Артем Фролов: Сны санитара Антипьева.
Сборник рассказов. О медицине, о студентах-медиках. И около медицины.
Рассказ «В больнице» очень хорош. Да, такая она, медицина. Написан человеком, который прочувствовал медицинские потроха изнутри.
«Сны санитара Антипьева» я где-то уже читал. С предыдущим рассказом сие творение в полной дисгармонии. Нельзя их вместе сводить. Эдакое гротесковое хохмачество. Такую лапшу обычно по пьяной лавочке вешают на уши глазастым, распахнувшим от восхищения рты девчонкам с учительских курсов. Да ещё кулаком в грудь стучат: «Гадом буду, правда!».
«Мы-боги»… Хотел нажать на клавишу «удалить» - но передумал. Рассказ о наркоманах. Я не кололся, в подобных кодлах не тусовался… Может, оно так и есть?
Собственно, оставил этот рассказ неудалённым из-за одного эпизода. В котором рассказывают, что друг-наркоман женился на хорошей девчонке из интеллигентной семьи и… Естественно – вдвоём стали колоться. Кукнулся, естественно. Сделал уродкой жену, обрёк на мучения родителей жены, оставил сиротой ребёнка.
А в общем, если в «Снах» хохмачества поубавить, а у наркоманов геройство отнять – можно было бы сказать, что и эти рассказы хороши. Пока же эти три рассказа в одном месте – как три негармонирующих цвета на одном листе.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анатолий Комиссаренко
|
Сны санитара Антипьева
2007В больнице |Сны санитара Антипьева |Мы - боги
В больнице
Дежурство было воскресное. Заспанные медсестры делали утренние назначения, а доктор Екимова, сдававшая мне смену, рассказывала о прошедшей ночи.
- В целом всё более-менее спокойно было. Старуха Гаева бузила – давление поднялось, да Лёвкин поступил - острая коронарная.
- На ЭКГ у него что?
- Да вроде всё спокойно пока… К обеду надо будет переснять.
- Ладно.
Екимова собрала свои манатки и натянула потрёпанную кроличью шубу.
- Там в седьмой палате лежит Смирнова, это мать нашего доктора со «Скорой». Она и сама врач, кстати. Вы уж за ней присмотрите повнимательней…
- Да уж не обижу.
- Бабка тяжелая. Там амилоидоз почек давний, ну и почечная недостаточность, соответственно. А вчера она отёк лёгких выдала – сердце сдавать начинает.
- А чем отёк купировался?
- Да как обычно – морфин, мочегонные в вену…
- Ладно, разберёмся.
На утреннем обходе я задержался у постели этой Смирновой. Она оказалась милой, интеллигентной старушкой, с которой приятно было поговорить (в отличие от большинства больных отделения – злобных, недоразвитых люмпенов, в оцепенении лежащих на койках). Сорок лет она отработала терапевтом, обе её дочери трудились врачами. К тому же, как оказалось, я учился на одном курсе и даже был приятелем с её внучкой Валентиной. Мир тесен. Битый час я сидел на краешке её кровати и беседовал с ней - про Валентину, наш институт, медицину. Умными старушечьими глазами она смотрела на меня и улыбалась.
Приятно, когда старый человек сохраняет здравый ум и адекватность восприятия.
Расстались мы, чувствуя себя почти близкими родственниками. Я продолжил обход, а она взялась читать какую-то книжицу.
Меня вызвали к ней через час. Губы её подернулись синевой, на переносице выступили капли пота. Под мембраной фонендоскопа в лёгких клокотали и булькали хрипы.
Отёк легких. Я кое-как улыбнулся старушке, потом еще раз перелистал историю болезни и отдал распоряжения медсестрам, помог им правильно усадить бабку – приподнял головной конец кровати, а ноги опустил пониже, чтобы освободить лёгкие от избытка крови. Вышел в коридор и увидел её дочь. Врач скорой помощи с двадцатилетним стажем.
Сейчас мои действия будет оценивать.
- Ну как там?
- Отёк легких. Альвеолярный.
Она на секунду замялась. Неудобно, но хочет спросить, что я с её мамой делаю.
- У неё давление высокое. Поэтому я назначил нитроглицерин в вену с малой скоростью. Он и давление снизит, и лёгкие разгрузит. Плюс кислород, мочегонные. С морфином пока подождём – она его ночью получала. Нужно оставить что-то в запасе.
- Да, да..
Мы помолчали. Неудобно, но сказать все же надо. Я вздохнул.
- Вы извините… Вам лучше тут не оставаться.
- Д-да… - в глаза не смотрит. Не доверяет, ясно. – Хорошо.
И медленно пошла по коридору.
В палате дела шли не очень, но некоторые сдвиги были. Давление у бабки немного снизилось, булькать в легких тоже стало поменьше. Я притормозил инфузию нитроглицерина. Если давление начнет терять, тогда я с ней намучаюсь.
Она молча наблюдала за моими действиями. У ноздрей её шипели кислородные трубки. Я напустил на себя слегка беззаботный и вместе с тем уверенный вид.
- Ну что, немного полегче? Сейчас ещё немного отдохнете, и все будет нормально. Через неделю выпишетесь как огурчик. Еще надо внуков женить, верно?
Эту дежурную фразу про женитьбу внуков я повторял всем пожилым хроникам. На многих она действовала ободряюще.
Однако старый врач знала цену этим прибауткам.
- Второй отёк за сутки… - свист и бульканье в легких пробивались сквозь шипение кислорода. – Думаю…
- Тихо. Молчите. Поговорите потом. – я незаметно вздохнул. – Всё будет нормально.
Она закрыла глаза.
Через два часа всё возобновилось. Холодный пот, влажные хрипы, хватание воздуха синими губами. Кислород, мочегонные, морфин. Без нитроглицерина отёк легких мгновенно нарастал, и я вынужден был продолжать инфузию. Но она стала терять давление, и мне пришлось добавить добутамин, который подстегивал слабеющее сердце и сосуды.
Заведующий реанимацией Ненцев, худой, нервный человек в тонких очках, пришел по моей просьбе. Написав в истории болезни «с назначениями согласен, дополнений нет», он отказался перевести старуху к себе.
- Должен же старый хроник когда-нибудь уйти! – Ненцев посмотрел на меня со злостью.
Я ничего не ответил, поскольку он был прав. К тому же я уважал Ненцева как классного врача. Но мне от его слов не было легче.
Потому что Смирнова никак не хотела уходить. Отёк легких не купировался уже несколько часов, а смерть не наступала. К тому же она оставалась в сознании, и постоянно смотрела на меня.
Я понимал, что не могу спасти её. Жить Смирновой оставалось в лучшем случае часы. Но эти последние часы и минуты были наполнены жестоким физическим страданием, и что еще хуже - ясным пониманием близкой смерти.
