ТЕМНИЦА (Дневник писателя)
Все начинается ночью, ближе к полуночи. Пустынный двор наполняется людьми, машинами - и преображается. Все его уголки набирают смысл. Форма наполняется содержанием.
Проходит всего несколько часов - и двор замолкает. Все снова возвращается на свои места. Встречает утро и тоскливо ждет следующего вечера.
Порой раздастся крик. Животный, нечеловеческий. Но уже не пугает. По привычке вздрагиваешь на секунду и сразу возвращаешься в свои мысли. Так привыкаешь к этим крикам, что, когда их нет, становится скучно.
Ночь меняет день, тот вскоре отступает перед ночью - больше за окном не происходит ничего интересного.
Скучно. Встал с дивана, поел, снова лег. Опять скучно. Диван мягкий, в животе тепло, а все равно почему-то неуютно. Хочется чего-то или кого-то. Одиноко, неуютно и скучно. И не болит ничего, и поел вроде вкусно, да и диван теплый такой, а чего-то не хватает. Внутри неуютно, наверно, на душе. Видеть никого не хочется, и разговаривать лень, а все равно как-то одиноко и от этого скучно. Тихо, одиноко и неуютно.
И как-то скучно. Может, книжку почитать. Нет, не хочется брать в себя чужие мысли, своих полно. Мыслей много, записывать их скучно, а держать в себе очень неуютно, что-то тянет изнутри. И от мыслей одиноко тоже. Надоели они мне - мысли.
Может, поспать. Сейчас на бок перевернусь и усну. Нет, не выходит. Тихо, диван мягкий, а не выходит. Мысли по голове ползают – спать не дадут.
Диван мягкий, кругом тихо, в животе тепло… В голове только бедлам. Да только это всегда - привыкаешь. Лежишь на диване, слушаешь тишину, тебе одиноко и скучно, ждешь наступления ночи, и нет положительно никакого выхода.
Редкая птица остановится на карнизе и постучит в стекло.
Пускаю ее погреться, разрешаю подобрать крошки с неубранного пола. Теплая и сытая, она поспит на подоконнике и улетит, не прощаясь.
Солнечный луч многократно отразится в стеклопакете окна и уже целой радостной семьей упадет на чистые белые листы бумаги в множестве разбросанные по столу. Иногда он найдет на нем незаконченную строчку или непонятный рисунок.
Тронет…
Меня же трогает только свет Луны. Вернее, захватывает своей широкой пеленой. И листы бумаги на столе от этого света покажутся мягкими. Здесь я и начинаю писать.
Так кажется, что ты и не пишешь вовсе, а режешь эти мягкие листы. Не слышно даже никакого звука. Медленно разделяешь целое на части, тем самым наполняя смыслом.
Так, в тишине, рождается и материализуется ночная мысль, пока в творческий полет не ворвется шум со двора. Люди и машины появятся ниоткуда и спустя несколько часов также внезапно исчезнут. Следом уйдет и мягкий лунный свет.
Ручка перестанет резать бумагу и начнет с осторожным скрипом писать. От этого скрипа станет не по себе, и оставшиеся нетронутыми жесткие листы расползутся по столу и накроют его словно пленкой.
Я отойду от стола на несколько шагов, лягу на пол и усну.
Она заходит ко мне в гости очень часто. Молча проникает внутрь. Готовит мне завтрак, забирает изрезанные листы и уходит, не прощаясь.
Она не часто остается на ночь: не любит отвлекать. За это я ей благодарен.
Часто мы с ней встречаемся во сне. Мой молчаливый друг смотрит мне прямо в глаза, и мы можем так сидеть часами.
Весь день не мог спать. Попрыгал по стенам, походил по потолку. Покатался на двери. Долго стоял в углу – вспоминал детство. Первые мятежные мысли, которые появлялись, когда меня ставили в угол. Первые вопросы, первые выводы.
Заклеил окно листами бумаги. Выводил по свету узоры, добился нескольких неплохих фрагментов. Забавные рисунки – плоды дневной мысли. Долго ими любовался, а потом съел. Понимал, что это глупо, но не знал, как поступить с ними иначе.
К вечеру почувствовал себя плохо. Долго тошнило. Впервые мысли у меня выходили горлом. Но это были неправильные дневные мысли. Они ушли, и стало легче.
Жесткие листы на столе стали так противны своей навязчивостью, терпеть их был не в силах. Наделал самолетиков, открыл окно и долго запускал их в разные стороны. С полсотни застряли в высоких деревьях двора. К утру ветки покрыл иней, и самолетики стало совсем не видно. Жестокий мир поступил с ними жестоко.
