АНТИГОНА
День, когда ослушалась Бога Ева,
надо чтить как праздник земного стада:
заслужив навеки проклятье гнева,
инкубатор вздрогнул святого сада.
До чего ж светла и горька отвага
защищая нежность, идти на боль -
но не сделай Ева такого шага,
вероятно, не было б нас с тобой.
Человеку в ссылке для счастья надо
крепкий дом, хозяйство; родятся дети...
Пусть весь век в работе! Нам будут рады -
что не часто было и в райской клети,
да и клеть, пожалуй, припомнишь редко:
мир вокруг становится всё родней...
Сыновья полюбят наследство предков,
внуки эту землю сочтут своей.
Раздвигая мир, выходя за двери,
те, кто были братья - теперь народы,
образ их от Бога, но суть - от зверя,
полигон Эдема, тавро природы.
Разделяй и властвуй - привычный способ
восторгать толпу с высоты коня.
от свободы слова к свободе голоса,
от заката солнца к закату дня.
Вавилонских армий цари и боги,
призывают к крови враждебной знати:
Пусть в пучину взрывов летят эпохи -
мы сожжём для Вечности сто Хорватий! -
и горит во имя тупой отваги
всё, что миром нажили от Начал:
план военных действий - кусок бумаги,
сердце - слишком пористый материал.
Той же ночью вспыхнули диаманты,
задрожали тенью обломки неба,
выскользнули выси из рук атлантов,
словно искалечили корни древа.
Генеральный путь отступленья армий
и горел, и плавился - словно воск -
занималось зарево над горами,
доставая жаром до самых звёзд.
...Но за днём последним настал день первый -
воздух становился светлей и выше,
утро осторожно касалась неба,
как котёнок лапой - издохшей мыши.
Посреди истерзанного пейзажа
всё, что недорушил полночный ад:
вместо поселений - кирпич и сажа,
из-за щёлки - искоркой - детский взгляд.
Встань с коленок, девочка... На иконе
замерли навеки отец и мама...
набери родимой земли в ладони:
в ней живёт частица любви Адама.
Ты, конечно, слышала звуки грома -
он совсем не страшный, коль жить, любя -
братьев схорони своих, Антигона,
новый мир начнётся теперь с тебя.
КИТАЙСКАЯ АПТЕКА
Вероятно, это случилось довольно давно -
может быть, после "Бури в пустыне"
или высадки в Магадишу:
я шёл по западной части Гонконга, и моя голова
была словно "Чёрный ястреб",
не получивший разрешения на посадку.
Перепутав несколько раз прачечные с ресторанами,
наконец, я зашёл в аптеку,
которую посещал, должно быть,
ещё сам Конфуций, -
чтобы попросить себе зуб дракона,
который, как я слышал от друзей из авиаполка,
иногда сулит утешение
и никогда не приносит вреда.
Китаец, куривший трубку, спросил,
что меня беспокоит,
и я, как всегда, не сразу нашёлся с ответом.
Стихи, эти проклятые стихи, ответил я,
там, где другие видят красоту переживаний,
я кричу от боли, и ещё потом
меня тошнит кровью и темнеет в глазах,
знаете ли, ужасно больно...
Он взял фарфоровую чашку и показал где-то на её дне
воспалённую поверхность моей души.
Не разбивай, сказал он, у меня есть ещё одна,
там написано то же самое...
потом он достал старые свитки.
Я не знал значения иероглифов, и он стал читать сам,
делая большие промежутки между словами,
чтобы я мог запомнить.
Твоя душа - это соединение космических паутинок,
но они порвались,
потому что хрупки от природы,
Твоя душа - это чешуйка на крыле бабочки,
но настала ночь, и бабочка умерла... -
сказал он и задумался.
После этого, ни слова не говоря, аптекарь вышел,
и я больше никогда не встречал его.
Печаль похожа, наверное, на последние песни
уже распавшихся "Битлз",
которые всё ещё передают по радио,
на старый заржавевший автомобиль отца,
казавшийся роскошью в шестидесятые,
на погнутые дорожные знаки у поворота
к твоему старому дому,
где теперь живёт кто-то другой.