Остановить инфузию? – снова закралась крамольная мысль. Я ведь только продлеваю её мучения. Или – другой вариант: у меня под рукой есть совершенно невинный, широко применяемый препарат. Его можно вводить только капельно. Если ввести в вену струйно пять… ну, десять кубиков, сердце остановится, одна-две секунды – падение мозгового кровотока и выключение сознания. Еще несколько секунд агонии ничего не чувствующего тела – и всё. Конец страданиям, бессмысленным мукам хорошего человека.
Нет, нет… Нельзя.
Дикость… Ну и работёнка – как ни кинь, все равно остаёшься сволочью. Обдумываешь, пусть даже гипотетически, как помочь человеку не мучаясь, уйти в мир иной – и ощущаешь себя убийцей. Исполняешь свой долг до конца, лечишь до последнего – и понимаешь не только полную бессмысленность, но и жестокость этого.
После полуночи состояние больной ненадолго улучшилось. Она обессиленно задремала. Я сидел за столом и под жужжание прикроватных мониторов, по экранам которых бежали извилистые кривые, вспоминал её внучку Валентину. Год назад мы вместе жарили шашлыки на озёрах в Кавголово. Сладкий майский воздух и бриллиантовые брызги воды. Молодость, впереди – безграничный простор… А сейчас передо мной лежит Валина бабка, легкие её заполнены клокочущей розовой пеной, обессиленное, выжатое до предела сердце на последнем издыхании работает под плетью добутамина.
В окне палаты висит диск полной луны. Третий час ночи… В раннем детстве луна смотрела с неба, как застывшая улыбающаяся маска. Лет в десять у меня появилась близорукость, черты небесного лица стерлись, как-то поблекли, стали туманны и неопределенны. А сейчас даже в очках уже нет такого острого ощущения новизны и свежести, как будто грани зрительного восприятия стерлись и потускнели. Дело, наверное, не только в близорукости. Может быть, к старости мир предстаёт однотонной, ветхой картонной действительностью. А на смертном одре совсем теряет четкие границы и очертания …
Дыхание Смирновой понемногу становилось тяжелее и чаще, клокотание в легких снова нарастало. Я подошел к монитору. Оксигенация гемоглобина падает. Давление – 60/40. Да, дело идёт к концу.
Она открыла глаза.
Всё бы ничего, но этот понимающий взгляд старого врача мне было выносить труднее всего.
На фиолетово-синей кайме губ засохшая слюна и пена образовывали причудливую тонкую линию. Верхняя губа приклеилась к зубам и чуть задралась. А выше – черные зрачки, глядящие на меня из бездонных глубин ужаса.
Надо её загрузить - мелькнула мысль. Пусть умрет во сне.
Вспомнилось, что на Востоке считается большой удачей встретить смерть в сознании. Имею ли я право лишить её этих последних минут понимания, ясности ощущений, возможности мыслить, чувствовать?
Вдруг она вцепилась мне в руку и чуть приподняла голову; в гортани её раздался отрывистый, странный звук. Дышать она уже не могла. «Конец…» - мелькнула мысль с робким оттенком полунадежды-полурадости. Я внутренне сжался – не буду ничего делать, дам ей умереть!
Умирай! Умирай… Но через секунду, не выдержав, я схватил её подмышки и рывком, почти стащив с кровати, поставил ногами на пол. Она мешком висела у меня на руках, глаза её смотрели в упор, не мигая; поверх головы я видел экран монитора, на котором сердце вдруг метнулось, забилось еще чаще, грудная клетка дёрнулась под моими ладонями, и она судорожно вздохнула.
- Лена!! – заорал я. – Набирай реланиум…
В палату вбежали медсестры. Метнувшись к процедурному столу, Ленка задела толстую стеклянную банку аппарата Боброва и – хрясь! – по полу разлетелись уродливые куски стекла, тут же затрещавшие под нашими ногами с мокрым хрустом; Смирнова опять дышала, но говорить явно не могла, лишь молча наблюдая за нашей суетой… Я с помощью сестер снова полусидя устроил её на кровати. В венозный катетер вошла игла, и поршень шприца двинулся, неся перед собой забвение и сон…
Веки старухи дрогнули, зрачки еще раз упрямо уцепились за меня, потом вдруг поплыли, потеряли вектор… Еще через секунду она утратила сознание. Мышцы обмякли, и только грудная клетка продолжала судорожно сокращаться, делая резкие, короткие, всхипывающие вздохи.
Я опустошенно сидел на стуле, глядя на санитарку Михалну, подметавшую стекла. Сколько времени? Восьмой час… Скоро смена. Неужели я сдам её живой?
Так оно и вышло. Утром заведующая отделением Гонишвили, посмотрев на меня, непривычно мягко сказала:
- Доктор, идите домой… После таких дежурств нужно хорошенько отдохнуть.
- Но у меня еще работа в отделении, больные…
- Идите… Мы тут всё сделаем.
Видок у меня был, видимо, неважный. Уходя с отделения, я заглянул в открытую дверь палаты Смирновой. Она была по-прежнему без сознания и по-прежнему жива.
Умерла она только в полдень.
В это время я лежал дома, чувствуя подступающий озноб, и к вечеру заболел окончательно. Лихорадка трепала меня несколько дней, потом отступила, оставив слабость и апатию.
Я сидел на подоконнике и смотрел во двор через оконное стекло, по которому бежали причудливые узоры дождя. Намокшие желтые листья кустов трепал ветер. Сны санитара Антипьева
На кафедре нормальной анатомии было тихо. Занятия окончились, и в секционных залах сидели только должники да отдельные энтузиасты. Каждый, получив в кладовке у сонной Никитичны под залог студенческого билета пропитанные формалином потроха, устраивался где-нибудь со своим подносом и анатомическим атласом. Два-три человека ковырялись в трупах, согнувшись у секционных столов.
Студент второго курса лечебного факультета Антипьев задержался на кафедре не по учебным делам (хотя грехов у него хватало). Задержка была служебной. Каждый день после шестнадцати часов Антипьев становился санитаром кафедры нормальной анатомии. Подработка носила не столько материальные, сколько политические мотивы – это помогало решать проблемы с учебной задолженностью.
В связи с предписанием санитар Антипьев прибыл в кабинет заведующего кафедрой Басаурова.
Профессор устало смотрел на сидящего перед ним студента Колобова со смешанным чувством сострадания и неприязни.
- Ну так что, молодой человек? Долго будем думать?
Студент Колобов возвел глазные яблоки вверх и двинул кадыком на бледной шее.
- Мускулюс… мускулюс… эээ… лонгитудиналис…
Басауров нетерпеливо шевельнулся в кресле и с раздражением двинул стоящую на столе банку. За толстым стеклом слабо колыхнулась чья-то печень.
- Любезный, довольно жевать! Или называйте мне всю группу предплечья, или ступайте себе на четыре стороны.
Колобов сморщил длинное лицо, изображая титаническую работу интеллекта.
