Антропоцентрист в пятом поколении
Антропоцентрист в пятом поколении
Резко вскочив с кровати под звуки сигналящего, словно пульсирующее сердце, будильника, Он посмотрел в окно. Вид на магазин давно раздражал его взгляд. Он надеялся на то, что в одно прекрасное утро вместо «Продуктариума», прикреплённого к земле в качестве значка, воздвигнется город, строящийся целых четыре столетия ещё Его предками. Но города не было, а люди, травмирующие своими бесстыдными телами плаценту Его мечты, продолжали обеспечивать слаженное функционирование съестного дома, дающего им насущный хлеб.
Проснувшийся ранним утром не ходил за хлебом и вообще не выходил из дому, за Него всё делали слуги, доставшиеся в наследство от предков. Он целыми днями наблюдал в окно, сидя в кресле, и нервно пил чай. А ложился спать глубокой ночью, но не успокаивался сразу, а лишь прокрутив в голове весь прожитый день, закрывал глаза и придавался фантазиям о новом городе, который заменил бы отвратительно рыжий магазин и дом напротив. Тот дом, в котором жила Она. Каждый день Он наблюдал за Ней, стыдливо прячась за штору, когда Она, проходя по улице, случайным взглядом обводил все окна дома, в котором жил Он, поменявший Ей голову, руки, ноги, грудь, плечи, рост, одежду, походку, характер, прическу. Женщина «Х» в Его представлении могла бы вытащить Его запылившееся и пропотевшее тело на улицу, где помимо Его очерченного квадратом мирка существовал другой, пешеходно - переходный, автомобиле - транспортный, душный, призывающий людей скрутить руки собственной фантазии, уносящей обыкновенно либо на свиноферму, находящуюся где-то далеко в Сибири, либо в центрально – черноземную полосу родины, поперхнувшейся от железных животных, которые пожирают красношапочные грибочки. А что ещё может предложить нам фантазия? Так и Ему, прибывавшему внутри закрытой тумбочки не представлялось возможности унестись с ветром в открытое пространство Её мира, идущего в магазин, а потом домой, или наоборот. Он долго и упорно пытался вычислить номер Её квартиры и телефона, когда однажды увидел Её в окне дома напротив. Он слюнявил странички справочника, нервно проводя пальцем по каждой колонке с фамилиями.
И вот Его попытки завершились удачей. Он, казалось, не знал, куда Ему деться от счастья, Он даже готов был выбежать с весёлым криком на улицу, но успел вовремя обуздать Себя и сесть обратно в кресло. Набирая Её номер, Он решал: « А стоит ли менять Себя на другого Себя, или же стоит застыть в ожидании импульса, который подвигнет на строительство нового града?»
Когда Он набрал первые три цифры, то остановился. В это непродолжительное время Он вспомнил о том, что Она не такая как на самом деле, Она лишь плод Его работы, единственной за всю жизнь. И одним звонком Он наверняка поломает Своё творение навсегда уже отпечатавшееся в сознании. Однако некая непреодолимая сила стремительно разрушала Его узкогеграфическую выдумку. Отхлебнув из стакана большими глотками чая, Он вставил последний раз указательный палец в семерку, и повернул диск до металлической скобы, а затем резким движением высвободив палец из ячейки, словно обжегшись, принялся нервно грызть ноготь. Каждый гудок для Него представлял выстрел. Он вздрагивал от каждой звуковой пули, с нытьём проникающей в Его искалеченное тело. После шестого гудка Она подняла звуковой рожок. Её алёканье умоляло ответа с другого конца трубки, а Он, давно онемевший, не мог выплюнуть ни слова в решетчатую с обеих концов передатчицу. Он бросил телефон на пол и устремил Свой взгляд в окно, в котором Она вынуждена была произносить одно и то же четырёхбуквенное заклинание, озираясь, то на потолок, то на пол. У него задрожала челюсть, из раскрасневшихся глаз потекли девственные слезы. Она положила трубку и ушла вглубь комнаты, так и не дождавшись объяснения за наглое вмешательство в Её домашне - булочную жизнь. Он точно парализованный запечатлел Себя неподвижным перед «Продуктариумом», Её окном и окнами других людей, не столько волновавших Его как та, которую Он сконструировал по своему усмотрению. Он жалел о зря потраченном времени, о тех неимоверных усилиях прилипших теперь к проводу телефона. Да Он и не знал, где тот провод, соединивший Его и Её в нелепом акте несостоявшегося разговора. «Как жестоко поступил этот телефон», - думал Он в Своём обездвижении.
Её голос вернул Ему обратно все фобии, от которых Он избавлялся годами. Работа начала пожирать мастера изнутри, вернее догладывать объедки, оставленные ей. Он мысленно перелистнул страницу в журнале ужасов, но после последовала другая. Ему казалось, что Она вдруг позвонит, а потому тут же ожил и поднялся с кресла, чтобы выдернуть штепсель из розетки. Отключив телефон, Он окончательно решил для себя, что город, задуманный Его предками, должен вырасти из земли как гриб после дождя, для чего приказал слугам вести себя более услужливо, чем раньше. Забравшись под одеяло и сам того не ожидая, Он моментально уснул.
Во сне к Нему вернулись все внутренние органы, выеденные на протяжении нескольких лет голодовки. Только сердце зависло где-то в пространстве. Он тянулся к нему руками, вытягивал до боли пальцы, но тщетно… «Обойдусь», - подумал Он и очутился на улице, преображенной новой постройкой Его «грибного» города, на ступенях которого сидели все четырехсотлетние предки, просившие подаяние, а Она… Она прижалась к Нему со всей силой, со всей страстью и повела за собой по вычерченной тропинке. Он любовался Её красотой и великолепием нового города, который вывел Его в иные ранее недоступные сферы. Вот, казалось, счастье ведёт его за собой. Но куда? Что такое счастье? Он боялся, что не переживёт радости от ощущения наивысшего восторга этим миром. Вдруг Она остановилась и поцеловала Его в губы, предоставив возможность идти вперёд одному. Сама же повернулась назад и скрылась во внезапно возникшем тумане. Он не мог разглядеть дороги, которой необходимо было следовать: впереди создалась тьма. «Я всегда буду с тобой», - крикнула Она, и Её голос, поразив Его воображение, возродил в Нем жажду жизни. Это был тот самый голос, который Он надеялся услышать в телефонной трубке, спасительный, одурманивающий, сплетенный из василькового звона и майских ландышей, и потому, преодолев сомнения, Он шагнул вперед.
Будильник просигналил в положенное время, вынуждая Его вскочить с кровати и посмотреть в окно. Воодушевленно - приободренное лицо растворило равнодушие. Он нажал на кнопку пульсирующего будильника и, схватившись за сердце, упал на пол уже без сознания. На улице, напротив его дома стоял всё тот же «Продуктариум» такого же отвратительно-рыжего цвета.
Разумалишенный
Разумалишенный
Геннадий решил припарковать свою вишневую восьмёрку рядом с соснами, создающими тень на усыпанной хвойными иглами почве. Из машины, - после того, как она остановилась, - моментально выбежал Петя, неуклюже переставляя ноги, он споткнулся о кочку и, сумев сохранить равновесие, поскакал почти как заяц к солнечной земляничной полянке. Из машины мигом выскочила Петина мама. Она, её подруга Марина и муж Марины, Геннадий, выбрались на природу из рабочего города, зажимающего свой нос от едкого запаха подмышек его обитателей. Геннадию было хорошо знакомо это место. Оно, казалось, и спустя двадцать пять лет оставалось таким же девственно нетронутым, словно бы обладатель вишневой восьмёрки вернулся в пятнадцатилетнее прошлое полностью очищенным от примесей урбаносуеты. И когда он приходил сюда один и с любопытством вглядывался в незнакомые, но очень близкие его пониманию сосны, березы, травы, среди которых он хотел бы остаться жить навсегда, как среди людей: построить небольшой домик типа лесной сторожки, утеплить внутри, сложить печь и остаться навсегда с Мариной до самой смерти. Геннадий держал эти мысли при себе, потому как опасался неадекватной реакции жены, и оттого редко ей открывался, предпочитая выговариваться с Олей, мамой Пети, бегущей сейчас от волнения за своим сыном, успевшим доскакать уже до земляничной поляны.
- Оль, пускай мальчишка погоняет, - попыхивая сигареткой, сказала Марина. – Первый раз ведь такое видит.
Оля ничего не ответила, а только подбежала к сыну и, достав платок, вытерла его влажные губы: - Ну что ты, зайчик мой, тебе нравиться здесь!?
Петя расплылся в улыбке и, помотав головой, присел на корточки, срывая сочную и что характерно крупную ягоду.
В лесу, казалось, открылись все поры зеленоволосой земли, из которых исходил мягкий душистый запах в сочетании с теплым воздухом и могучими соснами, создающий хвойно-травяную ингаляцию, способную прочистить самый грязный организм. Солнце выливалось всем своим желтком на земляничную поляну и можно было увидеть, что ни один листочек, ни одна травинка и ни одна ягодка ни сколько не нуждались в прополаскивании их дождём; даже Оля, заметив это, не стала препятствовать тому, чтобы её мальчик клал тёмно – красные ягоды сразу себе в рот без их предварительной промывки. Оля оглянулась по сторонам: за земляничным бугром, метрах в тридцати протекала узкая речка, иссохшая от летнего зноя. Она представляла теперь ручеёк, в котором, разумеется, можно было свободно купаться. По словам Геннадия глубина на некоторых участках достигала четырёх метров.
На противоположном берегу ступенями поднималась дубрава, угукающая при сильном ветре и звенящая колокольчиками листвы из-за теплых почвенных испарений, которые возникали вечерами и уносили вверх какое-то неповторимое сожаление о радости по прошедшему в одно мгновение дню. И этот лесной аромат, выманиваемый предночным искусителем, убегал от земли и каждый раз оставался на сребрянно-зелёных страничках стволово-деревянных книжиц, растопыривших свои главки во все стороны.
Геннадий сорвал с сосны иголочку и, закусив её зубами, с мальчишеским задором хлопнул дверцей машины. Марина, скривила рот, в ответ на громкую реакцию мужа и, сделав последнюю затяжку сигаретой, затушила её в пепельнице.
«Красотишша какая!» - наигранно воскликнула Марина, глядя на цветущие травы, и вытащила из багажника одеяло. Сзади к ней подкрался Геннадий. Выплюнув сосновую иголку, он обхватил ладонями голову Марины и, немного сжав её, прикоснулся губами ко лбу своей жены, запечатлевая продолжительный поцелуй. Марина от неожиданности уронила одеяло и попыталась убрать от себя руки мужа, но он держал её так крепко, что никто, даже самая могучая рука не смогла бы оторвать его в данный момент от той, кому он был обязан многим, прежде всего тем, что благодаря Марине нисколько не изменился; и Марина в свою очередь осталась такой же, как и в день их знакомства.
«Дурак!» - сказала она, когда Геннадий выпустил её из своих объятий. Он скинул рубашку на землю и, горланя как сумасшедший, побежал, к узенькой, облизывающей свои берега речке. Поскользнувшись на иле, он свалился в воду прямо в штанах и сандалиях, чем вызвал не гармонирующий со звуками природной растительности хохот Пети. И если он предавался этому хохоту, то всё остальное ему становилось абсолютно безразличным; все воспоминания и мысли о чём – нибудь другом оставались сложенными где-то в ином месте и не тащились грузом по назначенному ему пути.
Петя жил в одно из мгновений, только в одно из них. Прошлого дня для него не существовало, и переживания, эмоциональные всплески от случайного воспоминания когда-либо пережитого волновали другого человека, - Олю, укачиваемую каждый раз на гребне жизни рядом с сыном, выставившим вперед свой указательный палец со следом ожога от газовой плиты и подзывающим её посмотреть на упавшего в воду мужчину. Встревоженная Оля подбежала к Пете и, прижав ребенка к себе, перевела взгляд на указанное место. Она засмеялась. Засмеялась первый раз за долгое время. После рождения Пети улыбку заменили слёзы, испуг, бессонница. Все пять лет она пыталась зацепиться за ниточку разумного в поведении сына, чтобы найти катушку, на которую она могла бы намотать отдельные кусочки этого разумного и вручить ему.
Петя был болен с самого рождения. Врачи путались в диагнозах и не смогли прийти к общему мнению о заболевании ребёнка, и всё-таки в медицинской карте осталась запись: «Олигофрения ср. тяжести. Имбецильность».
Молодой женщине, у которой не было мужа, не давали уснуть периодически случающиеся беззвучия ребенка, вызванные отнюдь не обращением его ко сну, а усталостью детских неокрепших связок гортани, раздираемых чуть ли не круглыми сутками криками мальчика, а потому Олю не удивил грубый, хрипловатый голос сына, которого она решила отдать… в детсад. Сама же она быстро перестала плакать, в основном на её лице играли спектакль тревога и равнодушие. Она раздражалась каждый раз на себя за то, что не могла прочувствовать своего сына, всегда улыбавшегося мальчика, непомнящего вчерашнего дня и даже случившегося с ним совсем недавно. Но всё-таки что-то сохраняло в ней надежду. Она постепенно отказалась от успокаивающих лекарств. Порой ей казалось, что сын абсолютно здоров и калеки те, кто не признает этого. Веки её, словно шторка, накрывающая клетку с беспокойной птичкой, вновь и вновь опускались; а в голове, непогасшая сумраком ночи, теплилась мечта о нитях, которые она всё равно когда-нибудь намотает на катушку и в один прекрасный момент вернёт своего сына в мир, подчинённый определённым земным установкам. Но все эти установки были так ничтожны в сравнении с улыбкой Оли, подаренной ей речным илом, свалившим с ног Геннадия, который уже стоял на берегу во все свои 187 сантиметров. Звонкий смех Оли потоком воздушного ручейка затрезвонил в чашечках колокольчиков, повернувших свои головки к матери, обнявшей сына, смеющегося таким же по настроению, но отличающимся по тональности смехом.
«Вам смешно? А мне нет», - иронично сказал Геннадий и, выйдя из воды, опять нарочно плюхнулся в неё же с головой.
