Тристан и Изольда
Отвести воспаленный взгляд от окна не в силах,
Как в экран, глядит в потускневшее небо дева,
А ее избранник, склонный ходить налево,
Что любую бабу во все времена бесило,
Еле слышно бормочет: «Парус… Парус…»
Слабым шорохом вторит в накидке ее стеклярус.
Парус…
Оттого, что за жизнь не дашь и разбитой чашки,
Этот парус будет белее ночной рубашки,
Что она носила. Не та, у окна, – другая,
Что тебя оставив, бежала к мужу, в чем есть, нагая.
И не шарь ослабевшей рукой по постели – пусто.
На корону теперь нередко меняют чувства.
Важен принцип не кто кого, а кого за сколько,
Если сам подсунул любимую в чью-то койку.
Можно вырвать молве язык, но не вырвешь жала,
Все равно она к мужу, оставив тебя, бежала.
Бог не фраер, он все давно отмерил,
Кто там больше любил, ты или тот, кто верил.
Парус. Белый? Какой? Строй без конца догадки,
Если жизнь зависит от цвета холщовой тряпки,
Обратишься к той, что в окно глядит обреченно.
О извечный вопль обманутых женщин:
– Черный!
Иулиании
Глаз твоих бирюзу
Я с собой увезу
В край, где иные травы.
Жестами скрыв слова
Я куплю серебра
И закажу оправу.
В лавке, где полумрак,
Мастер, куря табак,
Камень в руках повертит.
Пальцы на вид – гранит
В бороду пробубнит:
«Будешь носить до смерти».
Эх, тебе не понять
Если есть, что терять:
Дом, шифоньер, кровать…
Поздно, не откреститься.
Мой же рыхлит сапог
Пыльную гладь дорог,
Но раз уж сподобил Бог
Вспомнить родные лица
И среди них твое,
Значит, не все быльем
Поросло. И гори огнем
«С глаз долой – вон из сердца»,
Если твоя слеза –
Синяя бирюза
Будет в кулоне греться…
А когда погребут,
Видимо, продадут –
Даже сей скорбный труд
Дешево не дается.
Что без нужды тужить,
Где там ему кружить?
Но если ты будешь жить –
Знаю, к тебе вернется…
Оттепель
Оттепель, слава Богу,
Но Бог не в счет.
И рука онемела
Словами марать бумагу.
Тикает счетчик,
На кухне вода течет,
Через открытую форточку
В дом проникает влага.
Сыро, не топят – весна,
Хоть выше ноля
Ртутный столбик еще
Не поднялся в марте,
Но потихоньку оттаивает земля
Обетованная, которой не быть на карте.
А друзья разъехались –
Кто в Турцию – отдыхать,
Кто в Израиль – в паломничество,
Кто – на деревню к деду.
Только я, через пень-колоду и вашу мать,
Остаюсь в Москве, сиречь, никуда не еду.
Оттепель, но метеосводка речет мороз.
Тетка Пандора лезет без спросу в ящик.
Дети горланят, беснуется старый пес:
Вороны дерутся в мусоре – делят хрящик.
Но, покуда оттепель точит водой карниз,
И младенческий водокап переходит в грохот,
И у виска чуть влажной прядкой повис
Тщательно завитый с ночи локон,
Можно забыть о разбитом корыте и рыбаке,
Распахнуть пальто и не прятать руки в карманы,
А просто плыть по течению, по реке
В водах которой Стикс сливается с Иорданом.
Т.С.
Городское кладбище за железной дорогой,
Воронье горланит – им нет покоя от электричек.
Если направо от остановки свернуть немного,
Миновать камыш, срезая путь по привычке,
То видны деревья, густые, почти стеной,
Пересечешь полотно – в двух шагах ограда,
Где та, что породнила тебя с землей,
Давным-давно почивает рядом.
Весь погост разрастается, и молодеет при том,
Не охватит взгляд, так далеко ведет аллея,
А вы лежите чуть поотдаль – две под одним крестом,
И кроме венков, там ни эллина, ни иудея.
И как бритвой небо разрезанное напополам,
Земляничным соком, по кресту, что один на двоих, струится
По табличкам и лентам, по выцветшим именам
И по двум так схожим на фото лицам.
И.
Маюсь так, что уже не прячу ни слез, ни сердца,
Лихорадит, как в ожидании писем с фронта!
Навалилась любовь на лоб, холодом полотенца,
И не видать у этой беды горизонта.
Ведь ни хлебом единым – улыбками и объятьями,
Аз воздам и мне, стало быть, отмщение!
Я опять тебя посылаю к такой-то матери,
А потом опять прошу у тебя прощения.
Я уходила
Полубог
Повстречала я полубога,
Он был пьян и одет убого,
В общем, проку было не много…
Он и странен был откровенно,
Будто вскрытая бритвой вена,
Что-то нес мне, про Дао с Мао,
Я ж ни чёрта не понимала.
