Кардиограмма
Рвётся и пляшет, и буйствует кардиограмма.
В ней, бессистемной, творятся безумные вещи.
Мчится она то направо, то влево, то прямо,
Бьётся и, точно осина Иуды, трепещет.
Бьётся она искромётной мятущейся ночью,
Пляшет она, когда Солнце встаёт над кроватью.
Хочет покинуть смешной электронный приборчик,
Хочет разлиться по белой больничной палате.
Снова, я снова влюбился, прости меня, сердце,
Ритмы нарушив, я порчу здоровье и нервы --
Форте, фортиссимо (кстати, а было ли меццо?),
Далее вне категорий и клеток, наверное.
Выскочи, выпрыгни, выберись, выскользни прочь из
Узкой грудины и кардиореберной клети,
Думать забудь про желудок, печёнку, гипофиз,
Лёгкие, мозг и другие, подобные этим.
Кардиограмма смеётся, хохочет и через
Дробь расстояний летит, рассекая пространство,
К сердцу другому, чтоб сердце другое уверить
В том, что, сливаясь, они обретут постоянство.
Если ты скажешь мне "нет", моё сердце вернётся,
Снова пробьётся сквозь кости и ляжет на место,
Моцарт проснётся, заплачет мелодией Моцарт,
Кардиограмма зальётся безмолвным оркестром.
Всё успокоится, мерно затянутся раны,
Ты, безусловно, найдёшь свою партию в жизни.
Тонкая нить непрерывно пойдёт по экрану,
Полуоктавное "ми" однотонно повиснет…
Романтика
Ни щита, ни забрала – пуховая красная мантия,
Постаревший король в ожиданье последней процессии…
А когда-то – он помнит – была в его жизни романтика:
Он, как маленький мальчик, за пухлыми бегал принцессами,
Только цели преследовал он совершенно не детские
И полсотни бастардов оставил по разным провинциям,
От Мальмё добирался до южной весёлой Венеции,
А под старость страну разделил между юными принцами.
За прекрасную даму он дрался однажды с драконами,
А точнее, с одним, причём мелким каким-то, потерянным,
А прекрасную даму он сделал супругой законною,
И в быту оказалась она ужасающей стервою.
И в кровавые битвы порой он водил своё войско.
Побеждал иногда, иногда и терпел поражения,
Но в бою отличался железным, спартанским спокойствием,
Принимая в который уж раз волевое решение.
А на самом-то деле по жизни достаточно меньшего:
И корону, и трон обменял бы король без зазрения
На всего лишь одну, но прелестную, верную женщину,
Он её бы любил, он слагал бы ей стихотворения.
А бастарды, драконы, жена и пурпурная мантия
Опостылели зрению так, что к чертям это зрение…
…Потому как он бы предпоследним на свете романтиком,
А последний романтик, – наверное, я, к сожалению.
Автостоп
Вышел из града. Что
Там, за его чертой?
Облачное манто,
Неба пустой картон.
Руку едва поднял –
Первой попуткой вдаль.
Кажется, для меня
Кончились поезда.
Стелется автобан,
Катится “Шевроле”
К белым высоким лбам
Витебских королев.
К нежным соцветьям рук
Тянется полоса…
…Но, к сожаленью, друг,
Холодны их глаза.
Главное – не забыть
Имя своё назвать,
Не обругать их быт,
Не помянуть их мать,
Просто сказать: “Братан!
Нам с тобой по пути!” –
По разводным мостам,
Блещущим впереди.
Север тебя не ждёт.
Юг не поймёт меня.
Просто мы мчим вперёд,
В сердце огонь храня...
Мастер
Здорово, Мастер. Ты впечатан в стол
Под лак в одном кафе в уютном Минске,
Увековечен ты не обелиском --
Простым печатным выцветшим листом.
Здорово, Мастер. Ты вмонтирован в жизнь
Ослепшим стариком, гонимым всеми.
Ты развалился псиною на сене,
Так завершись же, Мастер, завершись, --
Пройди свою дорогу до конца,
Свой Млечный путь, свой вечный путь к Пилату.
