Амирам Григоров: Остров последнего моря.
Специфика этой прозы - в тонкой игре смыслов, загадке, которую нужно разгадывать. Красочности восточного стиля, многозначности. Нелегка для восприятия тех, кто мало интересовался и интересуется мифами, легендами, религией и историей азербайджанского, грузинского, армянского народов и культурой кавказских евреев.
На мой взгляд, для того, чтобы быть понятным широкому кругу читателей, автору нужно подумать о том, чтобы рассказы имели более четкую структуру. Очень хорошие тонкие финалы, но середина повествования иной раз перегружена деталями. От этого может "потеряться" основной смысл.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталия Май
|
Остров последнего моря
2006Остров последнего моря |Сад шафранных деревьев. |Каменный тюрбан
Остров последнего моря
Меня зовут Владик Меиров. Мой дом находился по адресу: Вселенная, Млечный путь, область Персея - Стрельца, и так далее, Джууд Махалля, второй поворот направо от синагоги Горских евреев, в мире, аляповатом и красивом, как чилийская серия марок с бабочками. Иногда мне кажется, что зовут меня по-другому, а именно – Ицхак бар Звулун из Цфата. Но, с другой стороны, разве важно твоё имя, если ты выписан из дома, в котором жил? Я расскажу то, что помню. Это было…
-Какая-то одна одинокая птица жила на маленьком острове посреди последнего моря, понятно, да?
Каждое утро она просыпалась и думала так:
«К северу, в водах моря есть обширный остров, за которым уже нет никакой земли. На нём живёт великое множество разных птиц – зимородки с цветным перьями, розовые цапли, соловьи певчие. Там есть и птицы, похожие на меня. Если сегодня я соберусь и полечу на север, то непременно достигну этого острова, и найду друзей, и найду свою любовь, и построю себе гнездо, и не буду больше одинока». Однако и к юго-востоку от маленькой земли, где она жила, был остров, другой, также большой и населённый. И птица думала так:
«Если я сегодня соберусь и полечу на юго-восток, то достигну того места, где кипит жизнь, где множество птиц, беззаботных и весёлых, порхают среди цветущих садов, и между них есть и мои собратья. Я прилечу к ним, и себе подобных найду и встречу друзей, и построю гнездо, и не буду одна».
Но век этой птицы был столь короток, что если бы она полетела на север, то уже никогда бы не достигла юго-восточного острова, а устремись она к юго-востоку – не видать ей было бы северного, понимаете, да?
И каждое утро она просыпалась, и смотрела – сначала на север, потом на юго-восток, думала о том, куда же всё-таки будет лететь, но никак не могла выбрать направление. Так прошли годы, и птица состарилась, так никуда и не улетев…
-Ара, дядя Яша, хватит с тайгой на небо ехать, давай пить!
Яша замолчал, поглядел на сказавшего эти дерзкие слова человека, и медленно-медленно опустил стопку с водкой на стол.
Я понял – что-то сейчас произойдёт нехорошее, такое, что и за полжизни не забудешь. Шутка ли, чепик какой-то, самого дядю Яшу, вора бакинского, прервать посмел
Как же я прав оказался! Я не знаю только одного – дня своей смерти, а остальное всё, видимо…
Как же это было давно! Проще скажу: это было тогда, когда по дороге к бульвару продавали слоёные пирожки с мясом, по двадцать копеек за штуку, да ещё какао по десять копеек, а в одиннадцать часов гасились огни домов, утром вставать на работу, спать пора. Когда Трахтманы, соседи с первого этажа, ещё не обменяли берег Каспийского моря на берег Мёртвого, где потом умерли, что ещё можно делать у моря с таким названием? Когда ветер, настоянный на магнолиях, нефти и выброшенной на пляжи морской траве шевелил москитные сетки, натянутые на никогда не запиравшиеся двери Джууд Махалля, евреи здоровались между собой по мусульманскому обычаю, «салам алейкум», и никак иначе, а армян и азербайджанцев можно было различить только тем, что одни ели хлеб на поминках, а другие – нет. Когда наивысшее блаженство связывалось с тортом «Сказка» из немецкой кондитерской на Торговой улице, и ни с чем иным. Вру, ещё с мороженым, продаваемым на углу у аптеки, на той же улице.
