2. летнее такси
подбери мя, харон, под казанским мостом,
видишь, я одичал, как нетронутый лист.
и, пройдя по воде петербургским христом,
девяносто пять метров отмерит таксист.
его шашки потёрты, он испачкан в золе,
но точнее и вежливей всех королей,
я готов отдать все за обратный билет,
но его широту не сечет параллель.
он меня подберет, как кутенка, слепым,
и положит за пазуху, словно голыш.
замелькают дома, верстовые столбы
и смешные квадратики крыш.
3. дудочка и кувшинчик/маша и медведи
дуй в свою дудку, землянику в кувшинчик рви,
лето пройдет, но желе сохранит окрас.
ягоды эти замешаны на крови,
словно фундамент, который возносит спас.
бедный медведь, унесенный марией в сосняк,
разве здесь есть земляника, в таком лесу?
кланяйся в ножки, не думай, что ты слизняк:
траченый гриб они тоже домой несут.
дудочка в восемь дырок, кувшин в одну,
волки и лисы не спят, а медведь забыт.
тянкая капля желе не спешит ко дну,
лето вращая от "абы" и до "кабы".
4. красная конница
5. гуси-лебеди
6. 22 июля. ровно 4 часа.
город орджоникидзе. 22 июля. тридцать по цельсию. ровно 4 часа.
с бабушкой через неделю случится инсульт.
ветер гуляет в густых одуванчиковых волосах,
и дети в кармашках лебедям горбушки несут.
в этих аллеях качели стоят гурьбой:
оттолкнулся ногами, колени свел и летишь.
все вверх тормашками: облако над головой,
задевая сандалии, проплывает у крыш.
бабушка, тонкая кость, невозможная грация, плавная речь,
улица ракова, рядом манежная площадь, фонтанка, пассаж.
с красной скамейки, забыв о склонениях, силясь сберечь,
строго кричит: не крути, не крути колеса!
через три года на пику ограды с березы сорвется андрей,
пахнет жасмином и мамино жуткое ААА,
дали таксисту не двадцать, а двести рублей.
я на качелях, и в небе моя голова.
больно считать. трудно видеть сквозь мутную мглу:
маму сбивает машина, я комкаю шарф.
все обойдется, и бог мне поставит в углу
лучшую елку, горевшую, словно пожар.
через одиннадцать лет смерть придет в этот дом поутру,
визг тормозов. и штаны разрывает по швам. синяки.
я же лечу вверх ногами. лечу и от счастья ору,
правый сандалий смешнуще слетает с ноги.
7. медсестра-хромоножка
камушек влез в семимильный сапог, выбрал левый:
если шагать, то тихонечко, а не на скорости в махах.
так погибали мои паладины под ржевом, под плевной,
рот распахнув при ударе и в чистых рубахах.
я не могла им помочь, глупой девушки косы по пояс,
божья невеста с крестом на предплечье и с камушком слева
плакала в этих окопах, а сверху такое
рыжее солнце опять расстилало свой невод.
мокрый табак у меня, медсестры-хромоножки:
с поля не вытащить павших, не сжечь папиросы.
мимо окопа со скоростью света летят неотложки
и паладины шагают на небо безмолвно и босо.
8. розенфельд
скажи мне, ma belle, как высОко летала над городом, как высокО,
как он, открывая пакет с молоком, задирал худощавую шею и пил,
и было прозрачно в его мастерской, и текло молоко,
и тени под вечер сливались с тенями стропил.
ты будешь курить, подбирая слова, будешь долго курить,
а мой диктофон отмотает кассетную гладь, подберет тишину.
я вижу тебя, полотно, мастерскую и те фонари,
которые, словно солдаты застыли, встречая весну.
ты встанешь из кресла, предложишь стакан молока
и скажешь: мы сильно любили и часто летали во сне.
и вечности будет не важно, что дрогнет рука,
стакан разобьется и выпадет снег.
9. сахарная клюква
мы лежали в болоте, как клюква, зарывшись во мхи,
и по нам, разлинованным, в классики танки играли.
коммунизм наступил в сентябре, нам об этом сказали,
но сожгли, словно деньги, любимые нами стихи.
этот теплый щенок будет завтра утоплен в ведре,
эту злую бездетную суку приставят к награде.
только сахарной клюквой, где жгучая сила в ядре,
мы раскрасим и парусом выгнем тугие тетради.
как любимая фреска в бездонном тоннеле метро,
обесцветить со временем волосы, голос, породу,
но обломками наших стихов стелят гать по болоту,
но остатками нашей клюквянки балуют нутро.
Любовь Лебедева: Потемки.