Петя засмеялся ещё звонче и задорнее прежнего, в отличие от Оли, не сумевшей поддержать сына.
«Тише, тише, Петенька, мальчик мой», - успокаивала она его, хотя сама внутренне перебарывала пришествие новой волны тревоги, подкравшейся незаметно и бросившей в двери человеческой души подожжённую связку динамита. Вот и теперь Олю начинало жечь.
«Нет, я, наверное, проголодалась», - подумала она и, выпустив сына из своих объятий, направилась к Марине, сидящей на красно-белом одеяле в клеточку.
А Петя, как сорвавшийся с цепи, побежал по полянке, подпрыгивая в попытке достать солнце.
- Что там, подруга, опять мой мужчина забавляется? – почти с уверенностью произнесла Марина, открывая баклажку с газированной водой. – Всё такой же.
- Хорошо, что у вас ничего не изменилось, - сказала Оля, присев рядом с подругой.
- К переменам порой бывает трудно привыкнуть.
- А мне кажется, что если бы Петя стал таким же, как все…
Недоговорив, Оля замолчала, закусив нижнюю губу и сложив крестообразно руки на груди, покарябала ногтями плечи.
- Да ладно тебе, смирись. Что же сделаешь, раз так получилось. Что теперь себя всё время винить? – активно жестикулируя, отреагировала Марина.
За бугром показался Геннадий. Повесив сырые носки себе на плечи как погоны и тину на коротко остриженную голову, он нёс в одной руке мокрые сандали, в другой - какую-то веревку.
- И что это за явление к нам пожаловало? – злобно, но добродушно, как в сказках прорычала Марина.
- Явление вышедшего из космического межгалактического пространства альфа инопланетного субъекта, - голосом робота проговорил Геннадий, достаточно приблизившийся к женщинам.
- А что это у тебя в руке робот? – спросила Оля.
- А вот что!! - воскликнул Геннадий и вывел руку из-за спины.
В кулаке был зажат уж. Он мотал головой, сворачивал черное блестящее тело в кольцо и пытался накопить силы для последнего удачного рывка, чтобы освободиться от человеческой зависимости. Девочки испугались змею и, вскочив с одеяла, отпрыгнули как-то боком назад. Сам же Геннадий ухохатывался над испугом женщин.
- Убери я сказала, убери, выкини её!! - визжала Марина, попеременно то жестикулируя, то прикладывая ладонь ко рту. – Вот зараза ненормальная!
- Чего боитесь – то? Он не злой! Пойду Петьке покажу, - прекратив смеяться, опечаленный Геннадий напоследок сделал шаг вперёд и потряс змеем.
- Ребёнку не смей!!! - прогорланила Марина и повернулась к Оле, стоящей задумчиво и неподвижно. – Оля, Оля, девочка моя, ты испугалась?
Марина подошла к Оле и схватила её за плечи. Оля продолжала пребывать в прежнем состоянии. Она настолько сильно погрузилась в себя, что ей хотелось остаться бесчувственной навечно, укоренённой в земле, как дерево, шуршащее неугомонной шевелюрой от периодически обсушивающего её природофена. Непорочное соитие, обусловленное жаждой быть покорной всему зеленому сообществу, отдаляли мысли Оли о ненужных переменах, к приходу которых от неё требовалось много сил. Её затягивала в общий хоровод невидимая суета, звучащая в кипящей от жизни траве. Всё двигалось беспрерывно и никто как ей казалось, не думал о своём. Оля была бы рада тщательно отрепетировать чувство непричастности к себе, только вот Марина ни как не успокаивалась и что-то кричала. Когда Гена показал ужа, Оля вскочила с покрывала рефлекторно, по примеру подруги, которая раньше обыкновенного предчувствовала опасные ситуации. Вскочила, отпрыгнула и объявила себя другой Олей, но Марина и Гена этого не услышали, а змей открыл свою пасть и провёл рассеченным надвое языком по её голубым глазам, полностью ослепшим в момент прыжка. Потеряв зрение, она вышептала для себя небо и, аккуратно вырезав два кругляшка в бесконечном пространстве, послюнявила их и налепила на два облака. Резвящийся на поляне Петенька, поднял голову вверх, он увидел там мамины глазки, обновлённые, большие и протянул к ним свои покарябанные ручки. Оля не могла прикоснуться к ребёнку, как бы это ей и не представлялось недостижимым. Она загадала на изгибе узкой речки взять его к себе, притянуть взглядом, чтобы он не вытягивал из последних сил к небу корявенькие ручки. Она считала своим долгом объяснить сыну всё то , что было недоступно и непонятно из-за его разумалишения. Словно юлу завертело Олю вдоль какой-то надоедливой оси, с которой она каждый раз пыталась сорваться в неподдающееся логическому изъяснению пространство.
- От ребёнка отстань!! - продолжала ругаться на мужа Марина, а затем, будто завораживая подругу, умоляла придти в себя. – Оль, Оль, ну давай присядем, что ты…
Олино тело потянуло своё «Я» за призрачные ноги и целиком вернуло себя на место. Она слегка улыбнулась, выглядывая моллюском из хрупкой раковины, сотрясаемой подругой, - словно маленьким человечком на пляже, искушенным проникнуть в непонятный ему склизкий шевелящийся мир. Оля пристально взглянула на Марину и ласково зашипела.
«Вот дура!» - сказала Марина и, слегка толкнув Олю, присела на одеяло.
Оля почувствовала как в животе снова закололо и зажгло. Вспомнив о Пете, она хотела было направится к нему, но увидев, что мальчик находится под присмотром Геннадия, с чувством успокоенности присела рядом с Мариной.
Геннадий овладел змеёй подобно индийскому факиру. Вместе с Петей они изучали желтоголового ужа, смирившегося с участью подопытного кролика, и потому изредка сопротивлявшегося поглаживанию белых пальцев чёрной, поблескивающей на солнце шкуре.
- Марин, что-то есть хочется, - произнесла Оля, обняв подругу.
- Да вроде только из города, - Марина не отреагировала на объятие подруги, без особого интереса наблюдая за действиями мужа и Пети.
- Ну, всё равно хочется!.. Ты меня извини, я просто устала и отключилась, наверное, ненадолго.
- Я уж думала с ума сошла, - Марина повернулась к подруге и, глядя ей в глаза, выплеснула в лицо словесный стакан холодной воды. – Ну нельзя же так, нельзя изматывать себя! Эти постоянные переживания, связанные с Петей, они тебя погубят! Ты ведь и сама не знаешь, что с ним происходит! А по-другому и быть не может - живи как есть и смирись с этим. Я тебя давно уже вижу усталой… но хоть здесь немного можно не думать о проблемах?!
Марина замолчала и ждала, когда Оля начнёт возражать. Но вместо того, чтобы вытирать мокрое от холодной воды лицо, Оля лишь улыбнулась (третий раз за день), взяв в свои ладони ладони подруги, и поцеловав её в губы. Марина не сопротивлялась, она чуть приоткрыла рот и, продвинув язычок вперед, начала слегка шевелить им, обсасывая нижнюю губу Оли.
Оля первой убрала губы. Марина этого не ожидала и, не найдя опоры для головы, повлеклась вперёд, словно желая ещё раз повторить новое приятное знакомство с губами подруги. Она как будто бы обиделась на Олю за внезапное прекращение взаимного доверия.
- Мариш, давай покушаем, - умоляюще произнесла Оля, слизывая с собственных губ помаду подруги.
- Что ж, давай, - нехотя и не сразу ответила Марина. И женщины, обнявшись, направились к автомобилю.
Набравшему силы ужу удалось освободиться из рук насильно захвативших его, и проползти пару метров в сторону реки, как вдруг, внезапно налетевшая птица схватила мощными лапами измученного гада и, сделав несколько мощных взмахов крыльями, скрылась в молодой дубраве. Петя закричал. Девушки мигом обернулись. Олю снова охватила тревога за сына, да и Марина была обеспокоена не меньше.
- Что Гена, что? – прокричала она, держа Олю за руку, чтобы та по привычке не побежала к Пете.
- Ничего страшного, всего лишь птица, - произнёс Геннадий, успокаивая плачущего мальчика.
Но не прошло и минуты как Петя, словно ничего и не было, прекратил плакать и принялся с прежним энтузиазмом лазать на животе по траве, пытаясь без помощи рук, а одним лишь ртом хватать ягоды земляники. Марина доверительно посмотрела на подругу, и та, ощущая тепло её взгляда, немного успокоилась. Геннадий наспех собрал в ладонь немного земляники и направился к женщинам, которые, уже успев достать из багажника еду, раскладывали её на одеяле.
- Кто копался в моей машине и не закрыл её, - по-медвежьи прорычал Геннадий, протягивая ладонь с земляникой жене.
- Ну, мы же одни, Гена, от кого нам запираться… угости Олю.
Геннадий протянул ладонь Оли, и она, посмотрев жалостливо на Марину, с радостью подставила свои ладони, как будто давно ожидала этого земляничного приношения. Поцеловав жену в лоб, Геннадий сел напротив подруг на траву. Между тем Марина начала резать в миску некрупных помидоров и несколько толстошкурых огурцов, а Оля тем временем, жадно доев землянику, принялась крошить на разделочной доске вареное яичко и чеснок, после направленные в миску. Содержимое белой эмалированной посудины было полито майонезом и посыпано солью. Марина протянула по кусочку хлеба Оли и мужу и развернула тряпочку, в которой были завёрнуты четыре вилки. Затем она позвала Петю. Мальчик не сразу понял, откуда его подзывают, но последовавший за возгласом Марины голос матери поднял его с земли, и он, расплывшись в улыбке и весь перемазанный травой и земляникой с красным от неё лицом, посмотрел в сторону готовящихся к трапезе людей.
- Петенька, беги сюда, попей кваску, - заботливо произнесла Оля.
Петя, утерев губы плечом майки, неуклюже побежал на знакомую человеческую речь, обращенную к нему с большой теплотой и нежностью. Он, несмотря на разумалишенность, обладал высокой чувствительностью ко всему происходившему. Что для обычного человека считалось нормой для него было неприемлемо; он никогда не оставался равнодушным, и во всём его поведении наблюдалась повышенная переменчивость.
Мальчик подбежал к людям, оторвавшим его от необычного поедания ягод, и, мелькая глазами по разложенной поверх одеяла еде, заставил улыбнуться сидящих, за что был вознаграждён обещанным квасом, кружку с которым протянул ему Геннадий, а Марина, воткнув вилку в миску, подвинула её Пете, положив рядом отрезанного хлеба. Но Петя пил квас, торопясь и не успевая глотать этот хлебный напиток, двумя струйками выливающийся из чашки, соединяясь у подбородка одной, стекающей на одетую утром свежую, но по прошествии дня запачканную майку. Несмотря на уговоры матери не торопиться при питии, Петя увлеченно продолжал наспех выполнять начатое. Допив до дна кваса, он принялся за салат, но уже значительно медленнее пережёвывал хрустящие огурцы и сочные помидоры. Все с изумлением смотрели на Петю, и никто не посмел притронуться к еде, словно боясь этим обидеть мальчика. Геннадий первым пронзил вилкой кусочек огурца и положил его себе в рот, и девушки, последовав его примеру, присоединились к уничтожению овощного салата. Со стороны казалось, что не было людей счастливее сидящих за трапезой; и каждый из них по-своему ощущал свежесть ветерка, подувшего со стороны чащи и вычистившего из них всё то, что накопилось в самых различных уголках их скромной отдушины за время, проведённое в скафандре плито-кирпичных построек.
- Сынок, тебя сегодня никто не обижал, - поинтересовалась Оля, допивая квас.
- Нет, мама, никто не… никто не, - невнятно промямлил Петя и как всегда с непонятной улыбкой на устах забегал вокруг сидящих, изображая что-то вроде самолёта, расставив в стороны свои не по возрасту изношенные руки.
Петя ответил, что его никто не обжал, однако сегодня в детсаду на прогулке ребята привязали ему к ноге веревку с прикрепленной к ней консервной банкой и, сказав, что сегодня он «кошка», дали пинка, и Петя, упав на газон, не заплакал, а как ни в чём не бывало поднялся на ноги и побежал, громыхая жестянкой. Он не считал этот случай издевательским. Он вообще не мог отличить врага от друга, - для него ни тех, ни других не существовало; он видел и признавал только мать и никого больше.
Марина с трудом схватила мальчика, вырывавшегося из её объятий, и посадила к себе на ногу. Оле на мгновение показалось, что Петя мог быть и не родным ей ребенком. Отталкиваясь от этого, она предположила, что возможно именно таким образом ей удастся найти разгадку болезни сына и вылечить его, но не более чем на мгновение она могла отпустить мысленно мальчика от себя, ужасно мучаясь и злясь от этого. Быть может этот способ, придуманный Олей, и являлся тем единственным ключом к замку недуга сына, не оставлявшего без раздумий мать в обстановке совсем не предрасположенной к подобным размышлениям. Да и вряд ли какая-нибудь обстановка могла помешать молодой матери найти ответ на терзающую не один год загадку; молодой матери вынужденной опечатывать снова и снова свою жизнь от вмешательства в неё нередко захаживающих мужчин. Однако сургуча не хватало на всех и тогда ей приходилось посещать чужие квартиры. Не получалось у Оли слиться с ними, одним словом, чужие и всё. Опять что-то зажгло в животе, и Оля, налив в стакан лимонаду, сделала большой глоток.
- Петя, покажи кулаки! - просил ребенка Геннадий. – А ну-ка!.. вот какие! Мать посмотри, да мы этими кулаками…
Геннадий не договорил, ещё раз увидев не по-детски травмированные руки мальчика. Все в царапинах, ожогах и мелких шрамах, они не сходились с образом четырёхлетнего ребёнка. Геннадию сделалось не по себе - заиграли желваки, - но слёзы сдержать удалось. Никогда ещё он не чувствовал себя способным расплакаться как в этот раз. Он привык восхищаться, радовать себя, а тут ощутил озлобленность на мир за то, что тот сделал Петю непонятным обществу. Набравшись духу и пересилив волнение и стыд… за себя, именно за себя, за невмешательство в жизнь Оли и Пети, Геннадий произнёс:
- Слушай, Оль, а почему бы тебе не перестать водить его в детсад?
