ПРИ ЧЕМ ТУТ ЖЕНСКОЕ ЛУКАВСТВО?
Все девки - как девки, а Луша - недоразумение: рыженькая, как лисичка, востроносенькая, да еще и косолапка. Обидны ей насмешки товарок, а того горше, что Никита-красавец в упор не видит.
Набралась она смелости, да пошла к дубу тысячелетнему, что стоял одиноким исполином посередь лесной поляны. Говорят, раньше волхвы людей лечили, заставляя страждущих пролезать в сквозное дупло, что в стволе его.
- Дай, - думает, - и я пролезу. Хуже не будет, а, может, хоть чуть краше стану.
Разулась, разделась до рубашки, забралась на ветвь нижнюю, что на высоте человеческого роста от земли и аккурат напротив дупла.
Посомневалась еще малек, да и нырнула во чрево дубовое.
Вылезла с другой стороны по грудь, а дальше - ни туда, ни сюда: дупло, будто сузилось. Так и повисла: с одной стороны - голова да руки, с другой - помидоры да ноги.
Ой, испужалася! Что делать?
Только рот открыла, чтоб на помощь звать, глядь - из чащи медведь нарисовался.
Подвалил к дубу, обошел его кругом, внимательно так на окоченевшую от страха Лушу глядя, и сел напротив - смотреть. Долго смотрел, а потом выдал:
- Это ты правильно сделала, что застряла. Я как раз подругу себе ищу. Устраиваешь ты меня. Чересчур красива, правда, - других медведей отгонять придется. Ну да ладно - мне метелиться не привыкать..
- С чего это ты взял, что застряла я? - ляпнула со страха Луша. - Подпитываюсь я тут биоэнергией.
- А я все больше - медом, - озадаченно почесал за ухом топтыгин. - А эта био…, как ее, она вкусная?
- Полезная, - заверила девушка.
- Значит - не вкусная, - понял Миша и переместился к той стороне дупла, из которой торчали Лушины ноги.
- Ой, щекотно! - дернулась она от мокрого носа, уткнувшегося ей в голую ступню.
- Феромоны! - мечтательно втянул носом воздух косолапый. - Эх, была - ни была, женюсь!
- Ты ж всю зиму дрыхнешь! - лягнула Луша косолапого.
- Ну и что с того? - потер тот ушибленный нос, и , сменив дислокацию, вновь уселся напротив лица ее. - Некоторые люди всю жизнь спят. Ходят, едят, говорят, даже детей рожают - а сами спят. Так и доживают свой век, не проснувшись.
- Мудрец! - восхитилась Луша. - Тебе б еще биоэнергией подпитаться - был бы неотразим.
- Правда? - оживился топтыгин. - Ну так вылазь, живенько!
- Щас! Я это место нашла, - сварливо фыркнула Луша. - Свали!
- Высыпись, я сказал! - взревел медведь и, подойдя к дубу, затряс его что есть силы.
Пробкой вылетев из дупла, Луша нырнула носом в кучу прошлогодней листвы. Подняв голову, она увидела Мишу, с блаженной мордой расположившегося в отвоеванном чреве дуба.
- Сиди и жди, жена! - важно изрек он, закатив глаза.
- Я тебя сейчас тоже вытрясу! - мстительно пригрозила Луша. - Лучше сам вылезай!
- Дудки! Я намертво застрял! - довольно заверил ее косолапый после неудачной попытки пошевелиться.
- А я с разбегу! - злорадно прошипела она и…давай бог ноги!
* * *
С тех пор Луша стала чудо как хороша - хоть картину пиши!
Дуб же тот медведь разворотил - вызволяясь. А все…
Ну что вы, ей богу?! При чем тут женское лукавство?!
ВЕДЬМОЧКА И ШАЛОПАЙ.
ЖАРЧЕЕ!
Затомил он, ненасытный, молодайку в объятиях своих, залюбил до полусмерти. А как очнулась она поутру - его и след простыл. Тут и родители из города вернулись. Видят - неладное что-то с доченькой. Расспрашивают - молчит. Такая уж уродилась Марьяша - скрытная.
А через некое время почуяла она себя в тяжести. Делать нечего: хоть и боязно было, побежала к ведьмаку, что жил на отшибе у самого леса. Постучала робко в дверь избенки покосившейся, вошла.