Но ночные люди все же замечали мои самолетики и тыкали в мое окно. Я прятался от них за шторой, хотя совсем их не боялся.
С самого утра я почувствовал, что скоро все будет по другому, по-новому.
Она постучалась в окно не клювом, а лапкой. Я впустил ее в комнату. Она принесла ветку рябины. На ней еще остался крепкий, но уже прихваченный холодами листочек и две красных ягоды. Рябина росла под окном, но дотянуться до нее с шестого этажа невозможно. Признаться, я так давно хотел попробовать эту ягоду.
Она смотрела на меня и молчала. Глаза были похожи на две такие же спелые ягоды. Я не успел ее поблагодарить. Когда прожевал кислые плоды, она уже улетела.
Птичка больше не возвращалась. Листок на оставшейся веточке ссохся и начал крошиться.
Она пришла готовить завтрак. Я попросил принести мне рябины. Она пообещала. Весь день я смотрел на спелые грозди из окна и ждал следующего утра. Писать не мог, спать тоже.
Утром пришла она и очень ругалась, что листы не нарезаны. Рябины не дала и ушла, забыв сделать завтрак. Я сел писать немедленно, чтобы до следующего утра сделать как можно больше. Выходило плохо, я замечал это, но не отступался.
Ночью высунулся из окна и попросил у людей кинуть мне рябины. Они долго надо мной смеялись, никто и не подумал помочь. Я прятался от них за шторой, хотя совсем их не боялся.
Она не принесла рябины и на следующее утро, а потом еще целую неделю забывала. Сегодня я связал простыню с пододеяльником и решил слазить за ней сам…
ВОЛЧЕНОК
Он смотрел мрачно, исподлобья. Всегда и на всех, не делая исключения никому, наверно, даже себе. Худощавое лицо, поросшее щетиной, и потухшие глаза, в которых никогда нельзя было заметить эмоции и мысли. И лишь чужая злоба отражалась в этом взгляде, больно ударяя самого смотрящего. Это был не человек, на которого можно сорваться. Смотреть ему в глаза было сложно. А не посмотреть было нельзя. Взгляд он никогда не прятал, потому что уже давно ничего не боялся. Окружающих не понимал. Когда-то он был открыт для них всем сердцем, которое искало дружбы, любви, понимания, сочувствия, доброты. Сейчас он смотрел мрачно, исподлобья. Он никого не хотел знать и себя больше всего ненавидел. Он сам уже понимал, что человеческая жизнь не для него. Он самый первый перестал считать себя человеком. И таких волков боялись даже волки.
Его никто никогда не любил. Ему правда так казалось, так как никто не давал ему почувствовать обратное. Он не знал их человеческого языка, чтобы разговаривать с ними. Они же никогда не спрашивали его мнение. И вот он такой среди людей, и никто в этом не виноват.
Он привык огрызаться, потому что его часто заставляли это делать, и любил выть на Луну в ночной тишине, когда забывал про окружающий его мир. Он так выражал свою радость, потому что не умел этого делать как все. Он давно забыл, как нужно улыбаться. Он любил Луну, но пытался оградить ее от своей волчьей любви. Он любил ночь и одинокую тишину пустой комнаты. Компания людей ему надоедала. Других он видел чаще, чем хотел, а видеть он их не хотел вообще. Он запирался в комнате, которую все называли его собственной, но он знал, что все вокруг - чужое. Все вещи, которые он когда-то здесь делал, были, по мнению лучших, не по месту и заменялись на другие. И вот сейчас здесь нет ничего от него. И порой ему казалось, что даже он сам себе не принадлежит. Он сидел и вздрагивал от каждого шороха проносящегося в доме. Бывало, он из-за этого не спал, не спал ночь, всю неделю, целый месяц. Он не спал уже давно и только вздрагивал и смотрел на луну, смотрел свысока, исподлобья.
Он стоял у открытого окна, через которое заползал холодный воздух. Но даже этот морозный воздух казался благодаря своей свежести теплее, чем все вещи внутри. Он посмотрел вниз и загляделся. Многие бы ринулись назад, а он не мог, им было страшно, а ему почему-то смешно. Он не мог не упасть.