Я скажу тебе больше: когда единственное несчастье заключалось в том, что во время показа одной из серий «Места встречи изменить нельзя» пьяный Арик Левиашвили взобрался по лестнице, чтобы подкрутить счётчик, свергся с неё, и, повиснув на не предусмотренном для таких упражнений счётчике, вырвал его с корнем. Свет тогда погас во всём дворе, кино кончилось.
Это было настолько давно, что время почти еще не двигалось, и на стенах сохранялись таблички с именами жильцов, которых уже никто не помнил, древние изоляторы, а под балконами торчали блоки от бельевых верёвок, намертво схваченные ржавчиной, и никто не мог сказать, куда делись люди, пользовавшиеся ими раньше. Это было тогда, когда почти в каждом дворе ещё жили люди, воевавшие с немцами, ведь кавказцы живут долго, если они счастливы, а мой отец ещё не сел в третий раз, но уже откинулся во второй, и безуспешно разрывался надвое между бильярдом и игрой в секу.
Когда дворы частных домов на Первомайской улице пахли чесноком и жжёным сахаром и кудахтали с балконов несчастные куры, приготовленные для жертвоприношения «капарот», а у бульварной вышки по выходным пожарные играли «прощание славянки» и шумели, шумели дряхлые ивы на спуске по улице Гоголя…
Старики Трахтманы уезжали. Звали их Евсей Наумович и Рахиль Наумовна и были они очень похожи, однако приходились друг другу не братом и сестрой, как можно было подумать, а мужем и женой. Говорили, что был у них когда–то сын, Саша, который с головой не дружил, и лет пятнадцать тому назад он вышел за хлебом и пропал без вести. Ещё месяц назад старики распродали все свои старые комоды и венские стулья с выдавленными цветами на сиденьях. Нашлись покупатели и на пианино с канделябрами, и на книжный шкаф эпохи НЭПа. В их полуподвальной комнате остались только книги на языке идиш, портрет сына на стене и допотопная двуспальная кровать с откручивающимися стальными шариками, придвинутая к окну, сидя на которой, Трахтманы пили чай. Я сидел рядом с ними, и смотрел, как они одинаковыми движениями берут веснушчатыми пальцами стаканы с подоконника, и отпивают чай мелкими глотками, разглядывая вместо телевизора кусок нашей улицы, на которой ровно ничего не происходило. Трахтманы были на редкость молчаливы, и мне было скучно с ними. Вдобавок, в их полуподвальной комнате было холодно и сильно пахло валерианой и плесенью.
Просто отец мой сказал: «Додик, иди, помоги Трахтманам, у них никого нет, а денег полные матрасы. Может, дадут тебе сколько-нибудь?» Впрочем, весь махалля знал, что они жадны до денег, как шайтан на добрые дела. Я вообще никогда не видел, чтобы они хоть раз купили бы себе новую вещь. Сейчас, сидя на подозрительно похрустывающем матрасе и глядя на то, как они, шевеля губами, кладут сахар в стаканы, и, думая, как они пересчитывают каждый кусочек, я ощущал, как во мне поднимается волна неприязни к ним. На все предложения разделить с ними чаепитие, я отвечал непреклонным отказом. И когда пришла машина, чтобы отвезти их по заковыристому маршруту: аэропорт Бина – Москва – Рим – Тель-Авив, и все жители окрестных домов высыпали на балконы и крыши, что случалось только на свадьбах и похоронах, я сидел у стариков и глядел, как они торопливо допивали свой чай с колотым сахаром, и губы у них шевелились, против прежнего, особенно сильно. Прежде чем выйти из дома, Трахтманы с необыкновенной важностью подошли ко мне, и, гладя дрожащими руками меня по голове, вручили газетный свёрток, и неприязнь меня ненадолго отпустила. Я глядел, как они, взявшись под руки, идут к машине, переваливаясь, как две утки, а затем долго влезают на сиденья, и не мог дождаться момента, когда они, наконец, уедут, и можно будет распаковать свёрток. Сразу скажу, что меня (и отца) ожидало разочарование, в свёртке оказался обтянутый выцветшим бархатом альбом с марками, собранными, очевидно, пропавшим трахтмановским Сашкой.
- Овцы паззорные, - кричал папа, - козлы!
Что он говорил в дальнейшем, привести без купюр не представляется возможным. В целом, то, что было им сказано, можно было охарактеризовать как высказывания, оскорбительные для наших единоверцев, имевших несчастье родиться на Европейском континенте, а также наглость поселиться в пределах Джууд Махалля, места, предназначенного для людей щедрых и великодушных, прямых потомков библейских царей и так далее. Потом отец занял денег и поехал пить.