Санитар Антипьев, доселе с сочувствием наблюдавший за мучениями коллеги, тактично откашлялся.
Заведующий перевел на него взгляд.
- А, Миша… Послушай-ка… У меня завтра начинается препарирование с первым курсом.
- Понял…
- Будь добр – подыщи что-нибудь поприличней да посуше…
- Угу.
Проходя по кафедральному коридору к лестнице, Антипьев стал свидетелем ссоры двух студентов. Они ссорились из-за человеческой головы, которая была только одна и являла собой искусно сделанный нервно-мышечный препарат. Толстый, держа эмалированный поднос, прижимал человечью голову локтем, а тощий и взъерошенный оппонент в драном халате тянул край подноса к себе.
Сонная Никитична равнодушно ожидала исхода схватки, чтобы получить у победителя залог.
Антипьев спустился по широким лестницам в гигантский холл, где толпились студенты и выскочил на улицу. Ноябрьский ветер гнал в лицо колючую крупу, пока долговязый санитар бежал вдоль стены к дверям своего морга.
Старый ключ, как всегда, застрял в холодном замке, но после минутной борьбы дверь подалась. В лицо Антипьеву ударил резкий запах формалина.
Морг кафедры нормальной анатомии находился в подвале того же здания, что и сама кафедра. Стены его помнили ещё конец девятнадцатого века, когда в Петербурге был сформирован первый Женский мединститут. Намного позже, во времена блокады Ленинграда, кафедра анатомии Первого Медицинского не прекращала работы в самые тяжелые дни, получив невиданное ни до, ни после количество материала для секционных исследований.
Антипьев зашел в свой кабинет, который представлял собой крохотную каморку с оконцем под потолком, и в сотый раз обвёл его взглядом. Продавленный диван, составленный из старых пружинных кроватей. Стол из бутылочных ящиков, накрытый клеенкой. Грязный электрический чайник и разнокалиберные щербатые кружки. Справа у окна – маленькая икона Богородицы.
Повалившись на диван в ботинках, Антипьев смежил веки и задремал.
Санитару приснился жаркий Адлер, в котором он ребёнком был с матерью. Под пальмами на краю пляжа стоял доцент Никитин и издали мрачно смотрел на него. Антипьев, окруженный загорающими женщинами, чувствовал на себе тяжелый взгляд доцента, но спросить не решался, а только ждал, когда тот скажет ему что-то важное. Женщины всё тянули Антипьева куда-то с собой, и он не выдержав, крикнул Никитину:
- Чего глядишь?
От собственного крика Миша проснулся.
Проскрипела дверь в подвал, и в каморку вошел напарник и однокурсник Антипьева Сашка Кац.
Здороваться большой нужды не было, так как в течение дня они многократно виделись на лекциях. Кац без лишних слов водрузил на стол литровую банку с самогоном.
При виде прозрачной жидкости Антипьев приободрился.
- Мать прислала. – Кац выложил кусок сала и хлеб. - Гудим!
И они загудели. Только после третьей, когда самогон уже весело бежал под кожей и понуждал громко петь, Антипьев вспомнил о служебных обязанностях.
- Слу-ушай… Босоуров велел трупик поприличней подготовить.
- Давай ещё по одной.
Они дёрнули ещё и встали. Кац, натягивая рабочие штаны, сказал:
- Там в большой ванне была одна тетенька. Ничего такая. Худенькая.
Сотрудники морга прошли в основной зал, где под сводчатыми потолками расположилось несколько широких ванн, уходивших под пол на два метра в глубину. Каждая была наполнена раствором формалина и битком набита человеческими телами. Чтобы трупы были полностью погружены в раствор, сверху ложилась тяжелая деревянная решетка, оставляющая на мертвых телах глубокий ребристый отпечаток.
Кац взял багор и залез на край ванны.
Антипьев держал его за талию, чтобы тот не свалился внутрь. Самогон всё же был довольно крепкий.
- Пошарь с краю… Недавно её там видел.
Кац, кряхтя, что-то подцепил и потянул на себя. Через секунду они потеряли равновесие и с грохотом опрокинулись на грязный каменный пол. Улов медленно погрузился обратно в мутный формалин.
С третьей попытки удалось извлечь искомое.
Трупы, проходящие через руки наших героев и попадающие после на секционные столы, оказывались здесь не от хорошей жизни. Это были пациенты психоневрологических интернатов, прожившие там всю жизнь и не имеющие близких, которые взяли бы на себя заботу об их погребении, или бродяги без имени и адреса, найденные на улице.
Антипьеву с Кацем приходилось освобождать их от нехитрой одежды, вскрывать и консервировать в формалине.
Они не знали, что делать с нательными крестами покойных. Будучи верующими, санитары не могли их выбросить и складывали в ящик стола. Вскоре там выросла внушительная кучка, опутанная грязными тесемками.
Когда труп выдерживался нужное время в консерванте, его отправляли наверх – в секционные залы, где будущие врачи продолжали дело Галена и Пирогова. Здесь труп уже мало походил на человека – темно-коричневого цвета, формалиновое тело как две капли воды напоминало мумию египетского жреца Па-Ди-Ист, выставленную в Эрмитаже.
Человек, который при жизни не имел своего дома и питался отбросами петербургских помоек, или прожил сорок лет в мрачном интернате среди душевнобольных, не зная ласки близкого человека – и после смерти не сразу находил покой. Юные медики, совсем ещё дети, вчерашние школьники, стремящиеся стать врачами, жадно кромсали папиными скальпелями кожу и мышцы, добираясь до сосудисто-нервных пучков.
Хотя работы было много, в связи с посылкой из дома решили ограничиться только заданием Басаурова. Продолжение банкета последовало незамедлительно. Появился Лёня Батумов, единочаятель и однокурсник. Сотрудником морга он не был, но принимал деятельное участие в попойках, которыми нередко заканчивался рабочий день.
Через час Антипьев с гиканьем возил Батумова на плечах по залу морга, лавируя между ваннами и взбрыкивая тощими коленями под грязным халатом. Кац при помощи двух заржавленных корнцангов и эмалированного лотка громко исполнял нечто ритмическое. Было очень весело.
Веселье прервал старый пропойца Василий Рыбас, прозванный друзьями Палтусом. Он работал в морге много лет и дослужился до старшего санитара. Преимуществом высокой должности была возможность получения спирта для нужд морга, а значит – и распределения продукта соответственно служебным надобностям.
Палтус презирал санитаров-студентов, которые менялись почти каждый год, и, к тому же, были его подчиненными. Поэтому спирта им доставалось мало; однако сегодня украинский самогон уравнял условия.
Кац первым заметил помятую фигуру Палтуса и прервал оглушительную дробь. Антипьев выкрикнул ещё раз что-то и тоже остановился. Тяжело дыша, он потянулся рукой к висящим на конце носа очкам, но не успел, и очки сорвались вниз. Затем, не удержавшись, сверху неуклюже сполз Батумов.
