Иван Рассадников: Внутренний ветер.
Почему, были – люди, и вдруг – на дно, «отстой общества»? Наверняка – не вдруг, наверняка – у каждого есть причина, которой он не смог противостоять.
Хорошо автор выписал своих героев. И образы видны, и характеры проглядывают. И то, что образованы когда-то были, и умелы. Когда-то…
У нас на этаже, в квартире напротив живёт парень. Приятный, и одет прилично… Однажды вижу – валяется у дверей, пьяный до невменяемости. В собственной вонючей луже. «А он часто…» - сообщила дочь. Только я не видел.
Уйдёт в отстой, как и его отец, давно спившийся. Бывший инженер, кстати…
Второй рассказ – фантастическое продолжение-окончание первого. Так не бывает! Бывает…Ещё и покруче бывает…
Мои поздравления автору за сюжет.
Но над текстом надо бы ещё поработать. Подчистить, ясности прибавить и глянцу.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анатолий Комиссаренко
|
Внутренний ветер
2007Забудь и вспомни |Стальная перчатка
Забудь и вспомни
– А дальше? Что дальше-то было? – заинтересованно спросил Толстый.
Окно подвала, напоминавшее бойницу древних времён, мерцало урезанным дневным светом почти на уровне низенького серого потолка.
– Что-что… Заходим в гараж, закрываем дверь. И тут я выдаю этой прошмандовке: ну попала ты подруга. Субботник, говорю, у тебя, четыре минета. На общественных началах, – Чешка задорно хмыкнул, – Ну скуксилась, как целка… Нюни пустила, сопли…
– Ну и? – поднял голову Тяй.
– Да что? Рыдай – не рыдай, а пацану дай, – рассказчик жизнерадостно загоготал, широко открывая редкозубую пасть.
Бурая вода стояла в канаве, казалась густой, как нефть. Толстый, непроизвольно морща жёлтый лоб, возился с допотопным радиоприёмником, очередной игрушкой, откопанной на свалке в «Северном».
– Живей, Толст… Музычки охота, – Чешка откинулся на лежак.
– Какой тебе, в задницу, музычки? – угрюмо пробурчал Толстый, поддевая грязную панель радиоящика ржавой отвёрткой.
– Слышь, жук, а ты правда раньше в Питере жил?
– Тебе-то чего? Ну жил…
– А сюда как занесло?
– Так саммит был… Мусора загодя шерстили почём зря, злые, как эти… без разбору гребли, да всю братву на сто первый километр; мы с пацанами в три присеста попали. Потом разобрались, кто – куда, и наша автовская ватага у карелов осела или у финнов карельских, бес их разберёт – лес валить подрядились мужики…
– А ты чего откололся?
– Надоело, – Толстый отрешённо махнул рукой. – Чешка, у тебя батарейка нулёвая была, или мне привиделось спьяну?
– Тебе не привиделось, тебе пригрезилось, как пацанчику перед рассветом, на самый стоячок является попка старшей сестры, – редкозубая пасть вновь отверзлась, являя соседям хриплый, почти гортанный, нечистый Чешкин ржач, – ты сколь недель шило жрал, что белочка не простая, а на батарейках тебя посетила?
– Харэ гоготать, голова от твоих партий пополам колется, как арбуз, – поднял голову Тяй, вытянувшийся было на своём полосатом матрасе, на персональном лежбище.
– У меня одна партия, – как у Путина – которая медведя пасёт, – а ты ва-а-ще о чём?
– Балда ты, Чех. Говорю, башка трещит, по ушам режет твой гогот, как оперная партия… эта… ария шаманского мерина…
Чешка округлил глаза, и быстро-быстро захлопал опалёнными обезресниченными веками.
– А почему шаманского? – спросил Толстый, отрываясь от приёмника.
– Дык они глубокой глоткой поют, – медленно вздохнув, проговорил Тяй – отрывисто, словно выпуская тягучими кольцами ядрёный табачный дым.