Стоя на крыше дома нашего, мы видели издали, как старики Трахтманы уезжают. Говорят, они плакали, садясь в такси. Арикин Додик помогал им с отъездом.
Теперь мне кажется, что без этой трогательной пары наша улица никогда уже не будет прежней. Яхшы йол, как говорится. Никогда больше мы не увидим, как они, взявшись под руки и перешептываясь, спускаются по крутой улице Гоголя вниз, к Торговой.
Через день Додик Левиашвили принёс мне потрясающий альбом с марками, на продажу. Скажу сразу, что таких классных марок я никогда не видел. Чего там только не было! Польские и чешские довоенные, югославские с портретами сербских королей, всего не перечислить! Запросил он тридцатку, я даже торговаться не стал. Взял деньги из маминого шкафа, и тут же отдал. Мама с работы пришла и давай плакать, говорить, что скоро нам придётся есть марки вместо хлеба. Насилу успокоилась.
Утром я взял лупу с пинцетом и стал разглядывать новоприобретённые сокровища. Проглядев весь альбом до конца, обнаружил, что последние три страницы склеились. Разрезаю их кухонным ножом, и что вижу? Марок там нет, зато пергаментные закладки густо исписаны перьевой ручкой. Я прочёл.
«Не спрашивай никого про остров последнего моря. Никто тебе не ответит. Ответить ты можешь только сам себе. Все разговоры, которые ты ведешь с людьми, на самом деле – разговор с самим собой, потому что ты – единственный человек на Земле. И прочитать ты можешь только то, что сам написал, вернее, всё, что ты прочитал, написано самим тобой, как этот текст. Представь себе часы с пятью стрелками, причём две идут в одну сторону, три – в другую, и все – с разной скоростью, да ещё на циферблате не цифры, а буквы, еврейские, арабские, греческие, разные. В мире есть столько разных вещей, что неудивительно, что есть и такая. Вероятность существования таких часов отлична от нуля. Более того, я практически уверен, что эти часы существуют. Но вот для чего они предназначены? Какое время они измеряют? Никто не ответит.
Когда я гляжу на покрашенные жёлтой и розовой известью дома нашего махалля, с разнокалиберными окнами и занавесками всех цветов радуги, знаешь, о чём я думаю?
На стенах нашей улицы висят таблички дореволюционных страховых обществ, разнообразные изоляторы без проводов, гербы «Осоавиахима», даже штанги троллейбусных проводов торчат, хотя невозможно себе представить на нашей узенькой улице троллейбус. Но больше всего заставляет задуматься другое. Над нашими окнами в стене закреплены не менее десятка проржавевших блоков. Такие блоки используются для натяжки бельевых верёвок. По идее, на противоположной стороне улицы должны быть парные к ним. Я взял бинокль и тщательно разглядел стены дома напротив, но там не только блоков нет, но даже следов того, что они когда-то там были. По середине фасада проходила тёмная полоса, оставшаяся от водосточной трубы, сильно протекавшей на уровне окон второго этажа, до тех пор, пока Арик Левиашвили не вздумал её поправить и не оторвал на всём протяжении. Да ещё у самой крыши с крюка свисало что-то, похожее на зелёную тряпку, под которой по стене шёл зеленоватый подтёк. Наведя на резкость, я увидел, что это никакая не тряпка, а покрытый патиной колокольчик, очевидно, медный, наполовину стёртый о камень, и стало понятно, почему в те моменты, когда порывы зимнего норда проникают на нашу улицу, сквозь вой ветра слышится еле различимое позвякивание.
А ветхая «Победа», стоящая в соседнем дворе, хозяина которой никто никогда не видел? Под ней выросла четырехугольная моховая клумба. Зная, как медленно растёт мох, можно понять, что для того, чтобы вымахала такая подушка, нужно не менее ста лет.
Наш квартал выглядит так, как будто кто-то выстроил его за один день, как театральную декорацию, не особенно потрудившись над тем, чтобы придать ему историческую достоверность.
Видимо, он сделан как умелая иллюзия, и специально для меня, единственного человека на свете. Впрочем, у этой иллюзии есть изъяны, которые, при желании, легко обнаружить.