Палтус обвёл собрание мутными глазами.
- Значицца, так… Веселимся… А работать - дядя будет?..
Надо сказать, что подчинённые тоже не питали к Палтусу особого почтения и презирали его ещё более, чем он их.
- Веселимся, веселимся! – с раздражением передразнил начальника Антипьев, оторвавшись от изучения разбитых очков. – А работать будет – дядя Палтус!
Пока Палтус соображал, чем парировать выпад, Кац глупо хихикнул и потянул Батумова к выходу.
Антипьев тоже вознамерился покинуть рабочее место, но Палтус преградил ему путь.
- А ну… За работу, сучье вымя!
- Пусти.
Палтус с сопеньем вцепился ему в лацканы. Старый халат отчаянно затрещал. Весовое преимущество было на стороне Палтуса, и через секунду противники тяжело возились на холодном полу. В голове у Антипьева были удушье и кромешная тьма, по шее наждачно елозили вонючие руки… На выручку ему пришли Батумов с Кацем, выдрав из цепких клешней пьяного руководителя.
Не дожидаясь, когда Палтус поднимется на ноги, друзья устремились к выходу.
Василий Рыбас хотел рвануться в погоню, но тут его настиг сильнейший приступ тошноты, с которым он не справился. Сил хватило лишь на то, чтобы отползти в угол.
Ночь Антипьев провёл дома. Правда, как он туда попал, неизвестно. Кажется, ещё где-то они пили, сначала в рюмочной на Ординарной, потом на улице. Обрывком в памяти сохранилась картина: в подземном переходе играют музыканты - саксофон, гитара и бубен, а Батумов с Кацем танцуют в паре, едва держась на ногах. Вся сцена запомнилась как-то снизу: видимо, Антипьев лежал на полу перехода.
Под утро Миша увидел эротический сон. Женщина легко коснулась его щеки, и от этого прикосновения вниз к животу пробежала приятная дрожь. «Какой небритый…» - засмеялся призрачный грудной голос; рука взъерошила его волосы. Миша потянулся к блузке, которая с готовностью распахнулась… Сладкая тяжесть наливала всё тело, пока они сбрасывали одежду; Антипьев провёл по её спине и вдруг ощутил рукой ребристый отпечаток деревянной решетки.
Тяжело заворочавшись, он проснулся.
В институт Антипьев приехал только к обеду. Как всегда, аудитории к тому времени гудели, как ульи. Во время большого перерыва на улице между корпусов толпились студенты, из-под наброшенных на плечи курток торчали белые халаты.
Потом начался практикум по гистологии. Долго сидели за микроскопами.
В перерыве к Антипьеву подскочил взъерошенный Кац.
- Слушай… Ты сегодня внизу не был?
- Нет… - Антипьев слегка поморщился и потер висок – голова ещё болела после вчерашнего. – А что?
- Да тетенька наша… Мы её где оставляли?
- Где?! Да как обычно. На столе у ванны, мы же её вчера для Басаурова подготовили. Надо сегодня в зал к нему поднять.
- Её там нет.
Антипьев на миг представил, как наформалиненный лысый труп женского пола открывает дверь подвала (как? чем?) и на перекрёстке Толстого и Рентгена садится в дребезжащий мёрзлый трамвай… К нему (к ней?) подходит контролёр, а препарат в качестве оплаты протягивает свой нательный крест.
- Мы с неё крест снимали?
- Чего?
- Да нет, это я так.
Кац нервно оглянулся.
- Слушай. Тут не до шуток – Басауров труп требует, и тебя велел найти. Я сказал, что всё будет. Пошел вниз, а там её нет.
Антипьев снова поморщился, пытаясь что-то сообразить. Но ничего путного в голову не приходило.
- Пошли, посмотрим.
Кац оказался прав. Полчаса они шарили баграми в ваннах, заглядывали в углы и закоулки подвала – всё тщетно… Труп бесследно исчез.
Потом, наспех найдя в глубинах своих ванн нечто подходящее, они судорожно привели препарат в порядок и потащили наверх.
Басауров сидел с первым курсом в секционном зале. Когда потные Кац и Антипьев ввалились с носилками, громыхнула старая застеклённая дверь; ряд белых колпаков повернулся в их сторону, а свинцовый взгляд заведующего оставил в животе Антипьева неприятную линию.
«Ч-черт…» - сгружая труп на мраморный стол, Антипьев вдруг снова увидел трамвайного кондуктора с рулончиками билетов на грязной сумке; тусклые глаза трупа, наполовину прикрытые веками и глядящие сквозь морозное стекло трамвая.
Куда он мог деться?
- Не думай об этом. – говорил ему Кац через час. Они стояли в распивочной. – Есть вещи, которые выше человеческого понимания.
Сильно напиваться в тот вечер они не могли, так как через день предстояло серьезное испытание по биохимии. Кафедра эта славилась своими суровыми законами.
Несмотря на свое разгульное регулярное пьянство, друзья очень любили медицину и, в случае необходимости, подвергали себя суровой аскезе. К тому же, Антипьев учился в институте второй раз - три года назад он был отчислен за академическую неуспеваемость. Пришлось поступать снова. Антипьев подрабатывал репетитором, натаскивая сопливых богатых школьников для поступления в престижный Первый Мед. Результаты были хорошие – почти все питомцы Антипьева становились студентами. Ему, знавшему наизусть программу вступительных экзаменов, не составило большого труда самому поступить вторично, несмотря на бешеный конкурс; однако снова отчисляться и поступать было уже как-то несолидно. Поэтому Антипьев старался сильно не запускать учебу.
Два дня они безвылазно сидели в общежитии у Батумова.
- Молочная кислота содержит асимметричный атом углерода и поэтому может существовать в виде двух энантиомерных форм… - Кац напряженно расшифровывал собственные каракули в растрепанном конспекте.
Антипьев вслушивался, лежа на продавленной проволочной кровати. К исходу вторых суток голова распухла от биохимии, чая и табака.
– В организме… является одним из продуктов гликолиза.
Из-под паркета доносилась глухая возня. Это орудовали крысы.
Батумов с силой грохнул пяткой в пол, от чего Кац вздрогнул и поднял голову. Возня под полом затихла.
- Я от них спрятал мешок с грязными носками на шкаф. Так они, сволочи, вчера ночью забрались туда по бельевой веревке с этажерки. Все носки изгрызли.
- Все равно дырявые были. – не удержался Антипьев.
- Две пары новых почти. – с достоинством ответил Батумов и прислушался.
Возня под полом возобновилась.
- …недостаток кислорода вызывает восстановление пировиноградной кислоты в молочную с участием кофермента…- Кац попытался вернуть разговор в рабочее русло.
Из-под пола слышался скрежет зубов о камень.
Кац засмеялся с явным удовольствием.
- Я им все норы цементом замазал. Грызут теперь.
