым фломастером налетевшие на Машку с Кормильцем африканские мальчишки.
У меня не получилось сразу сделать сострадальческое выражение лица - меня душил смех. Машка заметила это и жутко обиделась. Она схватила Кормильца, перевесила его через плечо, и твердым шагом направилась к дому. Я шла за ней и повторяла: «Ничего страшного, не расстраивайся, все равно его сегодня сжигать» Но это было плохим утешением.
День был испорчен. Кормилец в набедренной повязке понуро сидел в углу. Машка лежала на кровати и смотрела в потолок. Со мной она не разговаривала. Мне резко захотелось домой, и я тут же вспомнила про таблицу умножения. Только Хелен удалось исправить положение искренним сочувствием к происходящему.
И вот во дворике накрыт стол, петарды готовы, в костре потрескивают сухие ветки… Ловлю себя на мысли, что избегаю встретиться с Кормильцем взглядом. Его глаза – пуговицы, но все равно – глаза. Как я понимала маленькую Хелен, плакавшую над своим чучелом!
Я смотрела на охваченного огнем Кормильца. Знал бы бедный Гай Фоукс, что его гибель послужит поводом лишь для того, чтобы англичане, собрав скопившийся за год хлам, могли сжечь его в своих тихих уютных двориках. А заодно в пасмурный ноябрьский вечер пить вино и любоваться разлетающимися в черном
небе разноцветными огоньками…
REMEMBER, REMEMBER
5 NOVEMBER,
GUNPOWDER TREASON
AND PLOT.
WE^L ALWAYS REMEMBTR
5 NOVEMBER,
WHETHER WE LIKE IT OR NOT
Помни, помни
пятое ноября,
Взрывчатка предательство
И заговор.
Мы всегда помним
пятое ноября,
нравится ли нам это или нет МУХА НЕ ГУДИ
секондхенд в человеческой любви
Момент получения медицинской справки я откладывала до последнего, предвкушая поход в ненавистную мне поликлинику. На удивление очереди в регистратуру не было. Прием моего лечащего врача закончился, и я попросила талон к любому другому. Поднялась на второй этаж и удивилась еще больше: коридор, всегда забитый народом, был пуст. Постучавшись, я приоткрыла дверь кабинета, указанного в талоне. Человек в белом халате выглядел необычно для врача: с густой бородой, с серьгой в ухе и хвостиком на затылке. «Повезло!» - подумала я, вспомнив моего районного пожилого в галстуке, и представила, как скажу дома: «Приколитесь, в нашей поликлинике работает врач с серьгой в ухе!»
- Здравствуйте – сказала я.
Врач поднял на меня утомленно- удивленный взор и произнес:
- Много вас там еще?
- Нет, я одна – ответила я и объяснила, какая мне нужна справка.
- Раздевайтесь – сказал врач.
- Зачем! У меня ничего не болит!
- Выше пояса все снять! – скомандовал он по-армейски.
Прослушав легкие, он указал жестом в сторону своего стола:
- Померим давление.
Я продолжала одеваться.
- Сесть на стул! – закричал доктор. Полуодетая я безропотно кинулась к стулу.
- Ой, это так романтично! – произнесла я от растерянности, не понимая, чем вызван гнев и почему мерить давление нужно в таком виде.
- Молчите – приказал доктор.
Он что-то записал в моей карте, произнес:
- За справкой придете в понедельник.
- Как в понедельник! А что сегодня нельзя? Ведь у меня все есть и флюорография, и …
- Вы слишком много разговариваете – прервал он меня.
Как бы то ни было, я вышла из поликлиники с чувством невероятного везения: я провела там не более 15 минут! Да еще познала простую истину: что посещать это злосчастное заведение нужно только в пятницу во второй половине дня!
В понедельник передо мной предстала до боли знакомая картина: к регистратуре не пробиться, а рядом с кабинетами ни одного свободного стула. Прождав в очереди часа полтора, я вошла в кабинет и поздоровалась, так, на всякий случай. Врач поднял на меня утомленно- удивленные глаза.
- Я за справкой – напомнила я.
- А почему ко мне? – удивился он.
- Вы сказали мне придти в понедельник – объяснила я.
- Но я же не сказал Вам придти сюда.