Он никогда не задавал себе вопрос – зачем? Потому что все считал бесцельным. И жить от этого не было легче, а, скорее всего, даже тяжелее. Но он уже не искал для себя легких путей, жить как все было противно. Он уже давно не пользовался предоставляемыми ему правами, не просил новых. Ему ничего не нужно было от жизни. Он только продолжал делать то, что начал, потому что делать было больше нечего. Волки не живут собачьей жизнью.
Много раз он стоял у открытого окна, и вот когда однажды не осталось ни одного, даже самого мелкого дела, он снова открыл его, в последний раз. Посмотреть на землю свысока, исподлобья. Бывает время, когда умереть приятней, чем жить.
Он не кричал, что что-то нужно менять, он просто обозначил, что так быть не должно. Это был не крик, это был жест, жест созидания к окружающим, тем, кто боится оторваться от земли, думая, что та его больно ударит. Тем, кто пытается говорить по-человечьи, даже если Бог не дал ему языка. А мы скажем - он сам загнал себя и измучил и, в конце концов, сам себя сгрыз. И все получилось как надо: волкам – волчья смерть…
ПОСЛЕ СМЕРТИ
Наверно, после смерти я буду ходить по коридорам. Тихим пустым коридорам школ, где учился, университетов, предприятий, на которых работал. Тихо бродить размеренным шагом, чтобы резким звуком не разрушить повисшую благостную тишину. Идти и идти.
Идешь так по коридору совершенно один. Кругом только двери, двери. Открываешь любую, а там другой коридор и другие двери…
Я смирился со смертью. Мне не страшно, что люди умирают. Только безумно жаль, что я не услышу «живого» концерта Высоцкого, не смогу пожать руку Гагарину, не прочту новых книг Булгакова. Жалко…
Никогда. Ни за что, как бы ни старался.
Мне обидно, что друзья уходят не прощаясь. Навсегда
Месяц назад Слава покончил жизнь самоубийством. До сих пор не могу прийти в себя. Мысли в голове путаются, вроде бы начинаются, но, не успев окрепнуть, спотыкаются.
Плохо, когда человек становиться знаком препинания. Плохо. Слава поступил лучше всех – он стал многоточием…
ЗАБЫТЫЕ
Кто ты, мертвый человек? Почему именно сейчас мне так важно знать твое имя? Сейчас, когда оно уже ничего не значит, никто не откликнется. Откуда ты взялся, зачем появился? Ты меня задел, ты открыл мне меня и этим испугал. Зачем ты вырвался из обыденной жизни, зачем ты умер?
Где мы есть? Каждый день несет много забот. Иногда забываешь о прошлом, чтобы оно не мешало настоящему. А порой забываешь о настоящем, чтобы решить прошлое. И нет будущего.
Кто мы есть? Каждый день я стою на этой автобусной остановке, охваченный сиянием фонаря, отрезанный от ночи этим светом. Я знаю, что сейчас ты выйдешь из темноты, появишься ниоткуда, молча пожмешь мою руку и пойдешь дальше. Темнота вновь обнимет тебя и утащит за собой. Так каждый день, раз за разом. Когда мы познакомились? Ты молчишь. Это все, что помню я, то, как ты всегда молча сжимал мою руку, проходя мимо. Сейчас ты умер. А я ничего не могу сделать, только просто пожать твою руку. Снова…
Ты умирал для меня каждый день, когда уходил в темноту, я забывал тебя. Но сейчас кажется, что ты жив, просто ушел в темноту. Я все смотрю тебе вслед и ничего не вижу. Как всегда…
Скажите мне: кто это? Ну, как же его зовут…
ШАЛУН
Мои руки оказались измазанными правдой. Покрытые кровью, они приковывали взгляд. Я смотрел на них и не мог оторваться. И мысли в голове начинали крутиться все быстрее. Дышать стало почти невозможно.
Вначале я убивал только во сне, а потом однажды проснулся и понял, что убил по-настоящему.
***
Джой был человек прямой и всегда говорил то, что другие только думали, что боялись или стеснялись сказать:
- Девчонки, что это за привычка - не носить лифчика?
С разных сторон посыпались колкости:
- Не будь занудой!
- Тебе не нравиться?
- Наоборот, в этом и есть проблема.
- Ты ни капли не изменился!
- Я и не старался.
Ненавижу себя за то, что завидую Джою. Пытаюсь подражать, но тщетно. Фишка Джоя внутри, в голосе, во взгляде. Есть в его улыбке что-то странное. В искренности ее нельзя усомниться. Но стоит присмотреться, и кажется, что он и не улыбается вовсе.
Джой умеет улыбаться глазами. Он хорош собой и не стесняется этим пользоваться.
