Немного о месте действия, а также о времени последнего
Совершенно необходимо для стахановской работы Вашего воображения немного мне задержать Вас и отвлечь Ваше внимание своим присутствием. Расскажу я Вам о том, что скрывается за заглавием этого отступления.
Итак, представьте себе Восточную Сибирь. От Западной она отличается тем, что на карте находится немного правее, больше о ней не знаю даже я. В остальном же они почти идентичны, только в Западной нефть качают со страстью бешеного любовника, на Восточную же не хватает гормонов, вызывающих бешеную страсть. Или матушка-земля Восточная Сибирь у нас фригидна, я уж не знаю. Не знаю к тому же, встречал ли кто человека, способного быть сумасшедшим любовником для двух энергоемких взрывных дам.
В Восточной Сибири представьте великую сибирскую реку Е., впадающую в Ледовитый океан. На двух берегах этой реки уселся город К. в пику, даже прямо в сопатку, затертой фразе «на двух стульях не усидишь». Если полушария, в данном случае левая и правая части города, между разделительной линией, в данном случае рекой Е., достаточно велики, тучны, объемны, то удержаться то, на чем сидят, вполне может.
Итак, место действия вовсе не город К., как Вы могли подумать.
В трех часах езды (причем все равно на чем, поезде или автобусе, ничего другого нет) от города К., на берегу реки К., что впадает в реку Е., растекся огромной кляксой город З. Добавим лишь, что: нам известен лихач, добравшийся от города К. до города З. за полтора часа, но на личном автотранспорте и с тещей на заднем сиденье; город З. действительно на карте похож на кляксу; город З. для красоты будем именовать на латинский манер городом Z., для остроты ощущений.
О времени действия могу сказать только то, что оно наше. А уж конкретно не знаю, кому оно принадлежит или приписано паспортным столом по месту жительства. Выяснять, думаю, нужно у Главного, его Сына или обращаться за справками в Высший Суд. Из остальных мест меня вытурили, а на прием к указанным мною Персонам мне попасть не удалось. На письма и теле- и фонограммы не отвечают. Откуда я узнал адрес и номер телефона – не спрашивайте, все равно не отвечу, разве что… Хотя нет, даже ему не отвечу. Думаю, должность моя не соответствует минимально допустимой для посетителя.
В таком месте и в такое время происходят все нижеследующее. Немного об истории создания города Z. нам расскажет сам герой в главе «День города».
Ну вот и все, что я хотел вам сказать, я долгожданно умолкаю и уступаю роль рассказчика герою этих записок.
Со всеми благими пожеланиями, собиратель-хранитель этих историй А. Бронский.
Для знакомства
Случилось мне однажды разговориться с одним типом. Заболтались до того, что он поведал мне такую историю из своей жизни.
Тип этот оказался человеком и, как все мы, смертным и склонным ко всяким болезням. Болезнь оказалась сложной и редкой, я так и не запомнил, что была за болезнь. Операции, три или четыре, первичная адоптации к жизни в новых условиях, ведь все вокруг для него стало новым, потому что сам он изменился так, что не мог жить, как раньше. Например, сначала он ходил на костылях, потом с палкой. Представьте, как такой человек с плохо двигающимися ногами пытается проехать в общественном транспорте. Даже если он забрался в автобус, ступеньки которых иногда бывают такими высокими, что даже странно для какой длинны ног они были рассчитаны. Вспыхивают разные предположения: то дядя Степа обожжет (сильно вспыхнуло), то какие-то великаны искру высекают (еще не вспыхнуло). Ну вот, едет он в автобусе, тот самый. И тут колдобины в асфальте, все трясет, а ему какого держаться, если он ходит с трудом? Или вот разогнался автобус, пусть хотя бы несильно, а потом как тормознет, что даже кондуктора вперед относит, а типу этому надо бы не упасть, а то вставать, подниматься очень тяжко. Надеюсь, у вас не возникнет вопроса: "А почему он не сядет?" Кто, где, когда уступал кому-нибудь место в автобусе, да еще в толкучке часа пик? Не умею я просто так сказать, чтобы передать долгий нервический смех.
Всё эти законы. Они, конечно, земные, без них никак жить нельзя. Если не ошибаюсь, такой род законов зовется физикой. Хотя вот те законы, по которым уничтожили Хиросиму, тоже зовутся физикой. Хотя никак не пойму, где тут связь. Если не ошибаюсь, наши доблестные великие предки тоже баловались подобными законами где-то в Семипалатинске или Потоцке. И еще где-то на севере, глубоко под землей. Слышал, что одному человеку было за все это стыдно. Сахаров его фамилия, кажется. Вообще, прямо беда с моими глупыми мозгами. Иногда не могу сказать как зовут Джорджа Харрисона. Помню все, что про него знаю, а имя назвать не могу.
Так вот, тяжело было этому типу привыкать к новому миру, да и сейчас легко не приходится, просто к сложностям он привык, как привыкают к лишним килограммам. Они ведь - дополнительный груз для тела. Представьте, что вы носите постоянно с собой десять литров воды. Тяжко? А если воды большое ведро? А толстые к тому привыкают и не замечают этого веса. Жалуются только на всякую там гипертонию и прочие болячки сердца. Вот вы часто видели людей, которые жаловались бы на то, что умрут. Не завтра или через год от болезни или старости, а лет через тридцать-сорок-пятьдесят? Все умрут, пусть даже через сто лет, но никто ведь не жалуется. А толстяки жалуются на гипертонию и просят их лечить. Зачем же ты толстяк? Выбирай уж что-то одно: либо ты толстяк, либо без гипертонии. Я, конечно, не изверг, то есть хотя бы стараюсь им не быть, понимаю, что бывает так, что не всегда вина человека в том, что он толстый. Это совсем другое, я понимаю. И подобная ерунда очень часто вокруг случается.
Главное, что меня раздражает, что некоторые, с кем такая ерунда случается, начинают жаловаться. Например. "Выпил я как-то в пятницу вечером после работы, а меня менты задержали. Я что, после работы расслабиться не имею права?" - Зачем так пить? Так пить зачем? Можно хоть в этом быть скромнее? - "Не хватило денег рассчитаться с таксистом, оставил ему паспорт, сейчас не могу найти этого таксиста. Вдруг он на мой паспорт понаберет всякого в кредит?" - Чего отвечать-то? Не скажешь ведь: чего жалуешься, сам виноват-то, по собственной намеренной глупости. Знал ведь, что паспорт нельзя оставлять? - "Знал." - Ну и чего?
Я все это к тому, что этот тип никогда не жаловался, даже похоже не было, что он жалуется. Он даже нехотя рассказывал, упуская иной раз целые слова, а то и фразы, так что понять было ничего нельзя. Наверное, потому все это полно всякого бреда, который никак не относится к тому, что я хочу рассказать.
Так вот, этому типу надо было проходить переосвидетельствование каждый год, чтобы его признавали инвалидом. Последствия болезни были такие, что вылечить их было нельзя, сами по себе пройти они не могли, если только Христос не пожелал бы посетить вновь наш мир для исцеления желающих и заодно остальных, чтобы не возвращаться, а то придется в зеркало смотреть. Есть такая примета: если вернулся – посмотри в зеркало.
Но тип этот знал, что означает повторный визит Сына Бога, поэтому совсем его не хотел. А про сочинительства Вани Карамазова вряд ли слышал. Дело в том, что он сомневался, что он сам, его близкие родные люди, которых он любил, смогли бы пройти через сито отборочных экзаменов к Отцу Христа за пазуху. Поэтому не хотел для себя и своих любимых людей посмертных страданий и мучений. Этот тип постоянно сравнивал свой случай с тем, когда у человека нет ноги, чтобы мне проще было понять. Зачем одноногому каждый год переосвидетельствование, спрашивал он. Нога отрастет? Так вот, говорил этот тип, меня два года подряд до немоты доводили первые вопросы врачей, после того, как просмотрят бегло медкарту. "Добрый день, - говорил врач, - на что жалуетесь?" Или: "Здравствуйте, какие будут жалобы?" Дело в том, говорил тип, я думаю, что жалобы могут быть на отклонения от нормы. Если человек пришел с насморком к врачу, то он может пожаловаться на то, что у него заложен нос, это отклонение от его нормального состояния. Если же человек без ноги приходит к врачу, то нормой является отсутствие ноги. И этот безногий бедняга должен жаловаться, если нога его вдруг отрастет. Вот и про меня так же, говорил тип, на что мне жаловаться? Так я даже цепенел первые года два. Потом привык, к чему человек только не привыкал.
А истории свои я решил назвать «Записки болотника». И вот почему.
Ночные прогулки
Беспринципно добрый поступок
Вот сейчас август. «Нынче ветрено и волны с перехлестом, скоро осень, все изменится в округе, смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги». Вроде так, за исключением знаков препинания. Вот нынче август, его середина, а тополя уже лысые, длинные, тощие, будто после тифа. Ночами обещают заморозки, пока все по пословице происходит, сколько там обещанного ждут? Уже скоро будут заморозки, месяца не пройдет. Гуляю уже не ночами, к десяти вечера почти темно. Но гуляю как прежде, как летом. В одной футболке, без куртки холодно и я жалею, что у меня нет куртки, а недавно еще была и в этой истории я расскажу, как ее потерял. А как выглядят после тифа я знаю потому, что у нас есть фотография моей бабушки военных лет, ей там лет тринадцать, она на ней только выздоровела после тифа. Она там на себя не похожа, уши у нее там как у слоненка из старого мультфильма. Сестра говорила, что бабушке эта фотография не нравилась. Мне этого бабушка не сказала, умерла, когда мне было семь лет, а сестра старше на десять лет, она услышала это и запомнила.