Именно это я и почувствовал в тот день в Гонконге,
возвращаясь из китайской аптеки,
которую посещал, должно быть,
ещё сам Конфуций, -
если, конечно, это не с ним
я разговаривал
там.
АВТОБУС НА САЯХАТ
Она вошла в сельский автобус —
высокая и молодая мусульманка,
чьи волосы были убраны под киджаб,
а руки спрятаны в длинные рукава халата.
Её красивые глаза с интересом смотрели на мир,
и она села на одно из передних кресел,
чтобы лучше видеть местность,
неспешно проплывающую за окном.
На следующей остановке
в автобус вошла девушка в майке и шортах,
чьи светлые волосы были собраны в хвост.
В автобусе было душно, и небо
ничуть не предвещало дождя.
Постояв немного, девушка
села поближе к открытому окну —
рядом с мусульманкой.
Так они и ехали,
глядя в разные стороны —
до самого автовокзала.
Наверное, таков весь этот чёртов мир,
где народы, отвернувшись друг от друга,
всё равно живут на одной земле
и едут в одном автобусе —
от сегодняшнего дня к завтрашнему.
МЁРТВАЯ БАБОЧКА
Мальчик был беленький, кудрявенький — просто лапочка,
ребёночек чистенький, миленький — в мамочку с папочкой,
и все с ним возились, и все целовали, и все обнимали,
говно вытирали…
А на дороге лежала мёртвая бабочка.
По правде, сказать, выглядела она неказисто —
простой мотылёк с выцветшими крыльями,
к тому же беззащитный, выцветший
и совершенно дохлый.
Конечно, насекомое заинтересовывает нашего персонажа.
Он подходит ближе, он нагибается,
он берёт её своими тонкими пальчиками —
и знаете, что делает эта тварь потом?
Он отшвыривает мёртвую бабочку в сторону
и презрительно произносит:
«Тупая биомасса».
Я запомнил его слова.
Я ждал тридцать пять с половиной лет.
И когда этот начавший лысеть мерзавец
въехал на своём «мерседесе» в ограждение моста,
я подошёл к его истекающему кровью телу
и от души ударил по нему ногой.
«Ты ничем не лучше», — были мои слова.
Иссык — Алма-Ата, 20 августа 2005 года.
В ТОТ ВЕЧЕР
ЖИВОТНЫЕ ДОЛЖНЫ СДОХНУТЬ
Животные должны сдохнуть.
В этом я убедился в прошлую субботу,
когда мы, заночевав в Теньге,
выехали вдоль русла Катуни в Чемал.
Если мы останавливались,
то становились свидетелями
жизни животных.
Животные
выходили на остановках
из больших красных автобусов,
в которых всю дорогу пили свою водку,
и, встав в шеренгу, ссали в реку.
Животные
никак не могли поделить
выпивку, женщин и отношения.
Иногда они били друг друга,
и тогда побеждённые
подолгу лежали на асфальте
в крови и рвоте, мыча и воя.
На аттракционах
животных привязывали к канату,
и они, рыча от восторга,
парили над Чемальским водопадом,
роняя вниз слюни и окурки,
после чего снова пили водку
и материли неведомых
мобильных собеседников.
Стоя на берегу Катуни, я умолял Бога:
«Господи, хоть бы они не бросали пить!
Пусть их дети родятся уродами
и тоже долго не выживут!..
Мамонты, пещерные львы, птеродактили,
русские, китайцы, американцы, кавказцы,
кривоногие и дурно пахнущие —
пусть животные разрушат свои жилища,
забудут своих родителей
и смешаются с кучами мусора,
оставленными вдоль автострад!..
Господи! — говорил я, —
я так давно не пил,
уже полтора года меня не тянет курить,
и если так будет и дальше,
лет через пять у меня начнут резаться крылья.
Разве этого мало, чтобы услышать мои молитвы,
Боже?».
Так думал я, а животные
проходили мимо меня, сзади меня
и даже, может быть, сквозь меня —
как мне казалось.
