1 - Дорога в революцию
На столе - бюст Сталина. Над столом - портрет Троцкого. На двери – цитата из него же: «Студенчество – второй революционный класс…»
На столе – фотография Гитлера в рамке. На книжной полке у стены – «Моя борьба». На спине – татуировка, готикой: RUSSLAND.
На рабочем столе – фотка Рамиреса Ильча. В окне браузера – www.pfreedom.org На балконе ждут своего часа коктейли Молотова.
В наушниках надрывается Зак де ля Рош, за столом хохочет плотный и потный партайгеноссе, в постели посапывает идейный враг. На футболке Че. В правом кармане «натовки» - цитатник председателя Мао, в левом – парабеллум с имперским орлом на рукоятке. В армейском ботинке – нож, с ним Бог. На пряжке – честь и верность. Наколки – 69 и 88!
Плеер: «ЛАЙТС АУТ! ГУЭРИЛЛА РЭЙДИОУ! ТЭРН ЗЕТ ШИТ АП!»
Вы никогда не обращали внимания, что в революцию попадают хорошо образованные детки, богатеньких пап и мам (конечно, и здесь есть исключения). Вот раздолье для почитателей старого варшавского еврея: бунт против отца, желание овладеть своей матерью. Верните нам нашего кормчего: Эдипа-царя.
Благодетели: у меня с детства было все – пусть у других будет также. Мстители: у-у-у, суки, с детства ни хера не видел и у вас отберу, сучьи дети.
И вот детки, значит, растут-растут, учатся в медицинских, юридических, богословских, военных учебных заведениях. Заканчивают (иногда, даже с отличием), работают по специальности, дом-семья-работа, начальник – жинка - детки. День за днем. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год за годом. И р-р-р-раз! Попала вожжа под хвост, нашла коса на камень: стукнул тридцатник. КСВ! Кризис! Среднего! Возраста! Еще не седина в бороду, но бес уже и в ребро, и повыше. Давай-давай! Жги-стреляй! Экспроприируй у экспроприаторов! Бей жидов – спасай Россию! Америка – для американцев! Мир хижинам – война дворцам! Ай, на хуй, всем война и всему. И вот они расползаются, поколение X начала-середины прошлого века, по миру: немножко стреляют, немножко взрывают, немножко экспроприируют. Все, кризис преодолен, все довольны: облагодетельствовавшие и облагодетельствованные, мстящие и отмщенные. Нет, есть, конечно, несогласные и недовольные, но, как известно: мертвые не танцуют…
Плеер: «ДЕ ТУ КЕРИДА ПРЕЗЕНСЬЯ КОМАНДАНТЕ ЧЕ ГЕВАРА.»
Мало кому хочется прожить незаметную серенькую жизнь. Ну, то есть, жить то всем хочется долго и счастливо, но еще бы неплохо, желательно, хорошо, попасть в историю. Не в том смысле, что «попасть в историю»: «Ха, вы знаете, у этого Иванова уже в шестой раз за месяц бумажник стырили!» или, например: «Этот Иванов нажрался нах и сбил человека. Насмерть…» Не-еее-ет! Всем хочется попасть в такую, знаете ли, учебниковую историю: «Иванов Иван Иванович (19-- - 20--) – выдающийся государственный деятель, лидер тех-то, победил того-то, страной руководил просто АТЛИЧНА!» и так далее. Всем хочется именно в такую историю, чтоб портрет в энциклопедии и статьбя в пять-шесть тысяч слов, хотя бы.
А как попасть туда, ну, в историю в эту? Сделать что-нибудь такое, чтоб все ахнули. Первое, что приходит на ум – замутить революцию. Но революция – дело серьезное, это тебе не за хлебушком сходить. Деньги… Много денег… Очень много денег… И вот твой портрет украшает страницы учебников, памятник – улицы, проспекты и площади.
Мда-с, сейчас на революцию мода. Трудно плюнуть на улице и не попасть в чей-нибудь революционный лик. Че Гевара на рекламе оптового склада, обещающий «революционные скидки». Ленин, провозглашающий революцию «в сфере цены и качества мягкой и корпусной мебели». Маяковский, зазывающий всех в магазин стройматериалов. И всюду мальчики-девочки в красных футболках, олимпийках и рубашках с надписью СССР. Революция – это модно. Блондинки и блондиночки носят джинсового Че на коленях и попах. Мальчики-мажоры щеголяют в рубашках с ликом того же аргентинца (от 200$).