Рассвет в конце июня - начале июля, я знаю, чертовски похож на кусочек рая. Кто-то этим говорит, мол, эй, вы, смотрите, вот так будет в раю, только гораздо лучше.
В августе рассвет такой широкий и ровно-синий, что хочется работать, честное слово. Наверное потому, что рассвет в августе один в один напоминает темный вечер где-нибудь в ноябре-декабре. Вечера тогда такие долгие, что в голове почему-то звучит: "Мы будем работать долгими вечерами." Кто это говорит, кому? Точно знаю, что я к этому непричастен.
Конечно, вы спросите меня, откуда я знаю какой в рае рассвет и вообще, как там обстоят дела. Вот вы верите, что у меня в голове звучит, что "вечерами мы будем работать"? А я себе не верю. И какое кому дело до того, какой в рае рассвет? И как там что двигается. Думаю, даже если он есть и кто-то туда попадет, то если этих существ будет занимать рассвет и прочая ерунда, то и рая мне такого не надо, даже бесплатно, даже если бы мне заплатили всеми деньгами мира или возвратили все то, что потерял я не по своей вине. Почему я так груб? Да потому, что если те существа не будут помнить того, что было перед раем, того, что случилось с людьми, не попавшими в рай. Если они будут любоваться рассветом, закатом и прочей дребеденью, то я ненавижу тех людей, пардон, подонков, которые будут получать за свои земные страдания. Если бы я точно знал, что будет именно так, то сам доставлял людям столько страданий, сколько возможно, чтобы эти твари хоть немного заплатили бы на земле за свое сучье поведение в раю. Почему я этого не делаю? Потому, что не верю этому, как не верю в ту фразу про "долгие вечера".
Примерно такой бред и всякий другой крутится у меня в голове, особенно когда я гуляю по вечерам.
Было самое начало августа, до рассвета было далеко, как до моей смерти, а люди будто уже вымерли, даже светофоры нормально не работали, они все время мигали оранжевым, средним фонарем. И почему он был ночью оранжевым, а днем желтым? Не знаю, хотя, думаю, что это что-то у меня с головой. Я, например, той ночью раз за разом слышал одну и ту же песню с часто повторяющимся веселым мотивчиком. Песенка была вроде джазовой, в современной обработке, а припев состоял из соло трубы или тромбона, чего-то такого. Песенка звучала вновь и вновь, то сверху, то слева, то справа. Я уж подумал - привиделось. Потом я убедился, что песенка эта реальна, не призрак. Я так решил почему-то. И подумал, что это, наверное, репетиция оркестра. Я не мог представить, что кому-то ночью хотелось слушать тысячу раз подряд одну и ту же песню.
Я вышел из дома и сразу встретил черную кошку с белой грудью, она быстро пробежала мимо. В приметы я не верил, поэтому просто заметил кошку и все. Ночью гулять хорошо еще потому, что нет машин почти, можно подумать, что машины – экзотика на дороге. Иногда люблю гулять прямо по проезжей части: то по левой, то по правой части, то зигзагом, иногда уступая половину дороги проезжающему авто, провожая или встречая его взглядом. Затем я встретил уже другую черную кошку, она сидела на заборе и была в темноте коричневата. Уже две, подумал тогда я.
На дороге я заметил странную разделительную линию. Обычно, насколько я помнил, это были просто длинные белые линии, а тут шла какая-то азбука Морзе: после длинной линии шла точка, затем несколько линий, снова точка, длинная, точка, короткие, точка и т.д. Что это? Заговор – диверсия - шпионские происки? Я даже не шучу. Я недавно прочитал в местной газете статью о собрании всяких персонажей и деятелей, отвечающих за разные детско-юношеские кружки, школы и пр. Один из них докладывал, что в дворце детско-юношеского творчества, бывшем дворце пионеров, не хватает помещений и детям негде заниматься. И после доклада он воскликнул «Что же это такое, товарищи? Это же диверсия!» Докладчику на данный момент не больше тридцати пяти лет, он считается чуть ли не самым продвинутым в городе, ведет всякие дискотеки, увеселительные мероприятия, «молодежный лидер», как кличут его местные газеты. Так вот, это я к тому, что про диверсию я вовсе не шучу.
А в это время я все иду неторопливо, вразвалочку, дышу ночью: свежестью, тишиной, шумом деревьев, ветром и пр. Иду, надо сказать, по привычному маршруту, в нашем меленьком городе иных быть просто не может. Каждая трещинка асфальта знакома, видна даже в темноте, стылая бесфонарность которой совсем не пугает, ни капельки. По пути я встретил и третью черную кошку, крупнее первой и второй, она пробежала передо мной, но я уже ее не посчитал, потому что решил, что эта такая ночь, в которой мне будут часто встречаться черные кошки.
И вот иду я, значит, мимо лавочки, темно и вижу, что на этой самой лавочке кто-то лежит. Может и не человек вовсе, а мешок лежит, не двигается, вижу-то я только черное пятно. Прохожу мимо без колебаний и тут вспоминаю, что еще днем мне рассказал кто-то из домашних, то ли мама, то ли сестра, что женщина-дворник рано утром нашла возле детсада труп мужчины, скончавшегося не по своим, ведомым ему причинам, а по явным стараниям недоброжелателей. И завертелось в голове: «А вдруг труп?»
Так вот я и подошел к скамейке. Черное пятно оказалось парнем совсем молодым, безусым, лет пятнадцати, не больше. На босу ногу пляжные тапки, тонкой синтетики штаны, острые колени, ноги- спички, красная футболка, стрижка очень короткая, белого цвета. Присмотрелся сперва – цвет волос вроде бы натуральный. Грудь ровно поднимается, опускается – дышит, живой. Ушибов, ранений, пятен крови нет – целый. Ладно, думаю, раз живой, здоровый, пойду дальше. И сел на край лавки. Парень лежал с подогнутыми коленями. Сижу так, кончики пальцев на руках похолодели. Вскоре замерз. А он все лежит, и до меня лежал, и при мне лежит, неужто, думаю, не холодно? Так и есть. Вскоре стал шевелиться, на меня вдруг откуда-то пахнуло дикой сивухой. Он сел кое-как на лавку, его трясет от холода. Я у него спрашиваю имя, что с ним, может помочь чем, он ничего не отвечает. Сидит и трясется. Тут я заметил странность: лицо вблизи старше лет на пять, чем казалось и непохоже на мужское, а красная футболка на груди топорщиться симметрично двумя одинаковыми полусферами. Ну, думаю, дела. К тому моменту я уже однозначно понял, что сивухой несет именно от него, то есть нее. Как же, думаю, так, надраться-то, ведь не каждый мужик сможет. Поспрашивал еще: может домой довезти, позвонить кому-то. Она все молчит. Сидит, прижалась туловищем к ногам, руки под ноги – греется. Уснула.
Сидел я, сидел, подмерзал все сильнее. Потом вдруг побежал до дома – было близко. Взял свитер, куртку спортивную, в пластиковую бутылку налил воды. Хотел и еды взять, да решил, что после такого отравления обычно сутки жить не хочется, тем более есть. Дома было около часа ночи. Побежал обратно, торопился, думал – уйдет. Но она сидела все там же, в такой же позе. Положил руку на ее плечо, потормошил чуть-чуть, говорю, эй, проснись. Она никак. Тогда я ее просто закрыл сверху свитером, потом еще курткой и оставил так. Сам сижу, мерзну. Рукава куртки касаются земли, я поднял их, воротник куртки заодно, закрыл им голову девушки. Дремлю. Она тяжело просыпается, спиной упирается в спинку лавки, смотрит на меня странно, видимо, ничего не понимая. Я говорю: «Надевай». Она поднимает руки и утопает в моем свитере, в котором могла бы уместиться еще раз. Снова занимает прежнюю позу, я ее укрываю курткой, вновь дремлю. Затем она просыпается и клонится вбок, туда, где я сижу. Поднимаюсь, она ложится на лавку, засыпает. На этот раз она прижала куртку собой, я не хочу ее тревожить, хотя можно было укрыть ее ноги курткой. Она спит. Иногда кашляет, перед этим будто набирая воздуха грудью, хлюпает носом так, что и дышать не может. Как же думаю, простывшая, пьяная, да еще и мерзнуть – совсем разболеется. Тыльную сторону кисти положил на ее стопу. Ужаснулся. Такой должна быть температура пива перед употреблением, а не живой плоти. Так мне стало ее жалко, думаю, согреть бы ее всю, вылечить, от простуды и похмелья хотя бы. Эх, думаю, жалко-то тебя как. Замерз. Решил пройтись, размяться.