Бросил Силыч колючий взгляд из-под косматых бровей:
- Почто явилась?
- Попросился ко мне, дедушка, странник пригожий - ночь переночевать, - начала Марьяша и замолчала.
- Ох, девки, беда с вами! - покачал старик седой головой. - На любовь вас улестить проще, чем репу сварить. Замуж теперь срочно надобно? Парень-то на примете есть?
- Гаврилка - сосед все ходит вокруг да около, а сватов засылать не спешит, - вздохнула Марьяша. - Мне б за того, за странника.
- И думать забудь, чудила! - рыкнул ведьмак. - Где теперь его сыщешь? Да и что проку искать? У таких - в каждом селе по жене.
Вдруг на лице его заиграла хитрая улыбка:
- А ну-ка, ягодка, изобрази, как смотрела бы ты на соблазнителя своего, да каковы слова говорила бы, чтоб под венец его завлечь.
- Как это? - опешила Марьяша.
- Как, как? Представь, что я - это он. Уразумела? Ну, чего глазами хлопаешь - начинай! Да постарайся меня, старика столетнего, распалить.
Марьяша, сделав зверскую физиономию и выпучив глаза, прогундосила:
- Соколик мой ясный!
- Ой! - схватился за сердце дед. - Вот бездарь! Эдак ты любого ухаря немощным сделаешь! Кто ж так соблазняить? Сызнова давай! Жарчее!
Марьяша поднапрягла воображение и, представив на месте Силыча возлюбленного своего, испустила томный вздох и страстно прошептала:
- Медовенький! Желанненький!
- Не верю! - фыркнул ведьмак. - Гонишь! Не ленись, халтурщица! Жарчее!
Всю ночь напролет собравшиеся вокруг избушки нечистики недоуменно прислушивались к доносившимся из нее страстным женским признаниям в любви и сварливым мужским воплям:
- Не верю! Фальшивишь! Жарчее!
На утро едва живая Марьяша, с трудом дотащившись до дому, упала на лавку и забылась сном. А вечером, пробудившись, вновь рванула к колдуну.
Так продолжалось с неделю. Деревенские лишь плечами пожимали, да помалкивали. Кому ж охота с ведьмаком ссориться из-за девки безбашенной?
А потом пропала Марьяша. Запечалились отец с матерью - видать, извел дочку колдун. Горевали - горевали, и вдруг…
Въехала в деревню повозка богатая, а в ней - Марьяша да княжич молодой - правителя той сторонушки сын. И прямиком к крыльцу Марьяшиному. Вышли чинно, родителям поклонились и благословения попросили.
* * *
А на свадьбе Силыч на почетном месте сидел - важный такой. Как посмотрит на молодую, та сразу давай муженьку на ушко шептать что-то. Княжич аж млеет! А ведьмак головой покачает, да одними губами ей:
- Не верю! Жарчее!!!
ГРЕШНИЦА (сказочка такая).
Грех не согрешить. Особливо, ежели грешить можно с прибытком и приятностью - так Акулина рассуждала.
А по рассуждению и жила - в прелюбодействе по уши. И такая жизнь молодую вдову вполне устраивала.
Вот и нынче сидела она вечерком, чаек попивала, да сударика поджидала. Он, хоть и старикашка плюгавенький, а человек хороший - щедрый да ласковый.
Ага, стучится! Приосанилась Акулина: грудь колесом, попку - в откляч, на лицо улыбочку, и дверь отворила. Глядь - на пороге не полюбовничек, а монах с котомкой заплечной. Вроде не старый, наоборот - молодой и даже интересный, а мина злющая: брови насуплены, глаза сверкают, губы кривятся.
Этот не любиться жаждет, - смекнула вдовушка. - Скорее, анафеме предать.
Но ее, виды видавшую, разве напужаешь?! Подбоченилась, руки в боки:
- Чего тебе, длиннорясый? Пошалить желаешь?
- Ты и есть самая большая грешница в сем городишке? - сурово вопросил он.
- Ну, уж и не знаю, - кокетливо ответила польщенная Акулина и взглянула на служителя божьего так, что тот покраснел до корней волос.
- Говорить с тобой пришел, душу твою спасать! - прогрохотал.
- Входи, раз притопал, - согласилась. - Ежели успеешь - спасай, пока дедулька мой не приковылял Как нарисуется он, уж не обессудь - вон тебя выпровожу.