Ловцов моды много, поэтому предложение на рынке революции значительно превышает спрос: красные, коричневые, оранжевые, голубые, розовые, зеленые… Вам какой фасончик?
Революционеров много, а революции мало.
Парадокс…
Плеер: «НЕБА УТРЕННЕГО СТЯГ, В ЖИЗНИ ВАЖЕН ПЕРВЫЙ ШАГ!»
Вот, значит, сидит он в баре, недорогом таком, криминально-маргинальном и, есессна, выпивает, немножко так – не пьянки ради – здоровья для. Он сидит и с легким презрением на окружающих его пьющих – едящих - курящих. Чуть менее пренебрежительно глядит он на двух своих собутыльников-собеседников. Тот, что постарше, одет в серый костюм с матовым отливом. Хищные черты лица, с налетом азиатчины; самодоволен, циничен. Рядом с ним его друг – черный костюм, черная рубашка, длинные волосы, неопрятная борода; тоже, наверное, хочет стать падонком.
Тоже мне, революционеры, блядь, - думает он, но продолжает методично опрокидывать рюмки, полируя сверху пивом. Пусть платят, контры, если такие щедрые! Идеи, суки, фашистские задвигают, пидарасы, э-эх щас бы пистолет мне…
Я чувствую, что уже начинаю пьянеть. Я устал и мне хочется поспать, но… Макс, главное, звонит и говорит, давай, мол, приходи, тут я, короче, с одним террористом познакомился, приходи – попьем-побазарим… В тот период моей жизни мне были определенно интересны такие вот маргиналы, богемщики, алкаши – одним (метким американским) словом – лузеры. Мне было в кайф вращаться в таких кругах, пить портвешок, дешевое вино, голимую водку и т.д. Я тогда тоже был, типа, богемным персонажем: носил килт, длинные волосы и кичился своей любовью к Гитлеру. Для тихого городка со стотысячным населением (если на одном его конце испортить воздух – на другом обязательно скажут, что у тебя понос) – это был вызов.
А Максу, вообще все было фиолетово. Такой, знаете, столичный тусовщик, которому в наших палестинах было настолько скучно, что даже загулы и беспорядочные половые связи не могли развеять эту тоску. Готовый к употреблению яппи: молодой, циничный профессионал. Он всеми силами рвется в Москву и однажды туда уедет и наша с ним не-разлей-вода дружба как-то сама собой прекратится. Но сейчас мы тут в баре сидим, пьем и разгоняемся на тему мировой революции и прочего.
…Да ты чо гонишь, да я борец с режимом, я умереть готов за наше дело, за революцию! Он повышает голос и бьет себя кулаком в обтянутую десантным тельником грудь. Он вообще не понимает: о чем можно разговаривать с этими людьми, особенно с этим мудаком в черном костюме. Блядь, он чо вообразил, что он пиздец какой охуенный идеолог?!? Геббельс ебучий! Критикует он, блядь, нашу позицию, а сам сука ни разу не пробовал, что такое подпольную газету издавать, стебет он нас «с точки зрения профессионального журналиста». Проститутка медийная!..
Нет, этот товарищ меня определенно веселит. Ведь они же вообще ничего не делают, чтобы реально жизнь в городе улучшить. Большое дело, все стены в городе исписать безграмотным графитти, до которых, ваще всем насрать. Газета у них, понимаете ли. подпольная: верстка – говно, материалы – говно, название – 100% КАЛЛ (как мы в детстве в подъездах писали: «РЕП/ПРОДИДЖИ/МЕТАЛЛ– 100% КАЛЛ»). Тоже мне буревестник нашелся…
А Макс потягивал пиво и переводил взгляд с одного (джинсы, берцы, тельник, черная джинсовая рубашка), на другого (черный костюм, черная рубашка, виндзорский узел красного галстука из мятого шелка заметно ослаблен). Макс уже расслабился и ему, в принципе, в лом было поддерживать кого-то из них, от кивал, поддакивал, вставлял какие-то ремарки… Он видел себя в костюме от Donna Karan, рядом с собой сногсшибательную блондинку 95-60-90, а у его Porsche откинут верх, и Лазурный берег Средиземного моря искристо улыбается ему, а он весь такой супер: мен, мачо, любовник и гангстер…
Плеер: «ДОЙЧЕН ЗОЛЬДАТЕН УНД УНТЕР ОФИЦИРЭН, ДОЙЧЕН ЗОЛЬДАТЕН НИХТ КАПИТУЛИРЕН!»