Тут по улице ехали медленно два огромных грузовика, на каких обычно возят воду для полива улиц, дресву зимой, чтобы посыпать дороги. Но только на такой машине были странные агрегаты оранжевого цвета, рабочие в такого же цвета жилетах. На машине было название фирмы и ее адреса, фирма была из соседнего города. Едут они медленно прямо по центру дороги, одна машина далеко впереди, другая позади, обе машины увешаны световыми мигалками, тоже оранжевыми, работающими беззвучно, но очень ярко. Рабочие копошились, мигалки вблизи резали по глазам, я шел за ними, наблюдал за их работой. Мне показалось, что занимаются они разметкой для нанесения разделительных линий, что и подтвердилось в дальнейшем. Между машинами натянут металлический шнур, чтобы сохранялась прямая линия. Разметка делалась по мудреной системе, лазером. Откуда-то прибежал черный котенок, стал играть с этим шнуром. Я взял его на руки, погладил немного, звериные детеныши меня магнетизируют.
Рабочий спросил меня, почему я не сплю. Я ответил, что не спится. Машина медленно поехала с грузным гудом, из ее зада вырывались сильные белые струйки. Однажды я видел, как мочится корова. Это было очень похожее на большую мощную струю из шланга. Оказалось, что это похоже и на разметку дорог. Я заметил там довольно большой бак с несколькими шлангами. Так они рисовали разделительные линии на дорогах. Один человек расставлял предупреждающие знаки-конусы с двух сторон свежих линий, пока не высохнут. Знаки, конечно, оранжевого цвета.
Другой рабочий спросил меня, почему я не сплю. Бессонница, ответил я. Несколько рабочих стояли вокруг машины и ждали вторую. Вторая машина ждала, пока высохнет краска. Тогда я спросил:
- Не слышали вы песню, джазовую, в припеве с трубой или тромбоном, она повторялась много раз. - Они сказали, что слышали, эта песня была из их машины. – Хорошо, а то уж подумал, что у меня глюки. - Они усмехнулись моей шутке, хотя я знал, что не шучу, я был серьезен.
- Ты не знаешь, где Октябрьская улица, - спросили они.
– Нет.
– Ты не местный?
– Местный, только я улиц не знаю.
Мы стояли молча, а потом я вдруг вспомнил:
- Может Октябрьское шоссе?
- Нет, нам улица нужна.
- Улицу я не знаю, а шоссе там, - я махнул рукой вперед, - там даже автобусы не ходят.
Они молчали, я спросил:
- А если вы не ту улицу разметите? У вас карты что ли нет.
- Карта у нас тут, - рабочий постучал по голове, - да все равно, нам все улицы размечать надо.
Я немного постоял и пошел обратно, к лавке. Вторая машина медленно катила к первой, на ее капоте сидел человек и собирал предупредительные знаки. Хорошо, подумал я, что они улицы размечают, этим не навредишь как бы. Без карты-то можно далеко уйти и понаделать всякого, если дело бы у них было опаснее.
Я вернулся к лавке, там никого не было. На лавке был пакет с бутылкой воды. Жаль, думаю, если трезвая, то она наверняка симпатичная. Про свитер и куртку я тогда не думал. Пошел я домой, застал рассвет. Я выпил немного воды, остальную не хотелось выливать. Я шел домой, набирал немного воды в рот и выплевывал ее как можно дальше. Пустую бутылку выбросил в мусорку.
Те же две машины разлиновывали дорогу недалеко от дома. Я услышал голос пожилого мужчины, он спрашивал, что делают рабочие, а когда услышал ответ, спросил, почему ночью. До них было далеко, но я все прекрасно слышал. Чтобы не мешали машины, ответил рабочий. Машины, вдумчиво и протяжно сказал голос. Ну да, машины.
Я застал рассвет, тот самый, о котором говорил в начале рассказа. И услышал фразу в голове про долгие вечера. Подумал, что будет плохо, если с девушкой что-нибудь случится, всякое может произойти с пьяной, ноги заплетутся, упадет, расшибет голову. Девушку я тогда искал по соседним улицам, дворам, но не нашел. Жаль девушку.
Перед тем, как заснуть, я подумал, что четыре черных кошки я встретил совсем зря, плохого со мной ничего не случилось.
Чуть не забыл. Точка между разделительными линиями получается потому, что после струи краски, рисующей линию, одна капля остается и вскоре падает на асфальт. Затем струя рисует другую линию, капля вскоре падает и т.д.
И никакого заговора, говорю я сам себе, мерзну ночью в середине августа, вспоминая мою куртку.
Валентина
День города и около того
Ну вот, дошел я и до центральной площади нашего города. Здесь обычно проводится концерт по большим праздникам: дни молодежи, города, завода, девятого мая, первого мая, кажется все.
Начну рассказ, пожалуй, так.
Кто-то любит собирать старинные машины, кто-то - яйца Фаберже, кто-то пьет с пятницы по воскресенье. Я же коллекционирую последствия массовых гуляний. Это увлечение нашло меня недавно, когда мне подарили на день рождение цифровой фотоаппарат. Заодно мне подарили карту памяти, зарядное устройство, аккумуляторные батареи. В комплект поставки входили: ремень для переноски, «юэсбэ»-кабель, руководство пользователя, гарантийный талон, товарный чек на сумму шесть тысяч семьсот восемьдесят восемь рублей.
Теперь о том, как снизошло на меня увлечение. У меня есть странная привычка гулять в темное время суток. Это вы уже знаете.
Вскоре после моего дня рождения был школьный выпускной вечер. Вышел я на улицу после полуночи и фотографировал все подряд – не мог еще поверить своему счастью, исполнению давней мечты, о фотоаппарате грезил я давно. Шел я прямо, не сворачивая, и вскоре оказался у памятника Великой Отечественной войны под названием стела Победы. Памятник освещался слепящим лучом фонаря, работающего только в теплое время года. Перед памятником была небольшая площадь, усыпанная мусором: пивными бутылками, стеклянными и пластиковыми, пустыми сигаретными пачками, упаковкой из-под чипсов. Зрелище было завораживающим. У стелы был вечный огонь, работающий скорее всего только девятого мая, потому что в иные дни я никогда не видел огня. Да и не припомню, когда огонь горел девятого мая. Огонь был на вершине невысокого постамента, стороны которого были выложены черными глянцевыми каменными плитами. На одной стороне было что-то раскрошено, чипсы или сухари. У самого огня была смятая сигаретная пачка. К стеле примыкал ряд плит, на которых были имена погибших во время войны и годы их жизни. Все они погибли во время войны. Когда я их видел - всегда возникал вопрос: какое отношение эти люди имеют к городу, основанному в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году? У первой плиты в теплое время года всегда стояли венки искусственных цветов. Той ночью там были и живые цветы, иссушенные несколькими днями. Был конец июня и еще помнились новостные сюжеты, посвященные шестьдесят шестой годовщине начала Великой Отечественной войны. У венков, живых, хоть и сильно завядших, и искусственных, вплотную с плитами с именами погибших, стояла пустая пивная бутылка. Чуть подальше, тоже около плит с именами погибших, было несколько пластмассовых пивных бутылок, упаковка из-под сухарей. Невдалеке от памятника лежала пятирублевая монетка, устремленная орлом в небо. Все это я фотографировал. Эти кадры были началом коллекции.
Второй случай пополнения коллекции появился недели через три. Был День города, его день рождения. Праздновали три дня: с пятницы по воскресенье. Гуляли же только вечером субботы на главной площади. Площадь соединяла три дороги, три стороны площади образовывали здания: гостиница «Космос», Дворец культуры, бывший исполком, ныне мэрия и совет депутатов. Четвертая сторона выводила небольшой аллеей напрямую к стеле Победы. С пяти-шести часов вечера площадь была так переполнена, что напоминала доверху наполненную водой кастрюлю, из которой выплескивалась вода от чьих-то неосторожных движений, как люди время от времени отделялись от толпы. Думаю, понятно, что значит празднование дня рождения города на главной площади, поэтому наивно было бы думать, что после обязательного фейерверка люди, трезвые, радостные и уставшие, разошлись бы по домам, оставив после себя площадь такой же, что и была до их прихода. Даже не совсем понятно, что в первую очередь входит в обязательную программу празднования Дня города: фейерверк или то, о чем я возьмусь рассказывать далее.
Итак, сперва долго стоял запах дешевых сигарет и кислый дрожжевой пивной дух. Забыл упомянуть, что запах этот стоял не вовремя народных гуляний, а минут тридцать-сорок после празднества. Во время гуляний все ниже и ниже к земле опускался густеющий смог, составленный из: упоминаемого сигаретного дыма и пивного духа, остатков жизнедеятельности всяких петард и маленьких, ручных фейерверков, запускаемых гражданами города по личной инициативе. Казалось, что сам шум радости и веселья сгущался над головами людей, готовясь придавить горожан. Все это было во время гуляний.
А после было самое потрясающее и захватывающее зрелище, какое я когда-либо видел. Три часа ночи, пустые улицы будоражатся задержавшимися на празднике людьми: бурно пьяные давно стихли и либо стояли, пошатываясь, либо куда-то шли, рассекая волны, которые создавали сами своей неровной, говорю намеком, походкой; многие были непохожи на пьяных и просто куда-то шли. Молодые люди лет до двадцати трех-четырех, будто только проснулись и повылазили из домов, заполняя все больше центральные улицы и магазины, начиная праздновать свой День города. Не видел ни одного такого с усталым, сонливым лицом, кто был бы пьян и собирался домой отсыпаться.