- А куда ещё? Куда? - словно думая о том же, Оля моментально ответила ему. Она и сама переживала, глядя на тело ребёнка, нередко отмеченное синяками, но ничего не могла с этим поделать, ведь именно неотлучение Пети от общества, от его же ровесников - детей с нормальным развитием - входило в план Оли по излечению сына; но детям на её задумки было наплевать, что они с радостью и делали, охаживая Петю палками, кидаясь в него щебенкой, как в старую, помирающую свинью. А Петя, в свою очередь, позволял осуществлять над собой всё, что вздумается детской фантазии.
- Ничего, Петруха, ничего…, - ободрительно произнёс Геннадий, хлопая мальчишку по плечу.
- Генуль, принеси, пожалуйста, сигареты, - попросила Марина, отпустив Петю, беспрерывно ёрзающего у неё на ноге.
Геннадий направился к машине: неловкая слезинка неторопливо выкатилась из глаза и застыла на пути к щеке, настолько густой она была. Мужчина, несколько стыдясь своей выходки, резко большим пальцем смахнул каплю. Как будто дантист, удаляющий зуб, Геннадий вытащил из себя что-то важное, без чего обходился ранее, но всю жизнь боялся потерять.
После выпитого стакана газировки Оле не полегчало - в животе по-прежнему жгло - и она, перебрав все возможные варианты происходившего с ней, пришла к выводу, что беременна.
Вдруг Петя остановился и посмотрел на мать совсем другим взглядом. Перед ней предстал человек с невидимыми раньше нигде такими ясными глазами, что Оля слегка прищурилась от возникшей вспышки, но потом, привыкнув к свету, увидела белую дорожку, проложенную от глаз ребёнка к её глазам. Оля вздрогнула, но скорее всего что-то пошевелилось в ней, и теперь она точно поняла, что беременна, и сын безмолвно благословил её на это.
«Вот она та нить, та разгадка, к которой я шла, претерпевая все обстоятельства на пути к этой высветившейся дорожке. Неужели теперь всё наладится? Все эти перемены…»
Найдя искомую нить, Оля не спешила намотать её на катушку и отдать сыну. Она не могла так быстро перестроиться под влиянием неожиданных перемен. Она, казалось, достигла цели… но что же теперь за этим последует? - вот думая о чём, мучалась Оля.
Взглянув на Петю сызнова, она повернулась к Марине, но не увидела ни её, ни Геннадия, ни автомобиля. Они исчезли, и в лесу осталось только трое людей: Петя, Оля и находящийся внутри неё ребенок, о начале существования которого она недавно догадалась. Оля сидела на месте и не знала, что же необходимо делать - настолько внезапно к ней приблизилось небо, что она без труда могла бы умыться в его бездонно синем океане, но от испуга и счастья одновременно оставалась словно припаянной к земле. Последний раз посмотрев в глаза матери, Петя отвернулся и спокойным шагом, как нормальный человек, пошёл к реке, к тому месту, где вода огибала берег; но Оля не могла остановить сына, как ни кричала и ни тянулась к нему. Словно это был другой не он. Дойдя до края бережка, Петя соединил ладони и, подняв руки к небу, подпрыгнул и нырнул в воду.
Сильная пощёчина осенила Олю. Она увидела как зареванная Марина пытается её растормошить, а Геннадий достаёт из воды тело Пети. Оля поднялась с земли и побежала к сыну. Все попытки Геннадия спасти жизнь ребенка неудались. Петя умер.
- Он прыгал, прыгал, как всегда, а потом в воду!!! - истерично голосила Марина, обнимая подругу. - Оль, я тебя толкала, кричала, но ты как застыла на месте!
Не стесняясь никого заплакал Геннадий. Он рвал охапками траву и кидал её в речку, лишившую жизни мальчика.
- Если бы не Петька, я бы сюда не приехал, - скрипя зубами, произнес Геннадий, глядя в блаженные глаза Оли, не пустившей ни слезинки.
Там, в реке, она увидела плывущую по воде деревянную катушку и кинулась доставать её. Подумав, что Оля хочет свести счёты с жизнью, Геннадий схватил её и прижал к себе изо всех сил. Стараясь освободиться из его объятий, Оля надрывно крича, впилась зубами в плечо мужчине. Ощутив жуткую боль и увидев потекшую, как будто изо рта Оли кровь, Геннадий ослабил руки и девушке без труда, сделав рывок, удалось освободиться. Она упала на берег близ воды и, рыча, потянулась кончиками пальцев к катушке. Поняв что достать её таким образом не получится, она потихоньку, вызывая ладонью маленькую волну заставила катушку причалить к берегу.
Бледная Марина стояла не шелохнувшись, потупив от испуга глаза. Геннадий лежал на земле, вцепившись в Олину ногу.
- Всё, Гена, всё, - измученно произнесла Оля, и Геннадий, разжав кисть, моментально ухватился за укушенное плечо.
- Для него, - тяжело дыша и улыбаясь заявила Оля, приложив кулак с зажатой в нём катушкой к животу.
Через девять месяцев у неё родился совершенно здоровый мальчик
Последняя модель
Как обычно я проснулся утром. Долго смотрел в потолок. Шарил глазами в поисках белого цвета, но он куда-то исчез. Или сейчас ночь? Или я ослеп? Вероятнее всего, зрение покинуло меня и теперь придётся всё искать на ощупь. Нет, так дело не пойдёт. Я приподнялся с кровати и взял очки с огромными линзами, они были такие большие, что еле умещались на столе. Подключив их к сети, я увидел её. Рядом со мной, на моей кровати лежала Инна Гомес. Оказалось, что всю ночь я провёл с ней и спал на её волосах. Её волосы почти как мои, с той лишь разницей, что её волосы женские, длинные и прямые. И вообще, если бы их не было, то я непременно убил бы мужика, лежащего со мной в одной кровати. Чтобы не причинить вреда Инне Гомес, я переступил через неё и медленно, стараясь, не греметь, не топать, и, не шуршать, направился в ванную комнату, где вода уже шумела вовсю. Я открыл дверь и увидел, что занавеска в ванной задёрнута, а вода из крана бьёт теплой струёй по ушам. Я взял тряпочку и протёр стёкла очков, затем отодвинув шторку увидел обнажённую Инну Гомес. Она тёрла моей мочалкой свои подмышки в моей ванной.
-У тебя молоток есть? - Неожиданно спросила она.
-Да.… Сейчас принесу.
-Давай побыстрее, а то сегодня воду собирались рано отключить.
Я проверил, спит ли Инна Гомес. Она спала очень крепко, словно только что, вернувшись с острова. Тихонько, тихонько я приблизился к кровати и засунул под неё руку. Линзы моих очков трещали вблизи лица Инны Гомес. И… вот она глубоко вздохнула, а я нащупал молоток. Достав его, я забыл про спящую Инну Гомес и помчался к купающейся Инне Гомес. Мне так не хотелось, чтобы Инна Гомес проснулась.
-Возьми, - сказал я, протягивая молоток.
-Спасибо, - произнесла Инна Гомес, ударив молотком мне по очкам.
Я оступился, попятился назад и ударился головой о змеевик. Линза оказалась разбитой, из неё выпрыгивали искры, попадая на обнажённую Инну Гомес, которая, ничуть не смущаясь, стояла передо мной, намыленной с мокрыми, слипшимися друг с другом волосами, взвизгивая оттого, что рано отключили воду. Оказываться в нелепых ситуациях - первая заповедь модели. Красота здесь не значит красиво. Красота - это то, что мы из себя представляем. Бесспорно, она стояла передо мной и была, поэтому левую линзу пришлось обмотать изолентой. Инна Гомес мне очень в этом помогла. А потом вытолкнула меня из ванной, сказав, что если смотреть на голую женщину, то только двумя глазами. Я был депортирован на кухню, где Инна Гомес в бордовом тёплом халате, стояла у плиты и что-то готовила. Я сел на табуретку и теперь мог глядеть на неё сколько угодно. Её длинные загорелые ноги, привезённые из какой-то жаркой страны, вполне годились бы для подачи на стол. Я понял, что аппетит приходит до еды. И проходит вместе с едой. Непонятно почему отключили воду. В инструкции этого не было предусмотрено, и поэтому я завершил данную операцию. В ванной погас свет. Я начал всё сначала.
Новожилов: Доброе утро, Инна Гомес!
Гомес: Доброе утро, Новожилов!
Н.: Я хочу чаю.
Г.: Налей себе сам.
Н.: С лимоном.
Г.: Его нет.
Н.: Тогда пойди и купи!
Г.: С тобой болтаю.
Н.: А ты займись делом.
Г.: Пока нет. Может, потом попробуем?
Н.: Возможно.
Г.: Вспомним дедушку Фрейда.
Н.: Он слишком стар.
Г.: Ты знаешь, я родилась под Москвой.
Н.: Ты там сейчас живёшь?
Г.: На Войковской.
Н.: Одна?
Г.: Нет.
Н.: А с кем?
У Инны Гомес убегало молоко, и поэтому она вынуждена была охватить газовую плиту своим пристальным вниманием. Я зашёл в комнату, где по-прежнему спала Инна Гомес. Надев брюки и рубашку, я поцеловал в губы спящую Инну Гомес и пошел за лимоном. Губы мои оказались в табаке. Я запомнил этот ничего не значащий поцелуй надолго. Собрав полную ладонь табака, я положил его в карман рубашки, привезённой мне Инной Гомес по случаю её прибытия ко мне домой. Мой дом превратился в дом Инны Гомес и я оказался случайным гостем в её квартире. Наверное, так и должно быть, она ведь модель, а я всего лишь иду за лимоном в подаренной мне рубашке. Остров изменил её, изменил к лучшему. Если бы не он, то я сейчас ходил бы в одних шортах. Голод несёт в своей, как кажется пустяковой массе чувство ответственности за себя. А когда это чувство есть в наличии, то другие автоматически предъявляют свои права на существование.
С утра на площади не так уж и легко пробиться к лимонному дереву. К другим ещё кое-как подступиться можно. Можно и по морде получить, подраться, поматериться. Да. Мы сильные и без этого уже не обходимся. Это ведь не женщины - без них ведь можно обойтись, а без всего остального и Инны Гомес нельзя. А что Инна Гомес не женщина? Нет, безусловно, женщина, просто я без неё не могу. "Я с утра ничего не ел, - уговаривал я женщину, стоящую в очереди впереди меня". Она никак не реагировала на мои исповеди натощак, и мне ничего не оставалось сделать, как украсть этот злосчастный лимон. "И не буду я стоять в этой очереди, - крикнул я и ударил ногой в лицо женщину, стоящую впереди меня". Я не хотел её бить, я всего лишь желал побыстрее придти к Инне Гомес. Кража для меня ни что иное, как взять в долг что-либо у кого-нибудь. Учитывая бешеный круговорот денег, становишься невольным свидетелем того, что тебя обкрадывают, но ты при этом сам являешься вором. "Возлюби ближнего своего", - Гласит одна из заповедей. А я люблю по мере сил, а силы часто покидают меня. Нельзя же всегда стоять в одной позе. Это противоестественно человеческой природе. Ей вообще многое не нравится - и квартира моя ей, наверное, не понравилась. Перебои с водой, маленькая кровать, широкий унитаз, в который она проваливалась так, что её коленки доставали до лба. Она ведь отвыкла за время, проведённое на острове ходить в унитаз. Всё на ходу.
Новожилов: Я принёс лимон. Заваривай чай!
Гомес: Завари и мне тоже.
Н.: Хорошо и тебе.
Г.: И мне.
Н.: Договорились. Пойдём к тебе в гости.
Г.: Здорово, я хочу это видеть!
Н.: Меня?
Г.: Да.
Н.: У себя?
Г.: Последней модели.
Н.: А как же последний герой?
Г.: Нравится.
Н.: А Бодров?
Г.: Это секрет, сказали никому не говорить.
Н.: У вас что-то с ним было?
Г.: Нет.
Н.:А почему секрет?
Г.: Ничего я сильная. А чего ты хочешь?
Н.: Чаю.
Г.: Сам сделаешь.
Н.: Я не умею.
Г.: Я шучу.
Н.: Ясно!
Г.: Ясно, ясно. Тут и пню ясно! А вообще ясная бывает погода! Ясно!
Н.: Нет.
Г.: Ну и не надо.
Н.: Не обижайся, просто с утра я привык к чаю с лимоном.
Г.: И мне.
Н.: И тебе. Положи мне в стакан сахара.
Г.: Подожди, мне так неудобно.
Н.: А ты повернись на другой бок.
Г.: Вставь поглубже, пожалуйста.
Н.: Мне кажется, что если я вставлю поглубже, то сахар быстро растает.
Г.: Хочешь посмотреть?
Н.: Это жалкое зрелище. Мне хочется плакать.
Г.: Хочешь посмотреть?
Н.: Нет, не хочу.
Г.: А если самый обычный вариант?
Н.: Тогда кофе.
Кофе оказался горячим, и пока я курю на балконе, в ожидании того, что Инна Гомес позовёт меня к себе или придёт сама с чашечкой дешёвой растворимой бразильской подделки. И от Инны Гомес, также как и от кофе будет тянуть ароматом жаркой солнечной страны, с её многочисленными, дышащими жёлтым праздником, улочками.
Рядом со мной загорается спичка, и я вижу, опять же, Инну Гомес. Она теперь совсем другая - она курит трубку, набитую непонятно чем. Деловой стиль её одежды подчёркивает решительность, бескомпромиссность, выковыривает прямоту взглядов… именно прямоту - отрезок с начальной координатой (0; 0; 0;), и с неизвестной конечной… всё-таки конечной, набитой непонятно чем.
Новожилов: Ты употребляешь алкогольные напитки?
Гомес: Да, я ведь самая красивая женщина планеты.
Н.: А какой планеты ты самая красивая женщина?
Г.: Любой. Только, если я сама готовлю.