- А куда? – не поняла я.
- У Вас есть свой лечащий врач и справка у него.
Поблагодарив его, я спустилась в регистратуру. Отстояв еще раз в очереди, я выяснила, что мой лечащий врач в отпуске. Еще не осознав, что это для меня значит, я вновь направилась к врачу с серьгой в ухе.
- Мой врач ушел в отпуск – объявила я.
- Я рад за него – спокойно ответил доктор, не переставая что-то записывать.
- Но мне нужна справка, как я могу ее получить?
- Почему Вы меня об этом спрашиваете, я же объяснил, здесь ее нет!
Распихивая старушек, я снова протиснулась к окошку регистратуры и еще раз попросила помочь найти справку.
- Сколько можно объяснять, кабинет Вашего врача заперт! - сказала мне регистраторша.
- Но что же мне делать? – спросила я.
- Откуда я знаю?
- Тогда я пойду к заведующей – предупредила я.
- Идите, куда хотите – равнодушно ответила регистраторша.
Заведующая выглядела она вполне добропорядочно, наверняка хорошая жена и отличная мать. Она выслушала меня внимательно и спокойно. Потом, подперев рукой подбородок, посмотрела сквозь меня, вдаль, куда-то за горизонт, и сказала задумчиво:
- Ох уж, эти мужчины!
- Наверное, у нее есть любовник – подумала я и напомнила ей о своем существовании:
- Что же мне теперь делать?
- Ох, уж не знаю… попробуйте завтра найти старшую медсестру, может она что-нибудь придумает.
Я представила наивно хлопающие глаза старшей медсестры и ее справедливый вопрос: «А я-то тут при чем?» Умирая от жалости к себе и ругаясь про себя матом на окружающую действительность, я тупо уставилась на дверь кабинета врача с серьгой в ухе и несколько раз подряд прочитала на табличке: «врач-терапевт Синицын Н.В.»
«Лучше синица в кулаке, чем журавль в небе» - подумала я, представив, как в голубой выси взметнулись густо накрашенные ресницы старшей медсестры. Если бы на моем месте оказалась, к примеру, Рената Литвинова, она бы не ушла домой без справки. А если бы Фаина Раневская? Если бы ей не удалось получить нужную справку, она нашла бы что сказать! Об этом враче читали бы поколения ее поклонников, и сам доктор рассказывал своим внукам, что он с самой Раневской был знаком, не уточняя, правда, при каких обстоятельствах.
Прием больных закончился, врач был все еще в кабинете. Выписать новую справку – минутное дело, я стояла и решала, по примеру кого лучше действовать. В это время врач с серьгой в ухе вышел из кабинета, я сделала по направлению к нему пару шагов, пытаясь подобрать нужное выражения лица. Заперев дверь, он обернулся ко мне и произнес:
- Опять Вы! Я же все объяснил! Какой у Вас невыносимый характер, просто чудовищный!!!
- Вы же меня совсем не знаете! – пролепетала я ему вслед, как полная дура.
Дома я не находила себе место от такой несправедливости.
Нет, ничего нового не случилось, так обычно и бывает со мной во всех государственных учреждениях. Но что это судьба, карма, испытание, проверка на вшивость? Имея склонность к самообвинению, я тут же занялась любимым делом, выискивая причины, почему так происходит именно со мной. Ну, разве мой районный врач не ушел бы в отпуск, если бы я не опоздала к нему на прием? А врач с серьгой в ухе был бы вежлив, если б я, скажем, мыла посуду сразу после еды, а не через два дня позже? Может, нужно было дать денег? Но кому и сколько? Пытаясь не впасть в грех осуждения, я даже вспомнила молитву, услышанную в обществе Анонимных Алкоголиков: «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, и мудрость принять то, что изменить не в моих силах». Ничего не помогало! Красочно я представляла завтрашнее отсутствие справки со всеми вытекающими из этого последствиями, ругала врачей, страну… Интересно, проводилась ли статистика, сколько людей, попытавшись вылечить насморк в районной поликлинике, навсегда стали пациентами психдиспансера? Медицина призвана помогать людям, почему же врачи так не любят нас? Почему они ведут себя так, будто в перспективе у них не вставная челюсть и кладбище, как у всех, а что-нибудь другое?