На главной площади настал мой час – нельзя было сделать шага, чтобы не наткнуться на интересующую меня вещь. Бетонные урны, в будничное время похожие на клумбы и прямо требующие своей пустотой, чтобы в них насыпали земли и посадили хоть какой-нибудь цветочек, были засыпаны горой мусора сверху и по бокам. Можно было даже удивиться: зачем это в гору мусора поставили бетонные стенки. В больших цветочных клумбах, настоящих, огороженных бордюрами, о которых неустанно заботилась городская служба озеленения (весной засаживала по определенному рисунку рассаду, поливала, удобряла, обрабатывала от всяких болезней, полола сорняки), рядом с самыми красивыми растениями были бутылки или пакеты. Или все сразу. У центрального входа в бывший исполком, ныне мэрию и совет депутатов, стояло несколько стеклянных пивных бутылок. По обе стороны от входа были мусорные урны, разделившие участь выше описанных своих сестер. Перед зданием бывшего исполкома возвышался памятник никогда или некогда бывшему или не бывшему Ленину. Удивительным было то, что он протянул куда-то руку так, что даже пола пиджака сильно оттопырилась. Что в этом было удивительного, расскажу позже. Сейчас главное, что ленин, то есть памятник (у нас в городе три памятника: стела Победы и два Ленину; поэтому я оговорился, считая в глубине души слова памятник и Ленин синонимами) был обставлен почетным и заслуженным караулом тех же бутылок и пр. На постаменте в одном месте мирно были сложены в кучку, чтобы облегчить работу уборщиков, две пластиковые тарелки с объедками и две пластиковые вилки.
Стал я и свидетелем, точнее зрителем настоящего блокбастера, достойного Джорджа Лукаса и Стивена Спилберга. Три двухсторонние дороги соединялись центральной площадью, служившей и разъездом для машин. После завершения гуляний на площади движение автотранспорта было восстановлено. Машины, в основном такси, мчали по городским дорогам как можно быстрее, считая себя освобожденными ночью от основной помехи на дорогах, пешеходов. Таксисты к тому же стремились к большей выручке, то есть к большему количеству вызовов, а для этого надо было мчать, а не ехать. Не нами придумано: бодливой корове бог рог не дал. Проезжая площадь на высокой скорости, машины напарывались на следы своих сограждан, вероятно, что и на свои собственные. Основу этих следов составляли стеклянные пивные бутылки. Площадь услышала второй, но малый фейерверк за ночь. К счастью, людей было все же мало, близко к дороге они не подходили и никто не поймал шальной осколок от трескавшихся бутылок под колесами машин. Новость - с площади лишь несколько часов назад разошлись люди после Дня города - минут через двадцать достигла всех водителей. Непонятно как, но об этом узнали все и стали притормаживать перед площадью, а количество проезжающих машин резко уменьшилось. Вероятно, люди предпочли объезжать по дворам, ехать менее короткой или более длинной дорогой.
В здании гостиницы «Космос», на его беду, сбоку был открыт круглосуточный магазин. Там я увидел примечательную сцену. Иномарка медленно ехала по площади, сопровождаемая непрерывным треском стекла. Оставалось проехать лишь чуть-чуть и муки бы прекратились, но машина остановилась, стала разворачиваться и поехала еле-еле в обратную сторону. Из открытого окна автомобиля в тихую ночь неспешно, как течение Енисея летом, вытекали равномерно и бесперебойно матерные ругательства. Матом можно не только ругаться, он, родимый, на многое горазд. Но в данном случае это были именно ругательства – водитель выражал недовольство из-за осколков пивных бутылок. Из открытого окна автомобиля выглянул пассажир, посмотрел по сторонам, полюбопытствовал. Его рука лениво вытащила из салона стеклянную пивную бутылку и как бы нехотя отпустила ее. Бутылка сердито цокнула, была недовольна, что совсем пуста, но не разбилась, а тут же, на дороге, ровненько легла, найдя ямку и дожидаясь секунды своей славы. Я вскоре забыл про эту бутылку и не увидел счастливчика, который раздавил ее. Мое внимание приковала темно-зеленая тень невысокого роста на противоположной мне стороне площади. Эта тень медленно копошилась, собирая что-то с земли в большие мешки. Невдалеке от тени я заметил штук десять таких мешков, переполненных мусором. Нескоро я сообразил, что эта тень – уборщик. До трех часов ночи не хватало минут двадцати.
Это я сфотографировать не сумел. Во-первых, вспышка слишком слабая и ночь, поэтому получилось бы светлое пятно на первом плане, а дальше – темнота. Во-вторых, из принципа не смотрел на людей и не стремился их фотографировать, чего уж лишний раз разочаровываться пьяными и очаровываться девушками, распускающихся ночью в противоположность цветам.
Тут раздались голоса откуда-то сбоку:
- Эй, Диман, смотри, нас фотают.
- Да я видел.
Диман был ростом около метра семидесяти и объемом талии примерно таким же. Коротко стриженные светлые вьющиеся волосы, глаза, формой напоминавшие каноэ, обрамленные очками в тонкой оправе, и лицо, почти идентичное маленькой сковороде для жарки блинов. Над таким тонким юмором не может смеяться никто – тонкость здесь такова, что является переходом в другие миры. Поясню, что глаза напоминали дверные щелки не по рождению, а по состоянию организма. Если попросту, извините за грубость, то рожа его отекла. Зачем надо было пить столько пива, чтобы в итоге походить на жирного монгола? У меня нет никаких отрицательных эмоций к монголам, даже иго готов им простить, не один год прошел, воды не мало утекло, да и жизнь все расставила по своим местам. Где, вот, сейчас монголы, а где мы? Как бы сказал мой знакомый Володя, «все мы в одинаковой заднице». «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный», - можно с ним соглашаться, привлекая непричастного к спору поэта, причастного ко всему.
Второй мужичина был вполовину выше, с такой же отекшей мордой и, скорее всего, с таким же объемом талии. Он подошел, раскачиваясь, накинул левую руку на мои плечи, колени подогнулись под такой тяжестью. По его лицу было видно, что пьяный хочет выяснять отношения, но казалось, что если бы я был ловчее и выскользнул из его объятий, то мужичина рухнул бы на асфальт, покрытый ровным слоем битого стекла, которое поблескивало, отражая огни ночного города. Хотя нет, слушайте. Даже если бы я был ловчее, то не стал бы выскальзывать из его объятий. Представьте, как этот пьяный падает всей тушей на асфальт, как в его кожу вонзаются эти осколки, как он пытается встать, снова падает, ему пытается помочь Диман, но тут же валится и он и все начинается сначала, а потом снова, снова. И поверх этого ругательства, безобразное поведение даже для пьяного и пр. Я вот так это представил, мне стало их жалко, себя стало жалко. Зачем быть свидетелем человеческого свинства, когда можно этого избежать? Об этом я думаю только сейчас, а тогда старался вести себя предельно корректно, чтобы не получить по лицу, которое вскоре после этого тоже могло бы стать мордой.
- Ты стой, стой, - говорил он, думая, что я хочу вырваться. На самом деле я просто старался идти. – Я тебя даже на четвереньках догоню, понял?
- Конечно.
- Нет, ну ты веришь, что я тебя на четвереньках догоню? Веришь?
- Конечно, верю.
- Так что стой, а то я даже на четвереньках, - он замолчал, потому что у него что-то булькнуло в животе, он шатнулся немного, а потом продолжил. – Ты это, веришь значит…
- А вы не боитесь, что о нас не так подумают? – он стоял, плотно прижавшись ко мне, поэтому я в шутку его и спросил.
- Ниче я не боюсь, - ответил он, явно не различив юмора в моем вопросе. – Ты это, чего фотаешь, компромат что ли?
- Нет, я только мусор фотографирую.
- Чего?
- Я фотографирую мусор.
Он явно не понимал. Я стал показывать фотографии на маленьком экране фотоаппарата, комментируя их примерно так: «Посмотрите, вот эта хорошая», - говорил я про фотографию пивной бутылки рядом с самым красивым цветком в клумбе. – «Вот эта мне нравится», - про бетонную урну в мусоре. – «Эта не получилась», - про размытую, вне фокуса. Он немного помолчал, а потом сказал:
- Ни понял, нас же тут нет.
- Конечно, я только мусор фотографирую.
- Ты нас не снимал?
- Нет, я только мусор.
- Эй, Диман, иди сюда, - он явно ничего не понимал. Потом сказал мне: - это мой дружбан Диман.
- Ну че те? – спросил Диман, будто его кто-то в чем-то обвинял.
- Иди сюда, я сказал, - мужичина цедил сквозь зубы, пытаясь говорить строго, но получалась все равно так, будто говорит почти в не сознании от опьянения, - иди быстро, я сказал.
- Ну ты че, - Диман подкатился к нам, - ну че, а?
Чтобы не тратить место и время на междометия и пищеварение пьяных, продолжу так.