– А, да, – встряхнулся Чешка, – так тянут звук, и вроде из одного рта два разных звука тянутся, – слыхал по телевизору, видал. Давненько видал, но запомнил, прикольные дядьки. Азиаты.
– А у тебя был телевизор? – притворно всплеснув руками и как бы весь переполнясь елеем от удивления, козлиным дискантом спросил Тяй.
Чешка прищурился и вперил в сотоварища недобрый взгляд.
– У меня и тачка была, даже две. Если чё. И нехер меня подкалывать, Мятый, – заводясь с пол-оборота, он выплёвывал слова, скрежетавшие, как ржавые кольца стальной проволоки.
«Мятый»….Значит издевка задела, цепанула расстроенные нервы редкозубого смехача, царапнула против шерсти, бороздя землистую болезненную гордыню. Сам крепится, а словцо, кликуху эту злую собачью выронил, как воронёнка и гнезда, не удержал в щербатом клюве.
– Верю, – примирительно, с мягким выходом на «е» протянул Тяй – не кипятись, Чех. – добродушно хлопнув сотоварища по костлявому плечу, он обернулся к «переселенцу»:
– Корефанище, это у меня ты мог помацать батарейкину попку; две батарейки почти нулёвых есть, вроде по размеру прицепятся к твоей драндулетке. Аккумулятор тоже есть, правда пустой и полудохлый, заряжай – не заряжай, е-е-лектричество уходит куда-то, я на базе испытывал давеча… – выговорил, паясничая «под Чешку», и в конце подмигнул, – господин Попов.
Толстый подмигнул в ответ.
Запасливый батареечник бодро склонился над походном мешком, имевшем богатую, но не до конца ясную историю – в предпенсионном возрасте (если представить, что вещам, как и людям, определён трудовой стаж) сидор служил кривой Таське-огороднице хранилищем овощей; по ранней весне (прошлого или позапрошолого – уверенно припомнить не вышло) – Тяй таки выцыганил его у тётки, с тех пор и пользовал, при помощи капроновых ниток и широких прорезиненных подтяжек коряво сварганив из плотной мешковины вместительный рюкзак. Затёртые подтяжки в прошлой жизни были украшены узором – государственным флагом не то Англии, не то Австралии, повторявшемся по всей длине бог знает сколько раз.
Тяй уже увлёкся инвентаризацией разномастного барахла, забыв о нуждах Толстого; было интересно и познавательно – перед глазами возникали предметы, происхождение которых никак не всплывало в мозгу хозяина. Не щёлкал замочек, не закрывалась алюминиевая цепочка в недрах черепной кобуры.
Раньше и замочков никаких не было, голова сама вспоминала, что когда было, с кем когда встречался, что пили, чем закусывали, или просто запивали водой, томатным соком, «тархуном»… Пассатижи, гвозди, квитанции за газ, книги, имена и фамилии, – всё было прозрачно разложено по полкам, ящикам, комодам, ячейкам памяти. Даже шестизначные абракадабры – телефонные номера друзей и знакомых из оставленной в офисе записной книжки – в случае форс-мажора проступали водяными знаками на дымчато-плотном, гладком ватмане памяти; даже стихи – Пушкин, Есенин, Фет, Рубцов – наизусть читались, как в школе, как в институте, через столько-то лет!