- Мне знакомый новую отраву обещал. – Батумов дунул в папиросу. – Отличная отрава. Вызывает нарушения в плазменном звене свертывающей системы крови.
- И что?
- Как что? Крыса дохнет от множественных внутренних кровоизлияний.
- Верно… Что-то у меня голова уже совсем не варит. – Антипьев закрыл красные глаза и скороговоркой пробормотал на церковный манер: - Никотинамид-аденин-динуклеотид-фосфа-а-ат!
Кац с шумом сгрёб конспекты в кучу:
- Всё, хватит… И да поможет нам святитель Спиридон Тримифунтский!
Эта присказка пошла от Василия Рыбаса. Часовня святителя Спиридона Тримифунтского, что на Большом проспекте Васильевского острова, находилась прямо под окном коммуналки, где обитал старший санитар со своим семейством. Поэтому Палтус поминал его к месту и не к месту.
Антипьев лежал на койке с закрытыми глазами. Имя святителя последним проникло в сознание, смешавшись с углеводородными кольцами и каталитическими ферментами. Под веками проплыло лицо Палтуса, искаженное заиндевелым окном трамвая.
На следующий день все прошло благополучно. Они сдали зачет и договорились через полчаса встретиться у рюмочной.
Антипьев заскочил на кафедру анатомии и, поднимаясь по лестнице, встретил унылого Колобова. В руках тот имел череп, а под мышкой – толстенный атлас.
- Привет… - как всегда, Колобов говорил кисловатым голосом. - Вы куда?
- Да вот, биохимию сдали… - не сумев сдержать облегчения, улыбнулся Антипьев. – Будем пиво пить. А ты?
- А я… взял вот этого… м-мудака, - Колобов с ненавистью посмотрел на череп. - Пойду учить. Завтра пересдавать надо.
Антипьев с сочувствием кивнул.
- А ты слыхал? – длинное лицо Колобова вдруг оживилось. – Что Палтус-то ваш отмочил?
- Что такое?
- Так он ведь сейчас на сутках сидит. Нализался, скотина, у себя в морге, и ночью таскался по Петроградской с трупом в обнимку. Еще и продать его пытался, говорил – мощи Спиридона… Спиридона …
- Тримифунтского?
- Точно! А ты откуда знаешь?
Через десять лет Антипьев станет преуспевающим гинекологом, работающим в дорогой клинике. У него будет жена и двое детей.
Колобов, с большим трудом закончивший все-таки институт, врачом так и не станет. Устроившись охранником в один из валютных магазинов, он будет убит шальной пулей во время ограбления.
Но пока они оба не знают этого и разговаривают, стоя на лестнице. Мы - боги
Умер Сапожков. Царствие ему Небесное, как говорится. Хотя гарантии попадания его туда, конечно, нет. Учитывая прежние заслуги…
Познакомился я с Сапогом в теперь уже далеком 1995 году. Мы с Худельманом брали у него стакан травы. Продукт оказался качественный, никаких проблем. Поэтому контакты продолжились. Из деловых переросли в приятельские, чему способствовали общие интересы – альтернативная музыка плюс вещества, изменяющие сознание.
Сапожков был немногословным человеком с неполным средним образованием. Хорошо сложенный, среднего роста. Его слегка портили криво выросшие желтые зубы, которые он редко обнажал в улыбке. Сапог выделялся среди нас, вечно нищих студентов, наличием стабильного крепкого заработка, поскольку работал полупродавцом-полугрузчиком в какой-то оптовой водочной конторе. К тому же иногда приторговывал марихуаной.
Вопреки отсутствию образования, Сапог имел развитый интеллект, чувство юмора и вообще мыслил неординарно. Читал Берроуза, Довлатова, Борхеса. При этом языком много не болтал, а если изрекал что-нибудь, то метко и по делу. Отлично фотографировал. К вещам и деньгам относился с некоторым пренебрежением. Был щедр на руку и всегда спонсировал наши совместные наркотические трипы.
Как раз тогда в Питере началась вторая психоделическая волна подпольного призводства фенциклидина (PSP); в народе это называли «кислотой».
Вообще-то фенциклидин в свое время был разработан как средство для внутривенного наркоза, но в связи с выраженным галлюциногенным действием был исключен из арсенала анестезиологов и отдан на откуп ветеринарии, где используется и поныне. Одному Господу Богу известно, какие глюки посещают жеребца под PSP, когда нож пьяного ветеринара делает его мерином… Но вот что творится в существе студента, обожравшегося кислоты, я знаю не понаслышке.
Сапожков через свои криминальные связи тут же обрел возможность неограниченного приобретения продукта, а значит, и вся наша компания радостно приобщилась к данному пласту психоделической культуры.
Этот день вошел в анналы истории как «пластмассовая свадьба». Мы с Эвитой отмечали первую годовщину законного бракосочетания, и всё гадали – как зовется эта дата – то ли картонная, то ли бумажная, то ли стеклянная свадьба, да так и не вспомнили. Отмечать поехали в Зеленогорск.
Добравшись до берега Финского залива, развалились на пляже. Миша Нагумов, морщась от дыма, развел маленький костерок из палок и старых газет, подобранных тут же. Со стороны моря временами дул нестойкий тёплый ветер. Сапожков аккуратно поделил на бумажке дозы светло-желтого порошка, пахнущего аспирином, и вежливо предложил угощаться.
Потом послюнил палец, взял на него дозу и облизал, глядя поверх залива.
При введении кислоты в вену переход происходит почти мгновенно, словно выныриваешь с большой глубины, или, отбросив тяжелую портьеру, одним шагом попадаешь в другой мир. Во время приёма внутрь всё иначе - агент медленно, молекула за молекулой, проникает в кровь и затем – в мозг, реальность меняется также – микроскопически, постепенно, словно кристаллизуясь, среда восприятия перестраивается, тончайшими срезами убирая шелуху повседневности, мягко, но неумолимо врастая в тебя сверкающими изломами, освещая путаные закоулки мира, в которых ты бывал аксолотлем и кшатрием.
Обнажаются вещи, лежащие в основе и человеческой жизни, и всего мироздания, и самого себя как капли, влившейся в поток. Приходит понимание того, что ты пребывал во сне и пелена, упав, открыла то, о чем ты всегда помнил какой-то далекой частью своего существа.
Весь мир – как огромное дежавю; прекрасный и пугающий, он разворачивается перед тобой своими бесчисленными гранями, и каждая заставляет вспомнить о том главном, что когда-то давно знал, но о чем позабыл в кутерьме, суматохе, сутолоке… И как птицы, вспугнутые хлопком ладоней, поднимаются из лабиринта памяти детские сны, смутные образы, забытые лица, рождая пронзительное чувство приобретения давней потери.
Время исчезает, стирается, пропадает; после не определить – сколько прошло времени: час или сутки. Сумрачное небо над Финским заливом, стриженый затылок Сапожкова, смуглая кожа на животе любимой, мусорный песок – всё это вне времени, всё – части тебя самого, безмолвного, вечного.