Мы все учились понемногу… Борца с режимом повязали через пару недель, когда их организация решилась провести первую серьезную политическую ха-ха-хакцию… В качестве объекта был выбран стенд с фотографиями «замечательных людей» нашего города… Своротили они пару фоток, как по плечу ласково постучали и чей-то тихий спокойный голос произнес: «Стой, сука, спокойно! Рыпнешься – выебу!..»
И вот он уже сидит в маленькой, душной, прокуренной комнатенке. Под потолком болтается тусклая лампочка без абажура, наполняя комнату мутным желтым светом. Внутри что-то сжимается, переполняя тебя каким-то странным чувством. Сначала все сжимается, а потом словно лопается: страх, стыд, злость, боль, гнев – все закручивается в этот странный коктейль, который хлебает большими глотками твое ушедшее в пятки сердце…
Седоватый усатый следователь, без определенного возраста, со следами недавнего запоя на старательно выбритом лице и красными, воспаленными глазами, молча закрывает папку с делом, поднимается из-за стола, потягивается, хрустнув костями, поправляет китель, ремень с кобурой, приглаживает начинающие редеть волосы, подходит к настенному календарю и что-то в нем отмечает, потом кричит: «Сергеев!» - входит немолодой уже лейтенант, плохо выбрит, китель слегка помят, карьера прошла мимо очень давно, следователь, указывая на борца рукой, спокойно, безо всяких эмоций, бросает вошедшему: «В расход…», а сидящему на стуле бледному борцу с режимом с хищной улыбкой: «Добро пожаловать в революцию, сынок…»
Как в расход?!? Вы чо?!? Без суда?!? Требую открытого суда! Не имеете права! Руки убери! Сука, чо ж по лицу-то! Помогите! Не надо! Больше не надо! Дайте мне телефон! Мне нужен адвокат! Я требую адвоката! Нет! Нет! Так нельзя! Это ошибка, слышите!!! Дяденька, не бейте! Не бейте! Стойте! Остановите казнь!!! Подождите! Так нельзя!!! Подож…
Его похоронили прямо во внутреннем дворике Управления Федеральной Службы Безопасности… В ночь с четверга на пятницу, когда шел дождь, и форменные ботинки оперов скользили в хлюпкой грязи…
Так должен заканчиваться рассказ о революционере: расстрел, повешение, ссылка, рудники, концлагерь, тюрьма, высылка, эмиграция… Это то, что делает революционера революционером: ореол мученичества и самопожертвования… Но ничего этого не было: ни седого следователя, ни расстрела, ни ботинок в скользкой грязи. Ни-че-го. Отшлепали, сняли показания, пообещали в следующий раз посадить, и отпустили с миром… Чертовы каратели, они вечно портят все истории про борцов с режимом…
2 - Пистолет
3 - Падаль
Сука, ненавижу! Я весь переполнен ненавистью… Ненавижу этих ёбаных оголтелых высерков. Хулиганье, бля! Припиздыши сучьи! Кучка тупых неорганизованных пидоров! Суки, блядь, кретины хуевы, пиздёныши, мать их! Ненавижу этих уебков и мудил! Убивать их нужно! Кромсать им бритвой ебальники, чтоб собственной, блядь, кровью умылись, ублюдки, нах. Ножом, сука, в бошку, чтоб кровища и мозги, на хуй, полетели…