Единственное объяснение заключается в том, что всё, что меня окружает – сновидение, и достаточно понять это, чтобы, сделав над собой усилие, очнуться. В любимом тосте дяди Яши, вора бакинского, говорится о птице, которая думала, что прожила целую жизнь, а на самом деле она спала в своём яйце, ещё не вылупившись на свет…»
На улице Видади жил тат-скульптор. Он лепил бесконечных Марксов, похожих на армянских починщиков обуви, Лениных, которым недоставало тюрбанов, чтобы быть неотличимыми от сельских мулл, разбавляя это стилизованными женскими фигурами в кавказском платье. Своё самое лучшее творение он создал вместе со своей женой – грузинкой.
Лия Гаврилова. Самая красивая девочка Джууд Махалля. Моя одноклассница. Любовь моя.
С того момента, как я понял, что люблю её, прошло долгих два года. Все эти годы я старался не глядеть в её сторону, что давалось мне поистине тяжело. Её глаза были черны и блестящи, как нефть, кожа смугла, а её…
Что я говорю? Она была совершенна, понятно, да? Меня она презирала. Как она высмеивала мои остроносые туфли на каблуках, мои отращенные ногти на мизинцах, делая это так, чтобы я слышал! Впрочем, я всем своим видом показывал, что меня абсолютно не заботят ни её слова, ни само её существование. Я был само веселье, сама беззаботность я был.
Школа закончилась, как-то внезапно. Дядя мой в те годы хорошо зарабатывал, возя в Россию ранние ленкоранские огурцы, и, говоря, что племянник Соломона не должен быть хуже других, щедро мне помогал. Водились у меня деньги, одним словом. Друзей было – хоть пруд пруди, собирались мы каждый день, сидели в одном из многочисленных кафе, работавших до последнего посетителя. Нас все знали: косой Айдын из «Гыз галасы», Алик из летнего «Апшерона», Армен из «Армянской воды». Я стал постепенно забывать Лию. Кейф, девочки – мевочки приезжие, понятно, да? И вот иду я как-то по Торговой, на Гоголя сворачиваю, вижу – впереди она идёт. Захотелось поговорить с ней, хотя бы один раз, стал я быстро подниматься по этой улице крутой, почти бегу, вижу, нет её. Свернула в переулки, наверно. Перехожу на медленный шаг, закуриваю.
Вдруг Лия выбегает из парадной на углу улицы Монтина. Оказывается, она видела, что я иду за ней, и ждала меня. И говорит мне, что уже два года она меня любит. Я ей то же самое говорю. Идём до её дома, медленно-медленно, за руки не держась, как у нас, в пуританском Джууд Махалля, принято было. Я скашиваю глаза, не рискуя разглядывать её, и она тоже. Говорим вполголоса, школу вспоминаем, а мне хочется смеяться и плакать тоже хочется, понимаете, да? Провожаю её до дома, постояли немного, договорились завтра встретиться. Иду обратно к бульвару, потому что ноги сами несут, как будто мне не подчиняются. Мимо Трахтманы проходят, соседи наши, старички, поздоровался с ними, дальше иду. Гляжу – сидит на своём балконе Владик Меиров, очкарик, марки свои перебирает. На меня смотрит, подмигивает, большой палец на руке поднимает, потом рукой машет, я ему тоже, паразиту, махнул, потом кулаком погрозил, чтобы знал, о чём следует разносить сплетни по махалля, а о чём – нет.
Не доходя до парикмахерской, вижу картину – стоит посреди тротуара на четвереньках Арик Левиашвили. Подхожу и говорю ехидно:
-Уважаемый Арон, что-то вы неудачное место для намаза выбрали!
Тот рукой машет, мол, иди себе, не видишь, тошнит меня. Прохожу мимо сада Молоканского, а там, в чайхане, дядя Яша сидит, вор бакинский, голубей крошками кормит. Кланяюсь ему, тот мне улыбается во все свои золотые зубы.
До Девичьей башни добираюсь, почему-то билет покупаю, наверх поднимаюсь. Вижу город мой весь, как на ладони. Вечер, бриз дует с моря, жимолостью
пахнет и розами, горят огни в ресторане «Чичак», а около парашютной вышки оркестр пожарных играет «прощание славянки».