Мы живём на её планете. Она нам это доказала и если надо будет, докажет ещё раз. Своим смачным плевком Инна Гомес утвердила, что волосы ей не идут. Ещё она заявила, что небо синее, а тучи это всего лишь приют для дождя, а земля - смерть, что если я уйду из дома, то обратно уже никогда не вернусь. Я хотел ударить её, но я ведь не мазохист.
Я торопился попасть на кухню, где остывший кофе, переживал свои последние минуты существования в белой фарфоровой чашке. Вместо него на столе лежала записка, написанная рукой Инны Гомес. Буквы лишь слегка соприкасались с листком бумаги, и из этого я сделал вывод, что она действительно последняя модель. Это диагноз, который, увы, отсутствует в медицинских справочниках. И лишь она знает источники возникновения и частоту рецидивов такого явления как "последняя". Она убьёт того, кто скажет, что последний - это отстающий. Она крикнет, что последний - это живущий, так, как ему хочется…
"Возьми чашку, насыпь туда ложку дешёвого растворимого кофе и две ложки сахара. Залей всё это кипятком. Кстати чайник уже кипит, не забудь его отключить. Поверь, я так хочу".
Инна Гомес.
В ванной, что-то разбилось, и я побежал в комнату, где спала Инна Гомес. Я так хотел, чтобы она проснулась без моего вмешательства, в её закрытые от посторонних глаз, грёзы. Но нет. Она также мило и крепко спала, как и прежде. Я пожелал ей доброй дороги в её коротком, но ярком пути, с конечной координатой "старость", которую топчет босыми ногами, вбивая в песок, последняя модель.
Нажав ALT + F4 я завершил работу, поцеловав вспышку света, промелькнувшую перед глазами.
КАННАЯ МАША
КАННАЯ МАША
Утром на кухне поднялась температура, её то и дело бросало в жар. Сковородки подпрыгивали на газовой плите, расплёскивая жир на стены. Горячие мутные капли стекали по кафельной плитке на пол, из – под пластиковых квадратиков которого выпрыгивали наружу песчинки и мелкий мусор. Кухня вся запотела: прибивая пылинки и грязь, с потолка на пол капали капли пота из никогда не ссыхавшихся обоев, впитывавших в себя выделения, которые возникали от деятельности голубо - четырёхклапанного сердца. Изо рта доносились хриплые, нечеткие, скрежетащие звуки очередного прямого эфира. Всё прыгало и стонало. Холодильник тошнило. Он, громыхая старым компрессором, наклонился вперёд и, открывая попеременно две свои дверцы, изрыгивал из нутра замороженную пищу.
На кухню вошла Маша. Вот так, внезапно для всего обслуживающего питание царства, вошла с пакетом полным еды, - спортивную сумку она оставила в коридоре. Маша так устала, что не обратила внимания на всю серьёзность кухонного переворота, вызванного печной дурью, а потому, прислонив пакет к отъехавшему к раковине ящику с картошкой, села на табуретку и, опершись руками о стол, тотчас расплылась по нему. И уже с закрытыми глазами, невзирая на грохот живого интерьера, погрузилась в тяжелый и продолжительный сон.
Помощник арбитра, прыгая перед ней, показывал на линию штрафных бросков. Но почему же именно помощник арбитра? Основного на площадке не было. Присутствовали все кроме него. Но как же так!? Где же он – самый главный, тот, кто должен следить за ходом матча. Подруга по команде хлопнула Машу ладонью по заднице. Маша повернулась в её сторону, но та уже стояла на подборе мяча, надежда на который после возможного второго промаха давала команде реальный шанс на победу. Стоило лишь попасть первый бросок и смазать второй, после чего, за несколько оставшихся до окончания игры секунд, необходимо было забросить трехочковый. Но главным считался первый бросок, непопадание которого резко уменьшало, но сохраняло шансы на вынос мяча за трёхочковую зону и точный полет его оттуда в корзину.
Маша испугалась ответственности и пристального взора сокомандниц. Она заметила тренера, прогуливающегося вдоль площадки; его равнодушное лицо не предвещало ничего поразительно страшного для девушки, а значит никакого наказания за промах и быть не могло. Но она всё же переживала, глядя в нервном томлении от скорой развязки то на мяч, то на кольцо. Маша высвободила из привязи желтые волосы, выкрашенные в нескольких местах красным, и заплела их заново, стянув затем белой толстой резинкой. Так же она надела страдальческую маску, заменившую ей прежнее радостное выражение лица. Помощник судьи отдал девушке мяч. Маша взяла его, но он и тут же выпав из рук, покатился к щиту. Все рассмеялись, а помощник, теряя свистки, выпадающие из карманов, побежал за катившемся мячом. Во второй раз мяч таким же образом выпал из рук девушки. Рассерженный помощник окрестил Машу персональным замечанием. К несчастью это было пятое командное – все десять игроков направились к противоположному кольцу.
Девушки из другой команды похлопали Машу по заднице, а помощник судьи, просвистев так, что тренер споткнулся об чью-то ногу и ударился головой о валяющие повсюду свистки, - дал Маше ещё одно персональное замечание за непристойное поведение на поле. Маша, отнекиваясь, говорила, что это они, эти девушки совершали против неё не совсем пристойные действия, и что это вообще игра и так делают все и во всех матчах. Но эти доводы не подействовали на помощника. Он, в отместку машиной упрямости, назначил её пробивающей штрафных в своё кольцо. Девушки из её команды покинули площадку, и теперь смеялись только соперницы. А тренер по-прежнему лежал не шелохнувшись. Уходившая в раздевалку заочнопроигравшая команда, закидала его полотенцами, пропитанными игровым потом… потом поражения. Терять было нечего, и Маша крепко вцепилась в мяч. Теперь это казалось не сложной задачей – трибуны шумовой поддержкой сконцентрировались на её имени. Губы девушки – длинные и малинового цвета, вывели во всей неопределенности происходившего с ней, страдание, которое растеклось горечью обиды, за отсутствие основного судьи, в задачу которого входило решать конфликты подобного рода, но помощник определил иначе, и Маша вынуждена была с закрытыми глазами попадать в кольцо.
Рев трибун стал индикатором в попытках бросков девушки. Первый чисто достиг цели, выйдя бесшумно из сеточки корзины. Главное было промахнуться во второй раз. Она помнила это ещё у предыдущего кольца, но тогда она играла за своих, а теперь абсолютно непонятным казалось решение всех собравшихся на матче. Второй бросок она решила выполнять с открытыми глазами, глядя на кольцо. Приняв стойку, Маша услышала шум трибун. На площадку выбежал маленький мальчик. Он поставил рядом с девушкой стремянку и, забравшись на железную лесенку, макнул кисточку в банку с синей краской и вывел на щеке Маши большую слезу. Мальчик убежал так же внезапно, как и появился, а синяя слеза застыла нарисованной каплей и никуда не хотела убегать, и поэтому Маша, обреченная на славу или на бесславие, замахнувшись, отправила мяч точно в корзину. Мальчика больше не выпускали, и Маша, раздосадовано окинув взглядом трибуны, побежала разгребать кучу полотенцев, лежащую на тренере. Найдя своё, она стерла им маску страдания. Тренер лежал на спине и, тряся ногами и руками, попытался что-то произнести. Маша ничего из его попыток объясниться не поняла - она пристально наблюдала за последними секундами игры. Где сражались как и с начала матча две команды, но уже в отсутствии Маши, направившейся за полотенцем. Мяч летел как душа в тело так же стремительно, преодолевая сопротивление воздуха, обнищалого в зале кислородом. Множество вспышек фотокамер озарило его, вымостив млечный путь от луны и до рассвета. Тишину разбавил крик новорожденного младенца, падающего из корзины по истечении основного времени матча. Швырнув полотенце, Маша побежала на подбор, никто не помешал ей сделать то, что у неё лучше всего получалось. Удачно сложившись, несмотря на 201 см роста, она поймала младенца, сбив себе коленки и вывихнув кисти рук. После удачного трехочкового броска счёт стал +1 в пользу машиной команды. Взревев то ли от восторга, то ли от горечи поражения, трибуны засвидетельствовали окончание матча, и команды не спеша направились в раздевалку, по пути выбирая из кучи полотенцев свои. Тренер присел на лавочку, завсегда отведенную ему и, мотая головой, ругался. Просто так ругался, ругался, потому что прекрасно это делал. Маша прижала к себе ребенка и, поднявшись с трудом, тотчас принялась расспрашивать покидавших зал зрителей: хватит ли этого преимущества в одно очко? Зрители заявляли: что сегодня может и хватит, но завтра может произойти обратное. Но как же? ведь тогда получается, что мы победили и обратного произойти не может? На что зрители отвечали, что эта победа принесет лишь раздор, а потому не стали поздравлять Машу с удачей в игре. Девушка сделала вокруг площадки почетный круг, неся на распухших руках младенца, но никто не увидел этого – зал был уже пуст, и только в стороне, отвернувшись ото всех, матерился тренер другой команды, так же как и тренер команды Маши, умеющий делать это блестяще.
Маша открыла глаза и увидела, что сама она заляпана жиром, и тело её, как манная каша растеклось по столу. Переступая через валяющиеся на полу продукты, выброшенные холодильником, она открыла на кухне форточку. Озноб прошел по телу девушки, как предвестник того, что необходимо выпить жаропонижающую таблетку и вызвать врача, чтобы он выписал ей недельный больничный. Она немного расстроилась из-за тренировки, которую ей, по всей видимости, завтра придется пропустить.
ДЛЯ ЁЛЫ
ДЛЯ ЁЛЫ
И что из того, что ты сидела не так как все? Ты меня ещё спрашиваешь как? Отвечу! Наклонив голову, опустив свои грустные глаза до степени обиженной, поруганной девушки… но ты ведь не была таковой?! Я видел, что ты приёмная дочь зелёного луга. Одинокая луна с острым подбородком смотрела сосредоточенно, оценивающе. А ты думаешь, мне комфортабельно было ощущать себя в роли подмикроскопного объекта?! Сначала это происходило профильно, но потом, когда заря бешено выпрямилась над тучами небосвода, я смог вообразить, что мое маленькое, крошечное представление о запуске в космос нового «Союза», не помню, правда, под какой маркой и под каким номером не упадёт в мировой океан. Не помню твоей обуви, у меня нет такой, она кожаная, вылизанная подмастерьями пьяного рукава, строчащими новую моду, определяемую общественным интересом. Несколько задумчивой мне показалась твоя улыбка, из далёкого прошлого: несбыточные июльские галлюцинации, перемешанные с отборными морепродуктами.
А где - то пахнет табаком, но не тем, который ты привыкла втягивать в свои пурпурные ноздри, а дешёвым. Но не подумай, что это определяет мой социальный уровень, я просто хочу казаться обычным человеком, стоящим, в ожидании ответа у телефонной трубки, которую ты не решаешься опустить в подсоленную воду, набранную тобой в ванну, где ты решила очеловечить независимое отношение к отрицательному заряду аккумуляторной батареи, от которой ты подзаряжаешься, читая мои стихи беляночки, придумывая образ невидимого прохладного пешехода ,испытывающего непреодолимое желание отпустить на волю (где-то в районе центральной площади) суеверное миропонимание, тем самым очищающего дворовое восприятие нового мира.
А ты всё просишь… покажи билет? Но ведь я могу приехать лишь вечером, хотя выезжаю из дома ранним утром, когда билеты пробивают своим клювом серые чайки, дробя мне кости, той самой ладони, которую я случайно подставил под гильотину компостера. И сколько всего предстоит мне рассказать, что все аптечные палатки забиты пенопластом, ватой, специально сбитой в формочках, напоминающих твои ежемесячные колебания между «нет» и «ну может быть» и…
А тот танец, длящийся 3 минуты, хотя всё было во власти твоего бежевого радио, выменянного у торговца чёрным золотом. Качество алкогольных напитков, преподнесённых прыгающими насекомыми, тренькающими в травяных пространствах, меня ни чуть не удовлетворило, ведь тебя тянуло к не испробованным смесям горячего и индийского, а я более предпочитал испробованные пропорции и взаимоотношения холодного и романского. Ты смеялась над этим. Что же не серчаю на тебя и тоже смеюсь в уголке твоей улыбки, слетая поцелуем в теплый летний воздух, мечтая о возращении в соприродное моему настроению потрепанное состояние. Ты, выпачканная в золе, лезешь целоваться в красные после дешёвого вина губы, не замечая, что ещё слаба и не восстановилась после вчерашней вылазки. Я сочувственно оглядываю внешнюю сторону твоей левой лодыжки, но не замечаю на ней открытых для воздуха пор и пренебрежительно отзываюсь о ситуации в современной экономике. Память, что-то подводит стрелки настенных часов, бешено тикающих в предрассветных актёрских эпизодах, снимаемых публичными режиссерами, записанными на приём к психотерапевту. А что тогда остаётся делать, когда ты и я безудержно счастливы от того, что над землёй встало солнце первобытным человеком, машущим лучистой палкой?!
Я обижусь, если сейчас не выпадет снег, ну, в самом деле, что это такое? Тебе солнечно, но я не хочу, чтобы на меня дул свежий ветер, и не хочу собирать на своём плече солнечные лучи. Подавай снег! Вот я соскучился по прошедшей, скрытой подлости зимних вечеров! Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я?! Люблю кушать снег. С самого детства уплетал морозную свежесть за обе щеки, засовывая заготовленные заранее слепленные снежки. А твоя пустыня ещё 2 месяца будет транжирить мои деньги, как безнадёжная проститутка, желающая носить, золотые украшения с изумрудными вкраплениями. И чего ты рядом со мной сейчас лежишь? За одно лишь спасибо, за то, что я звоню тебе по 5 раз в день. Я ведь с тобой только 2 месяца назад познакомился, а ты уже лезешь ко мне со своими предложениями, о том, как обустроить лужайку во дворе дома, где живёт злая до безобразия собака, мнущая под себя все твои грёбаные идейки. Я ведь мечтаю не о цветочках, которые с радостью вплету в твою белокурую головушку, а о бело - пьяной зиме, ты же видишь, что вокруг WAH-WAH инфузории размножаются со скоростью 60 минут в час. Ты мечтаешь о Китае, я - о деревенской приусадебной нищете. Вместо того, чтобы запустить тарелкой в расписанную под хохлому стену ты обеззараживаешь нож, которым собираешься отрезать хлеба.