Хватаю одного и со всего размаха бью его башкой о кафельную плитку в зассаном школьном туалете. Получи, сука! Я хохочу, он ревет, размазывая сопли и слезы по окровавленной роже… «Хули ты воешь, падаль?» - спрашиваю я, но прежде чем ответ успевает сорваться с его треснувших губ, я заколачиваю его ему обратно в глотку своим сапогом. Он уже не воет, только беззвучно сотрясается в истерике, я за волосы волоку его к унитазу. «Освежись, сучонок,» - я окунаю его в толчок, дергаю и держу ручку смыва, придавив ему голову сапогом. Несколько мгновений он дергается, стараясь изо всех сил не захлебнуться. Обмяк… Я сплевываю на него, но попадаю на пол, рядом с кровавым следом от его разбитой башки… Я закуриваю… Прямо в туалете, в нарушение всех мыслимых и немыслимых школьных правил… Иду и мою руки…
На выходе из сортира меня уже ждут: директор, завучи, учителя, ученики. Все молчат и смотрят на меня, будто я в чем-то провинился… Что я, собственно говоря, такого сделал – отмудохал малолетнего подонка, только и всего…
Я просыпаюсь, резко и полностью, смотрю в темноту потолка, чувствую, как по лбу моему медленно сползает студенистая капля холодного пота. Сон… Это всего лишь сон… Я бы никогда… хотя, черт его знает, говорят: «от сумы да от тюрьмы…» Рядом спит жена, горячая и домашняя, спит и видит хорошие сны, а я проснулся за полчаса до будильника, смотрю в черноту потолка, вспоминаю этот дурацкий сон. Я не должен так поступать, я даже думать не должен о том, чтобы так поступить… Я же учитель, а стало быть, умею (по крайней мере, должен уметь) решеть все проблемы педагогическими методами. Ну, неужели я зря учусь в институте, неужели зря сдаю все эти педагогики- методики-психологии. Нет, не зря. Отпиздить малолетку – это каждому под силу, а у меня есть миссия, цель, предназначение, карма: сеять разумное доброе вечное… Наверное…
Звенит будильник. Встав, я потягал гантельки, умылся, побрился, оделся, повязал галстук, подогрел чайник, налил кофе, сел, закурил. Где-то здесь подвох: я, значит, им «разумное, доброе, вечное», а они мне «пошел на хуй». Неравноценный обмен получается. Ну, да впрочем, дети у нас цветы жизни, молодым везде у нас дорога, сердце отдаю детям и так далее, со всеми остановками песталоццикорчаксухомлинскийстудентчетвертогокурса.Детям можно все: им позволено забивать на школу, хамить учителям, курить за углом школы, учителю можно только прикидываться ветошью и не отсвечивать, а то, не дай Бог, загубит какой-нибудь цветок своими придирками и замечаниями. К черту цветы! Топчите грядки! Поджигайте палисадники!
Времени на моих золотых уже половина и мне пора в школу, на практику, в бой, где ни хуя непонятно: где свои, где чужие, где линия фронта в конце-концов; поэтому я одеваю перчатки и кладу в карман пальто опасную бритву Solingen.
4 - Закрой рот!
Вдруг стало очень тихо. Так тихо, что я услышал, как в салоне пищит залетевший туда комар. Стало тихо, я вылез из машины, с хрустом потянулся, достал из смятой пачки сигарету.
Недавно начавшийся день еще не успел пропитаться сухой яростью летнего солнца. Было тепло и прохладно одновременно: налетевший вдруг ветерок играл с верхушками деревьев, названия которых я не знаю. Деревья вальяжно покачивались, и поднимался такой шум, который часто передают при помощи всяких там шууух-шууух, whoosh и т.д. Нет, его нельзя воспроизвести – человеческий язык слишком груб и примитивен, в сравнении с языком природы.