Травою забвения, вьющейся, сочной и безжалостной изо дня в день путается алюминиевая цепь, рыхлое тело прошлого – грифельного призрака – не поддаётся внутреннему взгляду, расползается на зольные волокна…
В первый раз Дмитрий Сергеевич (все его так величали; только девчонки, кошки ненаглядные, вытянувшие при рождении одну и ту же карту из 12-главой японо-китайской колоды – словно подтверждая мастерство банкомёта, обе походили на породистых, когда вальяжных, когда игривых, фройляйн мурлык – называли его по-своему: одна Дмитрий, вторая…не важно) запамятовал – не что-нибудь, а пин-код, секретный набор цифр, заклинание магнитнополосочного джинна карточки, где деньги лежат. Дебют потусторонней механики забвения привёл его в нешуточную растерянность. Мысли, жесты, движения головы, импульсы и коленные рефлексы переполнились бессмысленной суетливостью, которая, как чесночным соусом, была густо заправлена нервной дрожью, отдававшейся в желудке комьями тошноты. Лишённый привычного равновесия, Дмитрий Сергеевич суетливо нашлёпал на кнопках показавшийся наиболее близким к предполагаемому ряд цифр – сообщение о неверно набранном коде утроило растерянность, хаос наваливался своей бесформенной студенистой тушей, тошнота умножилась на предательскую слабость бессилия (руки ходили ходуном, как давным-давно в институтском спортклубе после серии отжиманий на брусьях, наследовавшей упражнениям на перекладине – на выпускном зачёте по гимнастике) – что-то подобное, вероятно, испытывает здоровяк, внезапно разбитый параличом.
«Три попытки. Я слышал, банкомат даёт три попытки, как у Гоголя в страшилке про мёртвую панночку и бурсака, чёртова лузера…»
Рассматривая моток рыболовной лесы, незнамо как и зачем пополнившей коллекцию барахла, Тяй ненароком вспомнил синий монитор неприступного, как форты Севастополя, банкомата, вспомнил дрожь и слабость, нервическую тошноту и самостийную перистальтику кишечника, незримо оскалившуюся на непутёвого господаря. Вспомнил вторую попытку угадать, волнение, которое билось, словно пенная субстанция ноябрьского шторма о бетонный панцирь плотины.
Слово «лузер» зачем-то осталось, нелепица, как сама подарочная упаковка суетливо жующего рутину общественных норм мира, в котором элегантные магнитные карты украшены миниатюрными репродукциями Ренуара, а микропроцессорные «умные» карточки ничем не украшены, разве что малюсеньким позолоченным логотипом эмитента. Между тем, «ум» о двух концах оказывается: «чипы» не в пример надёжнее (один конец виртуальной палки), зато их обслуживание дорогого, в прямом смысле, стоит: в итоге конкуренции тогда не вышло: надёжность оценили слишком высоко, а девять банкоматов из десяти возможных выплёвывали «умников», как ореховую шелуху. Жёлтенькие потихоньку забываются, как и названия нерентабельных платёжных систем, проектов, подлежащих закрытию. Бесперспективняк. Тупиковая ветвь кредитно-денежной цивилизации. Даже если я хочу «чип» под тугую мошну, соглашаюсь платить по поводу и без повода, отстёгивая, сколько запросят – каприз гурмана – бойкот банкоматов вынудит меня, не сразу – так полгодика погод – отказаться от неликвидной квази-наличности.
Мои мысли какими-то точками совпадают с бродячими воспоминаниями Тая, вместе с «лузером» в черепной банке его теперь циркулирует и мой «бесперспективняк», побуждая его выщемить корень каждого из гостей-полудурков.
«Лузер» – англицизм, «чёртов лузер» – перевод реплики из голливудского непроименованного видеофильма, где первым словом идёт fucken… «Бесперспективняк» – студенческий новояз, причуды посиделок на кухне у медлительной крупной профессорской дочки, кажется Венеры… или не Венеры…, – ни к селу ни к городу молча витийствует Возвышенный Тяй, находя собственное раздвоение сродным с раздвоением языка ящера, с диалектикой рассудка-безрассудства, с шизофреническим расщеплением.
Леска не идентифицирована (чёрт-те что!), а электронные часы, дешёвые и дрянные, он выиграл в очко у кента с якорём на плече, когда в жару бок о бок сидели, загорелые, болтая ногами в высокой мёртвой воде донельзя прохимиченного Долгого озера – ноу проблем, а имя кента не спросил…
На хрена рогатого и кому оно сдалось – имя кента?