И тут мне стало ясно, что этот вечер – самый лучший вечер во всей моей жизни, и что проживи я даже ещё сто лет, не будет ничего, сравнимого с этим. И понимаю, что реальностью это быть никак не может, уж слишком всё хорошо, и что всё это – сон, сладкий и тоскливый, который снится мне, не родившемуся ещё, как той птице из дяди Яшиного тоста, не вылупившейся ещё из своего яйца, вокруг которой плещутся тёплые воды амниотического моря. Сон, который до самого конца уже досмотрен, и пора просыпаться, и тут чувствую, как меня захватывает какая-то неведомая, могучая волна…
Лия, Лия, больше жизни...
В это время чинные, нарядные бакинцы, дефилировавшие по приморскому парку, стали останавливаться и глядеть на вершину Девичьей башни, указывая пальцами на человеческую фигуру, стоящую на самом краю каменной стены. Внезапно, ко всеобщему изумлению, фигура эта стала терять очертания и растекаться, превращаясь во что-то, подобное сгустку светлого дыма, и вскоре перестала отличаться от синего-синего бакинского неба.
Джууд Махалля – квартал Баку, место компактного поселения татов и грузинских евреев.
Чепик – деревенщина, неотёсанный человек (азер.)
Сека – карточная игра.
Яхшы йол – счастливого пути (азер.)
Гыз галасы, Апшерон, Армянская вода, Чичак, - популярные бакинские кафе и рестораны Сад шафранных деревьев.
«Когда пущусь в свой путь последний, когда войду в долину забвения, помни обо мне, любимая, не оставляй меня и там, пока всю коротенькую вечность будут цвести шафранные деревья в саду моего сердца».
Мой двоюродный брат, Рафаил, был и есть самый настоящий «лоты». И если правду говорят, что в душе горского еврея сосуществуют (причём, отнюдь не мирно) мистически настроенный философ с наибом имама Шамиля, то в случае моего брата наиб одержал чистую победу нокаутом. Рафаил поменял несколько школ, закончив тем, что программу восьмого класса, своего последнего, доучивал в отдалённой школе в бакинском микрорайоне, именуемом Восьмой километр, нигде ближе его не брали.
Занимаясь боксом, он стал чемпионом города среди юношей, при этом вовсю использовал полученные навыки на улицах и в подворотнях малой родины, заработав тут непререкаемый авторитет. Впрочем, предполагалось наличие у него ещё одного чемпионства, ведь он был единственным известным мне человеком, в руках которого я никогда не замечал ни единой книжки, включая Тору, читать которую, в общем-то, нам вменялось в обязанность. Ему это прощалось, как и всё остальное, порой мне казалось, что отец мой явно предпочитает племянника сыну, полагая его более достойным своего расположения, впрочем, до известных событий, говорить о которых мне бы не хотелось.
Короче говоря, брат был чертовски ограниченным, всеми обласканным мерзавцем. Особи противоположного пола к нему так и липли, при этом обращая на Вашего покорного слугу не больше внимания, чем на витринное стекло при разглядывании выставленного за ним товара. Как можно было ему не завидовать? Эта зависть красной нитью прошла через всю мою школьную эпоху, увенчанную неразрешённой девственностью и золотой медалью за успехи в учёбе.
Не раз и не два я выходил из арки нашего двора, думая о брате, по обыкновению, с ненавистью, и раздвигал плечи в стороны, как будто их распирают трицепсы, бывшие у меня не толще бельевых верёвок, раздувая щеки и, по Рафикиному обыкновению, высоко задирая подбородок. И две старухи, постоянно одетые во всё чёрное, тётки Зиба и Сария, сидевшие сутками у ворот в качестве своеобразного почётного караула, переглядывались и тихонько цокали языками, полагая такое поведение следствием употребления анаши, хотя я и сигареты – то не курил.
Если говорить кратко, то после армии мой братец обзавёлся машиной и русской женой, после чего отправился водителем в какую-то научную экспедицию на Северный Кавказ.
Я же учился в университете и заодно – у пожилого грузинского раввина, которого если и было в чём - то сложно упрекнуть, так это в отсутствии консерватизма.
Приехав из своего турне по горным аулам, брат заявился к нам, и спросил меня:
- Ами, ты учишься у ребе?
- Рафик, ты не простыл там, в горах?
- Отчего это я должен простыть?
- С чего это вдруг тебя заинтересовал ребе?
- Ты можешь сказать мне всё, что знаешь об одной вещи?
- Я не знаю о боксе ничего, кроме того, что от него развивается слабоумие.
Странно, но он совершенно не собирался злиться. Неожиданно, смиренным тоном, он сказал:
- Спроси у ребе про одну вещь, ладно?