Ты был велик, ты был отлит из злата,
А твой создатель, верно, из свинца.
Здорово, Мастер. Что ты написал?
Что создал ты из пепла и осколков?
Хранись теперь, герой, на книжной полке,
Вертись там, как пушистая оса.
Пройдут года. Исчезнут галифе.
И старый мир сменится миром новым.
К тебе придут. Тебе позволят слово.
А ты -- впечатан в стол в ночном кафе.
Римскому императору
Не смей, император, любить тишину и спокойствие,
Ты должен восславить свой век серенадой сражений,
Подмяв под себя закалённых гоплитов полозьями
Далёкие страны. Ты должен в них видеть мишени
Для копий и стрел, для бессчётных финтов ниже пояса,
И нет никого, перед кем ты обязан склониться,
От северных стран до столичного псевдоспокойствия.
Тебя обожает империя, отцеубийца.
И выйдя на бис на арену, цветами покрытую,
Взмахни, император, мечом и изящным движением
Пронзи обнажённое горло лежащему бритту и,
Внимая толпе, прокричи о его поражении.
Дорожную грязь твои воины в Африках нюхали,
Ловили обрывки свободы в литой дисциплине,
А ты обесчестил их женщин и сделал их шлюхами,
На каждом углу продавая изящество линий.
И, вроде, в роду твоём были герои великие,
Поднявшие Рим на вершину всего мирозданья –
Прозванье твоё нарицательным станет, Калигула,
Не в силу того, что ты Рим восхвалял неустанно,
А в силу того, что низверг ты в бездонные пропасти
Величие самой прекрасной в Европе столицы.
Ты бог, вероятно. Но в этом ни славы, ни гордости,
Лишь тяжесть на плечи усталые, отцеубийца.
Прощание с поэтом
До свиданья, Поэт. Мы давно разучились читать,
Но искусство письма, к сожаленью, забыть не успели
За две тысячи лет от рожденья Иисуса Христа,
Или, может быть, больше. Заброшенный в прошлое пеленг
Не позволит увидеть картину во всей полноте,
Кавалькаду эпох завершив бесконечно прекрасной…
…До свиданья, Поэт. Среди сотен разбросанных тел,
Поглощённых землёй, ты – единственный легший в анфас, но
Что тебе до того? Ведь граниту, как ни говори,
Не услышит ни слова и вряд ли хоть что-то ответит
На дурацкий вопрос. И придётся залезть в словари,
Чтобы в строфах найти зашифрованный миг твоей смерти.
До свиданья, Поэт. Тебе стала чужая страна
Предпоследним приютом на трудном пути к той Валгалле,
Где читают друг другу стихи, где царит белизна,
Где никто никого не убьёт, и где вовсе нет стали.
Я прощаюсь с тобой через годы. Когда-нибудь мы
Вновь столкнёмся в том мире, куда мне пока слишком рано.
Ты не умер, поэт. Ты бежал из телесной тюрьмы,
Миновав все посты облачённой в халаты охраны.
Капитанская
Где теперь паруса твои?
Где далёкий небесный свод?
За спиною твоей стоит
Полноправный властитель вод,
Улыбающийся Нептун,
Потерявший твой влажный след
С той минуты, когда в порту
Посвятил ты себя земле.
Как беспечно ты доверял
Паре дюймов сырой доски
Свои северные моря,
Избавлявшие от тоски,
От пустых ожиданий дам,
Что остались на берегу…
Нынче сам ты остался там,
Не желая того врагу.
Разобьётся твой автокар
В непривычный злой гололёд,
И услышишь ты в облаках,
Как архангел псалмы поёт.
И тебе улыбнётся Бог,
И тебя, задирая нос,
В перекрестии двух дорог
Будет ждать капитанский пёс.
Карлу
Скажи мне “Remember”. Скажи это слово лишь мне.
Толпа недостойна, она не поймёт высшей цели
Такого прощания с миром дворцовых камней,
Отёков и ссадин на белом ухоженном теле.
Я помню, король, как ты профиль над плахой склонял,
Стараясь смотреться не хуже, чем на барельефе
Своих же монет. Ты, наверно, не видел меня,
Но знал, что я здесь, под тобой, среди пепла и плевел.