- Слушай внимательно, падшая женщина! - загундосил он, буравя вдовушку взглядом. - Дабы спасти всех грешников, послал меня святейший настоятель индульгенции продавать. Купившему такую грамотку прощает церковь все грехи прошлые - по сей день включительно.
- То есть, купи я ее сейчас, так до полуночи еще хоть обгрешиться могу в свое удовольствие? - уточнила молодайка.
- Да, но не об том думай! Жизнь новую начнешь, праведную!
- И хорошо берут бумажки твои? - заинтересовалась Акулина.
- А как же?! Почти все уж раскупили! - заверил тот.
- Брешешь! - засомневалась она.
- Не оскверняю уста свои ложью! - вспылил монах.
- А че сразу кипятишься - то? Вашему брату смиренными быть положено, - осадила его бойкая бабенка. - Как зовут-то тебя, коробейник божий?
Напоминание о смирении возымело действие: взор монаха смягчился, на лице появилась вымученная всепрощающая улыбка:
- Евлампием.
- Ну и почем твой пропуск в рай, Евлапушка?
От названной суммы вдовушке сделалось дурно.
- Да что ж у бога цены такие безбожные! - всплеснула она руками. - Неужели находятся те, кто платит?
Вздохнув, монах вынул из-за пазухи туго набитый кошель и развязал тесемку: от блеска золотых у молодки перехватило дух.
- Теперь веришь? - вновь спрятал он выручку под сутану.
Тут в дверь постучали.
- Открой, ягодка! - раздался скрипучий голос запоздалого дружки.
- Ой, милочек, заболела я! - не отворяя, заныла Акулина. - Ой, соколик, занедужила! Завтра приходи.
За дверью послышалось разочарованное кряхтение, затем - удаляющееся шарканье отвергнутого соколика.
- Вот видишь - исправляюсь я, - расплылась Акулина в обворожительной улыбке. - И грамотку, пожалуй, куплю. Только, куда ж пойдешь ты на ночь глядя? Чай в столицу возвращаться надобно, а она далече.
- И то верно, - согласился тот. - А не приютишь ли меня до утра? Я тебе за то индульгенцию подешевле уступлю.
- Договорились! - засмеялась молодка, и, достав из сундучка деньги, протянула монаху. - Отпускай грехи мои!
Тот извлек из котомки индульгенцию, аккуратно вписал в нее имя вдовы и дату продажи, и с чувством выполненного долга протянул ей:
- Еще одна душа спасена!
- Это надо отметить! - развеселилась Акулина и выставила на стол угощение. - Милости прошу, святой отец.
Долго сидели они: ели, пили, разговоры разговаривали. Вернее - Евлампий говорил, а Акулина слушала. Да как слушала! С восторгом и немым обожанием. А какой мужчина устоит перед восхищенной прехорошенькой слушательницей? Особо, ежели она, растрогавшись, слезу уронит, и головку на плечо ему положит?
Отчего Евлампий вдруг распалился? От выпитого ли вина доброго, или от запаха женщины - манящего, порочного? Сам не помнит, как обнимать - целовать начал. А начав, разве ж остановишься? Не знал, не ведал он ранее, что так сладок грех!
А на утро…
Проснулся монах на широкой постели в чем мать родила, вспомнил все, и ужаснулся содеянному. Долго мрачным мыслям предавался, себя казнил. А потом спохватился: где Акулина? Где индульгенции? Где золото вырученное?
Вскочил с ложа, заметался по дому. Нашел лишь рясу…
* * *
Годы летят, а расстрига-Евлампий, весельчак и жизнелюб, неизменным успехом у слабого пола пользуется. Иной неудачник допытывается: поделись, мол, секретом. Улыбнется Евлампий загадочно:
- Женщинам, друже, все грехи прощать надобно!
ПУТЬ К СЕРДЦУ МУЖЧИНЫ.
Что ж за человек без бороды? С лысыми сусалами токмо женщины - у их все не как у людей. Настоящего мужчину по бороде видно: гордость она и украшение. Особливо лепо, ежели одни глаза из нее блестят, да кончик носа краснеет.
Своя борода трепетного отношения требует, а чужая - по ситуации. Хочешь, к примеру, человека к себе расположить - восхитись щетиной его. Задумал разъярить - дерни за бороду. Унизить желаешь - подпали или замызгай святыню его.