Дело вышло обычное. Диман был совсем пьян, а второй мог даже формулировать. Сначала он все повторял, будто радуясь, что у него получается говорить: "Ты не беги, не пытайся, я тебя на четвереньках догоню, на четвереньках, веришь?" Мне оставалось только соглашаться, ведь не хотелось получить по лицу, которое пока что было лицом, хоть и поздней ночью, под утро. Вышла забавная сценка. Сначала высокий, а потом Диман смотрели на экране фотоаппарата картинки и говорили, не веря себе: "Нас же тут нет. Где мы? Нас тут нет. Ты нас не фотографировал? Ты людей не фотографировал? А нас тут нет? Точно, да нас тут нет. Здесь только мусор, да, эй Диман, посмотри." Диман брыкался, если бы мог, а так только говорил: "Ну че, ты че, те че." Еще Диман толкался, потому что высокому, видимо, не хватало опоры в моем плече и он старался опираться обо все, что рядом. Диман чёкал, пихался, а я шатался вместе с ними. Будь я ловкий, то был бы пустяк, а так я деревянно-оловянный: ни скакнуть, ни прыгнуть. Иной раз так он меня шатал, что ноги не успевал переставлять и точно бы упал, если бы не его рука на плече. Выходит, что упал бы, если бы он на меня не опирался. И упал, потому что он на меня опирался. Он меня подтолкнул, не рассчитав силы, потом пытался помочь подняться. Он говорил: «Я вот вышел сегодня вечером, смотрю во дворе махла, пошел разобраться, одному вмазал, остальные так разошлись, меня все боятся. Понял? Я и теперь могу пойти и любому вмазать. Я вот думаю, надо пойти вмазать. Понял?»
Потом ему захотелось фотографироваться с девушками, которые часто тут ходили. Девушки отказывались и отворачивались, когда он мне велел снимать. Я же ему быстро говорил, что у индейцев запрещено снимать фотоаппаратом и камерой, потому что они считают, что таким образом похищают их душу. Когда я снимаю человека без разрешения, говорил я, то я делаю то же самое. Краду души людей, а это пострашней смерти. Я ему так и говорил, что это гораздо страшней смерти. Конечно, я не помнил про индейцев, может это и не индейцы были, а какие-нибудь африканские племена или австралийские аборигены. И про души я не знал, даже не знал верю ли, что она есть, но тараторил самозабвенно. Думаю, в этой скорости было главное достижение. Высокий не успевал воспринимать, до него доходил лишь общий смысл, подробно аргументируемый. Да и не мог он спорить с тем, что потеря души пострашнее смерти. Даже если ни разу в жизни не думал о жизни, смерти и о том, что после. И вот он решил, что будет снимать сам. Фотоаппарат был в его руке, но я его еще держал, да ремень держался на моем запястье. Я не хотел отдавать. Конечно, боялся, что с фотоаппаратом что-нибудь случится. Пьяный все-таки, уронит, разобьет. Он же думал, что я боюсь, что он мне не вернет фотоаппарат. Я этого боялся, но меньше, чем порчи имущества. Я так и говорил ему, мол боюсь, что уроните аппарат. Он движениями показывал, что волноваться не о чем. Так и сказал: «Мне, знаешь, вещь дороже всего, главное, чтоб она не пострадала. Хрен с человеком, если что с ним случится, главное чтобы вещь не сломалась. А человек, рука, нога, голова, все равно, лишь бы вещь, понимаешь.»
В общем, он сделал несколько кадров и все неудачные. Он посчитал меня своим другом, сказал мне номер телефона, адрес. Может, мы еще денег вместе заработаем, сказал вдруг он. У Димана закончились деньги, минут двадцать он пытался выцарапать их у банкомата, наблюдая за нашей крепнущей дружбой. Его взгляд становился все более злым и агрессивным. Мы вышли на свежий воздух.
- Слушай, - спросил меня «друг», - ты в армии был?
- Нет.
- А чего?
- А зачем? Строить дачи генералам? Я понимаю, если военное время. А так еще калекой придешь.
- Ну, это уж как получится, - философски, мудро ответил «друг», созерцая даль. Прийти или не прийти калекой из армии было для него такой же неизбежной случайностью, как выигрыш у игрального автомата.
Я не знал что ответить, «друг» потащил меня снова в магазин. Он похотливо обгладывал взглядом каждую девушку, прищуриваясь, облизывая губы время от времени. Я его уговорил выйти на свежий воздух. Около входной двери он повернулся к клумбе с цветами, вальяжно, медленно приготовился к процедуре опорожнения мочевого пузыря. Я как-то не верил в это, пока не увидел струю, не услышал как она разбивается о землю клумбы. И тут же отвернулся. «Друг» тем временем закурил, сделал несколько затяжек, что-то мне говорил. Люди выходили и входили в магазин мимо «друга», я отвернулся, делая вид, что не знаю, не вижу, не слышу ничего.
Из магазина вышел Диман, «друг» завершил процедуру, просил сфотографировать их с Диманом, настойчиво пытался сдружить Димана со мной, Диман почему-то зверел. Мне этот цирк надоел, я зашел в магазин, вытащил аккумуляторные батарейки из фотоаппарата, вернулся к ним и сказал, что батарейки сели, что «друг» понял не с третьего раза, гораздо позже. На прощание он мне сказал: «Ладно ты иди, только аппарат спрячь, чтоб никто. А то вон Диман вмазать тебе хочет. Иди, иди. Он может. Веришь? Он может». Диман стоял, облокотившись взглядом в какую-то точку, его чуть покачивало, покрасневшие глаза не содержали оттенка дружелюбия.
Я перешел на другую сторону площади, поснимал немного, но без желания. Пошел домой, фотоаппарат болтался на ремне на запястье. По дороге встретил пьяных мужчину и женщину. Они стояли на краю дороги, женщина протягивали к ней руку, размахивала, будто прощаясь с кем-то. Они так ловили машину. Одновременно они о чем-то беседовали так, что было слышно всем окрестным домам. Но о чем шел разговор, я не понял – застал ту его часть, в которой ничего не было, кроме яркого, эмоционального, грубого мата. Какая все же редкость в наше время человек, умеющий красиво материться.
Вот и все.
Остались лишь некоторые детали. В армии я не служил, потому что не годен даже для пушечного мяса. И калечить дальше меня уже нет никакой выгоды. Калечу себя самостоятельно, в убыток.
Удивительного в протянутой руке памятника Ленина было то, что указывал он прямо в самые замусоренные участки. Да и направлял почему-то на запад.
А про историю нашего города в другой раз, при случае.
Фотографировать мне с тех пор разонравилось.
Барга - Кан
Ноги вывели меня к реке Кан. По одной легенде слово это означает кровь.
Где-то далеко, выше по течению Кан вливается в Енисей, а там, где разбит наш город-сад, в Кан впадает маленькая речушка Барга. Как она переводится не знаю, она так мала, что при строительстве города ее зарыли под землю. Она стойко пережила это издевательство, забвение. Барга так мала, что значение ее имени никого не интересует. Она это долго терпела, лет тридцать после основания города, а потом по весне залила весь город до состояние аналога Венеции предсмертного советского периода. Было наводнение в восемьдесят восьмом году. Мне тогда было два года и я ничего не помню. Моя сестра везла меня в коляске к бабушке по улицам, залитым водой. Бабушка жила в районе, который строился из дерева раньше остальных жилых кварталов. Эти дома стоят на пригорке и вода до них не доходит. Сестра старше меня на десять лет. Бабушка умерла, когда мне было семь, через год умер дед. Теперь в их доме живет их дочь, зять и я, по странному совпадению, их сын. Город тогда залило так, что передвигаться по городу могли лишь огромные грузовики и надувные лодки. Это я видел в кинохронике, видеокамер тогда у нас еще не было. Летом Баргу можно перейти по дну, вода будет по щиколотку, но холодной, а дно выложено мелкими камешками, вода искрится, переплетается мелкой вязью. Где-то я слышал, что странных совпадений не бывает.
Природа у нас в общем такая же, как везде в округе. Можно прочитать "Последний поклон" Астафьева, уменьшить все во столько раз, во сколько Енисей больше Кана, если вы оптимист. Или уменьшить во столько раз, во сколько Барга меньше Енисея, если вы пессимист. И получится то место, где я живу. Можно поступить проще. Нужно на глаз прикинуть на сколько я меньше Астафьева. Но для этого способа меня нужно знать, а я так просто не дамся. Эти расчеты я не проводил, я больше по теоретической части. Но умозрительно уверен, что результаты от всех вычислений получатся примерно одинаковые. Но честно говоря, не делаю этого я просто потому, что разгильдяй и лодырь. Не знаю, совпадение ли это.
Про Баргу я вспомнил еще вот почему. Однажды по весне ночью тронулся лед на Кану. Или на Кане, но первый вариант многозвучнее. Посередке Кана вытянут тоненький остров, по подобию буду звать его Матерой, настоящего имени его мне не известно. Остров разбивает Кан на два рукава, на меньшем из них той весенней ночью произошел затор, вода стала подтоплять берег, пошла вверх по руслу Барги, укутанному в бетон. Оттуда вода стала подниматься по стокам, вскоре по районам, прилегающим к Кану, стала разливаться вода, которой вяло тошнило крышки колодцев. Решили, что наводнение. Представляете, что творилось?