Я остановил машину практически на вершине той сопки, что в соответствии с местной топонимикой принято называть горой. Слева от меня по склону скатывался вниз дачный поселок: неутомимые старушки с утра пораньше копались в своих огородиках, собаки лаем встречали новый день своей черно-белой жизни, одинокая девушка шла на пляж. Девушка…
Она спустилась к пляжу, песчаная отмель раскинулась небольшой полоской справа от меня. Я наблюдал за ней, как она прошлась по пляжику, выбирая место, как неловко взмахнула руками, раскидывая покрывало. Только тут до меня дошло, что никакая это не девушка, а совсем еще девчонка лет четырнадцати – пятнадцати, рано созревшая и не знающая, что с этим всем делать… Или знающая? Скорее она из тех, кого одноклассники зажимают в школе на переменке, а она, вырвавшись, притворно кидает им: Свиньи!, расплываясь при этом в широкой счастливой улыбке. Мне стало противно, и я отвернулся. Нахлынувшие было воспоминания о первой любви отступили перед рвотным позывом.
Я достал вторую сигарету. Затянулся... Где-то в рощице заболтали птицы. Они смеялись, плакали, пересказывали друг дружке последние сплетни: Сойка то, из гнезда, ну, на большой липе которое, представляешь, родила! И от кого бы ты думала? От воробья вон из того города!, указывая крылом на город, аккуратно раскинувшийся в долине небольшой речушки. У речки тоже, наверное, было какое-то подобие гордости, такая особенная речная гордость: Вы знаете, в XIX веке я была вполне себе судоходной рекой... Хотя, в сущности, ей, наверное, было наплевать, наплевать, что под мостом она обмелела настолько, что даже отступила от берега; что люди и их домашние питомцы ссут и срут прямо в ее плоть и кровь; что в разговорах называют ее не иначе как «речка-говнотечка»... Наплевать. Как и любой другой реке, дереву, травинке, цветку – всему тому, что не связано с миром грубости, пошлости и похоти – миром людей...
Я снова перевел взгляд на пляж. Девица вылезла из воды, подставив спину лучам солнца, сняв предварительно топ. Тут я понял, что она заметила меня: перевернулась на спину и потянулась-выгнулась, видимо, чтоб у меня была возможность оценить ее грудь... Дура!
Я достал из машины минералку, сделал глоток и закурил третью сигарету. Хороший погожий день увядающего лета. Один из тех последних дней, когда прохожий поднимает голову, подставляя лицо солнцу и, щурясь, почти шепчет: Хорошо... Потом этот прохожий пойдет в свой офис заниматься всякой ерундой, в свою контору брать взятки, на свою работу, чтобы стащить оттуда что-нибудь - то есть станет обычным, ежедневным человека. Потом он даже и не вспомнит о том, как сощурился на солнце, сказал хорошо... и на краткий миг стал чистой, лучистой частичкой огромного Космоса.
Что-то ткнулось мне в колено. Собака. Скорее всего, поселковая. В меру ухоженная, в меру расхристанная, свободная. Кудлатая шерсть приятно общекотала ладонь. Сажусь на корточки. Ну, привет, псина. Она смотрела вопросительно: не затравленно или испуганно, заискивающе или злобно, - именно – вопросительно. Взгляд равного. Я снова полез в машину, достал сверток с бутербродами – один дал собаке, другой принялся жевать сам. С колбасой. Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь... Собака взяла бутерброд с достоинством, села, откусила... Я облокотился на капот, и так мы с собаченцией сидели и смотрели вдаль, на линию горизонта, где тонкой еще ниточкой вытянулись грозовые облака. Быть дождю, – обратился я к собаке. Ааэууу, - зевнула она в ответ. Доев бутерброд, она еще раз посмотрела на меня, ткнулась холодным влажным носом в ладонь, вильнула хвостом, и побежала по каким-то своим неотложным собачьим делам. Удачи тебе! – крикнул я ей вслед и улыбнулся, собака обернулась и еще раз махнула серым кудлатым хвостом.
Я потянулся, и, совсем как тот прохожий, прошептал: хорошо......
В багажнике глухо стукнуло, потом еще раз и еще... Я достаю из кармана пиджака перчатки. Хорошие черные перчатки, вторая кожа, плотно облегающая кисти рук. Поднимаю крышку багажника...
Там лежит толстое дрожащее тело. Скотч, залеплявший ему отверстие в голове, отклеился, и тело собиралось через это самое отверстие издавать громкие, резкие, неприятные, нарушающие утреннюю благодать звуки. С замахом я бью тело по той его части, которую люди называют лицом. Еще раз! Еще! ЕЩЕ!