Дело даже не в том, что классов
Не хватило мне, он не асом
Был в вопросах теодицеи,
Не оканчивал он лицея…
Если в чем мы и были схожи –
Тем, что лезли порой из кожи
Иногда и на голый провод,
Был бы только достойный повод.
Он мне со своим трали-вали,
Я ему со своим тили-тили,
И такого мы накрутили!
Разберутся теперь едва ли,
Те, к кому мы ходили в гости,
Даром что ли нам мыли кости?
Полубог был немножко богом,
Вот и вышло мне это боком.
Моим родителям
Рта угрюмая складка,
Глаз, чуть косящий влево...
Алла и Александр –
Песенка без припева...
Долькой лимонной в кофе,
Чуждой друг другу крови,
Мой никчемушный профиль –
Памятник вам обоим.
Жалит судьба-злодейка:
– Кто ты? Шепни на ушко?
Польская не еврейка,
Львовская не хохлушка.
Буду седой и старой.
И сквозь морщин траншеи
Алла и Александр –
Цепочка вокруг шеи...
...Напополам с бедою,
В жестком купе плацкартном,
Вас увезу с собою
Алла и Александр.
Этюд
Властью мне данной,
Странной, нелепой, неведомой,
Я нарекала страны,
Именем облаков, плывущих по небу.
Я в детстве все отправляла на небо –
Кукол, бабочек, солдатиков из пластмассы,
Розовых поросят, кораблики из газеты,
Самолетики, плюшевых мишек и прочие прибамбасы.
Дети любят играть в богов,
И когда вырастают –
Боги играют детьми,
А тем все мнится
Небо... И облака по нему проплывают,
И Господь простирает свою десницу...
Memento
Я.Б.
Ни покоя ни сна,
Только сажа, осевшая на воду.
Так, под всплески весла,
Поднимаясь к Харону на палубу,
Я вам руку подам.
Сквозь надежды больное безлуние,
Уплывет Валаам, отделяя любовь от безумия.
Н.Т.
Ты, конечно, не помнишь,
Ведь было все так не четко,
Не прорисовано, не вычитанно,
Все равно...
Девочка, с такою взрослой, тяжелой челкой,
И родинкой, как у Мерилин Монро.
Ты, конечно, не помнишь
Этой травы-полыни,
Нынче другие ритмы, другой уклад,
А меня как бритвой ее резануло имя,
И кровило, кажется, столетиями подряд.
Ты, конечно, не помнишь,
Да и какое дело,
Коль скоро брожениям этим пришел конец.
Я недавно узнала –
Она из окна летела,
Тем утром, когда мы с мужем шли под венец.
Ты не помнишь –
И слава Богу –
Грошовой тризны,
Крематорного дыма будничную кадиль.
Тех, кого у нас забывают еще при жизни,
После смерти бывает некому проводить.
И когда тебя доконает
Рутина. Прежде
Чем решишь поменять страну, гардероб, грехи.
Ты звони, не стесняйся,
Мобильный – прежний.
Я тебе почитаю ее стихи.
Постскриптум
Знаешь, мама,
Я училась жить заново,
Взрывала себя изнутри,
На лоскуты кромсала,
И сшила себя, новую,
Любо-дорого!
И распустила,
Как Пенелопа саван.
Глядя в зеркало
Вырастаю
Из вязаных свитеров
И павлиньих перьев
Прорастаю
Ломкостью тростников
И корой деревьев
Застываю
Призывающей благодатью
Вырастаю
Из мужских объятий
И длинных платьев.
Заживают ссадины на коленях –
Факт бесспорен
Отвыкаю от груза фенек
Шприцов с контролем
И все чаще крещусь
На скелет колокольни.
Разговор
– Мама, а боги правы?
– Не знаю, они упрямы
– Как дети?
– Нет, боги старше
По звездам шествуют маршем.
По млечным плывут дорогам
– А смерть?
– И она под Богом
Бредет себе, ковыляя
Безглазая и хромая.
Портрет с бабочкой на плече
Вы –
Поворот головы.
Вы –
Контур жаркого рта.
Та,
Утонувшая в жути глаз
Фраз
И сплетении цепких рук,
Что как в омут бросалась в вас
В этот кровь леденящий круг
Разрывающих душу встреч
Плеч белизна,
Эпизоды постельных сцен
Вен перепляс.
Пересказы кошмарных снов.
Слов ледоход.
На бегу – головой в пургу,
После полуночи зябкое: «Позвони»
Дни
Ожиданием гнут в дугу
Ту,
Что пыталась выбраться из петли
Дни
Вышибают стул из-под ног.
Бог
Ей простит
Поцелуи в канун поста
Вы – огнедышащая пустота
Сна,
Привилегия зимней мглы
Вы – заштрихованные углы
Той, чья реальность в другом ключе
Вы – портрет с бабочкой на плече.
Ната Вукувич: Портрет с бабочкой на плече.