Пытаясь успокоиться, я заставила себя представить что-нибудь хорошее, чтоб отвлечься. Я вспомнила, как совсем недавно у друзей на даче каталась в гамаке, беззаботно глядя в небо, даже не представляя о том, что буду просиживать многочасовые очереди в поликлинике.
- Масик, тебе налить суп? – обратилась моя подруга к мужу.
- Ну – ответил Масик, не отрывая взгляд от газеты.
- Что «ну»? – переспросила моя подруга.
- Что ты «нукаешь» мне постоянно! – возмутился Масик.
Смешно было наблюдать за ними из гамака. Вот уже двадцать лет, как они хорошо смотрятся вместе. Можно сказать образцово-показательная семья.
Еще вспомнила, как зимой, сидя у них крохотной «хрущевской» кухне, стала свидетелем изумительной семейной сцены. Моя подруга пожаловалась мне, что уже кончается февраль, а она так и не может допроситься Масика достать с антресолей детский снегокат. Хмурый Масик, не допив чай, взял стремянку и долго чихал, перекладывая с антресолей пыльные чемоданы. Потом он торжественно вошел на кухню со снегокатом в руках:
- Я достал его! Что теперь с ним делать?
- Поженись на нем – равнодушно ответила его любящая жена.
Почему так странно все устроено. Говорят, мир держится на любви. На любви к себе? Почему, когда моя свекровь двадцать лет подряд учила меня, как правильно разбивать яйца для яичницы, вместо благодарности мне хотелось разбить яйцо об ее голову? Если даже близкие люди не могут найти между собой общий язык, что можно ждать от того, кто должен по восемь часов в день общаться с чужими?! Тут же я припомнила все известные мне врачебные ошибки, суммы «взяток» за лечение. И посмотрев на всю нашу медицину с высоты птичьего полета, поняла, что если человечество узаконит эвтаназию, наша страна должна первой ввести ее из гуманных соображений. Вот решение всех проблем.
Неожиданно мои мысли были прерваны телефонным звонком. Я подняла трубку:
- Добрый вечер, прошу прощения за столь поздний звонок. Вы были сегодня у меня на приеме. Прошу извинить меня, я нашел Вашу справку. Вы можете придти завтра? Да? Ну, чудненько! Приходите! И еще раз прошу простить меня.
Как мало нужно, чтоб сделать человека счастливым! Долго я не могла выйти из оцепенения, ища подтверждения, что это не плод моего больного воображения.
- Сейчас позвонил врач, и попросил у меня прощения, прикинь – сказала я проходящему мимо ребенку, чтоб как-то зафиксировать такое событие в реальности. Тут же я взглянула трезво на всю медицину в целом. О чем говорить, всем врачам нужно памятник поставить! Это же какой адский труд на всю жизнь они на себя взвалили! Сколько жизней спасли! Мое существование было бы под вопросом, если бы моей маме не вырезали вовремя аппендицит! Мы им всем обязаны, начиная с роддома! Это же подвиг, за такую зарплату работать! А то, что деньги берут, понять можно, им тоже жить как-то надо. А у кого денег нет, они и тех хоть как-нибудь, да лечат. Стоматологам вообще нужно каждый день гимн петь, если у вас еще нет вставной челюсти. Даже если есть, все равно благодарить нужно, все же лучше, чем без нее. Я вспомнила усталые глаза доктора Синицына.
Как несправедлива была я к нему! Ну и что, что грубоват, может, он диагност хороший. Он же пашет целыми днями, а дома жена, дети… Стоп! В каком ухе у него серьга? Да какая разница, главное, что человек хороший.
Утром почти в припрыжку я помчалась в поликлинику, словно накануне каникул бежала в школу за дневником с уже проставленными отметками.
Я все еще продолжала любить медицину, учителей, и всех моих родственников, вместе взятых.
- Мне талон к Синицыну, пожалуйста – всунулась я в окошко регистратуры.
- С сегодняшнего дня он в отпуске – ответили мне.
- Нет, послушайте, это тот, который с серьгой в ухе!
- У нас другого Синицына нет. Тот самый, с серьгой – в отпуске.
Долго до меня не доходил смысл происходящего.