А, ты уже кормишь меня с ладони? Ну и что из того, что я буду хранить тебя под верблюжьим одеялом, на кровати, где иногда вывих ноги производил на всех впечатление заунывного дешёвого представления. В поисках сюжета, для своей паршивой газетёнке ты готова выйти на мороз совсем без одежды, но сейчас тепло, и ты для других целей выдалбливаешь дыру в стене. Не думай, что мои соседи ещё ждут тебя за кухонными разговорами.
Как капли с неба на меня сошла благодать. Ты улыбаешься и восхищаешься непонятно какими ритмами. И что тебя в них заводит? Ты всего лишь чувственная, я не нахожу в тебе никаких физических преимуществ перед другими. О тебе говорили, что ты хроменькая, а мне всё равно, я и сам наполовину увешан порочной предрасположенностью к бегству.
И мне, тем не менее, приятно, выше поясничного отдела костей, ощущать прикосновение твоих мыслей о микроскопическом строении высокомолекулярных частиц, разведанных в своем гнилом организме неким ученым из солнечной Италии. Ритм… от всего необходимо держаться на расстоянии, а ты лезешь, всё время лезешь, ты, наверное, не понимаешь той опасности, которая нависла над тобой, и даже не хочешь слушать меня, как будто меня здесь нет. Повернись ко мне, не надо отворачиваться к зеркалу, ведь помада от тебя никуда не убежит, и зеркало крепко висит на шурупах, так что послушай… не хочешь? Мне тоже чего-то расхотелось тебе объяснять. Бей по кастрюлям деревянными ложками, стучи изо всех сил, прыгай на кухне в своём стареньком халате, подаренном тебе мамой, если тебе хочется, если ты не можешь по-другому выразить свои чувства, хотя на улице светит солнце!!! Ты делаешь всё что хочешь: пьянствуешь, вешаешься, подкармливаешь во дворе собак и кошек. Они полумертвые от твоей заботы ползают, как весенние гусеницы по двору и лениво лают и мяукают и, можно сказать, стали весьма добродушными. Только я хожу по городу какой-то приободрённый не измученный, полный сил. Так скажи, отчего это со мной такое?
Я хочу узнать, а ты всячески противишься, тому чтобы я хоть раз спросил тебя о тебе? Я уже столько о себе всего намолчал, что у тебя, наверняка, сложилось впечатление о том, как меня избивали в детстве соседские ребята, с которыми я научился, но не выучился… Ты другая, не та, какую я извлекал из этого, придуманного мною пространства. Ты разворачиваешься как танк на небе Аустерлица, я же представлял тебя всю усыпанную цветами, нет эти представления были скорее всего у моего друга, увидевшего тебя, хотя другой отозвался о тебе чрезвычайно негативно, может, потому что он страдал от непонимания, и был заядлым любителем компьютерных игр; я же сразу принял тебя, хотя лил дождь, и я собирался пойти за билетами на концерт дворовой группы, играющей пьяно-тухлую депрессивную музыку, суть которой заключалась в истеричном осмеивании неудачно выбранных ими же самими рифм, которыми они хотели украсить наши взаимоотношения. И какие-то песни звучали на иностранном языке, но ты сказала, что не любишь Rock & Roll, и тогда, я вытер свой запотевший от твоего дыхания лоб. Ты сказала мне, чтобы я окорябал тебя, чем – нибудь кактусным по своему происхождению, однако сама прятала под подушкой еловые ветки, за что я и прозвал тебя Ёлой. Ты болела зимой, и я не мог тебя встречать по привычному расписанию, ровно в 19.30, возле твоего обиталища. Но однажды ты предложила переехать ко мне, на что я дал согласие, и мы стали жить в консервной банке, которая вызывала у тебя глубокое сочувствие, и ты стала потихонечку в ней прибираться, правда не хотела готовить и протирать пыль тряпкой, т.е. кусочком своего старого платья. Ты отвратительно готовила, и я заработал гастрит. Тебе было лень есть. Булка на завтрак обед и ужин составляли твой обычный рацион, в то время когда моё тело требовало постоянной подзарядки и не только твоими обещаниями об осуществлении мечты, кроящейся в одной из небесных звёзд. А «ЧИЖ» пел про колокольчики в твоих волосах, кончики которых секлись, и ты возмущалась по этому поводу, а я сохранил два твоих волоска, оставшихся у меня на черной майке, которые нынче лежат у меня в столе. Если ты помнишь, я говорил тебе об этом? Я представлял тебя играющей на бас – гитаре, но ты сказала мне при нашей первой встрече, что не знаешь такого инструмента, и я понял, что мне придётся петь одному и играть на своей раздолбанной шестиструнке.
Слёзы скатывались, мне на рубаху, когда ты уезжала в длительную поездку за золотом. Радостная с похмелья ты приезжала всегда с подарками и дарила их только своим знакомым, мне же ничего не оставалось, кроме фразы: «Спокойной ночи» и « Я тебя люблю». Ты отворачивалась к стенке, а я спал почти на краю дивана… нет, не спал, а контролировал своё тело, чтобы оно не упало при повороте влево. Как – то раз ты причёсывала мои волосы новой расчёской, купленной в подземном переходе у кришнаитов, - я выкурил целую пачку сигарет и потерял сознание, меня откачивали твои подруги, от которых ужасно воняло семечками и пивом, поэтому пришлось очнуться немедленно и вновь выкурить пачку, но уже твоих сигарет, от которых меня тошнило целое утро, и даже ночью я умолял тебя оставить эту привычку в кармане старого пальто, привезённого тобою из Польши.
Мы построили хижину и стали жить в ней. Ты сломалась уже на втором часу, не выдержав тишины. У тебя лопнули перепонки, и я ни коим образом теперь не мог докричаться до твоего « Спокойной ночи» или «Я тебя люблю». Ты совсем сошла с ума без цивилизации, сны казались трёхмерными, а реальность – двухмерной, - тебе захотелось жить. Ты живешь и поныне, но я не желаю спать вместе с тобой. Я просыпаюсь в четыре утра, готовлю себе суп, затем ем его с черным хлебом, а когда начинаю чувствовать, что сытость мою никому не понять, принимаюсь за растирку твоего посиневшего, обездвиженного тела, желая тем самым продлить твоё пребывание в постели, в первую очередь для себя.
Я достаю из буфета бутылку недопитой нами водки, наливаю немного в ладонь и начинаю растирать сначала ноги, опухшие, сизые, неприятно толстые, такие толстые, что цепочка, которую ты носишь на левой ноге растянулась до такой степени, что образует теперь кровоподтёк; ещё пару дней без массажа и цепочка порежет твою ногу, и тогда мне не удастся тебя сохранить… для себя, для жизни, для своей жизни, где ты присутствуешь как предмет моего… именно моего мира, а там у себя ты, наверное, с кем - нибудь другим разговариваешь, и растираешь мой живот, пульсирующий как сердце…
Моряк
Моряк
-Ты скоро уплываешь? –спросила Жанна у мужчины, на груди у которого лежала и выводила указательным пальцем понятные только ей фигурки.
- Сегодня, - ответил мужчина и посмотрел на часы, лежащие на табуретке, чем вынудил Жанну сменить привычную лежачую позу на непривычную сидячую. – Через четыре часа.
Он снова лёг, как и до этого, однако женщина не приняла ко вниманию то, что площадка для свободного искусства вновь открыта. Она обернулась простыней до самой шеи, и её правая нога, согнутая под себя, и слегка приподнятое правое плечо при свете настольной лампы создавали темно синеватые теневые контуры, которые придавали женщине вид холодного одиночества, таково же воющего как ветер в океане. Она скинула покрывало и надела его тельняшку, валявшуюся на полу вместе с остальными вещами.
- Тебе холодно? – спросил он, приподнявшись и пытаясь обнять её.
Жанна несколько отстранилась от мужчины и с упреком посмотрела ему в глаза.
-Я опять сделал что-то не так? – снова ложась словно утвердил он.
- Скажи, у нас сегодня был последний раз? – обратилась с вопросом Жанна. Лицо её при этом погасло совсем, и даже тельняшка на теле поблекла, лишь свет лампы сиял с постоянной терпимостью ко всему происходящему.
В окно что-то стукнуло.
- Кто-то стучится, ты слышишь? – произнесла Жанна и подошла к окну.
-Птица, наверное, какая-нибудь, - спокойно произнёс мужчина, ёще раз взглянув на часы.
-А какая птица? – было непонятно то ли обрадовалась, то ли испугалась Жанна, услышав о птицах, но она определенно стала давить на моряка уже вставшего с кровати и одевающего брюки. – Ты куда? Ещё рано!
- Пойду за сигаретами в круглосуточный. Так, снимай тельняшку!
Жанна приблизилась к нему и, подняв руки, предоставила возможность самому снять необходимую вещь.
- Ты придёшь? Точно? Нет, Нет, постой! давай ещё немножечко побудем вместе! ну, пожалуйста, хотя бы ещё немножко!!
- Ну ладно немножко. Ты чаю что ли поставь! - сказал моряк, ища что-то глазами.
- Да, да, конечно! - звонко произнесла Жанна и, надев белую майку, побежала на кухню.
Моряк засуетился по комнате в поисках чего-то жизненно необходимого, даже более необходимого, чем сама жизнь.
- Жанна, а ты сумку мою случайно не помнишь?
Услышав моряка, Жанна вернулась в зал. Её глаза, как глаза раненого оленя наливались слезами, и сама женщина не могла вымолвить ни слова, настолько ожидаемым для неё представлялось всё происходящее.
- Сумка… не помнишь где она? – виновато повторил моряк, и, посмотрев сочувственно на Жанну, подошел к ней и обнял так, как обнимают человека, потерявшего родственника.
- Ты подожди немного, - просила она, - поверь, что мне будет намного легче, если ты сейчас хотя бы на двадцать минут останешься со мной, чем вернёшься ещё на два часа со своими сигаретами.
Жанна заплакала, не издав ни единого писка. Она плакала, лишившись самого важного в её жизни - звука, общения, другого голоса. С бешеной скоростью перебирая в памяти все слышимые ей когда-то голоса, она пришла к выводу, что голос моряка для неё самый близкий, и этот голос теперь погибал.
- А всё-таки интересно, какая птица билась в окно? – воскликнула она, подходя к непроглядному стеклянному квадрату.
- У нас на флоте только чайки, здесь в городе их не должно быть.
- А вдруг одна из них… ведь может быть такое? хотела выжить.
- Или звала за мной в море, - добавил моряк и перевел свою речь в относительно новую тематическую колею. - Ты не волнуйся, я обязательно приеду, обязательно, через четыре месяца мы снова встретимся. Ну что же ты молчишь?
- Оставь мне на память что-нибудь, - попросила Жанна, прищурив глаза и мысленно загадывая неизвестно что.
- Я и так тебе привёз замечательную куклу!
- Нет, я хочу, чтобы это было у меня навсегда!
- Чайник отключи! – воскликнул моряк, услышав как кипит чайник.
Жанна пошла на кухню. В это непродолжительное время моряк заметил, что его сумка с вещами находится под столом.
- Так говоришь на память!? - произнес он, когда Жанна принесла две кружки чая и поставила их себе на колени. – На всю жизнь чтобы?!
- А ты сможешь так сделать?
Жанна поставила чашки на стол и, подойдя к моряку, принялась наматывать пряди его волос на пальцы. Для удобства она села к нему на колени, прижав темноволосую голову к своей груди:
- Что стоящего можешь ты оставить мне на память, кроме смятой постели!?
Резким движением моряк спихнул её с колен. Причем Жанна ничуть не удивилась этой выходке мужчины и, громко рассмеялась вслед ему, идущему к кладовке. Она внезапно обнаружила, что выходит из интимно-одиночного состояния, погружаясь в другое - страшное и темное, как упавшая большая звезда, потухнувшая на земле становится объектом внимания исследователей человеческих судеб. Жанне понравилась та интрига, которую она затеяла неискренним общением с моряком.
Тем временем мужчина копошился в кладовке и перебирал ненужные для его затеи предметы. И все же им были найдены кусачки и плоскогубцы, - инструменты, имеющие многочисленные родственные отношения. Он взял их и вернулся в зал.
Жанна сидела с кружкой чая в руке и наблюдала в окне за своим темно-синим изображением, которое отражаясь, расположилось рядом с ней на одном стуле.
Моряк, не произнеся ни слова, отхватил кусачками два кусочка первой струны, вдетой в колки и, подойдя к письменному столу, ногой вытащил из-под него сумку.
-Ложись на живот, - холодно произнёс он, доставая одеколон.
Жанна не ожидала словесной грубости с его стороны, хотя к физической давно уже привыкла. Мужественность и грубость нерасторжимо сочетались в её сознании.
- Что ты сказал? - спросила Жанна, хотя и расслышала сказанное моряком. Она сделала глоток чая и почувствовала горечь. – Я не положила сахара, сейчас, подожди.
-Ложись на живот!! - резко оборвал её кухонные похождения моряк, и она, нисколько не сопротивляясь его желанию, легла на кровать.
Он взял со стола две синие шариковые ручки и, вытащив из них стержни, зубами извлёк металлические перья. Раскрутив круглую точилку, он выдул в одну из её половин чернила.
- На память, - добавил моряк и резким движением разорвал на спине Жанны майку. Затем, несколько сдернув её трусики лимонного цвета, плеснул на низ спины одеколона.
Жанна в испуге повернула голову и искоса посмотрела на моряка. Женщина как будто была привязана веревками к кровати и не могла пошевелиться. На стуле сидело отражение Жанны, не сводящее с неё глаз. Она хотела позвать его, но не успела издать и звука, как отражение вылетело в форточку и приземлилось на трамвайной остановке, на которой никого не было, включая даже света: повсюду царила темнота и где-то завывали собаки. И лишь их лай квалифицировался Жанной как некий ориентир, должный помочь добраться до дома, где сейчас моряк, окуная проодеколоненные струны в чернила, готовился оставить отпечаток своего участия в формировании женской красоты.