«Что за чёрт! – злость вороньим граем проносится в голове Тяя – лишь ветер свистит, – Не помню уже ничего: ни лески, ни безмена ни имени юношеской привязанности, дщери профессорской – разлапистой заучившейся тёлки, прелестницы-девственницы – только два глупых словца вертятся, ходят кругами, цепляют алюминиевые звенья, не пускают сомкнуться…»
Тут глухо звякнули друг о дружку овальные батарейки, словно корабельные склянки, сигналя дескать, хорош фланировать в эмпиреях, Толстый всё наладил, дело за малым…
Причмокнув радостно, Тяй передал малых сих товарищу, почти не траченых, формой и размером – повезло нам, братаны! – совпадающих с двойным отверстием в корпусе.
– Тебя, парнюха, буду просить за смертью в мешок слазать, – в очередной раз некрасиво оскалился Чешка, – ты не финн, случаем?
Толстый нажал кнопку, похожую на чёрным разломанный коренной зуб, и – зашипело, заплюхало вокруг них, словно нечёткой размытой морзянкой наводнялся подвал…
– Не ловит ни пса, – грустно сказал Толстый, крутя колёсико настройки частоты – к окошку попробую… – может у тебя проволока есть, а Тяй? Ты запасливый, как Плюшкин из книжки, антенну бы смастрячили…
– Да вон штырина в углу светится, примотать корень, чтоб держалось, а головку в амбразуру просунуть подальше – встрял Чешка, указывая на отдалённый сгусток тени.
Толстый радостно кивнул.
– Порядок, мужики, – резюмировал он, прилаживая самодельную антенну туда, откуда зачем-то когда-то выломали «родную»;
– Мужики – в деревне… А мы – пацаны…
Сквозь шипение стремительно рванулся бодрячок FM – диктора; подвал, как зелёной вытяжкой кузнечиков, заполнился длинной скороговоркой новостной ленты:
« Совершена божественная литургия в честь святой великомученицы Варвары, покровительницы ракетных войск» – сочный, жизнерадостный и равнодушный, голос диктора исследовательски ввинчивался в замкнутое пространство звучными струями проницая застоялый воздух.
– Ты слышал Толст? Прикол… Мученица Варвара – покровительница ракетных войск.
– Слышал.
– В то время и пороху-то не было, не то что – ракет..
– Не знаю…– безразлично дёрнул локтем Толстый.
– Лошиный рынок… Лучше бы Мюнхгаузена назначили покровителем, он хоть на ядре туды-сюды звездовал…
– Тише, помолчите вы, – неожиданно для себя зло прохрипел Тяй. – Заткнитесь, говорю! – вдруг заорал он, будто сорвавшись с цепи.
Точно тоненькая струна, ненароком задетая, колебалась музыкальною струйкой, текла, и вином становилась вода, и ладаном курились грязные дымы мусорных контейнеров. Как будто тайна спасительная, но давно и безнадёжно утраченная дала о себе знать, и есть ещё надежда… Если только не растопчут, не оборвут, сию секунду, в этих голосах не похоронят заживо, как в чёрной земле…
– Ты чего, дихлофоса перепил? – недоумевающе шамкнул Чешка, голос его почему-то съехал на октаву, а то и на полторы ниже обычного.
Тяй не слышал его, не понимал, раздваиваясь, разделяясь, проваливаясь в давнее, забываемое, вневременное состояние тепла и покоя – а на другой чашке весов трепыхалась нелепая гиря смрадного быта, затмившего бытие: затоваренный подвал, грязь, жестяная дверь, намалёванная подростками свастика на тёмной дальней стене; он, лишенец, «Тяй», «Мятый», с неподдельным (!) интересом слушающий дешёвые дрянные Чешкины «бывальщины»…
«Мученица Варвара… Варя… доченька…»
Тяй вспомнил её имя. Но мгновением прежде он понял, разделённый, понял второй, нелепой, трухлявою половиной то, что спудом давило, расплющивая, все эти дни, месяцы, годы… – он давно забыл имя дочери.
Они на два голоса сказали «забудь». Кошки. Девочки. Львицы.