Через час, на приеме у заведующей, я узнала, что она имела с Синицыным серьезный разговор по поводу его невежливого обращения с больными. Для своей реабилитации он при ней набрал номер моего телефона и продемонстрировал свое умение быть галантным и обходительным – настоящий профессионал! А про отпуск, видимо, просто забыл, с кем не бывает? Соло для свиста с оркестром
Мой любимый инструмент – это камертон. Всегда приятно знать точно, какая нота звучит. Жалко только, что у каждого человека свое личное «ля». Не всегда угадаешь какое. То, что между людьми происходит, похоже на музыку Скрябина: вопрос задан, а ответа нет. Ждешь его, ждешь…
Да и бывает ли такое, что нельзя было озвучить? Разве что яйцо, особенно вкрутую:
нет звука – тишина. Это так придумано для того, чтоб вопрос услышан был: что было в начале? Курица или яйцо. Поэтому оно молчит, но со значением.
Мое «ля» гораздо позже меня просыпается, я уже к этому времени много чего полезного успеваю сделать, типа носки постирать, и не только свои. А кругом звуки, звуки… Пиццикато из развешенных носков каждый сыграть может. А вот луковый суп с сыром, наподобие Ноктюрна Шопена, это сложнее, у меня редко получается. Но звучит красиво. Овсяная каша, особенно, если сварена в рамках депрессии, совсем не съедобна, верещит женским сопрано: «у любви, как у пташки крылья…. » И ничего с ней не поделаешь. Поэтому, я ее редко готовлю.
Чаше всего я так проступаю, пока еще не проснулась, начинаю жарить оладьи. Пока четыре оладьи жарятся на сковородке, можно успеть почистить одну картошку, перед тем, как перевернуть оладьи на другую сторону. Получается: четыре оладьи плюс две картошки. Пока она варится, можно успеть вынести пакеты с мусором, ну и сделать много всего разного: завести Болеро Равеля в стиральной машине, разложить по пиалам несколько этюдов Черни… Главное при этом – не проснуться.
Раньше был чайник, романтический такой, со свистком. А теперь нажал кнопку, и уже готово. Я этот момент все время просыпаю, и по нескольку раз кнопку нажимаю, чтоб кофе заварить. Потому, что кофе утром, это то же самое, что Том Вейтс вечером. А если кофе нет, и приходится пить чай, это уже Курехин. Да, утро без кофе – это Курехин. Тоже не плохо. А иногда проснуться так и не получается, и тогда весь день - сплошной Мамонов. И чувствуешь себя, как готическое сооружение, двигающееся в пространстве, без контрфорсов.
Конечно, «ля» можно нечаянно разбудить прикосновением к горячей сковороде, или неприятным телефонным звонком. Тогда количество полезных дел заметно сокращается.
И озвучивание не вовремя разбуженного «ля» будет подобно началу Бетховенской сонаты №8. Но лучше дождаться естественного пробуждения, похожего на Полонез Огинского. Но это редко бывает. Если на дне сахарницы видны беличьи следы, значит, я еще сплю, а если вижу, что сахара нет – это жесткая реальность. Вот такая мелочь способна разбудить. И приходиться думать: с сахаром или без сахара. Для того чтобы выбрать, нужно проснуться.
И тогда внутри задребезжит «ля». Это ни с чем не спутаешь. У него нет звука, одна вибрация. Но тут же внутренний голос, озвученный Раневской, скажет: «Муля, не нервируй меня!» и голос Ренаты Литвиновой добавит: «Как страшно жить!»
Как-то пришла из магазина, вижу: моя собака съела два куска мыла и Историю Искусств. Нет, я все, конечно, понимаю, но один кусок мыла могла бы и оставить! Надавала ей по шее как следует, потом проснулась и Историю Искусств пожалела.
Хотя, что такое искусство не понимала никогда. А все равно жаль.
Один умный человек сказал, что бы заниматься искусством, нужно много пару и маленькая дырочка. Но ни одного умного не нашлось, чтоб инструкцию дать, сколько пару, какая дырочка. Да и свист - это что?
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Тамара Лаврентьева: игра мимо клавиш. Сборник рассказов.
Сборник рассказов о том, как ритуал мешает достижению цели.
09.08.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|