Обратно возвращались на электричке. Сапожков предложил продолжить у него дома; туда добрались уже к полуночи, прихватив где-то по дороге Худельмана, который как всегда, болтал без умолку. Слова казались пустыми дрожащими шарами, которые лопались где-то на границе сознания, оставляя ощущение невесомости.
Сразу же приняли ещё. Как потом выяснилось, доза была слишком большой – в два раза больше обычной. Довольно быстро я погрузился туда, где от моей собственной личности не осталось ничего, кроме висящего в бесконечности, фосфоресцирующего яркими радужными огнями пузыря, выпускающего щупальца на манер гигантской амёбы и пульсирующего в такт собственному дыханию. Со стороны это выглядело довольно глупо – я сидел на диване в комнатушке Сапожкова и громко шипел, вдыхая и выдыхая полной грудью, вытаращив глаза.
- Тише ты, дурень, мать разбудишь…- Сапожков (который сам кислоту не принимал, накормив нас лошадиными дозами) отвел меня в пустую комнату и уложил на диван.
Через какое-то время стало возвращаться восприятие собственного тела, но тут меня ждал неприятный сюрприз. Тело было сделано из пластмассы отвратительного голубого цвета, и к тому же оказалось полым, как у куклы. Ощущение до тошноты натуральное… К тому же вся окружающая реальность тоже оказалась пластмассовой.
Сапожкова я нашел на кухне.
- А-а, ожил?.. – он выковырнул из скользкой бумажной пачки кусок творога и принялся поливать его сгущенкой. – Хочешь?
- Н-не… - лицо, как затекшая пластиковая маска.
- Смотри, а то поешь… Значит, говоришь, мы - боги?
- Ч-чего?
- Ну, ты говорил – мы боги, мы боги… - усмехнулся, с интересом взглянул на меня.
Да, действительно… в какой-то момент странствий по планам сознания я что-то такое говорил Сапогу. Надо же… От бога до пластмассовой куклы один шаг.
Вскоре мы с Эвитой отправились домой. Пошли пешком, поскольку транспорт не работал (часа 4 утра), к тому же мы жили поблизости. Дул отвратительный теплый ветер. Вся местность была ненатуральная, враждебная, искусственная. Вцепившись друг в друга, мы двигались под серым пластмассовым небом, как насекомые по лабораторному столу, не чая добраться до спасительной щели.
Дома кое-как разделись и забрались под одеяло. Эвита, к счастью, быстро заснула, меня же ждал кошмар. Перед глазами шли бесконечным строем ряды какой-то полиэтиленовой мрази, в голове с треском шуршала виниловая дорожка, сквозь которую прорывалась одна-единственная фраза: «психика сорвана… психика сорвана…» голосом механического робота-психиатра. Где-то на задворках сознания зародилась и стала разрастаться до размеров леденящего ужаса мысль: я сошел с ума и мне теперь одна дорога – в дурдом.
И ещё было желание – убить Сапожкова.
Через какое-то время, когда липкий пластиковый ужас затопил меня до краёв, я вылез из-под одеяла и, с трудом разгибая спину и конечности, вывалил из тумбочки медикаменты. Сломал ампулу сибазона, набрал в шприц два куба и воткнул иглу в свой пластмассовый зад.
Да будет благословенна Медицина и её младшая сестра – Фармакология! Сразу же в голове моей зазвучал родной голос Джеймса Брауна, как-то отмяк мышечный пластик, и я провалился в спасительное ничто.
На следующий день я должен был прибыть на пересдачу зачета по терапии. Начинался июнь, маячила сессия. Не поехать было нельзя.
Пустой, как консервная банка, с оловянным взором, я вхожу в клинику факультетской терапии.
На лестнице однокурсник, гомосексуалист и председатель студенческого научного общества Кирилл Подоляк закуривает дамскую сигарету с ментолом.
Как сомнамбула, захожу отлить. На стене туалета кривая надпись:
«Всё проходит, даже тенезмы*».
Ниже, другим почерком:
«И начинается мелена**».
*тенезмы – ложные мучительные позывы к дефекации, отмечаются при острых инфекционных заболеваниях кишечника, напр. дизентерии, **мелена – черный дегтеобразный стул при желудочном кровотечении
Иду по широкому коридору клиники. Предсессионная толчея. Толпы белых халатов. Та-ак… Мне, кажется, сюда.
Толкаю высокую дверь.
- Здрассьте…
Доцент кафедры факультетской терапии Ася Галиевна – подвижная старушонка, смахивающая на карлицу. Голос детский, ручонки маленькие. На морщинистом лице блестящие глазки. Даёт мне задачу, рулон кардиограммы и рентгеновский снимок.
- Садитесь.
Двигаюсь медленно, как во сне. Ощущение эмоциональной и умственной выпотрошенности; голова слегка дребезжит, как дырявый пионерский барабан.
Отодвигаю стул, сажусь. В углу две грузинки вздыхают над своими билетами.
Разворачиваю ленту ЭКГ. Некоторое время тупо смотрю.
«Т-так… Где предсердия? Вот они…» Мысли в голове с трудом ворочаются, как язык во рту паралитика. Беру циркуль, меряю: «QRS с частотой 26 в минуту… От предсердий независимы…»
Ася Галиевна тем временем начинает пытать одну из грузинок. Та вздыхает, теребит наманикюренными пальцами листочек, но не родив ничего пристойного, отправляется в свой угол думать дальше.
- Доктор, ну что там у вас? Давайте.
Подумать не даст как следует. Гонит, как на пожар.
- Что на кардиограмме?
- Ээээ… полная атриовентрикулярная блокада… Замещающий желудочковый ритм.
- Правильно.
Ювелирным движением маленькой руки втыкает рентгенограмму в негатоскоп.
- Ну-с?
Какая -то муть там у корня правого легкого, что ли… Никогда я не был силён в рентгенологии.
- Ну так что?
Не нукай, не запрягла ещё.
- Пневмония… правосторонняя. Ммм… среднедолевая.
- Так…А что с задачей?
- Миеломная болезнь…
- Давайте зачетку.
Шуршание зачетки, заветное «зачтено». Выгребаюсь из кабинета под завистливыми взглядами грузинок.
Только к вечеру следующего дня я обрёл способность нормально мыслить и чувствовать. Механически воткнув в магнитофон Modern Jazz Quartet, я услышал нежные, невесомые звуки вибрафона и заплакал – настолько они были живые, естественные, щемящие. Эвита была в ванной, а я сидел на полу и размазывал слезы по физиономии.
Так закончилось празднование «пластмассовой свадьбы».
Вскоре менты накрыли подпольных химиков, и кислотное изобилие в Питере иссякло. Сапожков переключился на амфетамины – сначала фенамин, потом дело дошло до первитина. Освоив методику его приготовления (довольно сложная цепь химических реакций с использованием красного фосфора и кристаллического йода), Сапог не раздумывая бросился в водоворот первитиновых безумств, которые длились несколько месяцев.