Жанна стушевалась, оказавшись в невыгодном для себя положении уличной гостьи, но ещё более неожиданное ждало женщину дома, где моряк выводил что-то на её теле.
- Сегодня, конечно поболит, распухнет, но когда я приеду всё должно зажить, - заметил моряк, пронзая струной совсем белую, лишенную загара кожу.
- Что ты хочешь сделать? – спросила Жанна, щурясь от боли.
Она безнадежно металась в поисках своего дома, там, на темной улице, съевшей луну многоэтажками, мертвыми снаружи, но с капашащимися внутри людьми, прячущими свет в электролампочках. Жанна бежала на лай собак. Он звучал единственным ориентиром в этом ночном городе. Бешеные хрипы псов, казались для неё столь же спасительными, сколько и то, что выкалывал струной моряк.
- Ну вот, первая буква готова! - произнёс он не столько Жанне, сколько себе.
- Ты хочешь что-то написать? – поинтересовалась Жанна. – Можно попробовать?
- Да, попробуй, - разрешил моряк. – Только не нажимай сильно.
- Это «п» или «л»?
- «Л», - ответил моряк. – Здесь будет «ЛЮБОВЬ».
- Не спорю, здесь она может и будет.
Выколов вторую букву, моряк не разрешил Жанне попробовать её на ощупь, крикнув на женщину, когда она потянула к спине руку.
А на улице по-прежнему лаяли собаки, только теперь они словно посмеивались над тем, что Жанна бежала в сторону существования возможной жизни.
- А теперь можно? - спросила она, когда моряк вывел третью букву.
- Нет, ещё не высохла, после попробуешь, когда высохнет, - пробубнил моряк, принимаясь за четвертую букву.
Жанна споткнулась о крышку, лежащую рядом с открытым люком и чуть не упала в него. Ей почудилось, что какая-то неведомая сила дернув за волосы, оттащила её от злополучного места. Женщина, хромая на левую ногу, побежала дальше, невзирая на боль и жгущую теплоту крови, согревающую, как компресс, коленку. Отдалившись от люка на несколько метров, она поняла, что бежит не в том направлении: лай собак теперь раздавался совсем в другой стороне, противоположной той, куда она в данный момент направлялась. «Неужели я развернулась в падении?» - подумала она и, поверив своему чутью, повернула назад.
- Шесть букв? - спросила она.
- Да, шесть, - как будто нехотя ответил моряк.
- Это пятая?
- Да, да, пятая.
- Дай-ка угадаю! Нет, нет, ну зачем ты мне сказал!! «В», да?!
- «А», э…, «В», да «В»!
- Но почему там, или мне показалось только линии?
- Тебе показалось, есть и округлости.
Жанна вернулась на остановку, на ту, от которой начался её спринт. Лай собак теперь слышался повсюду. Она озиралась по сторонам, пытаясь понять откуда же точно идут звуки. Но звуки доносились даже из - под земли, и тогда женщина приняла решение бежать куда угодно. Теперь лай для неё казался разгрызающим все внутренности, мучительным и избавиться от него можно было лишь уничтожив источник мучений или же погибнуть самой.- Это последняя? – спросила она.
- Самая.
- Мягкий знак, и всё на этом будет кончено, да.
- На память.
- До следующей встречи.
Жанна увидела собаку, смотревшую на неё совсем не озлобленно: дружелюбно махнув хвостом, псина скрылась за углом дома. Жанна устремилась за ней. Кусая нижнюю губу, она хромала из последних сил.
- Это не мягкий знак!!! Что это за галочка?
- Птица. Чайка.
Женщина вскочила с кровати и, повернувшись лицом к моряку, провела пальцами по наколотому на спине месту. Мужчина тоже поднялся, держа в одной руке чернила, в другой - иглу.
- Нет, это не «ЛЮБОВЬ», - произнесла она в отчаянии и, схватив со шкафчика его опасную бритву, полоснула моряка по лицу.
Чернила разлились на ковре, кусочек струны воткнулся вертикально в ворсовый ковёр. Моряк, сделав шаг, проткнул себе ногу и, крикнув ещё громче, чем после пореза правой щеки и уголка носа, изо всех сил ударил женщину кулаком в лицо.
Подоконник предательски оттолкнул голову Жанны, поставив окончательную точку в её романе с моряком. Хлебнув из стакана, остывший чай, моряк схватил сумку и, бросив в неё бритву, убежал, оставив входную дверь открытой.
Жанна завернула за угол. Во дворе она увидела поржавевший корабль, на котором завывала свора тощих, голодных собак. Судно окружало оранжевое пламя костра, периодически поднимающееся ввысь, отчего шкуры собак слегка подпаливались. Заметив Жанну, звери перестали выть. Они принюхивались к запаху человека, морща носы и оскаливая пасти. Жанна устала, её тело ослабло, и от страха закружилась голова. Необходимость убегать казалась тщетной. Перепрыгивая через костёр, обжигая себе брюшину и соски, собаки бросались на женщину, вгрызаясь в её измождённое, соленое от пота тело, источавшее содранной коленкой запах крови. Разодрав тело Жанны, собаки принялись страстно кусоцеловаться между собой, выхватывая из зубов друг друга куски человеческого мяса. Одной собаке достался кусок кожи с наколкой, разгрызя который, она зафыркала и, тряся головой, выплюнула на землю сине-кровавый кусок плоти. Вскоре звери остановились: к их кораблю, постоянно озираясь назад, кто-то подходил. Они кинулись на незнакомца и сделали то же, что и с Жанной. После этого собаки перестали нападать друг на друга, а спокойно запрыгнули обратно на корабль, где время от времени завывали от пламени, палящего их и не без того лысые шкуры.
А по всему двору лежали разбросанными клочки тельняшки, бритва и сумка с вещами, хозяин которых, выколов на спине женщины слово «ПРОЩАЙ» вместо «ЛЮБОВЬ», убежал в ночь с порезанной щекой, опасаясь быть пойманным по таким приметам.
Двадцать2
Двадцать2
22.00 – открывается левый глаз
22.15 – открывается энергетический канал в темени
23.30 – открывается дверь
23.40 – открывается правый глаз
23.55. – открываются лилии
23.60 – открывается кран холодной воды
23.78 – открывается грудь Станиславы
23.80 – открывается истина
23.96 – открывается бутылка марочного коньяка «кввк»
23.97 – открывается коробка шоколадных конфет «Ассорти»
23.110 – открывается рот
23.140 – открывается вход в Станиславу
Не надо забывать, что женщина – так же, как и мужчина – может испытывать удовлетворение от полового акта лишь в том случае, если кровенаполнение её половых органов достигает определённого уровня. Если женщина активна в процессе полового сношения, то усиливается интенсивность нервных импульсов, поступающих в центр оргазма: только тогда она становится равноправным партнёром, а не объектом страсти мужчины.
23.145 – открываются поры
23.155 – открывается люк и look
23.156 – открываются семенные протоки
Фаза оргазма у мужчины характеризуется прежде всего сокращениями мышц.
Сначала начинают сокращаться мышцы, выбрасывающие семя из семенных пузырьков и выделяющие секрет из предстательной железы в просвет мочеиспускательного канала. Семя ударяет в переднюю стенку мочеиспускательного канала, и в этот момент мужчина испытывает высшую степень сладострастного ощущения. Секрет из предстательной железы и семя из семенных пузырьков смешиваются и, в свою очередь, выбрасываются с помощью сокращения мышц мочеиспускательного канала и полового члена во влагалище.
23.160. – открывается банка с маринадом
23.161. – открывается пачка сигарет «Camel mild»
23.165 – открывается D:MusicThe Doors1967-The Doors11-The End
23.166 – открывается Откровение Святого Иоанна(8.1)
В природе существуют, видимо, какие-то дополнительные флюиды сексуального влечения.
23.196. – открывается Станислава
«Я не сторонница случайных половых связей, - говорит она, - и всегда стараюсь помочь своим пациентам достигать максимум физического удовлетворения с выбранным спутником жизни».
23.198. – открывается открывается
Подобный опрос проводился в Стамбульской консультации Общества сознательно – открытого материнства.
23.200 - открывается шкаф – кладезь бездны
23.2001 - из кладезя бездны открывается третий глаз
2001.23
Павке хорошо видно в зеркальной воде отражение сидящей девушки. Она читает, а он потихоньку…
А он потихоньку тянет зацепившуюся лесу. Поплавок ныряет: леса, упираясь, натягивается.
По обеим сторонам матки находятся прикрепленные к ней боковыми связками маточные трубы и яичники
2001.24
Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», - об этом они больше и охотнее всего говорят.
В Польше эти проблемы активно разрабатывал доктор Франчишек Бенендо. В 1965 году в своей докторской диссертации он заявил, что на основе многолетних исследований пришёл к выводу: мальчики рождаются тогда, когда половое сношение, при котором произошло оплодотворение, имело место за день до овуляции или в день овуляции, а девочки – когда такой половой акт совершался за 3 – 5 дней до овуляции.
2001.25
Больная Мария жила где-то на чердаке и редко спускалась вниз, а когда она приходила, я чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
До этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку можно назвать – Маша.
До того почти три месяца она лежала в постели – у неё отнялись руки и ноги.
Женщина, которая в начале половой жизни отличалась известной холодностью, достигает полного сексуального развития после 30, а пика своих возможностей – в промежутке от 35 до 50 лет.
2001.26
Кроме женщин, Ефимушка ни о чём не говорит, и работник он неровный.
Позиция противоположная – женщина сверху. Мужчина лежит на спине, ноги слегка согнуты, бёдра раздвинуты. Ноги женщины находятся между ногами мужчины, она поддерживает тело, опираясь локтями и коленями, а плечи мужчины придерживают её руки. Эта позиция даёт ей возможность совершать активные фрикции во время коитуса.
2001.27
- Я женатый, - напомнил Григорий.
Предлагаемый метод – дополнение к ласкам и приложение к петтингу. Он формирует у партнёра способность регулировать продолжительность полового сношения в тот период, когда, по сути, ещё не началась нормальная половая жизнь.
2001.28
Выпивший Ситанов спрашивает то того, то другого:
- Разве можно любить такую женщину?
Ларионыч, приподняв острые кости плеч, отвечает ему:
- Женщина как женщина, - чего тебе надо?
Женщина, желающая ликвидировать источник неприятного запаха, должна ежедневно брить волосы под мышками (некоторым полезно это делать даже по нескольку раз в день), после чего необходимо промывать эти места тёплой водой.
2001.29
Явилась прачка Наталья Козловская, в новом сиреневом платье, с белым платком на плечах, сердито растолкала людей, вошла в сени, присела на корточки…
Ушла, спустив с ног на пол и швырнув в угол испачканную нижнюю юбку, заботливо оправив шумящее помятое платье.
Абсолютная нагота очень идёт женщинам с небольшим бюстом и стройной спортивной фигурой. Чтобы придать обнажённому телу сексуальную привлекательность можно украсить руку несколькими браслетами, передвигающимися и позванивающими при ношении. Изящная цепочка на шее и распущенные, ниспадающие на грудь длинные волосы могут дать такой же эффект.
2001.30
Молодец, нагнувшись, вошёл под низкую яблоню, залитую белыми цветами, и сел на ковре в ногах у Катерины Львовны.
Железным правилом для мужчины должно стать возобновление половой жизни не раньше чем через несколько дней после первого сношения – то есть после заживления надрывов девственной плевы. Женщине в этот период можно посоветовать после подмывания половых органов утром и вечером смазывать промежность глицерином. Когда ранки полностью заживут, то при смазывании глицерином уже не будет ощущаться жжение и пощипывание.
2001.31
Попа, - туго простонал Зиновий Борисыч, с омерзением откидываясь головою как можно далее от сидящего на нём Сергея.
При таком строении лобковой кости необходимо подобрать для коитуса такую позу, при которой широкая пластинка лобковой кости, частично закрывающая вход во влагалище, смогла бы занять горизонтальное положение, облегчая введение мужского полового члена в преддверие влагалища.
2001.32
Одна Уля до этой вот крайней минуты не имела ясного плана, ни чёткой цели в душе своей. Ей всё казалось, что ею должны распорядиться другие.
При этом следует обратить внимание на два момента. Во-первых, во время коитуса мужчина должен действовать уверенно, демонстрируя определённый натиск и принимая решения не только за себя, но и за партнёршу. В то же время женщина должна не терять голову от страха и не отталкивать партнёра чересчур энергично, потому что в её «героической» обороне заключена, как правило, причина болезненных ощущений, так как мужчине приходится предпринимать определённые усилия.
2001.33
Не передать, не рассказать чувств, которые охватили Павку, когда он слушал этот разговор и, стоя в темноте под лестницей, видел вздрагивающую и бьющуюся о поленья головой Фросю. Не сказался Павка, молчал, судорожно ухватившись за чугунные подставки лестницы…
У мужчин фаза разрядки протекает иначе, чем у женщин, и делится на два этапа. В первом происходит уменьшение размеров напряженного полового члена почти наполовину и теряется его упругость. Сразу после семяизвержения открывается внутреннее отверстие мочеиспускательного канала, он сужается до первоначальных размеров.
2001.34.43.1002.2… левый и правый глаза смотрят друг на друга. Левый видит правый, а правый – левый. Обычно глаза идентичны, одинаковы. Глаз видит своё отражение. Кроме него во всей вселенной нет больше никого. Нет и его. Идентификация невозможна. 2x2=22
Merci bien: M.Gorkiy
N.Ostrovskiy
A.Fadeev
M.Vislockaiya
A.Novozhilov
Девочка
Девочка
У меня бархатная шейка. Об этом мне с детства твердили буквально все. Белая бархатная шейка. Хрупкая фарфоровая. Я даже брею её, чтобы приятно было гладить. И если мне сорок пять, то это не говорит о том, что она несколько обвисла, как, к примеру, кожа по всему телу.
- Молодой человек, плотнее закрывайте дверь.