Я знаю, когда животные, наконец, сдохнут,
мы перестанем бояться и расправим крылья —
чтоб полететь туда, за Тибет и Памир,
где по утрам спешит навстречу
толстое, доброе солнце.
Я МОЛЧУ
Люди вокруг меня любят поговорить.
Они могут рассказывать что-то часами
или излагать свои выстраданные мнения о мире.
Я не знаю, правильно это или нет,
но мне всё равно, о чём они говорят,
и я молчу.
Я не могу сказать, что я с ними не согласен.
Я даже не уверен, есть ли у меня вообще мнение об этом.
Просто они рассказывают что-то такое,
что не заставляет меня серьёзно к ним относиться.
Но никто не заставляет меня говорить в ответ,
и я молчу.
Во всяком случае, я точно знаю,
что дело совсем не в этих чёртовых стихах,
для которых выбираешь каждое слово, каждый звук,
прежде чем они выстроятся как надо.
Должно быть, всё намного проще —
мне просто удобнее молчать.
Алма-Ата, 20 августа 2005 года.
* * *
* * *
ВЕСНА НА СТАНЦИИ "УХТОМСКАЯ"
Железная дорога оглушительна,
зато моя весна неприхотлива:
насколько здесь провинциальны жители,
настолько всюду банки из-под пива.
Вот так и появляется неброская
моя весна на станции «Ухтомская».
Быть лириком с утра немного сложно,
особенно когда такой вот день:
идёшь с утра, и солнышко везде,
хотя, конечно, ощущенье ложно,
что это разновидность пустяка,
когда спешишь с работы на работу,
один-один, травмирован Дзамбротта,
и всё болит в районе КПК.
Потом, конечно, день приходит в норму,
и, в общем-то, без разницы уже
в метро ты, на работе иль в ЖЖ,
всё это — лишь изменчивые формы
такой же безразличной пустоты…
Ну, да. Хоть обстоятельства всё те же,
летишь вперёд на крылышках надежды —
но сколько б слов не узаконил ты,
ты всё равно им, в сущности, не нужен:
кокетство от везухи и тоски —
вот так, старик, и пишутся стихи,
а всё другое просится наружу
без всяких шансов. Мерзенькая мысль
считаться с тем, не ранить словом эту —
уютный мир вокзального клозета,
бездарность, безголосье, компромисс.
Но ты обычно склонен повторять
«я — вещь в себе!..» и девочка-Свобода,
конечно же, простит тебя, урода,
подглядывая ласково в тетрадь.
Куда бежать — ведь вас повсюду сотни,
и общий семантический free love
поэта не лишит почётных прав
творить свою историю сегодня…
Мы сдохнем в нашей средней полосе!
А исповедь? Она здесь не поможет,
ведь у тебя написано на роже,
что ты такой же мусор, как и все…
Да, мы росли, как брошенные дети
вдали от вновь потерянной земли,
и каждый день, наверное, могли
пропасть на нашей маленькой планете,
но выжили, и жили день за днём —
вот потому от Фрезера до Пресни
в любой конторе встретишь повсеместно
слепую душу, сданную внаём!
И женщина, которая с тобой,
унижена твоим бараньим страхом…
К чему кривляться? Ну, послал бы на хуй,
но ты отважно дружишь с головой
и делишься отсутствием достатка,
где нету ни любви, ни зла, ни сна,
в архиве ваша первая весна,
заляпанная кем-нибудь украдкой.
Она бы знала, коль жила, любя:
мужчина — в чём-то дух и плоть Христова,
Высоцкого, Есенина, другого
кого-нибудь — а, может, и тебя! —
тушите свет!..
…Невдалеке от станции
стою и не могу пошевелиться:
мне кажутся таинственными танцами
игра детей, полёт дворовой птицы.
«Ухтомская» — единственное место,
где можно вспомнить дом и даже детство,
найти немного радости и сил…
Я очень рад, что знаю это средство,
хоть ни о чём подобном — не просил.
Алексей Караковский: Китайская аптека.