Что в сравнении с ней косы бабьи - тьфу!
Такие понятия люди имели, а по понятиям и жили.
Взять к примеру Савву, сына купеческого. Ох, и красив, ох, и мужественен! А все почему? Правильно - борода у него роскошная. Хоть и не длина, а окладиста: волосок к волоску. А уж как лелеет ее, как холит! Пылинки сдувает! Посмотрится в зеркало, погладит бородушку нежно и крякнет:
- Орел! Берегитесь, красотки!
А и верно: многие девушки на него заглядывались, да вслед вздыхали. Пуще же всех - Манюня. Савва только усмехался небрежно: пухленькая, курносенькая, большеротенькая, сероглазенькая, с белесыми бровями - ресницами. Нелепица ходячая, а туда же - втрескалась.
Весельчак и шутник был Савва. Оно и понятно: кто ж в молодости не шалил? Вот и теперь, прослышав, что девки ночью в бане гадать собрались, решил сын купеческий с дружками покуражиться - клушек этих попугать. Затаились за печью, ждут.
Ага, дверь скрипнула! Ба, да это же Манюня. Никак суженного вызывать собралась? Отчаянная!
Гадание это изрядной смелости и проворства требует. Сев перед зеркалом надобно дух жениха будущего покликать и глядеть в оба. Главное, как появится тот, успеть зачураться. Иначе задавит до смерти.
Манюня и впрямь свечу к зеркалу поставила, а сама напротив села. Только заклинание почему-то не произносит - молчит. Мало того - еще и глаза зажмурила. Перетрусила, видать, глупыха.
- Ага, сейчас я тебе ворожбу-то устрою! - злорадно хихикнул Савва и, тихонько выйдя из засады, подлез между Маней и зеркалом, наклонившись к лицу девичьему. Мину скорчил свирепую, ручищи к шее ее протянул, будто задушить хочет.
Друганы за печкой беззвучным смехом давятся. Ну, уморил, затейник!
А Манюня, не открывая глаз, вдруг как плюнет смачно - аккурат ему в бороду.
Счастье ее, что глаза сразу не открыла - на лицо Саввино в тот миг лучше было не смотреть.
- У-у-у-бью, бесовка титькастая! - ловя ртом воздух, прохрипел он и вцепился в Манюнины плечи.
Та глаза выпучила и в крик! Отбивается, кусается, царапается!
Ой, что тут началось! Подружки, что за дверью маялись, в баню ворвались: квохчут, мечутся! Оболдуи Савины из-за печки вывалились: его, осатаневшего, оттаскивают! Ор, визг, матюги! Наконец одна догадалась водой ледяной окатить. Подействовало: оторвали-таки гневливца от девки полуживой. Насилу его с бандой выпроводили, да гадальщицу незадачливую, по щекам отхлестав, маленько успокоили.
- А я что? - всхлипывала она на расспросы товарок. - Решила узнать, как человек один ко мне относится. Известно же: надо на зеркало плюнуть. Если слюна вниз по стеклу потечет - есть соперница, если капельками застынет - лишь я ему мила. А глаза закрыла., чтоб с духом собраться.
- Ну и как на бороде Савиной слюна твоя легла? - хохотали кумушки.
С тех пор потерял сын купеческий охоту к озорству, а заодно - покой и сон. Рад бы не думать о Манюне - не получается. Ходит чернее тучи, да все мимо дома ее - ноги сами несут. А та, как завидит его, в чулан забьется и дрожит мелкой дрожью. Вот какие неприятности!
Но и приятности в Манюниной жизни появились: парни окрестные, один за другим, под окошко ее потянулись - обхаживать. Вроде и краше не стала, а от кавалеров отбоя нет!
А однажды поздним вечером возвращалась она от соседки. О своем, о девичьем задумалась, да нос к носу с Саввой у дома своего и столкнулась.
- Ты, Манюнь, чего прячешься-то? - промычал он тоскливо, переминаясь с ноги на ногу и прижимая к груди огромный сверток. - Тогда в бане видать нечистик бедокурил. Я вот зеркало заморское тебе принес - правильное. Пойдем, еще раз погадаем?
Мухоморихин приворот.
Женатик, говоришь? - бабка Мухомориха сокрушенно покачала головой. - Знатно, видать, матросил, коль забыть его не можешь.