Толпа бесновалась: ей только одно подавай:
Чтоб кровь дворянина обрызгала лица и руки.
Сегодня она заорёт, мол, катись, голова,
А завтра отправит туда же того, кто отрубит.
Скажи мне “Remember”, хоть шёпотом, хоть про себя –
И я не посмею нарушить приказ королевский,
Навеки запомнив, как грозно фанфары трубят,
Когда покидает Британию с траурным блеском
Последний властитель, которого кто-то любил,
Которому кто-то пытался отдать свои жизни.
Ступени на плаху, как узкий проход Фермопил, --
Последние двери к спасению нашей Отчизны –
Готов я держать. Но взошёл ты на свой эшафот,
Сверкая глазами и делая тем одолженье
Тому, кто топор в мускулистые руки возьмёт,
Отметив умелым ударом твоё пораженье.
Скажи мне “Remember”, ведь больше уже не успеть –
Какое ещё завещанье вместит твою волю?
И будет тебя вспоминать лишь монетная медь
В истёртых руках работяг и ремесленной голи.
В последний момент, после шёпотом сказанных слов
Пройдись своим взором по склонам коричневых кровель,
И в каждом из жадно глядящих на плаху ослов
Тебе улыбнётся торжественно Оливер Кромвель.
Прощай, государь. Может, свидимся где-то ещё:
Ты – без головы, я – с пробитой рапирою грудью.
Для нас проведёт сатана персональный расчёт
Предсмертных грехов. А потом уже небо рассудит.
Прости, государь. К сожалению, я не успел:
События рвались из упряжи в бешеном темпе.
Ты можешь ещё одну вещь до разрыва в виске –
Сказать мне последнее слово. Сказать мне “Remember”.
Хватает ли мне...
Хватает ли мне тишины?
Молчания в трубке, шуршанья,
Касания рук на прощанье,
Последних морозов весны,
Улыбки на тонких губах,
Зрачков с чуть заметной смешинкой,
Волос распушённого шика,
Хватает ли? – это мольба.
Хватает ли мне темноты,
Округлой и мягкой на ощупь,
Такой – выражаясь чуть проще, –
В которой присутствуешь ты,
В которой присутствуем мы,
Сливаясь в одно Междуречье
На ночь, как на целую вечность
В потоках струящейся тьмы.
Хватает ли мне волшебства,
Когда эти строки ложатся,
Упорно пытаются сжаться
В простые скупые слова…
…Я полон твоей тишиной,
Твоей темнотой и свободой,
Колдунья прекрасного рода,
Почаще встречайся со мной…
Медь
Кружатся по ветру золочёные листья,
Небо столичное опостылело вовсе.
Я – не художник, мне перо – ближе кисти,
Вот и приходится мне описывать осень.
Осень на севере, на югах – и подавно,
Золото плавится и становится медью.
Мимо проносятся Катерины и Анны,
Сельские пышечки и московские леди.
Медь превращается в провода и монеты,
Медь наполняется электрическим током,
Медь растекается по столбам и куплетам,
Рвётся из города в провинциальность востока.
Мимо проносятся километры дороги,
Речки невзрачные, невысокие горы,
Все эти мелочи, и, в конечном итоге,
Медь из провинции возвращается в город.
Трогаю пальцами телефонную трубку,
Мучаясь в поисках подходящего слова.
Я на вокзале, я заплатил за маршрутку,
Чтобы отправиться на восток к Могилёву.
Сколько бы ни было в этой жизни трагедий,
Как ни менялись бы разноцветные лица,
Золото кончилось, и пришло время меди,
Время, в которое повезло нам родиться.
Время рассыплется, и на Невском проспекте,
Губы закусывая до пурпурной крови,
Я обнаружу вдруг, что молчит моё сердце,
Сердце, которое я забыл в Могилёве.
Стань же мне центром на этой бурной планете,
Стань адвокатом в суде последних вершин.
Платина кончится, и придёт время меди,
Время, которое мы потратим на жизнь.
Девочка пишет
Здравствуй, бумага. Пергамент. Дублёная кожа.