ЗАКРОЙ РОТ, СУКА, СЛЫШИШЬ! ЗАКРОЙ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ! Еще удар по лицу. Я снова залепляю его готовую наполниться бранью дыру скотчем.
Он начинает багроветь. Наверное, я сломал ему отросток, через который в его никчемный организм поступает так необходимый ему кислород. Потерпишь, сука! – цежу я сквозь зубы, проверяя, не ослаб ли узел на веревке, которой связаны его жирные потные руки, - Еще раз такое выкинешь – пеняй на себя, сука, сожгу живьем.
Во внутреннем кармане пиджака задрожал телефон. Надтреснутая красота вокруг меня наполнилась писклявыми звуками этой блядской мелодии, сочиненной имиджевым пьяницей и дебоширом: ту-ду, ту-ду, ту-ду-ту-ду-ту-ду-ту-ду-ту-ду...
- Да.
- ...
- Хорошо.
- ...
- Еду...
- ...
- Буду через час...
Я бью тело крышкой багажника по контейнеру, где хранится его заплывший жиром отравленный никотином и коксом мозг. Я слишком возбужден – надо успокоиться. Завожу машину, закуриваю, включаю магнитолу и...
... Фрэнк Синатра поет только для меня одного:
Tall and tan,
And young, and lovely-
The girl from Ipanema
Goes walking on…
5 - А ведь мог бы...
Конечно, мог бы уйти и раньше, но околобогемная пьянка, чмокнув, как трясина, проглотила меня в считанные секунды... Я снова дома, снова в тепле и уюте собственной и чужой псевдогениальности; я – Хемингуэй, а мой менее стойкий товарищ, который уже, кажется, полез срывать с чьей-то лысой головы берет, - Малевич... Нас много и мы все гениальны (как нам кажется) – макабрический пир литературных мертвецов в самом разгаре: Кафка нежно поглаживает Гертруду Стайн по округлому заду; Камю, Сартр и Буковски, уже перешедшие на портвейн, мрачно взирают на собравшихся, сплевывая сквозь зубы на линолеум; а во-о-он там, в углу комнаты, посмотрите, сидит на полу Джозеф Хеллер, словивший таки двадцать вторую, сидит, глядя в батарею и напевая: ...донский клуб, кафешоп в Амстердаме, ...ая кухня, двадцать вторая уловка, раке....; люди, да выключите вы, наконец, сплинов – поставьте Марли... Никто не слышит: ни обнимающийся с унитазом Пикассо, тщащийся разглядеть в его ржавом зеве новые сюжеты, ни мирно похрапывающий в ванной Леон Троцкий, чьи очки замазаны каким-то шутником черным маркером; вот и Сапфо уже утомленная вином и Сашей Васильевым, раскинулась в кресле морскою звездой, а у ее ног в позе путника, не добравшегося до оазиса, величественно замер Захер-Мазох....
Я стараюсь убраться домой, но ноги предательски заплетаются... шаг – остановка, другой – остановка... знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего... От ночного воздуха у меня на мгновение перехватывает дыхание, но я не рыба – я – тритон – двоякодышащее; кристальный, выбеленный ветром, ночной воздух и кухонное инферно, суть одно и то же для меня – и тут и там – среда обитания... Нечеткими, смазанными рывками я иду вдоль слабоосвещенной улицы, стоять на месте нельзя: замереть – значит умереть: за бойницами окон, окрашенными в красное шторами и лампами, сидят и курят, и ждут снайперы – сквозь открытые форточки своих гротескно-мещанских кухонь, сквозь кружавчики и рюшечки салфеток, скатерок и занавесочек, летят в меня обрывки их реалити-шоу, их радио-чартов, их сериалов, их саундтреков... Когда они попадают, я раненый отползаю с линии фронта, оставляя за собой кровавый след ругательств и гениальных строчек...