Утром я решил прогуляться по набережной, по берегу были огромные глыбы льда, одна была даже в два человеческих роста. Глыбы так натурально стояли, будто вовсе не ночью явились, а решили выйти погулять утром, стоят вот, созерцают местный ландшафт.
Если продолжить пользоваться сравнениями пищеварительного тракта, то затор ночной запросто станет запором и тогда то, что случилось к утру можно назвать так: пронесло. Реку пронесло. Вода с улиц схлынула. Утром районы подтопления были зализаны хрустящим прозрачным льдом, ходить было нельзя - выходило только скользить. Утреннее солнце отражалось от нерукотворного зеркала над асфальтом. Не зря, видимо, лауреат Нобелевской премии в области медицины Килгор Траут называл зеркала лужицами. И это не совпадение.
Из газет я узнал, что самыми пострадавшими от подтопления оказались выстроенные несколько лет назад коттеджи вдоль реки Кан, у самого его берега. Одну женщину хватил инфаркт, это уже не сравнение из области желудочно-кишечного тракта, а правда. Инфаркт ее хватил, когда она увидела, что вода заливает пол ее дома, мебель и пр. Если учесть, что за этот дом она вряд ли рассчиталась, что за мокнущую мебель она платила ссудой, которую еще не выплатила, в общем, была сплошь в долгах за этот тонущий дом со всем его содержимым... И ей было уже за пятьдесят и она думала, что наконец-то, на старости лет поживет по-человечески. Ну что же, инфаркт - вполне человеческое явление. Хотя, жалко, конечно, живой человек вроде бы.
Кстати, я слышал, что в революционные и последующие годы в Кан сбрасывали расстрелянных людей. Вода от их крови не была красной, но тел было очень много. Так вот древние легенды двоятся в веках. Хотя, может то племя, истребленное монголами, было честнее, жило в гармонии с окружающим и внутренним миром, поэтому от их смерти и страданий сама земля исходила кровью. Не зря же столько красных яров в округе, не зря от них остаются только имена городов. И здесь не совпадение.
Вот так, а тем временем ноги всего лишь вывели меня к реке Кан. И хотел я вам рассказать об одном знакомом, вернее об одной беседе с ним.
Вместо Бога
Этот мой знакомый все время, когда мы с ним виделись, говорил про Бога, если не по шоссе, то по проселочной дороге он умудрялся как-то вырулить к Нему.
- Вот я, к примеру, слышал однажды такой вопрос. – Говорил он. – Почему в Библии нет юмора? Я думаю: неужели и правда? Беру Библию, открываю наугад, читаю две страницы и натыкаюсь: «Даже некоторые из скитающихся Иудейских заклинателей стали употреблять над имеющими злых духов имя Господа Иисуса, говоря: заклинаю вас Иисусом, Которого Павел проповедует. Это делали какие-то семь сынов Иудейского первосвященника Скевы. Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто? И бросился на них человек, в котором был злой дух, и, одолев их, взял над ними такую силу, что они нагие и избитые выбежали из того дома.» Это же сцена эксцентрической комедии! Я как встретил этот отрывок, так и стал его заучивать, какой анекдот, а? А ведь Деяния святых апостолов глава 19 стих 13.
Я однажды проверил, так ли написано в этих Деяниях. Оказалось, что так. Как он только это запоминает? Я даже стишков для двухлетних запомнить не могу, слова все время улетают.
Однажды мы сидели на берегу Кана на скамейке, на другом берегу был закат. Не яркий – скромный, тихий, такой обычно внимания не привлекает. Но было чертовски красиво.
- Я вот тут подумал однажды, - говорил знакомый, - что делали Адам и Ева, пока их из рая не выпроводили? Ты подумай: смерти нет, болезней нет, страданий нет. Интересно, что бы делал в таких условиях Достоевский? Я думаю, спился бы. Но я так шучу, не обращай внимания. Если все так хорошо, чтобы делала в таком раю литература? А история? А философия? А за ними и все прочие науки? Естественники, математики нашли бы чем заниматься: физического мира ведь в раю меньше не было, наверное. Изучали бы вселенную, земную твердь, живых тварей. Кстати, вот если бы они так все изучали бы, то появились бы среди тех людей атеисты? Ведь наука объясняет мир, не вовлекая в это дело Творца.
Ну, это я отвлекся. А вот что делать гуманитариям? Язык один на всех. Какие с ним могут происходить изменения в раю? Переселений народов, малых групп людей нет. Войн нет, революций нет, заимствований из иностранных языков нет. В чем тогда задача? Или история. Как бы люди писали историю про живых людей? Ведь смерти нет. О чем бы они говорили? Об экономических кризисах тысячелетней давности? А в раю бывают экономические кризисы? Ну, это в общем мысли все вокруг одного и того же ходят.
Самое интересное для меня: что делало бы искусство. В раю нет трагедий, есть ли драмы, комедии? Смеются обычно над недостатками, ограниченностью. Были ли бы в рае глупцы? А ведь литература, кино, вместе со всем, что делает, еще и борется со временем, пытается его остановить. Остановить время как смерть, а не как жизнь, попытаться вернуться в прошлое и остаться там хоть ненадолго. А какой в этом смысл в раю и есть ли ценность искусства без этого?
Поэтому, если в раю и была жизнь, - продолжал знакомый, - то на нашу совсем не похожая. Значит и в будущем нас ожидает жизнь совсем не такая, как здесь. Но вот вопрос: что самое ценное для меня в этом мире? Вот поверь, если бы меня освободили от всех потребностей этого тела, потому что они меня утомляют и расстраивают больше всего, то я был бы счастлив. Меня бы оставили с тем, что я только и люблю. Я бы в таком случае целый час бы мог рассматривать какой-нибудь листочек, - он глубоко вздохнул.
- «Дева тешит до известного предела - дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена!» - Успел я проговорить во время паузы в его монологе.
- Да-да, точно, как верно сказано. Удивительно точно, я вот все думал, как же это про женщин-то сказать, а вот ты сказал то, что вертелось в голове. А это что такое? Ну это потом, а то я собьюсь сейчас.
То есть для меня самое дорогое это и есть это «прекрасное вне тела». Но вот вопрос: будет ли оно там, в раю? И было ли тогда, когда там обитали Ева с Адамом? Для себя я ответил так. Этого самого «прекрасного вне тела» в раю не будет и не было.
На этом он тогда остановился и неожиданно замолк. И молчал долго или говорил очень лаконично.
Не знаю точно, отличаются ли значительно выражения "в мир" и "в добрые люди". Вероятно, есть человек, для которого это синонимы. Порадуемся за такого. И будем бережнее относится друг к другу. К остальным то есть.
Вот, к примеру, у нас вдоль набережной Кана много скамеек – сиди, отдыхай, любуйся. А догадываетесь ли Вы, как сидит большая часть людей на этих скамейках? Люди залазят на нее ногами и садятся на спинку скамейки. При этом все, как один, говорят, что скамейка грязная и если они сядут туда, где должно сидеть, то запачкают свою одежду. При этом они ведь не знают точно – грязная скамейка или чистая. Она может быть просто покрыта потрескавшейся краской, старой, а они это считают грязью. И еще они точно правы, потому что когда они залазят на скамейку ногами, она становится грязной и действительно наверняка запачкаешь одежду о грязь своих ботинок.
Я верю, что когда-нибудь будет больше людей, за которых можно порадоваться. Первым добрым человеком, хотя бы здесь, буду я для этого моего знакомого. Тем осенним вечером мы пришли ко мне домой и заперлись на кухне. Мы ждали, пока все уснут, чтобы распить бутылку водки. Летом в этот час - разгар дня, а тогда была ваксовая ночь. Мы просидели часов до трех ночи. Поначалу разговор был никаким, потом скованным, потому что говорить, как обычно, было уже не о чем. А потом что-то сломалось, перестало его держать и он улетел так высоко, как никогда при мне не летал. Даже лицо его тогда стало совсем другим, будто был это другой человек. Говорил он примерно так.
- Мне кажется, что. Нет, подожди. Сначала, это середина. Почему я не хочу вечной жизни? Все, что мне нравится в этом мире и жизни: красота природы, людей, их творений, - все это мне кажется не связанным с вечной жизнью. С ней связано все худшее в нашем мире - это то, что нас ждет в том мире, только с противоположным знаком. Красота мира нашего есть довесок ко всему худшему, то есть к тому, что противоположно лучшему миру. Если бы этого довеска не было, то не соблюдался бы школьный закон физики: если где-то убывает, в другом месте прибавляется. Если бы этот закон не соблюдался, то и Вселенной нашей бы не было. Может и была бы она, но другой и людей в этой другой вселенной не было, как и жизни вообще, даже одноклеточной. Почему я не хочу Вечной жизни? Потому что я знаю, что тот довесок, который уравновешивает худшее в нашей жизни, который только и люблю, того довеска в том мире не будет. Он никак не связан с Вечной жизнью. А такого мира, где не будет того, за что я люблю свою жизнь, мне не надо. Могу даже расписку дать. Я, Георгий Валентинов, отказываюсь от Вечной жизни. Прошу, чтобы душа моя была развеяна на электроны, а тело мое превращено в прах земной. С памятью обо мне прошу поступить по воле хранителей памяти. Даты, подписи им не понадобится, они там не крючкотворы, канцелярию там не ведут.