- Про бокс ребе ничего не знает.
- Ами, ты должен спросить у ребе про сад шафранных деревьев.
- Ты странно шутишь.
Тут он сказал, ласково, медленно и отчётливо, как говорят с детьми или слабоумными.
- Спроси у ребе про сад шафранных деревьев, дорогой, или я тебе башку оторву.
- Так же ребе…
«Жеребёнок снежно – белый, прекрасный, уже не первый год приходит к дому. Как странно, что появляется он только в самом конце месяца ияр, кружит у дома нашего, но близко не подходит. Осторожный. Не могу понять, почему он не вырастает, может, каждый год приходит новый жеребёнок? Много об этом думал и хлебом клянусь, что это тот же самый, его не с каким другим не спутать, дивных глаз его не забыть, смотрящих с человеческим укором, будто хочет что-то сказать мне, а не может».
- Ло-о со-окир по-оним!
- Позвольте вопрос?
- Ло-о со-окир по-оним, хейван!
- Ребе, прошу Вас, один вопрос!
- Ло-о-о! Ло-о-о!
- Сад шафранных деревьев!
Повисла гробовая тишина. Габо Элигулашвили, девяностолетний, чрезвычайно вредный старец, цель которого на сегодняшний вечер – заставить меня и прочих поскорее вызубрить недельную главу и самому отправится играть в нарды, застыл с распахнутым ртом. Все остальные, увидев столь странную картину, замолкли.
- Насколько я тебя знаю, Амик – джан, ты не сам придумал этот вопрос. Слишком умный вопрос, да? Тебя подучил это спросить Адам Израилов, этот неуч, да? Учит Торе, берёт двадцатку с носа, а сам иврит не знает! Скажи негодяю этому, что ребе просил передать такую притчу. Как – то у одного озера, где обитала всего одна рыба, жили пять рыбаков. Они каждое утро отправлялись с неводами на озеро, и по очереди ловили эту рыбу и отпускали её обратно в озеро, потому что у тех...
«Утех не ведая, рук не покладая, мы шли много дней с нашим грузом. Вспоминал тебя, любимая, и в тот самый день, когда погиб караван Ибрагим – бея. Только лишь миновали Вади – э – Урум, только вышли на открытое пространство и сердца у всех забились радостно, и грубые, и, по обыкновению, угрюмые погонщики отпустили по паре шуток, как раб Ибрагима, юноша по имени Юсуф, дико закричал, указывая на горизонт.
Все мы уставились на границу неба и земли, и молчание воцарилось среди нас. Смолкло и всё кругом – перестали трещать жёлто-зелёные персидские кузнечики в сухостойной траве, смолкли птицы. Часть неба раздувалась грибом на тонкой ножке, набухая и чернея на глазах. Молчание сменилось криками, заревели верблюды, наискось распахивая желтозубые пасти, правоверные, не подстилая ковриков, кинулись на песок, умоляя создателя отвести беду, завыли, раскачиваясь в сёдлах, еврейские купцы. Какой-то перс, выпучив глаза и визжа, метался между животными и людьми, и пена стекала по его крашенной в медный цвет бороде. Я крепко зажмурился, скованный страхом смерти. Молитвы на разных языках, крики людей и верблюдов слились в один хор отчаяния.
Все стихло внезапно. Только появился странный, ниоткуда взявшийся гул, напомнивший звучание басовой струны кяманчи, при том условии, что кяманча эта размерами не меньше минаретов гератской Джума – мечети.
Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в центре облачного столба и на расстоянии двадцати шагов вокруг меня, летят, переворачиваясь в воздухе, верблюды, люди, тюки с товаром, проносятся полотнища размотавшихся чалм, поднимаясь всё выше и выше.
Подняв глаза наверх, я увидел округлое окошко неба, чёрного, как в самую ночь, посреди которого горела равномерным, немигающим светом одинокая звезда. Тут я подумал о тебе, любимая, красивая как весь сотворённый мир, страх мой ушёл, ты только не забывай меня, не забывай меня, помни, что я был…»
Ты знаешь, колесили мы по Дагестану, ездили из аула в аул, с нами был махачкалинский профессор один, по фамилии Алиев, и двое русских из Москвы. Долгожителей искали. Ну, как водится, нашли несколько столетних стариков, вопросы им задавали, давление мерили, в прибор какой – то дышать их просили. Махачкалинец всё рассказывал про женщину, по имени Цурба, которой вроде как исполнилось уже сто семьдесят лет. Мы поехали в горы, и через пару часов тряски по разбитой грунтовке, добрались до аула, где живёт она. Спросил у прохожих, где тут дом Цурбы, показали.