Что я несу такое?.. Это не я, это – все алко и колеса... под колесами любви – это знала Ева, это знал Адам... не нужно было все это мешать, надо было, как Берджесс, нажраться по быстрому и отключиться; на что он там сегодня налегал? – ах, да – на moloko s nozhami... И вот я бреду один по окончательно темной улице – все фонари казнены, расстреляны – их потухшие лица щерятся на меня осколками молочных, матовых, плафонов... Впереди парк – темной, пугающей громадой он надвигается на меня; парк – смерть... Если пронесешь свечу через рощу – станешь бессмертным... Ага, только вот бомжи об этом не знают; не дай вам Бог встретить того вонючего калеку, над которым вы потешались днем, прячась в солнечный свет, как в доспех, посреди новолунной ночи, что станет для вас саваном... Э-эх, дружище Бодлер, иди – избивай нищих в ночном парке... или это должен быть Готье? Рембо? РЭМБО!!!
Теперь я на сто процентов уверен в том, что знаю симптоматику разжижения мозга... Чертовы колеса, чертова дурь – я брежу, оседлав летящего по ночным улицам нефритового дракона (откуда дракон? опиума не было!). Дракон несет меня куда-то; хотя, куда может нести нефритовый дракон? Только в Тибет... я падаю с отполированной тысячелетьями драконьей спины - далай-лама ржет как мытищинский гопник... сука! Меня заносит, меня болтает, я в зоне турбулентности... Восемь метров... Семь метров... Шесть... Пять... О черт!!! Два метра... Контакт!!! ага, есть контакт – качели встречают меня негостеприимно твердым и холодным сидением, я переваливаюсь через него – мягкая посадка!
В волосах, бровях, усах, бороде – везде песок, влажный и липкий... Я представляю, сколько всего на него выплескивается за день, и меня тотчас же начинает тошнить... Соберись, тряпка! Соберись!!! Метрах в двадцати я вижу Спасение: незапертую (точнее – открытую настежь) металлическую дверь подъезда... По-пластунски (как учили на НВП), не поднимая головы (кругом снайперы-суки), я доползаю до подъезда (из-за открытой двери, наверняка, зассаного), перебираюсь на площадку между вторым и третьим этажами (там тепло и батарея), поднимаю воротник черного пиджака (так всегда делают лузеры из штатовских фильмов) и проваливаюсь в нескончаемый бэд-трип (превед, Кастанеда...)
Об меня спотыкаются и мне приходится разлепить глаза.... Ба-а-а, да это же герой нашего времени, последователь Дао успешного карьериста, мужественный боец с реальным производством – (...барабанная дробь...) менеджер... Под тридцать, метр семьдесят девять, пробивающаяся залысина, синюшная бритость, склонность к полноте – привет, красавчик! Менеджер смотрит на меня с брезгливостью достойной кисти мастера... «Мужчина, брезгливо смотрящий на юношу в черном костюме». Автор неизвестен. Первая четверть XXI века. Начальная цена – сто мильен долларс... Весь его облик выражает классовое превосходство, я говорю ему здрасьте, а он, собравшись с силами и сморщившись как от зубной боли, перешагивает через меня...
Факъю, сука! Факъю, урод! кричу я в его серую обтянутую пиджаком спину... Чтоб ты сдох, тварь! Чтоб ты разбился, на хуй, на своем подержанном «Опеле»! Чтоб ты, мразь, отчет квартальный завалил! Чтоб твою жену босс твой драл! Жри, гнида, классовую ненависть!
То есть я мог все это ему прокричать... зачем... не в моем возрасте упражняться в метании бисера, которого осталось так мало... Бог его знает, может он стал бы поэтом или писателем, или просто-напросто маргиналом, если бы не сука-любовь, сука-жизнь и сука-деньга... А ведь мог бы стать... Наверняка, мог бы... Как и любой из нас...Я подымаюсь с пола, отряхиваю костюм – волшебная ткань, к счастью, не заминается – с хрустом потягиваюсь, и отправляюсь в alma mater...
Его больше нет, ну, он, конечно, висит в шкафу, впитавший вместе с потом мои успехи, грехи, неудачи, обретения и потери... Пропитанный юношеским угаром, он теперь на вешалке в дальнем углу шкафа, в карманах пиджака – нафталиновые шарики, а на брюках – небольшое чернильное пятно... Шерсть, полиэстер, вискоза... Скелет в шкафу... Прощай...
Антон Соколов: Черный.