- А мне как же? Зачем ты все это?
- Тебе-то что? Я тебе, как типу, все это выложил. Другие бы не поняли, а ты к сердцу все это принял. Теперь переживать будешь, думать. Этого мне и надо. Это же как молитва получается. Вот так и молись за меня, расходуй свои нервы, а я доживать буду. Раз мы люди не религиозные, то приходиться ориентироваться на месте, смекалку применять.
- А если же ты ошибаешься? Ежели все не так, как ты представляешь?
- Нет. Я прав. Нет, не то слово, это слово подлецов и трусов. Я знаю так, что сомнений не остается, вариантов других быть не может. Нет ничего другого, кроме того, что знаю я. Понятно тебе?
- Так надо же всем об этом рассказать, чтобы все знали. Почему ты других людей лишаешь шанса?
- Нет, уж я этого мудачья в этой жизни навидался и не хочу даже в виде электронов с ними соседствовать. Вот с тобой бы я соседствовал с удовольствием. Только тебе до меня далеко. Ты и в Бога даже не веришь. Куда тебе со мной соседствовать.
- Сам ты не веришь, паралитик.
- Не обижайся, я ж не со зла. Я для тебя на все готов. Да и паралитик тут не при чем. Ты, наверное, с маразматиком перепутал. Хотя ведь не знаешь, кто такой маразматик. Верно говорю?
- Верно.
- Ну вот. Ладно, открывай, теперь можно.
Было около половины первого ночи, все спали в доме. Я достал спрятанную бутылку водки.
Утром было непонятно: то ли был этот разговор, то ли нет. Пустой посуды, бутылки из-под водки не было, а в мусорном ведре, поверх остального, лежали скомканная марка и помятая крышка с той самой бутылки. Утром я встал поздно, когда нормальные люди давно бодрствовали. Никто не спросил про редко встречающийся мусор в нашем ведре, будто никто его не заметил. После чая, обжегшего небо и дравшего язык горечью, вдруг вспомнилось кое-что из вчерашнего разговора. Знакомый мой говорил примерно так.
- Сколько ей лет не знаю. Старая, седая, дряхлая. Склероз у нее уже очень давно. Днем с ней сиделка. Внука своего зовет сыном, дочь забывает, говорит про жену внука, что она ее обижает. А потом эту жену называет дочерью и рассказывает ей о том, что ее обижает жена сына. Везде знак надо менять на противоположный. У внука нет жены, они не расписаны и не собираются, еще она его старше на семнадцать лет. Живут одной семьей. Старушку эту никто не обижает, даже наоборот. Ей запрещают выходить на улицу. Она выйдет, сделает несколько шагов и забывает откуда шла и уже не может найти дорогу обратно. Поэтому запрещают. А она, со всей своей дряхлостью, вылезла через окно на улицу, у них квартира на первом этаже. Искали ее потом, дочь чуть до истерики не дошла, а внук носился по кварталу. Это она убежала после того, как ей строго запретили выходить одной. С какой силой просили, с такой и убежала. Она и песенки какие-то детские поет, кружится как пятилетняя, стихи детские вспоминает. А тогда ее нашли, в соседний двор куда-то зашла. Вот не знаю, можно ли ее назвать маразматиком.
Тем утром, после разговора, голова совсем не болела, не кружилась. Даже пить не хотелось. Я когда-то слышал, что если после попойки нормальное состояние, значит склонность к алкоголизму высокая. Если после попойки жить не хочется, к полудню только нутро начинает принимать минеральную воду, к вечеру - бульон, значит тело сопротивляется изо всех сил.
Дмитрий Сергеевич и Александр Рьвович
Последняя глава-ава-ва-а (произносится как эхо)
Заказчику Нового Завета откровенно повезло, как везет футбольной команде, играющей никак, но забивающей победный гол на последней минуте добавленного времени. Или как повезло сборной России, когда Хорватии победила Англию. Заказчику Нового Завета повезло, потому что завершается оно Откровением Иоанна Богослова. Хотя, честно признаюсь, не понимаю, какое отношение имеет Откровение к Новому Завету. К Ветхому - непосредственное и прямое, а к Новому? Тошно от этого Откровения, будто и Христа не было совсем. На кой нужен Христос, если Новый Завет завершается Откровением? Но все равно, заказчику повезло. Хотя бы потому, что нам есть чем заняться, точнее занять наши никчемные или многозначащие, не важно, жизни - расшифровывать это Откровение и думать зачем оно понадобилось, если содержимое Евангелия верно. Занимать жизнь таким гаданием все равно лучше, чем заниматься истреблением друг друга со страстью, потребной лишь для затаенных желаний о Пенелопе Крус. Или о ком другом, хоть о Чарли Чаплине - у каждого своя извилина мерзости или красоты, не важно, в мозгах.
Я совсем не думал о том, чем завершить эту историю. Хотелось украсть у Холдена Колфилда финал его рассказа, но потом расхотелось.
Я тогда гулял поздно вечером, значит ночью, и в светлом окне первого этажа увидел довольно четкую картину всех действий в квартире. Решил подсмотреть и подслушать. Когда подошел поближе, то услышал сперва голоса, а потом и разглядел темные силуэты людей у ближнего подъезда. У меня не хватило наглости подслушивать при свидетелях и я пошел дальше, завернул за угол дома, само собой пятиэтажной хрущевки. Тогда я подумал, чтобы украсть финал у Колфилда. Обошел дом вокруг и вновь оказался у того подъезда и того окна, которое по-прежнему светило лампой под потолком. Свидетелей не было никаких, я подслушивал секунд десять, была полная тишина. Поэтому мне надоело подслушивать, я отошел на пару метров и услышал негромкие голоса. Но не вернулся, даже не повернул головы, шел дальше - мне уже не хотелось подслушивать и подсматривать. Мне еще виднелся дом и то светлое окно, но я понял, что не хочу воровать финал у Колфилда. И подумал: "А чем же ты собираешься заканчивать эту историю? Уж не своей ли смертью? Брось, болван, кишка у тебя тонка на такой поступок." Я действительно не собирался никого убивать. Я когда-то давно задавался вопросом: "А что если сложить всех убитых во всех фильмах, сериалах? Сколько убитых людей получится?" Потом я слишком часто читал про всякие смерти во всяких книжках. Возьму даже крохотный рассказ - и там тоже кто-то умирает. Хотя иногда было смешно, как у Чехова в "Смерти чиновника", иногда жутко, как у Толстого в "Поликушке", иногда смерть заставляла помимо воли надеяться, как в "Господах Головлевых". Вот я и думал: а что же у меня будет означать смерть? Отчаяние? Нет, я не умею чувствовать, я лишь вижу схемы переживаний, страданий, страстей, а сам чувствовать не могу, никогда не получалось. Поэтому отчаяние и всякие другие эмоции не подходят. Может, я умру, потому что другого выбора нет ни у кого, но умру не когда положено, а когда захочу сам - ведь это мой рассказ. Когда захочу - тогда умру. Сделаю, что хочу с кем хочу, я тут Бог и хозяин. Нет, ерунда все это. Я не хочу быть Богом, хозяином даже здесь, у себя в рассказе. А врать себе в своем рассказе про себя - не поверю, да вонять будет постоянно. И потом, что эта за ерунда: я напишу, что умер, а сам буду жить да лоботрясничать, как прежде. От этого даже не воняет, а выворачивает, как при сильном отравлении сивухой.
Вот примерно так я думал, пока шел ночью. А потом вдруг решил, что закончить я должен тем, с чего все началось в моей жизни. Я об этом вам не говорил, потому что мой рассказа начинается значительно позже. И к тому же я очень часто это вспоминал, думал про это, но этот фрагмент никак не соединялся со всем остальным, будто был чужеродным, будто история эта была не в моей жизни и помнить об этом я даже не имел права. А тут я неожиданно понял, что этой историей должен закончиться мой рассказ: она сразу слилась со всем предыдущим, нашла свое место, будто была подсказкой, которой я не воспользовался, как и многим другим, что сделало бы меня приличным, честным человеком.
Итак, сейчас мне двадцать, по-моему все же чуть больше, хотя это не имеет значения. Тогда мне было полных десять лет, одиннадцать мне исполнится через три месяца. Я лежу в больнице, в детском нейрохирургическом отделении. Завтра я выписываюсь. Днем на соседнюю койку привозят мальчика девяти лет. В палате то ли десять, то ли одиннадцать человек. Мальчик так хрупок, что больше шести ему нельзя дать. Он не ходит и не говорит. Лишь чего-то мычит и тогда его матушка подходит к нему совсем близко, чтобы ухо было совсем рядом с его ртом - мальчик говорит тихо, но она понимает, она слышит. Мальчику девять лет. Мать садит его на корточки, на колени, сам он не может, она выкладывает перед ним игрушки и он играет. Его движения такие, как у годовалого ребенка, может и младше. Движения резкие, неловкие, руки явно не слушаются.