Худельман тогда снимал огромную комнату в пустой заброшенной квартире на Васильевском острове. Сапожков обитал у него, перетащив туда свою мощную аппаратуру с невиданным ламповым усилителем.
Первитиновые оргии перемежались отходняками, когда участники действа медленно приходили в себя, часами лёжа на старых диванах.
В те времена к ним в гости как-то зашел один уголовник, знакомый Сапога. Некий Андрюша с рыжими всклокоченными волосами. В руках он держал торт.
- У меня сегодня день рождения… А отметить как-то не с кем. Да и приглашать некуда… Вот и думаю – зайду к вам. Давайте чай пить.
Андрюша только что освободился после отсидки за убийство.
Стали пить чай. На каком-то повороте беседы Андрюша, желая привести пример недопустимого поведения, сказал Худельману, показывая на Сапога:
- Ну, это если бы как он бросил тебе в лицо кусок торта…
В следующую же секунду Сапожков схватил с тарелки шмат бисквита с кремом и со всех сил шмякнул его через стол Худельману в морду. После секундного оцепенения тот среагировал, и в Сапога полетела ответная порция. С криками дуэлянты швырялись друг в друга тортом; через полминуты боезапас иссяк, а бойцы, перемазанные кремом, валялись на полу, корчась от хохота.
Андрюша с отвисшей челюстью тупо смотрел на комья праздничного торта, размазанные по старому паркету.
- Ну, блин… - только и смог он сказать.
Тяжелые наркотики – это серьёзно. Это вам не какая-нибудь психоделическая муть. Они не оставляют места для слюней и сантиментов. Они требуют стопроцентной отдачи…
В общем, дальше начинается грустная часть истории. Сначала Сапог с Худельманом загремели в Боткинские бараки с гепатитом. (К этому времени Худельман уже был отчислен из института, точнее, находился в академическом отпуске. Он самоотверженно разделял с другом все прелести маргинальной жизни; одной из этих прелестей была пара молоденьких беспутных девок – они-то и наградили наших героев вирусом парентерального гепатита).
Бараки оказали отрезвляющее действие на Худельмана, в глубине своей всегда остававшегося здравомыслящим человеком. Вскоре он женился на однокурснице, в которой уже тогда угадывался настоящий врач и которую педиатрия интересовала больше синтетических психоделиков. Это определило его дальнейшую судьбу.
Сапожков по выписке из бараков тоже на какое-то время образумился. Он сел на диету, которую именовал «базисной терапией»: овсянка, кефир и гашиш в больших количествах. Я периодически навещал его. Мы курили, слушали Revolting Cocks и вели беседы о бренности всего сущего.
Однако период базисной терапии надолго не затянулся. В голове у Сапога поселилась идея-фикс: получить кристаллический первитин. Он быстро изучил школьный курс органической химии и двинулся дальше. Записавшись в Публичную библиотеку, Сапожков часами сидел в читальных залах среди студентов и аспирантов - штудировал органику, потом ехал на Сенную, брал у торговок банку солутана и пытался воплотить в жизнь полученные знания. Лабораторией служила кухня хрущовки, где Сапожков проживал со своей матушкой. Кухонный шкаф заполнился стеклянными змеевиками и ретортами диковинной формы. На грязном столе валялись фолианты по органической химии.
У меня сохранилась одна из фотографий того времени. Сапожков во время очередного химического опыта. Он держит в пальцах пробирку с ярко-красным содержимым (стадия фосфорного ангидрирования), глядя через неё на свет… Лицо исхудалое; взор сосредоточен и отрешён.
Результат эксперимента, разумеется, вводился в вену.
Первитин будил в Сапожкове вдохновение живописца. Он хватал кисть, краски и исступленно, в течение нескольких часов, покрывал стены комнаты яркими, пугающими образами. Когда действие первитина заканчивалось, Сапог, измочаленный и опустошенный, лежал на диване, с восторгом и страхом взирая на свои творения, зачатые в пробирке над грязной плитой.
С работы к тому времени его давно уже выгнали. Из человека, всегда имевшего деньги в кармане, Сапожков стал вечным должником. К тому же скоро всем стало ясно, что давая Сапожкову деньги в долг, ты прощаешься с ними навсегда.
Желающих общаться с ним было всё меньше и меньше. А когда Сапожков обратился к последней инстанции – героину, то круги нашего общения перестали пересекаться.
Редко, раз в полгода, через десятые руки, доходила какая-то разноречивая информация: Сапог к телефону не подходит, что с ним – неизвестно… Сапог работал в какой-то кофейне, но не долго… Видели у метро, выглядит плохо… Окрестился в церкви… В очередной раз избит… Приходил в гости, потом обнаружили пропажу денег и мобильного телефона…Так прошло два или три года. И вдруг - Сапог женился! Вот так номер! Чуть позже стало известно: действительно, женился. И причем на красивой девушке из обеспеченной приличной семьи, студентке, некурящей и непьющей. Ну и ну! Родители невесты, разумеется, в шоке от будущего зятя. Однако поделать что-либо не в силах – невеста беременна и намерена рожать.
Пришлось тестю раскошеливаться. Сапожков ободрал обои с первитиновыми шедеврами, сделал приличный ремонт в квартире и перевез к себе молодую жену Лену с новорожденной дочкой.
В этот момент была какая-то эфемерная надежда. Но она не оправдалась. Импульсы семьянина и отца были ничем по сравнению с зовом героина.
Через некоторое время Лена вышла на работу. Сапог сидел дома с дочкой, при этом ежедневно ширяясь. Тесть взял на себя все расходы, включая покупку дорогостоящей аудиоаппаратуры, компьютера и наркотиков для любимого зятя.
Естественно, бесконечно так продолжаться не могло.
Я гулял с дочкой. Она лазила по старому пересохшему фонтану, охотилась на мелких черных муравьев.
Зазвонила моя труба. Это был Нагумов.
- Тёмыч, привет…
- Какие люди! Здорово, Михаил! Как живешь?
- Тёмыч, умер Сапожков…
Ё-моё… Не раз и не два мне приходилось слышать о смерти своих знакомых, и разумеется, большой радости я никогда не испытывал. Но все же обычно это было лишь подтверждением ожидаемого исхода. Для героинового наркомана смерть – дело простое и обыденное, с той лишь разницей, что случается только однажды. Поэтому все относятся к подобным событиям как мелким неизбежным неприятностям, как бы это цинично не звучало.
Но в этот раз мне стало действительно не по себе… Возникло ощущение, что где-то что- то я не доделал, и теперь уже ничего нельзя исправить. Вспомнился Сапог, предлагающий мне творог со сгущенкой. «Мы – боги…» Н-да-а…
- Когда это случилось?
- Девять дней уже. Похороны завтра.