Настя разрыдалась пуще прежнего.
- Ну, будет, слякоть разводить. Присушить к тебе мил-дружка неверного - дело пустяшное. Только вот незадача - кончилась у меня приворот-трава. Пойдешь за ней к Русалочьему озеру?
- Угу, - всхлипнула страдалица. -А как она выглядит и где то озеро?
- От избы моей прямиком через лес ступай. Возьми, вот гнилушку. В какую сторону светит - туда и путь держи. Она тебя и назад ко мне приведет. А траву приворотную распознать легко: цветочек у нее черненький, да махонький. Может, отдохнешь сперва? Шутка ли - такой путь из города до хуторка нашего проделала!
- Потом отдохну, - направилась гостья из избы.
- Да подумай еще хорошенько, нужен ли тебе милой такой, - хитро улыбнулась ей вслед колдунья.
* * *
Июнь, едва вступивший в свои права, щедро одаривал все живое теплом. Сгущались вечерние сумерки. Забыв об усталости, сжимая в руке гнилушку, пробиралась Настя через лес. Вдруг где-то рядом раздался заунывный вой.
- Волк! - вздрогнула путница. - Бежать надо! Или, лучше, - на дерево.
Подпрыгнув, она ухватилась за еловый сук и попыталась подтянуться.
- Куды? - раздалось сверху и, разжав от неожиданности пальцы, она сверзлась на землю.
На суку, осклабившись, восседал маленький рыжий мужичонка с всклокоченной бородой и горящими глазами.
- Чтой-то тебя по ночам носит? - осведомился он. - Такая молодая, а ужо бессонницей мучаешься. Аль влюбилась?
- Еще чего! - вспыхнула Настя.
- Угадал! Угадал! - захлопал тот в ладоши. - Судя по виду твоему курячьему - в женатика непутевого.
- Чего привязался? Ты, вообще, кто? - возмутилась девушка.
- Оборотни мы, - важно ответствовал тот. - Могем волком выть, могем совой ухать, могем молодок кушать.
Настя попятилась.
- Могем не кушать, - миролюбиво заверил рыжий. - Тех, что поласковей. Приголубь, ненаглядная, Никодима - я для тебя луну с небес достану!
- А приворот-траву достать слабо? - не растерялась Настя.
Лицо мужичонки вытянулось и, всплеснув руками, он шлепнулся со своего насеста прямо в муравейник.
- Ты че, с головой раздружилась? - вскочил он на ноги, отплевываясь от муравьев. - Распоследнее это дело…
- Ну и нечего тогда бахвалиться, - отрезала Настя. - Фанфарон!
- Кто-кто? Ты того - не сквернословь! - обиделся Никодим. - Сказал - достану, значит - достану. Только ты этой приворот-траве сама не рада будешь. Привязками да присушками разве что похоть удержать можно, да и ту - недолго. А любовь - она особого подходу требует.
- Философ выискался! Сократ елы-палочный! - разволновалась Настя. - Перед совами пыжься - и без тебя обойдусь.
- Я те обойдусь! - сверкнул глазками оборотень. - Меня лучше не серчать!
- Ну ладно, - одумалась девушка. - Куда ж я без тебя, спаситель мой?
- То-то! - заважничал Никодим. - Добудем цветок в лучшем виде. Эх, чего не сделаешь, ради смазливой молодушки!
И вдруг прислушался.
- Погоди-ка. Схоронись, живо, за тем кустом!
Едва успела Настя скрыться в орешнике, как на тропинку скакнула огромная черная жаба, везущая на спине тощую распатланную бабенку с крючковатым носом и косыми глазами.
- Таак! - принюхалась тетка жадно. - Вкусненько пахнет - человечиной. - Ты, Никодимушка, кем полакомиться собрался? Пригласи куму на пир. Давай, колись - где добыча?
- Да ты че, Шишимора? Какая добыча? Не ем я человечину - вегетарианствую. От людишек нынче - один вред и несварение: химией напичканы, стрессами издерганы -тьфу! Вон, в соседнем лесу черт одного грибника городского стрескал - так неделю животом мучился. Мало того, хвост его свинячьим крючком завернулся, и рожки отпали. Правда, потом снова выросли - лосиные. Бабка Мухомориха насилу его выходила. Лучше на зайчатину переходи. Бестии эти косоглазые всю приворот-траву в округе схрумкали, жиры нагуливая.