На Сашу таит обиду добрая половина женского населения Нижнего Новгорода. Одни считали его удачной находкой, другие – надежным любовником, третьи успевали поверить в “единственного и неповторимого”.
- В каждой женщине есть изюминка. Но одной изюминкой не наешься, - любит приговаривать Джой.
Ненавижу себя за то, что завидую Джою.
***
Всем на меня наплевать. Но все мы равны, потому что плюют на каждого. Никто меня не заметит, пока не задену его случайно, не помешаю на его пути. Если не мешать людям, им нет до тебя никакого дела. И это прекрасно.
Не люблю испытывать ненависть к людям. Я избавляюсь от нее, я ухожу. Как можно относиться к мертвому человеку? Его нельзя ненавидеть. Его нет, он не вызывает никаких эмоций. Всплыла ненависть и пропала. Сердцу стало вдруг легко и спокойно.
***
В этот вечер Джою повезло, и он зацепил какую-то первокурсницу. Она была симпатичная, но совсем не взрослая, все время задавала глупые вопросы:
- Саш, а какое у тебя любимое женское имя?
- А как тебя, милая, зовут?
- А тебе это так важно?
- Да, нет…
- Проводишь меня?
- С удовольствием
- Нет, без удовольствия, дома мама спит…
***
Девочка вела себя очень шумно, она мне мешала, она не хотела уходить.
Я спрятал труп под бардачком, под передним сиденьем автомобиля. Девочка была совсем маленькой, и, чтобы накрыть труп, потребовалось всего три мешка с картошкой. Ночью на нашей трассе проверяют все машины, и поэтому приходиться придумывать что-нибудь оригинальное.
Меня остановили при выезде из города. Гаишник не удивился, обнаружив в машине картошку. Еще позавчера я ехал с таким же “грузом”. Тогда соврал, что везу картофель матери. У нее он весь померз в погребе. И он ничего не заметил.
Но в этот раз случилось нечто непредвиденное. Девочка оказалась еще жива и начала хрипеть. Я никогда не слушаю радио, но тогда при выезде из города предусмотрительно включил его специально.
Пожаловавшись, что “аудио” совсем плохое, я стал вертеть ручку приемника. Вызванные помехи скрывали стянутые детские хрипы, но были звуком не из приятных. Гаишник поспешил отдать документы, и я продолжил путь.
Добивать девочку сейчас было безумством, но она продолжала настойчиво хрипеть. Это становилось невыносимо. Я просунул в дырку между мешков ногу и три раза сильно пнул. Хрип исчез.
Новый ботинок запачкал кровью – жалко.
Позавчера, чтобы накрыть труп, понадобилось целых пять мешков, теперь только три. Надо менять легенду. А то гаишник уже начинает язвить, что я слишком люблю свою мать. Упокой Господь ее душу.
Только три мешка, какая же она маленькая. Третья за эту неделю. А вообще? Десятая, тридцатая… К чему этот счет, тем более, я давно уже сбился.
Две недели назад я возил мальчика в багажнике в мешке с солью целых два дня. Неплохой вариант: соль забирает и кровь, и запах. И мешок не привлекает внимание. Даже когда мы с Костей прокололи колесо, и на бензозаправке тот вызвался его поменять. Он перекинул это мешок и ничего не заметил. Неплохой вариант, только переводить целый мешок соли – это не экономно. Другое дело картошка. Но, как показывает прошедший год, – идеальных вариантов не бывает. Будем искать.
Я приехал на деревню в сумерки. Загнал машину в палисадник и перекидал картошку в баню. В погребе ей место все равно бы не нашлось. Кое-как уместился там свежий труп. Как раз в стык между “соленым” мальчиком и моей мамой. Бедняжка, она совсем раскисла.
Сосед Мишка сказал, что погреб у меня совсем древний. Он его еще сопляком помнит. Предложил за сдельную плату вырыть другой, а этот засыпать. Надо попросить его сделать новый повместительней.
***
Джой потерял ключи от квартиры совершенно глупым образом. Он просто оставил их снаружи, когда заходил в квартиру.
Родители ругались из-за этого еще больше, чем когда обнаружили у него в комнате большую надпись “Катенок” помадой на стене. Автограф оставила Катя, чтобы Джой каждое утро вспоминал ее, когда просыпался.
Сегодня они всей семьей хотели ехать в деревню. Но оставлять квартиру без присмотра теперь было нельзя. Поэтому Сашу оставили сторожить дом. Его ждали ужасные выходные, потому что замок меняли только в понедельник. Все друзья разъехались по дачам, заманить сейчас в гости кого-то было невозможно.