Потом его увозят на исследования, на каталке. Я на ней путешествовал. Лежишь спиной на каталке, колеса стучат – пластиковые тонкие квадраты на полу лежат лишь местами, закрывая бетонный пол. Когда колесо каталки съезжает с пластиковой плитки на бетон – по всему организму прокатывается ощущение крохотных разрывов-щелчков, проходящих сквозь все тело. Когда колесо каталки проезжает через соединение-шов двух плит, то грудь прокалывают насквозь тонкие иглы, сердце будто замирает на секунду, чтобы не касаться этих игл. Я не знаю, чувствовал ли что-то подобное тот мальчик. Мать все время была рядом с ним.
Детское нейрохирургическое отделение состояло из четырех палат и трех врачей, один из которых был главным в этом отделении. Места было мало. Было много тяжелых детей, матери лежали рядом с ними, хотя им было не положено, больничной еды на них не выдавали, кормились они самостоятельно. В той палате, где лежал я, по половине потолка было разлито что-то желтое, штукатурка местами трескалась. Пластыря не хватало, родители покупали его сами.
В день моей выписки двое врачей подозвали мать моего соседа-ребенка и что-то тихо ей говорили. Мать была бледной, уставшей – таких женщин в больнице было полно. Врачи были противоположностями друг другу, будто из такой книжки, где обязательно есть герой и его противник, «лед и пламень». Один был крепким, полноватым, с такими широкими руками и пальцами, что каждый раз я не верил, что такие руки способны мастерски держать скальпель, вмешиваться в такую тонкую ткань, как соединения нервов. Он был очень мягким, с убаюкивающим, шипящим, как виниловая пластинка, голосом. Он много разговаривал с пациентами, их родителями, внимательно, терпеливо. Второй был тонким, сухим, таким было все его тело: нос острый, как и взгляд, как клиновидная бородка, как пальцы-карандаши. Он был сух, лаконичен, с пациентами держался будто отстраненно. Но когда он говорил, всего этого не было заметно совсем. Я долго удивлялся такой внешней черствости, но тогда понял ее истоки.
Пока эти двое врачей, с небывало строгими, каменными, холодными лицами, на которых не было никаких эмоций, говорили с матерью моего соседа, я пытался поймать хотя бы звуки их голосов, но даже этого мне не удавалось, хотя нас разделяло не больше пяти метров. Женщина вдруг резко побледнела, потом белела все больше, но уже постепенно. Она прикрыла правой ладонью рот и тихо плакала. Ее левая рука поддерживала правую за локоть. Казалось, что без этого она бы рухнула. Из их разговора я ничего не услышал. От женщины я узнал, что у моего соседа, ее сына, опухоль мозга, не операбельна. Опухоль въелась, переплелась с мозгом так, что при удалении опухоли наступит сначала отказ систем организма, а затем смерть. Выжить после такой операции невозможно. Без операции опухоль росла и жить без операции оставалось моему соседу недолго. Тогда я увидел, что человек может бледнеть так, что, когда кажется, будто бледнеть больше нельзя, лицо человека становится заметно бледней. Это происходило с лицом той женщины, матери моего соседа. Кто-то сказал: «Помните, он вчера еще мог сидеть на корточках и играть, а сегодня уже сидеть не может». За один день опухоль отняла у моего соседа эту возможность, одну из последних.
Тогда я был поражен, что врачи, которых я уважал больше всех на свете, способны на такую бесчувственность. Неужели, думал я, когда они разговаривали со мной, радуясь моему выздоровлению, они притворялись и те каменные, бесчувственные лица есть их настоящие лица.
Я попрощался со всеми. Когда я спускался по лестнице, откуда-то из темноты коридоров больницы вышла та женщина, она поднималась к своему сыну. Жуткое у нее было лицо: она не успокоилась, но уже не плакала, не могла больше плакать. Красные пятна на лице растворялись в ее бледности, то прячась за ней, то выходя на поверхность. Тогда кто-то говорил этой женщине: «Главное – будь сильной, осталось только твое мужество, твое терпение. Не отчаивайся. Ты еще молодая, у тебя все впереди.» Она в благодарность улыбнулась, улыбнулась и мне на прощание. Я видел, что она искренне рада моей выписке, моему выздоровлению. Она искренне благодарна за поддержку. Я видел, каких усилий ей стоили эти улыбки, не только улыбки губ, но настоящая, сопереживающая радость в глазах. Радость за меня, за мою мать, за то, что теряет сына она, но рядом сына обретает другая.
С тех пор я ничего не слышал о них. Я не знаю, что было с ними дальше. Гораздо позже я понял, почему на лицах врачей не было тени сопереживания. Женщина, ждущая смерть своего сына, должна себя держать строжайше. Если она позволит себе слабость, то собраться потом не сможет. У такого страдания нет крайней точки, когда умирает сын. Кроме ее сил у ее сына не остается ничего. Она последняя возможность его жизни.
Если врачу хоть каплю показать своего сопереживания, то не выдержит он, никакая психика не выдержит открытого сопереживания стольким бедам, сколько видят эти люди за месяц. Умирают многие, злокачественная опухоль может дать лишь отсрочку, но покинуть тело ребенка не может. А сколько других, самых разных, страшных заболеваний. И самых сложных пациентов, самые тяжелые болезни приводят детей со всего края в одно отделение, которое тянут на себе двое врачей. Третий врач вскоре уходил на пенсию – она была сильно пожилой женщиной. Эти заболевания поражают нервную систему, крохотное воздействие на которое может сделать сильную, здоровую ногу сухой культей. Как все это выдержать? А пациенты особо тяжелые могут возвращаться много раз в это отделение, к этим врачам, лежать там подолгу, не по месяцу-двум, даже дольше. Что же ощущает человек, когда так долго выцарапывает ребенка от неминуемого будущего, борется со временем и смертью, когда понимает, что у этой борьбы лишь один вариант исхода. Строгость, самодисциплина, жестокость к своим чувствам в случаях, подобных случаю с моим соседом, - средство сохранить веру в свои силы для тех, кого можно выцарапать, кому можно помочь. Меня спасли, моего соседа не смогли. Я несколько раз виделся с врачами после, ощущал в их взглядах, в их словах радость. За то, что я жив и приехал к ним. Но даже в этой радости проступали холодные стальные прутья клетки, в которых они должны себя держать. Ради таких, как я, ради надежды, чтобы таких, как я, было больше.
Недавно я встретил одну женщину. Она состоит в организации, обществе, не знаю, как это назвать. Это организация строится на теоретических установках одного человека, его учеников. Я всего из их учений, что мне рассказала эта женщина, не запомнил. Что-то там связано со всякими телами человека: астральным, эфирным и пр. Они считают, что наведением порядка в этих телах можно убрать то, что человеку мешает нормально жить, хорошо жить. Чистят, как они говорят, эти тела щелчками пальцев. Кроме того, это учение открывает возможность такого совершенствования человека, что, например, их главный учитель и наставник развился до того, что может летать. Они это называют левитацией. Так они считают. Главное в другом: женщина рассказала мне несколько коротких историй, две из них расскажу Вам. Ее дочь однажды сломала ногу – закрытый перелом. Повезли в травмпункт. По дороге женщина пощелкала пальцами. Когда в больнице сделали снимок, оказалось, что перелома нет. Женщина говорила, что это она своей «чисткой» заживила этот перелом. Вторая история. Эту женщину приглашали к разным больным, чтобы она помогала им, «лечила» их своими умениями, знаниями. Помогала она, конечно, за плату, правда не большую, поскольку уровень ее в этой организации был невысок. Чем выше уровень, тем выше плата за помощь. Однажды ее пригласили к ребенку с ДЦП. На первом встрече она посмотрела эфирные и пр. тела этого ребенка и сказала родителям, что в прошлой жизни этот ребенок был охранником в концлагере и ДЦП этого ребенка в этой жизни – наказание за его прошлую жизнь. Нужно чистить все эти тела, работать как-то еще, чтобы снять с этого ребенка грех за прошлую жизнь. И она ходила к этому ребенку, провела несколько курсов, после что было – не знаю, мы не виделись. Я не спрашивал, но думаю, что если бы эта женщина увидела моего соседа по палате, то сказала бы, за что он расплачивался своей болезнью. Кстати, диагностику, осмотр, лечение они могут проводить и по фотографии. Но серьезное лечение – только лично.
Услышал я такое недавно.
- С чего начинается жизнь?
- С первого ответа. Не с вопроса даже, а когда человек впервые может ответить на чей-то вопрос.
Жизнь моя началась с моего соседа по палате. Я не знаю, как это объяснить. Может быть, это было самым первым и самым сильным впечатлением моей жизни. В любом случае, я четко ощущаю, что именно тогда моя жизнь началась, в те два дня. На какой вопрос я дал ответ, кому отвечал? Я тогда не разговаривал с матерью моего соседа, здоровался, говорил спасибо. Моего соседа понимала только его мать. Неужели он, мой сосед, его мать задали этот самый вопрос? И я на него тогда ответил, не словами, но, может быть ощущением? Что это, какими словами выразить? Для этого меня тогда спасли врачи детского нейрохирургического отделения, чтобы я выразил этот ответ во всем понятной форме? Или жизнь вовсе начинается не с ответа, если она когда-нибудь начинается вообще?
Александр Бронский: Ночная прогулка по родным местам с одиннадцатью остановками.