- Как, схрумкали?! - схватилась та за голову - Ты так не шути! Давеча сама я один цветочек под старой вербой у озерца Русалочьего приметила, да Гадюку Гадюковну сторожить его приставила. Пусть только попробуют схрумкать!
- Да какой из Гадюковны сторож? Любой малец рогатулькой к земле прижмет, да ножичком башку оттяпает, - поддел нечистик.
- Как бы не так - у нее враз две новые вырастут! С ней сладить можно, лишь усыпив песней русалочьей.
- Да что ж за песня такая?
- Заболталась я с тобой, рыжий плут, - спохватилась вдруг та и ударила жабу пятками по бокам.
- Постой, кума, хоть мотивчик напой! - крикнул вслед Шишиморе оборотень, но той и след простыл.
* * *
- Ты петь могешь?
Вылезшая из своего укрытия Настя пожала плечами:
- Ну, так - посредственно.
- Жалостливое чего-нибудь знаешь? Я бы сам изобразил, да вот беда - как запою, все волки в округе вой поднимают. Так что, давай, готовься: как подойдем к озеру - начнешь наяривать.
- А, если меня русалки защекочут и на дно утянут?
- Значит, туда тебе и дорога с любовью твоей. Че таращишься? Иль идти передумала?
- Не передумала, - мотнула головой Настя. - Пошли.
* * *
Тучная луна любовалась собой в зеркальной глади лесного озерца, дремлющего под лягушачьи трели.
- Сиди тут и солируй, - подтолкнул Никодим заробевшую Настю к берегу. - Змеюку я на себя беру.
Примостившись у воды, она закрыла от страха глаза и, фальшивя, затянула:
- Та-а-а-нго втрое-е-е-м, разве э-э-то возмо-о-о-жно-о-о!
Когда она закончила наступила тишина - даже лягушки не пытались выводить рулады..
- Да, кто-то всегда должен уйти, - раздался тихий вздох. - Вопрос в том, как и куда?
Настя открыла глаза. Рядом с ней, подперев щеку рукой, сидела молоденькая русалочка.
- Это теперь, с подругами по несчастью пообщавшись, поняла я, что от нелюбви бежать надо. Только - не в небытие, а в жизнь. Пусть, в тяжелую сначала, но - в жизнь. Без сожалений и жестов: сожаления парализуют, а жесты мстят. Жить и верить, что все будет хорошо. Давай еще споем - вместе.
Через пару часов охрипшая, окруженная десятком русалок Настя знала о несчастной любви и о своих новых подругах если не все, то очень многое. И самое главное - многое поняла.
- Ой, лишенько! Браконьеры!- раздался вдруг истошный вопль, и на вмиг опустевший берег подбоченившись вышел явно довольный собой Никодим.
- Как я их, а?! В воду посыпались - лишь хвосты мелькали! Все вы, бабы - глупыхи. А чего это ты такая сникшая? Замаялась? Ничего - не зря старалась. Глянь-ка!
На протянутой ладони его лежал махонький черный бутончик.
- Приголубь Никодима, ягодка, - и цветок твой.
- Отдай! Ужалю! - раздалось шипение, и из травы выползла большущая змея.
- Погоди, Гадюковна, - заюлил нечистик, - не гневайся.
И вдруг, подпрыгнув, отскочил метра на три назад и дал деру.
- Отдай! - шипя, ринулась вслед гадюка.
Едва они скрылись из виду Настя, достав гнилушку, припустила со всех ног в другую сторону.
* * *
Запыхавшись, влетела она в колдуньину избушку.
- Явилась? - улыбнулась Мухомориха. - Никодим забегал, приворот-траву тебе оставил.
- Не надо! - решительно мотнула головой Настя и протянула ей деньги. - Вот, спасибо, Извините, что зря побеспокоила.
- И мне твоих денег не надо. А побеспокоила - не зря. Знаешь, в чем наиглавнейшая бабья краса и сила чародейная? В блеске, что в глазах. Раньше они у тебя тусклые были, как у больной собаки. Ну-ка, глянь в зеркало - не появился ль блеск?
- Появляется! - посмотревшись, рассмеялась Настя.
Ирина Жарнова: При чем тут женское лукавство?.