Приказы не обсуждаются, приказы выполняются.
Внутри и вовне его шла незримая война – с самим собою и со всем миром.
Он стал солдатом на этой войне.
Он стал одиночеством, и не вынес одиночества.
Он постригся в бывшие. Экс.
Но теперь вспомнил.
Сегодня её день рождения. Ведь сегодня её именины, оттуда имя…
Может быть, война закончилась?
Потому – вольная?
Надо поздравить девочку с днём рождения, она простит отца, за всё простит… За всё – за что?
Вместе с именем все замки отворились. Раны затянутся, время закроет ворота…
Внутренний ветер угаснет в дальней комнате, и воцарится гармония стихий.
Ой ли?
Тяй выпрямился и, не глядя под ноги, шагнул в темноту коридора.
– Куда он? – обращаясь к Толстому, басовито удивлялся Чех.
– Не трогай его. Пусть себе… – тягуче выдавил тот. Стальная перчатка
Двери, более похожей на квадратную жестяную задвижку люка, предшествовал двугорбый разлом, некогда называвшийся порогом – Тяй не сдержал вовремя шага, не поберёгся, не отстранил ногу. Споткнулся, не удержал равновесие, с размаху, хлёстко и грузно налетел головой на острый угол бетонной панели…
Стало жарко.
В глазах поплыли озёрные круги, в ушах зазвучали радиолы – те, которые волхвовали в детстве, и много позже, у профессорской дочки на посиделках, в четырёхкомнатной квартире студенты танцевали под тягучие, сладкие, чувственные и величавые звуки, высекаемые чудо-иглой звукоснимателя с поверхности винила…
Её тоже звали Варварой.
Профессорскую дочку…
Поэтому и не помнил, – запоздало отметил Тяй, стоя на коленях. Внутренний ветер качал его из стороны в сторону, как тростинку. Как былинку. Словно пылинку.
Дин-дон, – колокола – благовест – догадался Тяй, и не стало границы между явью и этой музыкой, сбежавшей от менторской опеки чудо-иглы и теперь существовавшей сама по себе…
На четвереньках, словно жук-подранок, неуклюже переставляя конечности, он вываливался из подземного пространства на божий свет, и вывалился, и был ему свет.
И темнота. И снова свет. И снова мрак.
Холодно. До чего ж холодно умирать в полёте…
Кто-то трясёт лежащего за плечо…
– Мил человек… А, мил человек…Ты ж замёрзнешь, дурья башка…
– Харэ, маманя, – машинально проговорил Тяй, различая, что голос женский, но тут же сморщился, слова были не те.
– Поднимайся… – она наклонилась, овевая лежащего своим нейтральным, как Швейцария в ядерной войне, дыханием, – замёрзнешь… Замёрзнете, товарищ. Ночью мороз обещали – ишь как затянуло…
– Варвара? Доченька? – височной костью простонал Тяй, но чувства его в тот момент далече клубились. Театральность сияла в закатившемся за Рубиконы солнце, словно надраенная палуба «Титаника».
– Татьяною меня зовут, Татьяна Игоревна… Что ж вы так – то «мамаша», то «дочка»… Варвара – это невестка моя…
Тяй поднялся. Голова кружилась, оставаясь при этом пространственно-ясной, воздушной, прозрачной.
– Ох, мил человек… Голову разбил? – Кровь… Точно, разбил…
«Скорая не возьмёт бедолагу… скажут известно что… да и страховки, верно, нет у него» – на глаз определила Татьяна Игоревна
Тяй шагнул раз, шагнул два, пошатнулся, весь невесомый, нездешний, бессильно-всесильный (дайте мне нить равновесия – и я в валенках пройду по воздушному коридору) – и обмяк; сердобольная женщина едва успела поддержать его за талию. Он взял спутницу под руку, с безразличием принимая роль обузы. «По барабану».