Худой и штаны на нём висят. А под штанами жопа с кулачек и непременно волосатая. Ну вот, поздоровался. Причем не «здрасьте» как обычно, а «здравствуйте». Если утром человек говорит тебе «здравствуйте», значит у него в сфере личных отношений всё налажено. Даже с такой маленькой жопой.
Моя напарница – ещё угрюмее меня ответила: «Здравствуйте». Ехидная крысочка с заметными над губой усиками.
- Как муж, - тут же спрашиваю я.
- Ты же знаешь, он сидит.
«Вот сучка, - подумала я. – Ты мне прекрати «здравствуйте» говорить». Ей даже идёт эта желтая поношенная кофточка с сиреневым бантом на груди. И откуда же вы все с утра такие тощие. Вошла девушка и без предварительного предупреждения закрыла за собой дверь.
- Здрасьте, - сказала она.
А напарница опять: «Здравствуйте». Моль!!!
Хоть девушка не притворяется. Нет, с вошедшим молодым человеком она не сможет сойтись, даже если он подойдёт сейчас к ней и предложит миллион. Двое худых никогда не найдут друг с другом ничего общего.
Заламинированный читательский билетик. А на фотографии она моложе и к тому же с другой причёской. Высокая. Что же она про меня думает? Знаю одно: «Эта ленивая тётка слишком долго ищет мой формуляр». Она такая высокая, что в лицо мне устремлён её пах. И я вижу через чуть раскрытую молнию джинсов её обыкновенные бежевые трусики. Даже я не позволяю себе таких носить. А в этом что-то есть, в этом росте, уродливости форм и бежевых трусиках. Пожалуй, надо подольше поискать её формуляр. Вот она уже недовольно вздыхает. Ах, что-то есть и в этом вздохе! Что-то взрослое! Нет, мальчик, тебе не светит с ней ничего! А я бы с ней попробовала. Сказала «спасибо». Куколка. Бедный ребёнок, чтобы ходить в таких трусах надо очень себя не любить. Меня возбуждают те, кто не любит себя. Бомжи меня возбуждают. Доктора. Такие же, как и мы библиотекарши. Только я люблю себя одну, хотя и возбуждаю себя, ибо я исключение из всех правил. Однажды я подобрала бомжа с улицы и притащила его к себе. Раздела, отмыла, положила на самые чистые простыни. А у него, оказывается, не функционирует. Ох, как я обрадовалась! Ещё один объект унижения. Как я люблю унижать тех, кто меня возбуждает! И хотя мне сорок пять, я до сих пор ещё ни с кем. Да! Эта моя распущенная девственность – единственное, что осталось в мире прекрасного. Бомж бегал по квартире в колготках с моими же трусами на голове и в моём лифчике. А что вы хотели за бутылку водки и полкило сосисок. Один даже попытался вставить себе в задний проход ручку цветной пушистой щётки для стирания пыли. Это было бы забавно. Вот скоро зарплата, и тогда я придумаю для себя очередной аттракцион.
Книги. Дышать их пылью я научилась на третьем курсе литинститута. Брала самую старую в одряхлевшем переплёте и нюхала, сначала не открывая, а когда приезжала домой, то садилась голая в теплую ванную и вместо того, чтобы мыться – открывала книгу и с первой страницы начинала втягивать в себя её запах. Вы знаете, как после долгого книжного голодания бывает приятен запах пожелтевшей, засаленной и ссохшейся от времени первой страницы. А за ней – второй. И вкус оторванного от неё уголка, который я клала на язык, достигая приятного эффекта тошноты. Хотя я никогда не представляла себя беременной! Предчувствие сокращения стенок желудка, который будет вынужден расстаться с продуктами жизнедеятельности, возбуждал меня как и весь этот несовершенный мир. Уже с тех пор я загадала, что буду работать в библиотеке.
- До свиданья.
Девушка ушла. С худой прелестной попкой. Что же там на улице? За окном хлопьями валит снег. Воздух выбелен, и если бы не моё ответственное положение, я догнала бы сейчас девушку и призналась ей в любви. Я готова бежать за всеми и всем признаваться в любви! Нет, лучше перепишу из формуляра номер её телефона и позвоню. Женя, рыжая Женя!
Прошло полчаса и люди как тараканы, вылезая из дверных щелей потоком заполнили библиотеку. Некрасивые, с вонючими нечищеными ртами они здороваются и стоят возле меня до тех пор, пока я не найду их формуляры. Хочется заплакать от несправедливости навалившихся тягот, но я сдерживаю слёзы. Дома я так люблю плакать. Страдаю и засыпаю. Смотрю скучные фильмы. Отчего в них так всё просто, отчего всё так просто в книгах?
Идёт Сергей, наш слесарь. Опять будет уговаривать придти к нему. Опять откажусь.
- Приду, ладно, - ответила я. – Только усы сбрей.
Ах, моя мраморная шейка! Посмотрите, чтецы, где вы ещё такую увидите!? Один, кажется, посмотрел, но он совсем стар. Льготник, куда тебе там до моей шейки, пропащий ты человечишко!
Вот мой дом, вот она я. Отклеилась обоя. Так даже необычно. Может совсем их отодрать? Всё равно тут кроме меня никто ничего не увидит. Одна поддалась легко. А не оторвать ли вторую? И всё же с ней нелегко смириться, когда верх отклеился, то это даже как-то неприлично, а вдруг ну кто-нибудь, ну кто-нибудь зайдёт. Увидит мой прелестный абажур, ковёр, обивку кресел и эту рваную обоину, что он тогда подумает обо мне? Оторву и вторую. Одену самое лучшее и к Сергею, пешком через две остановки. Воображаю, что меня повлекут ветра, а я оторвусь от земли и полечу мимо проезжающих машин и автобусов, в которые набилось столько чужих мне людей.
И вот я у Сергея. Прилетела на одном выдохе. Он действительно сбрил усы.
- Десять лет носил, - сказал он, когда я потрогала кожу у него под носом.
И, несмотря на это, она грубее, чем моя шейка.
На столе бутылка водки, бутылка дешёвого суррогатного вина. О еде я не думала вовсе. Какие ужасные диваны и даже нет кресел. Два дивана и оба не на пружинах – видно по обивке.
- Мы будем сидеть друг с другом? – спросила я, интонационно склоняясь к отрицанию.
Сергей силился поднять брови так, чтобы наружу вывалились глаза.
-Для начала я могу принести себе табуретку, - ответил он.
-Вам водки, и мне водки, - указала я на пустые рюмки.
-А может вам вино?
-Пейте, Серёжа, пейте, меньше разговоров. У нас ведь так мало времени.
Слышно как Серёжа глотает слюну. И как мне его сейчас жалко оттого, что он многого не знает, хотя дважды был женат и имел от второго брака детей.
Не давая Серёже произнести слова, говорю сама.
-Серёжа, выпейте ещё.
-А вы вино.
-Нет, нет, пейте вы один.
Так и знала: налил и выпил.
-Помолчим минуту.
-Давайте. А зачем?
-Т-с-с-с, молчание!
Подожду пока он немного захмелеет, чтобы хоть как-то раскомплексовался.
После минуты молчания наливаю ему ещё одну рюмку водки и подзываю к себе.
-Идите, Серёжа, я знаю, что вам хочется.
Сейчас он подойдёт. Стоя проглядит меня глазами, скажет что-нибудь и тут же выпьет. Встал, осмотрел, сказал, что я – «предел мечтаний» и повалил на спину.
- Стойте, Серёжа, как это предел? Вы же про меня толком ничего не знаете! Я же бес-пре-дел желаний! Сядьте рядом и успокойтесь.
Снова я путаюсь в просьбах.
-Вернее не надо успокаиваться, расслабьтесь, голову можете назад откинуть… а теперь, снимите брюки.
-Для чего?
-Как, ну вы же хотите этого?
-Этого?
-Да этого?
-Честно? Очень.
-Тогда снимайте брюки, Серёжа, и без разговоров. В этом деле разговоры ни к чему. От разговоров, Серёжа, в этом деле всё желание пропадает.
Снял и, бросив на пол, молниеносно в одних трусах плюхнулся на диван. Душевная слабость к плохим поношенным трусам приводила меня к неминуемому возбуждению.
- Откровенно, где вы покупали эти трусы? В каком это магазине нижнего белья сейчас такие продают?
Он ещё и засмущался, встрепенулся. Чувствую, хотя вида не подаёт, наверняка думает как бы избавиться от трусов. Сними, Серёженька, сними.
- Это ещё жена. Я себе редко что покупаю.
Была бы я твоей женой, Серёженька, ходил бы ты как оборванец, но вижу, что ты не готов посвятить мне свою жизнь.
- Снимите же их, Серёжа, снимите. Неужели неохота от них избавиться?
-Да, конечно.
-Вам ведь уже сколько? Сорок? В ваши годы пора избавляться от подобных вещей.
Снял трусы и положил их на брюки. Я взяла себе эти трусы в качестве сувенира на память, тем более он постыдится их когда-нибудь ещё раз надеть при женщине.
-Что же вы стоите? Присаживайтесь. И помолчим минутку. Не закрывайтесь, Серёжа, вам это не по возрасту. Проявите смелость.
Неужели он выполнит то, о чём я попрошу его сейчас. Если так, то он мой.
- Серёжа, вы не могли бы подрочить?
- Что?
- Ну, поаноноровать. Вы разве этим никогда не занимались? Вы разве не были мальчиком?
- Мальчиком был.
Настоящий комсомолец, ответил по-комсомольски. Верю, что не дрочил, но хочу, чтобы начал.
-И ни разу не…
-Нет, я другого воспитания.
-А ради меня поонанируйте немного!
Знаю, сейчас будет сопротивляться, но я его поломаю. Вижу, как он меня хочет. Знаю ведь – поспорил на работе, что сделает меня.
- Мне как-то неловко это делать. Может вы меня проинструктируете каким образом это совершить?
- Не тяните время, Серёжа, дрочите.
Серёжа принялся неспеша рукоблудить. Представляю, как ему стыдно делать это перед женщиной, тем более, что от испуга у него не поднялся.
-Когда мне остановиться?
-Когда заработает двигатель. Вы же сами знаете.
-А если он не заработает?
-Тогда зачем вы меня сюда пригласили?
-Взаимности хочется.
Опять полез. С трудом отстраняю его.
-Руки, помойте руки, Серёжа!!! Сначала хватались неизвестно за что. Уберите!!! Не надо ко мне тут микробов подселять.
-Ладно, я помою, но тогда мы начнём?
-Начнём, идите.
Тьфу! противно, когда тебя лапают после того, как трогали причинное место. Так уж и быть, покажу ему бедро, пусть изумляется, трогает и кусает… разрешу, только чтобы до моей бархатной шейки добрался. Пришёл, оторопел, чувствует, что скоро начнётся.
-Можете потрогать её Серёжа, но не забывайте дрочить.
-А как же…
-А как же вы начнёте это делать, если у вас, простите, как у колокольчика.
-С внутренней стороны очень хочется потрогать. Можно?
-Но только не долго, до появления первых признаков страсти.
-Я бы за грудки хотел.
-Какой вы бесцеремонный в словах, комсомолец.
-Но ведь первые признаки уже появились.
-Подождите, мне очень хотелось узнать у вас, сколько вы получаете?
Кипи, Серёженька, кипи. Я вижу как ты взбешён.
-Ну какое это имеет дело, не до этого ведь.
-Перестаньте, перестаньте. Ах вы порочный человек!
-Очень хочется, поймите.
Надо отстраниться от него. Ах, эта жалость любого обескуражит и расслабит. Встану возле стола.
- Знаете, Серёжа, я вам хочу сказать, что у меня небольшие проблемы. Как бы поточнее выразиться…
- Какие ещё проблемы, я сейчас заплачу и будут проблемы у меня. Вы начисто отобьете тягу к женскому полу.
- Это серьёзная проблема. С ней уж точно сейчас никто не справится, у меня наступили такие дни.
- Какие дни? Почему сегодня?
Как он мечется в ярости. Нужно его успокоить, посочувствовать, нам же говорили о сострадании к ближнему, о любви. А он действительно сейчас заплачет. Как может вылиться всякое враньё!
- Серёжа, потрогайте. Какая у меня бархатная шейка, вы такую ещё ни разу не трогали. Вы потрогайте, и всё мигом пройдёт.
- Шейка, говорите… сейчас, брюки надену и потрогаю. Нет не буду одевать, так, по-комсомольски, без порток.
Он приблизился. Начинает душить меня. Я задыхаюсь, но больше всего меня беспокоит, что он может надругаться надо мной, и тогда всё будет раскрыто. Я самая сентиментальная девственница лишусь единственного, что защищает меня и усмиряет. Как это неблагозвучно хрипеть, выпучив глаза, когда знаешь, что выход обязательно есть.
- Ой, ой, отпусти. Слышишь, отпусти, - завывает он.
- Покатаем шары, Серёженька!?
Я схватила его, целиком и полностью, он у меня в руках. И вся его дальнейшая жизнь напрямую зависит от моих действий.
- Какой из вас будет мужчина, если я оторву их вам. Станете петь сопрано. Сердце красавицы склонно к измене... Подпевайте, Серёжа.
Пока мужчине не нажмёшь он не запоёт как соловей.
- Сердце кра-а-савицы!!
- Мы сейчас с вами оперу из репертуара Джузеппе Верди споём. Знаете такую? Нет? Каждый образованный человек знает «Травиату» и не будет дожидаться, пока его за яйца возьмут, чтобы он её запел.
Толкаю его на диван и бегу в коридор, прикинув в какой очерёдности что и как одеть, чтобы побыстрее. Собираясь закрывать дверь, кричу: -Так вы, Серёженька, онанист, а не комсомолец.
Слышу как он голосит навзрыд, а ведь мы с ним вместе работаем. Я как-то про это забыла.
Теперь уже точно вечер. Обезображенный, он не прячется за грязную невинность дня, а шагает по городу полноправным победителем. Вечер, вот я иду в тебе, целуй меня! Только тебе позволю обезобразить себя так же, как ты обезображиваешь день!
- Мальчик, что за чудо? Ты видишь это, мальчик?
Мальчик отшатнулся.