Заходим, обувь снимаем, в сакле пусто и прохладно. Мебели нет никакой, только в углу стоит резная деревянная колыбель, такие встречаются во всех горских домах, и в каждой рождается не одно поколение людей. Знаменитой старушки, нет нигде. Ну, думаем, сейчас кто – нибудь придёт и объяснит нам, где она. Подошёл я к колыбели и смотрю – младенец в ней лежит, замотанный в пёстрые тряпки, но больно уж странный. Чёрный, как старая древесина самой колыбели. Рот его беззубый был полуоткрыт, запавшие глаза прикрыты сморщенными веками, на голове – несколько длинных тонких волосинок. К перекладине над изголовьем привязано было ожерелье из серебряных бусинок, что говорило о том, что младенец этот – девочка. Тут махачкалинский профессор указывает глазами на колыбель и говорит шёпотом:
- Ты знаешь, Рафаил, кто перед тобой? Это она, мать Кавказа, великая Цурба.
Когда ей исполнилось сто сорок лет, она стала уменьшаться, и становилась с каждым годом всё меньше и меньше. Одновременно она стала забывать слова, и лет через десять перестала говорить, потом перестала плакать и смеяться. В последние годы она всё время спит, в той самой колыбели, в которой родилась.
Мы стоим вокруг колыбели, глядя как заворожённые на древнего младенца.
- А что она говорила перед тем, как потеряла дар речи?
- Говорят, какой то сад вспоминала. Сам понимаешь, разум уже покидал её, и сад этот был у неё как навязчивая идея. Сад шафранных деревьев.
С тех пор всё никак не могу забыть про это. У меня двоюродный брат есть, он псих ненормальный, однако книги читает, у раввинов учится. Думаю, может он что – нибудь слышал про этот сад? Или спросил бы у своего учителя. Он спросил, ребе сказал, что ответит в другой раз, а ночью вдруг взял да и умер.
Ребе Габо Элигулашвили когда-то имел множество учеников. Потом они выучились и ушли от него, а новые не нашлись. Габо потерял свой заработок, и питаться ему приходилось только фруктами своего старого сада. Будучи человеком неизбалованным, он не переживал по поводу своей приключившейся бедности. Единственное, что его угнетало, так то, что ему, словоохотливому человеку, не хватало общения. Завёл он говорящую птицу, священную майну, думая, что она скрасит его одиночество. Но глупая птица, открыв замок клетки соломинкой, вылетела и стала строить гнездо на крыше, не зная, что тут, во всей округе, нет ни одной другой майны. Габо аккуратно снял это гнездо и перенёс в дом, думая, что птица одумается и вернётся, и тут заметил, что оно сложено не из веточек, а из кусков исписанного пергамента. Сев на ковёр, Габо стал читать.
«Часто приходится признавать, что мир чисел устроен необычно и сильно отличается от нашего мира. Кто бы стал утверждать противное тому, что в кувшин для омовения войдёт больше просяных зёрен, чем в пиалу? Не стал бы никто, рискуя прослыть безумным.
В мире же цифр всё по-другому. В целую бесконечность, как писал ал-Басри, можно поместить только одну цифру из числовой последовательности, тогда как в бесконечно малое пространство порой можно вместить бесконечное число цифр. Утверждение Адама Израилова о том, что наш мир бесконечен потому, что на самом деле помещается в бесконечно малом пространстве, есть грубая ересь…»
Ребе покачал головой и взял другой пергаментный клочок.
«…Ибн Сина. Он утверждал, что гашиш помогает от болезни лёгких, помогает страдающим от болей в костях и рекомендуется тем влюблённым, чувства которых не разделены. Он разжигает аппетит не менее, чем корень травы Марута. Однако следует заметить, что курение гашиша – занятие, требующее знаний и большого умения. Тот, кто добавляет в кальян семена мака и листья ката, тот враг себе самому. Следует поручать заправку кальяна только опытному, сведущему рабу. Есть одно странное явление, известное всем курильщикам гашиша, когда начинает казаться, что время твоё замедляет свой бег, люди ходят медленнее, кони медленнее бегут, даже звуки теряют свою скорость. Адам Израилов, человек неумный и самонадеянный, утверждал, что это зависит только от самого курящего, хотя всякому известно, что это явление зависит только от слуги, который заправляет кальян, а также от...»