Зачем-то хотелось колядовать, как в детстве, пробираясь в маске кабанчика, медведя или чёртика в барашковой шерсти, закутанного войлоком домового, сквозь стены к соседям по дому, по галактике, к братьям по разуму, а ещё – к иным, чьи пространства тянутся параллельно курсу плотного мира.
– Пойдёмте к нам, повязочку наложу, я ведь врач… Бывший врач – как больницу закрыли, казино сделали в одном корпусе, а во втором – парфюмерию оптом продают – в аптечке работаю, фармацевт… Переквалифицировалась, значит… – грустно и покорно констатировала дама, – привыкла уже…
Они шли по бульвару, обдуваемые снежной крошкой, скупой, сиротливой, недоброй.
Тяй молчал, и снова думал, и контуры вины были нарисованы на регенерированном ватмане китайской тушью – чётко, будто память и не сбоила вовсе, птица Феникс никогда не полыхала, как нефтяной факел…
– Не смотреть! – кричит альтер-Тяй, – харэ, парняга!
Страшная горечью страха своего, матерщина не достаёт до голосовых связок, обрывается, вырождается в тошноту и внутренний ветер.
Внутренний ветер усиливается…
Две половины то сходятся, то расходятся – как разойдутся, гадливость облипает горло – зловоние слов, мыслей, хохота, гнилых зубов и никчемных дней, сотканных, как паутина, из ехидниной слюны. Как сойдутся – отпускает, выдыхаешь…но вдруг становится страшно…
Первый этаж – окна без решёток; дверь подъезда не закрывается на замок, дверь квартиры – деревянная, одинарная, простая. За окном, у карниза – кормушка для птиц, в ней барахтается синица. Пискнув, упорхнула восвояси.
Хозяйка порывается показать портрет. Но сначала – дезинфекция ссадин, йод, пластырь. Наконец, бинт…
– Вот она, Варенька, невестка моя… Как доченька мне. Родители её давно умерли, и она меня – мамою называет,– Татьяна Игоревна сняла с серванта портрет и сама залюбовалась, рассматривая близкие чёрточки лица.
На взгляд сторонний ничего особенного: пограничье рукотворного праздника, фото 10 на 15: (строгая и лукавая, сильная и слабая) девушка мягко глядит сквозь плексиглас, не пытаясь улыбнуться поверх алого веера гвоздик кому-то ещё – улыбка светит Матери, подарившей жизнь Главному Мужчине, чтобы сама девушка (яркая и скромная, весёлая и застенчивая) тихо, незаметно приблизившись, положила в изножье Его нерастраченные свои надежды (оправдаются), свои спелые ласки (вишня, мёд), тепло безыскусное, искренное, верное (очаг негасим), а в изголовье Мужчины блистала вдохновенно, янтарём – диким артефактом далёкого Закатного Моря её девичья нечаянная любовь (россыпь осенних листов: дубовых, кленовых, рябиновых – на волю отпущенный гербарий у двери подъезда – обращается ковром лепестков на белой простыне, в белой спальне) – долгая, как жизнь, буйная, как весна.
«Уймись, корова!» – кричал Тяй за день до объявления войны…
Кошечка ненаглядная плакала беззвучно, потом пришла вторая и тоже заплакала, и был вечер, и в окне колыхался дымный столб – осеннее тоскливое (похоже на саксофон в октябре) соло (котельная до времени работает вполсилы) – вавилонскою ватною башней доставал до неба, смущая сырный огрызок рассеянной луны… Две женщины кромешно молчали, словно в немом кино – хоть бы младшая всхлипнула, носом воздух бы шумно втянула, не столь бы яростно кривился мир.
А он сходил с ума, не умея ни осушить слёз, ни нарушить безмолвия.
И он сошёл с ума, и не было другого выбора.
Стать солдатом.
Кадр за кадром картины проступают, возвращаются, обрастают плотью.
Тяй боится каждого следующего эпизода. Он пытается думать о другом, но все замки защёлкнулись, алюминиевые цепочки обрели масляную подвижность, приказ «забудь!» теряет власть, как посох Деда Мороза в мартовской пучине равноденствия.