Джой ненавидел просыпаться один. Он уговорил соседку подежурить у него пять минут. Сам сгонял за пивом. Нашел у себя старые видеозаписи и пьянствовал до полуночи.
Когда сутра он открыл глаза, тусклый мир встретил его уже ставшей привычной надписью “Катенок”.
Правда, снизу он заметил другую надпись, карандашом – “Могильщик”. Вчера ее не было. Кто-то сделал ее ночью, пока он спал.
А вдруг он и сейчас здесь, рядом... Бред…
***
Я напал сзади, из-за спинки кровати, крепко обхватил левой за шею, и, когда он вцепился мне в руку, я быстро, но осторожно воткнул ножницы ему в глаз.
- Люди, люди! - только и успел он крикнуть.
Где же люди?!
Людей ужу давно не существует. Глупое, нелепое подобие человека. Как и я сам. И это все нелепо. Неправильно.
И нас все больше. Мы расползаемся. Мы чаще путаемся друг у друга под ногами, вызывая еще больше раздражения и ненави… Хотя нет никакой ненависти, никакого раздражения в моем движении. Все очень просто. Все правильно. Ножницы все глубже заходят в глазницу и лезут дальше, к мозгу.
И когда он набирает грудь воздуха, чтобы последний раз вздохнуть, я разжимаю концы ножниц, и у него спирает дыхание. И жизнь его продолжается еще секунды. Оставшийся глаз продолжает дрожать. Зрачок расширяется до предела. Я отражаюсь в нем, как в зеркале. И в зеркале тоже – глупое, нелепое подобие человека.
ОТРАЖЕНИЕ
Зеркала способны только отражать световые волны по строгим физическим законам. От моего, например, никому нет никакого толка. Оно, как правило, не показывает ничего нового. Я подхожу к нему и не вижу ничего, вернее никого. Что такое? Постучал по раме, и мое отражение вышло из-за угла и приняло нужное положение. Вот, все в порядке. Я пошел дальше, а мое отражение еще долго провожало меня взглядом. Просто не знало, что делать дальше. Ничего нового – я не знаю тоже…
ЭМИГРАНТ
Пару раз по утрам ранней осенью пахнет весной, на прощанье…
Оглядываешь французские редкие просеки.
И просится… Просится сердце на родину.
На родные просторы Нижегородчины,
к широте российского провинциального города.
Знаете, там возле моего дома стоит рябина.
И каждое осеннее утро, проходя мимо,
я заново изумлялся ее красоте, простоте и изяществу.
Возвращался за фотоаппаратом и фотографировал.
А на следующее утро она становилась еще прекраснее
РЕДКИЙ ДАР
Жаловался этот человек. Все жарче завидовал. Больше певцам и музыкантам, но доставалось и художникам, да и писателям с поэтами перепадало. Наделила их, мол, природа с рождения талантом, редким даром. Торгуют они им, не стесняясь, и могут без особого труда достать себе еды и вина.
Жаловался этот человек и пестовал природу. Был не прав, ведь не знал совсем, что умел разговаривать с деревьями. Может, когда и догадывался, а не верил. Сетовал на природу зазря. А так однажды оказался в лесу один, прислушался, попробовал заговорить и ахнул.
Правда, как применить свой талант себе на пользу, никак не догадывался. Да и многое ли у деревьев спросишь? Отвечают они неспешно, размеренно, любят друг с другом советоваться. Шелестят листьями, переговариваются.
Долго он искал выгоду от своего таланта. Пока не повстречал виноделов. Очень уж они уважают крепкую дубовую доску в винной бочке и пристально выбирают у мастеров ту, в которой нет изъяна. Тут то и нашелся этот человек.
- Щедро отблагодарим, коль не шутишь, - обещали мастера.
Пошел этот человек в ближайший лес и разузнал у деревьев, какие здешние дубы ладнее, лучше подойдут для нужд виноделов.
Порадовались деревья, что появился человек, способный поддержать их неспешную беседу. Да пошел слух, что разговоры с ним до добра не доводят. Все больше следом приходят дровосеки.
И зашелестели листья. Пошла ветряной почтой песня про опасного собеседника.
Пришел однажды этот человек к молодому дубняку стволов на двадцать, что раскинулся посреди широкого поля.
- Слышали мы что-то от леса вдали. Слышно плохо было, да они хором вторили, что появился человек, способный понимать нас, - завел с ним беседу самый старший.