- Вот это ночь, мальчик, моя ночь! Мальчик, ты только вздохни! Я хочу тебя, мальчик!
Толкаю мальчика в сугроб, и сама падаю на него, опьяненная вечерним безумием. Он вырывается, но моё тело, вдавившее его в снег, тяжелее.
- Как расстегнуть тебя, мальчик? Помоги мне.
Кричит, мол: - Тетя, отпустите!!!
- Не отпущу, родной, не отпущу. Теперь ты мне всех на свете дороже. Дыши, дыши этим воздухом, безумствуй!!!
Борьба не утихает, мальчик дерётся, но он всё ещё подо мной, и я ,как кормящая самка, не выпускаю своего ненакормленного детёныша.
- Бейся, мальчик, бейся, раздевай меня.
Как это непристойно, но ору на всю улицу. Пытаюсь снять с себя пальто. В порыве страсти рву на нём пуговицы.
- Прижмись ко мне, мальчик, прижмись, я твоя мама!
Как он пищит: - Мама, отпусти меня, мама. Домой, пойдём домой!
- Прижмись ко мне, прижмись, сынок, прижмись!
Рыдаю. Крик трансформируется в вопль. Не замечаю как вокруг меня собрались люди и пытаются поднять. Двое приводят меня в вертикальное положение. Спрашивают плохо ли мне. Я интересуюсь: где мальчик? Они недоумевают, качают головами, узнают у толпы – толпа мальчика не видела. Отталкиваю их, иду домой. По дороге плачу, пою моряцкие песни. Встречные людишки обращают на меня внимание. На месте замерла пожилая семейная пара.
- Смотри, дед, - говорю я и, задрав пальто и юбку, показываю ему заднее место. Потом спрашиваю: -Вы мальчика не видели?
Дед кричит, машет бадиком.
- Дед, а у вас давно с бабкой-то было это самое?
- Стерва, - вопит он и кидает в меня костыль.
Упал возле ног. В свою очередь поднимаю его и швыряю в кромешную тьму сугробов. Дед побежал, поскользнулся и естественно упал. По-моему сломал себе что-то, так как вопль был звериный. Бабка стояла не шелохнувшись, и только морщинистое мертвое лицо вызывало жалость и ощущение близкой смерти. Испугавшись старуху, я побежала домой, спотыкаясь из-за сломанного каблука.
Дома теплый чай. Что можно забыть в чае? Смотря то, что вы успели сделать до него. Если натворили ерунды, обычно наливаешь полстакана заварки и чай по цвету не отличить от кофе. А если день прошёл равномерно спокойно, то лучше вообще ничего не пить, чтобы не осветлять не зря придуманный крепкий напиток. Вспомнить, вспомнить с утра сегодняшний день. С чего же он начался? Как же не вспомнить его, хотя и не хочется. А чем же ещё жить? Не жить прошлым не получается. Женя! Позвонить рыжей Жени из библиотеки!
-Женя?
-Да. А кто это?
-Ты только не клади трубку, это твоя знакомая. Мы уже сегодня виделись.
-Не знаю.
-Ты очень красивая, Женя.
-Спасибо, но я вас не знаю.
-Слушай только голос, будет лишним меня представлять. Я голос и больше ничего.
-Хорошо.
-Ты любишь чай?
-Какое это имеет отношение к разговору?
-Просто чай. Я не заставляю тебя его пить. Я просто хочу услышать, что ты меня любишь.
Молчание не может повиснуть. Оно прыгает в ушах и стонет рожающей женщиной, поэтому я загадала сердечный приступ, если оно продлится дольше, хотя в молчании время умирает, и перед тобой открывается гнетущая бесконечность, с которой уже невозможно расправиться.
- Безумие любить звук, - сказала Женя. – Ты ведь голос и всё.
Как выдержать то, что у тебя нет тела и как можно забыть о бархатной белой шейке. Как ненавистны стали они мне в этот момент.
- Нельзя любить звук, нельзя, - продолжала она. – Звук может оказаться лживым.
- А тело?
- А тело нет, но тебе до этого нет никакого дела, ведь ты бестелесна.
- Но я люблю телом, понимаешь, люблю. Женечка, прошу тебя, давай встретимся, умоляю.
- Я кладу трубку.
- Нет, нет, Женя, Женя подожди! Хочешь, я угадаю какого цвета у тебя трусики?
- Ну всё.
- Бежевые обыкновенные трусики.
Молчание способно лелеять, молчанию нужно удовлетворение. Оно жаждет услады и разврата, вот оно как взбудоражилось, услышав о бежевых трусиках.
-Откуда вы знаете?
-Я же голос и способна проникать куда угодно.
-Как я вас узнаю?
- У меня бархатная шейка.
- И где эта шейка проживает?
Если бы знать, что терпят оторванные обои и усталое лицо!
- Записали? Да, кстати, погода сегодня замечательная, советую пройтись одну остановку пешком.
- Вы даже знаете где я живу?
- Да.
Где живёт Женя я не знала. Первым делом в коридоре необходимо было поклеить оторванные сегодня обои и привести себя в вид подобающий голосу. Я просто уверена, что Женя пройдёт одну остановку пешком, и мне кажется, что она будет выполнять беспрекословно всё, что я ей скажу.
Обои есть. Не на что клеить. Имеют ли значения обои? Кожа стен. Стены, вам обои нужны? Лицо, тебе нужен макияж? Лицо потеет, стены дышат. Лицо может задохнуться и завять. Стены могут расцвести цветочками обоев. Умыться. Губы обязательно накрасить. Привлеку к себе сразу внимание. Она даже оторванных обоев не заметит. Одену шляпку. Она точно отвлечёт. Выпивки необходимо поставить, как же без неё. Закусить. А то, что она обо мне подумает? Бежать в магазин. А если разминуемся? Нет, всё-таки бежать. Денег только на чекушку или на бутылку портвейна.
-Портвейн, пожалуйста.
-Портвейна?
-Я что непонятно говорю?.. Сорвалась, извините, нервничаю! Извините, спешу! Можно побыстрее?!
-Пошла ты вон отсюда!!!
-Пожалуйста, пожалуйста, дайте бутылку, и я уйду, мне очень нужно, у меня любовь!
-Слышь, Галь, у неё любовь!
-Любовь!!!
-Галь, а у нас что с тобой любви не может быть? Может нам тоже любовь нужна?! А может есть она у нас, так нам этот портвейн не нужен. А если так уж надо, то плати двойную цену.
-У меня вот, всё, что есть.
-Никак не выходит. А это у тебя что?
-Браслет.
-Золотой?
-Нет. Но он мне дорог, как подарок родителей.
-Иди в другой магазин.
-Поймите, я разминуться могу. Я вам денег завтра принесу.
-Приноси, и мы тебе портвейна завтра дадим.
-Ну хорошо, - отдаю браслет.
-И тебе вот, - мне отдают бутылку.
Где, где же эта пустая дежурная бутылка «Хванчкары»? Включился холодильник, а так бы я про еду забыла. Грусть, белая тоска мой холодильник. Есть шоколадные конфеты в вазе, восемь штук. Переложить в вазу поуже. Главное, чтобы «Хванчкара» нашлась. Теперь окончательно удовлетвориться собой в зеркале. Прошло полчаса. Нашла «Хванчкару», перелила в неё портвейн и заткнула пластмассовой пробкой. Всё на столе. Неужели она не придёт? Буду стоять у окна и смотреть на улицу. Спокойствие за окном тревожно отзывается в теле, думаешь, оторвётся что-нибудь и умрёшь, так и не дождавшись Жени. А вдруг и вправду умру. Главное сейчас об этом не думать. Была бы Женька блядью, я бы её так не ждала, а то вот жду, волнуюсь, нервничаю, ногти грызу. Залакировать уже не успею.
Звонок в дверь. Стоило бы оглядеть себя и квартиру на всякий случай, вдруг что-то не так, но сейчас важнее увидеть Женю, и пусть она возненавидит меня и всё, что со мной связано, это не будет иметь никакого значения, лишь бы мне было хорошо от её ненависти!
- Вы из библиотеки?
- А вы из института!
Увидела – я – затрепетала.
Обозлилась – она – старается не подавать виду. Тщетно. Я бы тоже обозлилась, если бы меня в её возрасте пригласила библиотекарша.
- Проходите.
- Никак не могла подумать, что увижу вас здесь.
- Конечно, это же моя квартира.
- И вы одна здесь живёте?
- Пока что да. Я, к сожалению, почти ничего не успела купить. Вино хотите?
- Смешно.
- Чего же тут смешного.
- Меня пригласила к себе женщина.
- Так вы же пришли. И в самом деле что здесь такого? Две девушки встретились, чтобы поболтать.
Я сказала девушки, и она улыбнулась.
-Наливайте.
Трясётся рука от волнения, надеюсь, она не заметит. Не пропустить то, как она будет пить, как будет прикасаться губами к бокалу. Затем спрятать бокал с отпечатком её губной помады, с отпечатком прожилок губ.
- Это то самое хорошее вино? – недовольно произнесла она, прикоснувшись губами к бокалу и сделав небольшой глоток.
- Теперь да. Теперь это самое лучшее вино на всём свете!
- Это каким же отвратительным должен быть свет, - сказала она, опустошив бокал. – Налейте ещё!
Теперь рука не дрожала. Меня изумила её вырывающаяся наружу распущенность, которую она пыталась изо всех сил сдержать, и моей задачей становилось распречь её.
- Как вы узнали, что у меня обыкновенные бежевые трусики?
- У вас молния была не прикрыта до конца.
- Так просто. А где же голос, с которым я разговаривала по телефону?
- Я и есть голос.
- Это к лучшему, что вы говорите сейчас иначе. Хорошо, что вы обыкновенная.
Женя подвинулась ближе и положила свою голову мне на плечо. Я не знала, что ей ответить. Я испугалась, ужасно хотелось остаться одной и тогда уже разработать план поведения с Женей. Я ведь совсем не робкая.
- Робкая ты какая-то, - сказала она нежно и сбила шляпку с моей головы.
Я была полностью разоблачена. И от охватившего лицо стыда не знала как её оскорбить.
- Хочешь, я буду твоей собачкой? – произнесла Женя и, не дождавшись ответа, лизнула меня в ухо.
Потом в щёку, шейку, нос, а я оставалась обездвиженной, напряженной и не предпринимала ответных действий.
Ещё не ночь, но и так ясно, что глаза не закроются до утра, если кто-нибудь не возвратит меня к началу этого дня.
- Ты лесбиянка, - бесстрастно промолвила я в глухой потолок, а стены тем временем то расширяли, то сужали комнату, и на весь комнатный квадрат оголялась пустота. Пустота прыгала со стола на шкаф, со шкафа на пол, с пола на кровать, пробегала по одеялу. Я закрывала глаза руками, и пустота прыгала по рукам. Сердце колотилось в животе, и я всё повторяла: - Ты лесбиянка.
Никто, кроме меня этого не слышал. Женя ушла несколько часов назад, вероятно, как только я задремала.
Сутки почти прошли. Осталось восемь минут до наступления нового дня. Перед глазами замелькали странные образы. Люди, всё люди. Но с другой стороны их ржание, топот, свист выбивали меня из графика вхождения в новый день.
- Угадай, угадай, девка, - кричали они. – Где первый сук? Прыгай!
Возле калитки в полный рост стоял отец. Мать на коленях. Страшно исхудавшие, голые они бросались в деревянный дом хлебным мякишем и жутко сквернословили. Месяц глядел на них, попыхивая сигаретой. Вдруг отец упал. Воспарив над, он повис животом на заборе. Сквозь его жуткий вопль послышался крик матери, и я увидела как никем не управляемые плети секут отца.
- Что же ты натворила дочка? – стонал он. – Отчего не сядешь на сук как тебе велят? Слушай, дочка. Раз живых не слушала, может мёртвым поверишь.
- Папа, прости. Как же я смогу сделать то, что ты говоришь? Ведь девственность в моей жизни – защита.
- Не страшись, прыгай! Она тебе ни к чему уже, всего поведала. Долго ли нам тут ещё мучаться?
- Папа, я боюсь, я не могу больше тебя слушать. Уйди!
- Не будет счастья тебе. Как не было, так и не будет.
Призраки и видения исчезли, возложив на меня собственную судьбу. Вот он с минуты на минуту должен родиться день. Уверена, что ночь к ночи призраки будут появляться. Что чувствуют все эти книги, смотрящие на меня с полки, уговаривая прочитать их ещё раз.
- Выбери меня. Во мне тайна, во мне любовь, - шептала каждая.
Лучше всех массажная расчёска с удлиненной округлой ручкой – большой длинноносый ёж. Смотри, папа!..
Моя напарница, ехидная крысочка, удивленно, скрывая наружную улыбку, смотрит, как я вхожу в зал библиотеки. Она моментально возвысилась, обесценивая черную юбку и такую же обычную белую кофту с облегающим, как у водолазки горлом.
- Привет, фарфоровая шейка, выглядишь не очень, - сказала крыска-библиотекарша. – что с тобой? Нездоровится? Тебе не хватает мужчины!
- Ты ведь женщина, должна меня понять.
Пусть пожирает, клянёт, топчет меня беззащитную, такую же, как и все автобусные пассажиры. Как придётся мне понять их! С каким трудом я должна буду вписаться в новую систему общества. Я буду системой… враз. Всё забуду, всё прежнее, обновлюсь. Полюблю Серёжу, Женю, напарницу. Расскажу ей всё, что было. Поцелую. Приглашу в гости. Накормлю бомжа, приклею обои, перестану нюхать книги, переливать вино с одной бутылки в другую, кричать на продавщиц, приставать к молоденьким девушкам, следить за своей шейкой. Какую глупость я сейчас начну болтать: и про детство и про утраченную девственность с весьма сомнительным предметом. Выговорюсь и ведь знаю, что заклеймят. Прощения у всех попрошу, на колени встану. Теперь моя очередь унижаться, моя очередь чувствовать перемены. И никто мне в этом не откажет.
Крысочка одобрительно кивнула, и я приступила к откровениям, надеясь стать такой же, как все.
x: Последняя модель.