– Вот, посмотрите, – хозяйка откидывает прядку волос назад. В вытянутой руке фотопортрет. – Она самая. День рождения у неё сегодня и день ангела – совпало, подгадали родители, – женщина протягивает Тяю карточку.
– Молодые как раз в кафе гуляют. А вы давайте, посидите тихонько, расслабьтесь. Голова кружится? Сознание теряли; координации нет. Как вас зовут? – невпопад спросила вдруг Татьяна Игоревна.
Дмитрий… Сергеевич – ледяно ответил Тяй, и звуки имени катились по лазерному лучу взгляда – прямо в лицо фотографической визави…
Возвращение имени – мистерия со стальною пылью, оседающей на сетчатке глаза, запоздалое, просроченное священнодействие, обретение Обетованной Страны забывшими букву Обета…
Варвара смотрит на отца сквозь туманную дымку, как будто дыхание с той стороны замутило плексиглас; стальные её глаза буравят разум свинцовыми свёрлами, противотанковыми ежами щетинятся гвоздики, трассирующие пули в ленте пополам с разрывными – через одну.
Жёлтая искра, описав фантомную петлю, упала в заоконную льдистую муть.
– Молодые в кафе гуляют. А вы давайте, посидите тихонько, расслабьтесь… – новый повтор только-только отыгранной фразы, не разобрать – запоздалое ли эхо из грота подземного возвращает созвучия, хозяйка ли повторяет по новой старые слова, дабы до гостя, наконец, дошёл их смысл.
– Да, моего свояка покойного тоже звали Дмитрий, не знаю как по батюшке… Свояк, я ведь правильно говорю? – женщина улыбнулась мягко, смущённо, как бы виновато, – признаться, всегда путалась в этих названиях, в титулах дальних родственников. И до сих пор путаюсь. Наконец-то зима пришла…
Все вещи обрели своё значение – и сердце мурлыки птицей трепыхалось в рёбрах, и перчатка, которой предстояло исполнить неизречённое предначертанное, уже была откована, и страшные глаза смотрели с лица Дмитрия Сергеевича, и чёрные слова поганили мир на сорок лет вперёд.
Он не был человеком в ту минуту, как две женщины – молодая и зрелая – рыдали в голос, выли, словно две волчицы – старая и малая, обречённые на вечное одиночество…
С шутовским чемоданом он уходил на войну, обулся в прихожей, злой карлик, когда «забудь!» стало единственно возможной реальностью, когда жестяная камера лифта с зубовным скрежетом приближалась, а потом – она же удалялась – вверх, с новыми пассажирами в утробе …
И – стальная перчатка сжималась и разжималась; и пальцы девочки-подростка не попадали по кнопке телефона, с дрожью падали мимо.
– Убийца. Убийца. Убийца, – паровозный свист, да второй, да третий, накладываясь друг на друга, стирают в прах все иные звуки. Иероглиф светится, и ватман снова тлеет, и зола летит, и распадается память, и Дмитрий Сергеевич в пятитысячный раз слышит «забудь!», и ни слова ни говоря, медленно выходит в подъезд, на улицу, идёт на снег, на фонари, на воющую сирену «Скорой помощи» с зеркально отражённой надписью Ambulance на капоте…
Дежавю расползается, как размокшая газетная маска, изначально аляповатая, раскрашенная кричащей акварелью.
Сердобольная женщина шепчет-кричит вослед, но внутренний ветер оставляет только грусть и недоумение, растворяя сами слова, делая их не сказанными.
Несказанными.
Вместо «Скорой помощи» навстречу Дмитрию Сергеевичу тускнеющими фарами непроизвольно салютует новенькая «сто десятка», и молодой мужчина с чёрной эспаньолкой, галантно предлагает руку женщине с гвоздичного фотопортрета.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Иван Рассадников: Внутренний ветер. Сборник рассказов.
Интересный рассказ о "дне" с неожиданным сюжетом.
20.09.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|