На похоронах я не был. Хотя поехать хотелось. Но для этого надо было бы потратить целый день; я предпочел провести его с семьёй.
Через несколько дней приехал Миша.
Долго сидели за столом. Нагумов пил коньяк, потом мы вместе покурили травы. Глядели с балкона на высокие тополя, отдыхающие после долгой дневной жары.
- Ну что там было на похоронах-то?
Миша слегка поморщился. Погрыз нижнюю губу.
- Если бы Сапожков видел свои похороны, они бы ему не понравились.
- Кто был?
- Да-а… - Нагумов махнул рукой и с шумом выдохнул табачный дым. - Почти никого. Я с Худельманом… гроб мы несли. Да родственники. Самое интересное, что я с Сапогом виделся незадолго до его смерти. Был у него в гостях. Давно мы не пересекались, а тут он вдруг позвонил; ну я на следующий день собрался, взял водки и поехал к нему. Встретились на «Ломоносовской». Он попросил подождать его немного, и толокся с наркоманами у метро, решал свои вопросы. Потом приехали к нему. Лена дома была; они сразу же вмазались.
- Ка-ак?! Он и её подсадил?
Миша печально покачал головой.
- Да. Лена последнее время тоже сидела на героине.
- Ужас… - я представил полуторагодовалого ребенка, живущего с родителями-джанки. - А девочка?
- А что девочка… Ходит, ресницами хлопает, лопочет чего-то… «Мама, мама…» А мама сидит за столом – никакая; кипяток себе в кружку наливает и отрубается на ходу, чуть девчонку не облила, я чайник едва успел подхватить… Мрак, в общем.
- Да уж.
Помолчали. Остывающий воздух висел среди деревьев над головами прохожих.
- Ну, посидели мы, выпили, поговорили. Сапожков сказал мне такую вещь: «Через пять лет ни меня, ни Лены не будет в живых. Я хочу попросить Худельмана, чтобы после нашей смерти он позаботился о дочке»…
- Ты Худельману об этом говорил?
- Ага. Он прифигел, конечно… Ну так вот. Я тогда ночевать остался у Сапога-то. Утром уезжал, он проводил меня, простились мы очень душевно, обнялись даже. А потом я сел в автобус – смотрю: ё-моё, а денег-то у меня нет! Рублей триста с собой было. Спиздил, гад, ночью. Но мелочь на дорогу оставил…
- Да-а…
- Ну, а через пару дней один его дружок позвонил и сказал – умер, мол, Олег. Не сразу удалось выяснить – правда или нет. Оказалось, правда. Долго он лежал в морге – дней десять.
- А чего так?
Нагумов вытащил сигарету.
- Да там какие-то криминальные дела… Экспертизу делали очень подробную. Хотя официальная версия была – передозировка героина. Как написано в справке: причина смерти – несчастный случай… - усмехнулся и закурил.
- Где хоронили?
- А его кремировали. На Пискаревке большой крематорий. Недалеко от Центрального судебно-медицинского морга, помнишь?
- Как не помнить…
Более мерзкого места я в своей жизни не видывал. У нас там был цикл по судебной медицине, на пятом курсе. Огромное одноэтажное здание среди бескрайних пустырей Пискаревки. Все его многочисленные залы тусклого кафеля и бетонные коридоры завалены трупами. Туда везут всех неизвестных, найденных где ни попадя, а также погибших насильственной и скоропостижной смертью. Вонь там стоит невероятная. Обугленные и гниющие, червивые и объеденные птицами – всего этого добра там просто навалом. Но нам повезло. Мы с Худельманом собственноручно вскрывали тогда парня, застрелившегося двумя часами ранее. Еще теплого, можно сказать. На правом виске зияла дыра. Сами стащили с него одежду, трусы, носки… Вскрыли грудную клетку, брюшную полость. Сняв скальп, циркулярной пилой распилили череп; извлекли деформированный, помятый мозг.
В моргах до этого я бывал неоднократно, но только тогда впервые понял, каким мусором становится человеческое тело после смерти. «Помни, человек: ты - прах…»
Когда с черепа сдирается скальп, лицо у трупа приобретает неестественное, глупое, беспомощное выражение…
А теперь, значит, туда угодил Сапожков.
- В морге было прощание. Отпевали даже. Хотя отпевание было… - Миша опять поморщился. - Поп второпях кадилом помахал, (которое, кстати, даже не горело!), чего-то пробубнил. Халтура. Я-то ведь знаю, как это должно быть!
Миша - продвинутый православный с сильным налётом экуменизма.
- Сапожков лежал в гробу, непохожий на себя.
- Плохо выглядел?
- Я б его не узнал. Во-первых, он долго лежал в морге. Десять дней. Ну, и потом, его подробно смотрели судебные эксперты. Волосы непонятно где, лицо перекошенное… Слушай, может ещё выпьем? …
- Давай.
Вернулись на кухню. Нагумов налил себе, я символически поднял свою недопитую.
- Гроб самый дешевый - фанерный, что ли; обит непонятно чем, нитки во все стороны торчат… Но это ещё ладно. Привезли в крематорий. Там есть большие залы, для торжественных церемоний; мы были в комнате попроще. Занесли гроб, поставили на возвышение. Вышел какой-то казенный служащий, произнес речь…
- Речь? Он что, знал Сапожкова?
- Да нет… Ну, просто дежурная речь, дескать – сегодня мы прощаемся с гражданином России Сапожковым Олегом Олеговичем… и что-то ещё в том же духе. А потом сказал – ну, все свободны, всего доброго. Я-то ожидал, что сейчас и произойдёт кремация.
- И гроб уедет в геенну огненную?
- Ага. Спрашиваю у служащего – а как же, дескать, сама церемония ? А он мне - да вы не беспокойтесь, мы тут всё сделаем; освободите помещение… я хотел было возмутиться, да не стал. Все вышли, мужик погасил свет и закрыл дверь. А Сапожков остался лежать в темной комнате.
Какая пошлость… Сдали человека в утиль, как старый холодильник. И даже взглядом не проводили.
Помолчали. Я размышлял о том, какая судьба ждёт Олега дальше в соответствии с версией о загробной жизни. Миша, словно угадав мои мысли, сказал, глядя перед собой:
- Сапожков попал туда, где ему будет очень несладко. Выбраться он сможет при одном условии - если за него будут много и часто молиться.
И ещё поразмыслив, добавил:
- А так как молиться за него мало кто будет, то значит и выбраться шансов у него почти нет.
Я иду по коридору клиники. У кабинета онколога сидит шеренга старух в одинаковых дешевых париках, похожих на скирды сена. «После лучевой терапии облысели…» - мелькает мысль. Они провожают меня глазами, синхронно поворачивая головы. Во взглядах, устремлённых на мой белый халат, я привычно замечаю тревогу пополам с надеждой.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Артем Фролов: Сны санитара Антипьева. Сборник рассказов.
16.05.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|