Впрочем, неважно. Источник различных познаний.
Умница, девочка, так не пиши. Так -- не можно.
Грамотней, девочка. Больше работай. Часами
Мучай бумагу. Пергамент. Дублёную кожу.
Впрочем, неважно. Не мучай зверюшек и птичек.
И осторожно. С мальчишками будь осторожна.
Мальчики девочек могут использовать в пищу.
Что ты здесь пишешь? Игрушки…весеннее небо…
Классики…листики…детки во что-то играют…
Это -- не тема. Весна -- это просто нелепо.
Вот тебе тема. Строчи. Делай отступ от края.
Далее часть наступает, пожалуй, вторая.
…
Тихо! Бумага. Пергамент. Дублёная кожа.
Впрочем, неважно. Наставник, наверное, занят.
Как же неграмотно, девушка! Разве так можно?
Суше. Корректнее. Чётче. У Вас ведь экзамен.
Чёрным бумагу. Пергамент. Дублёную кожу --
Впрочем, неважно -- смотри. Покрывай равномерно.
Каллиграфическим почерком. Мелочней. Строже.
Тише. Спокойнее. Нервы? Не нужно про нервы.
Что ты здесь пишешь? Свобода…весёлые песни…
Небо… уроки любви… поцелуй на площадке…
Это -- не тема. Есть темы гораздо полезней.
Вот тебе тема. Строчи. Так пиши, как печатай.
Далее третья глава подступает нещадно…
…
Время -- бумага, пергамент. Дублёная кожа.
Впрочем, неважно. Стекает и сыплется прахом.
Что тебе, женщина? Можно? Пожалуй, что, можно.
Только ковров и стола не касайся, неряха.
Это бумага? Пергамент? Дублёная кожа?
Впрочем, неважно. А почерк красивый, однако.
Ты обучалась? Во Франции? Странно, я тоже.
Только пишу и сейчас, как студентом калякал.
Что ты здесь пишешь? Скрывает… налоги… болтает
Лишнего много… про Бога… про принца… достоин
Смерти в огне. Что ж…отлично. Потом дочитаю.
Вот кошелёк. Продолжай. Это многого стоит.
Выжжет огонь, что не смоется мыльной водою.
Трава
Тысяча лет улетит из виду:
Что впереди, в темноте грядущей --
Мне ли не знать, потому как идол,
Созданный мной и увязший в гуще
Мелких событий, случайных связей,
Суетных дел и бумажных истин,
Чует, что кончится время грязи,
Из чернозёма пробьются листья.
Листья травы зашуршат зелёным,
Листья сольются с ковром цветочным,
Листья покроют ивы и клёны,
Город заполнят и обесточат.
Город исчезнет в прекрасной чаще,
Патина скроет стальные чресла,
Город, который был в настоящем,
В будущем станет вдруг неуместным.
Листья травы потекут на север,
Или на юг -- не играет роли,
Семенем юрким поля засеяв,
К каждому сейфу взломав пароли.
Кажется, я покидаю тело,
Кажется, я превращаюсь в птицу --
Девушка, милая, что я сделал,
Как же такое могло случиться!
Зелень -- не патина и не лавр
В тёмных венках на чужих надгробьях,
Зелень -- не сила, не мощь, не слава,
В зелени нет ни ножей, ни копий.
Это листва, что изящно вьётся,
Свежие травы на крутогорье,
Это безумное море Солнца,
Это зеркальное Солнце моря.
Брось этот город, плыви на запад,
Или на север, как пел я выше,
Бурно вдыхай элегантный запах,
Сочным плющом покрывая крыши,
Будь георгиной, и с этим вместе
Будь орхидеей в саду душистом,
Будь герцогиней в своём поместье,
Будь тишиной в поднебесье чистом.
Время застынет и станет зыбким,
Медь распушится по ветросклону,
Я, восхищаясь твоей улыбкой,
Вновь обнаружу себя влюблённым.
И вопреки городам и платьям
Тихо шумят и беспечно тают
Листья травы в совершенном взгляде,
Листья травы в глубине хрустальной.
Тимофей Скоренко: Кардиограмма.