Взяв третий фрагмент, Габо приблизил его по привычке к глазам, и заметил, что читать ему стало легко, как будто зрение его улучшилось.
«…о смерти. Человек умирает примерно за три минуты, и это недолгое время только для окружающих. Для самого умирающего эти три минуты растягиваются в одну короткую вечность. И если ты хочешь, чтобы эта вечность была для тебя прекрасной, чтобы она прошла в Саду шафранных деревьев, вспомни имя той, которую любишь, имя её, единственной. Что же касается жизни…»
Габо Элигулашвили вскочил с ковра, почувствовав, что ему это далось с необычайной лёгкостью. Выбежав во двор, он увидел белого жеребёнка, стоящего у садовой ограды, который, против обыкновения, не стал убегать, а просто растворился, как маленькое облачко. Посмотрев затем на деревья своего сада, ребе увидел, что все их ветви покрыты крупными цветами шафрана.
Лоты – приблатнённый человек (азерб.)
Ло сокир поним – фраза из недельной главы Торы «шофитим»
Хейван – скотина (азерб.)
Кяманча – восточная разновидность скрипки (азерб.)
Сакля – жилище народов Кавказа.
Священная майна – индийская «говорящая» птица.
ал-Басри – средневековый арабский математик Каменный тюрбан
Как - то раз житель Тебриза задумал отправиться в паломничество в Хорасан, и уговорил одного во всех отношениях достойного человека, по имени Худайверды, взять его в свой караван. Потом тебризец отправился ко сну, и ему привиделось, будто Худайверды – не купец, а тот самый цирюльник Худайверды, который убил царевича Хафиза. И будто этот цирюльник то бежит сзади, держась за верблюжий хвост, то обгоняет, натягивая левой рукой свой синий язык, вывалившийся изо рта на полфарсанга, и правя на нём заржавленную бритву. И будто страшно щёлкают его ноги, вывернутые коленями назад.
«Милостивый Аллах, - подумал тут тебризец в своём сне…»
Мудрейший Ибн Сирин пишет: «если приснится, что ты совокупляешься сам с собой, то это к заработку, а если приснится, что ты совокупляешься с девственницей, то это к болезни, а если приснится, что ты совокупляешься с евнухом, то это к долгой дороге, а если приснится…»
Его высочество, шахзаде Хафиз, ожидал в Гяндже своих союзников: мусульман Ширвана и армянских всадников из земли Гарабаг, которые поклялись вернуть Его высочеству трон его родителя. Тут принц решил побродить без свиты, взяв в провожатые своего любимого брадобрея, по имени Худайверды, мужа родом из Хоя, образованного и сведущего в искусствах пения и стихосложения. Захватив саз и кувшин с вином, они, беседуя о возвышенном, подошли к мавзолею Низами, и там Его высочество надолго погрузился в раздумья. Худайверды благоговейно молчал, не смея прервать ход мыслей своего господина, пока Его высочество сам не заговорил:
«Достойнейший среди брадобреев, – сказал Хафиз – подыграй мне на сазе, ибо я сложил стихи для своей возлюбленной».
Брадобрей настроил саз, подтянув струны, и царевич запел:
«О прекрасная пери, о дева…»
…его высочество спросил: «скажи мне, о мудрейший из цирюльников, неужели эта ночь с полной луной, светящей над могилой лучшего из поэтов, запах роз и моя любовь – всё это не сказка, а происходит на самом деле?»
«Мне кажется, царевич, что, скорее всего, это явь, хотя возможно, всё это снится, причём какому – нибудь набожному торговцу хной из Тебриза».
Царевич изволил долго смеяться над этой шуткой.
Есть только одна вещь во Вселенной, которая неизменна во времени. Это каменный тюрбан. Вокруг него вращаются тайные земли Аллаха, которых числом пять – Земля дэвов, Земля птиц, джаннат, Обратная сторона Луны и дехеннем. Все эти земли, по которым путешествуют наши души, постепенно изменяются, приходя к совершенству.
«А как же наш мир, хаджи?»
«Про наш мир я ничего не знаю».
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Амирам Григоров: Остров последнего моря. Сборник рассказов.
Три философские притчи на вечные темы - о смысле человеческой жизни
25.09.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|