- Я это и есть, - ответил это человек.
А сам у дуба о своем интересуется: про ширину древесины, про уровень смолы в стволе.
- Любой подойдет здесь, - отвечал старший. - Каждый пуще другого, а уж я так сверх меры.
Потом покачался немного, видно, боялся сразу спросить:
- Скажи, а правда, что следом за тобой ходят лесорубы и чинят разбой и убийство?
- Нет, - ответил, потупив глаза, этот человек. - Врут.
Погладил он, уже не поднимая глаз, крепкий молодой ствол, да краской, что с собой была, вывел замысловатый знак. Вроде как в награду за беседу.
Хороводом дубняк пел лесу, что наговаривают на этого человека: и не злой он совсем, и в разговоре ладен.
На заре пришли лесорубы, повалили под корень все дубы на поляне кроме отмеченного знаком, отрезали на месте сучки да ветки. Загрузили стволы и уехали прочь. Дуб, что давеча разговаривал с человеком, только остался.
Долго он горевал над пеньками. Кричал что-то лесу, да не слышали его. Остался один на вырубке и рос одиноко посреди поля дальше, только листья сбросил раньше времени. А следующей весной не пошел почками, не расцвел прежним кудрявыми листьями. Помрачнел и ссохся. И во время весенней резвой грозы просил у неба только одного: чтобы попала в него молния и сгорел он до самого корня.
Проезжали мимо мастера. Верно, говорили, этот человек дуб пометил. Совсем бы он не сгодился.
Деревья же с этим человеком больше не разговаривали. Они вообще с людьми больше никогда не разговаривали.
ПИСАТЕЛЬ
Научиться быть писателем можно только у жизни. У людей, которые тебя окружают. У сменяющейся череды явлений, автором которых ты не являешься. Научиться быть именно писателем, а не простым шалуном, забавляющимся со словами. Попытаться достичь большего, чем складный слог или точное наблюдение. Доказать себе, что способен на большее. Принять смысл, передаваемый тебе жизнью, и ответить ей взаимностью – своим смыслом.
Бывало, сидишь всю ночь, выхватывая обрывки мысли, успевая записывать их на листы. Потом дописывать, набирая их на компьютере. Отрываешься только на чашку чая, так редко, что разогретый для предыдущей чашки чайник успевает остыть.
Только так и осознаешь, как короткие ночные часы стремительно сменяют друг друга. Специально не смотришь на часы. Пугаешься того, что завтра рано вставать. Пытаешься на максимально большой срок продлить свое ночное творчество. Сохранить атмосферу самовыражения как можно дольше, уже не задумываясь о нелепых жизненных последствиях, которые, однако, в конечном счете и определят твою творческую судьбу.
Чашка за чашкой приближаешься к рассвету, который вырвет тебя из дома, из теплой кухни и отправит на свет за новыми впечатлениями и идеями. Идеями дня, обреченными реализоваться только ночью.
Чашка упала на пол и со звоном разбилась. Мелкие ее кусочки разбежались по полу, некоторые успели спрятаться под кухонный стол.
– Последняя!.. – подумал я. - Пить теперь совсем не из чего.
Между тем, пар от горячего чая поднимается с холодного пола и задорным запахом пощипывает нос. Чая хочется больше, чем когда была кружка.
– На счастье!.. – думаю, можно развести чай и в тарелке для супа.
Тарелка, правда, тоже осталась последняя. Вернее, больше у меня никогда и не было. Одна чашка, одна тарелка, нож, четыре вилки и ни одной ложки. Вилки падали чаще, чашка в первый раз.
Мне стало одиноко. Мы прожили с ней ручка об ручку два месяца. Теперь я выковыривал самые резвые ее осколки из-под кухонной мебели.
Отправил ее первым мусорным ведром, не прощаясь. Стал пить чай из тарелки, помешивая сахар ножиком. Есть в этом что-то первобытное.
Наблюдая за людьми, в какой-то момент понимаешь, что ты не с ними. Сверху, с краю, сбоку, но не вместе. И уже из этой ситуации нет выхода. Ибо тебе дано не жить, а писать о жизни. Не наслаждаться удачным моментом, а напряженно запоминать его до мельчайших подробностей. И уже в этом процессе придумывать, что вложить в полученный сюжет из собственной нелепой фантазии.
РАЗГОВОР С ПЛОХИМ ПИСАТЕЛЕМ (Самокритика)
Павел-Святослав Кузьмин: Чем быть?.