победительница
отцеубийца
Это повторяется раз за разом. Имеется достойный доверия прорицатель - а какой прорицатель, по их мнению, не достоин доверия?! - что ни говори, а совсем не верить в эти глупости у них просто не получается! И когда они пытаются доказать, что не верят результатам гадания, они делают это слишком напоказ. Им бы пожать плечами и идти своей дорогой, а они знай, бегут по заданной колее, не в ту сторону, так в другую.
Так вот, прорицатель. Какой-нибудь слепенький старичок, совершенно выживший из ума, или нанюхавшаяся неописуемой дряни косматая баба, - все для пущего эффекта!
И откуда они берут свои пророчества? Ну, помнилось что-то, из змеящихся туманов их скудного сознания выползло... Или просто: приходит к тебе царь, и будь любезен отвечать. А настроение то еще, или животом страдаешь... и надоели, вот честное слово, как надоели! И ходят, и ходят, и каждому скажи, и не повторись, а глаза режет, а дымище вонючий... Напугать одного - может, хоть с десяток других предпочтут оставаться в неведении.
И вот прорицатель выносит приговор. Еще неизвестно, кому выносит. Убьет, мол, малый, отца, как только подрастет. Ага. А что этот отец сделает прямо сейчас? Не угадали? Книжки читать нужно. Там все написано.
И вот некий царедворец берет в охапку ком шитого золотом тряпья и несет его куда-нибудь повыше, где склоны покруче, а еще лучше - ущельице какое завалящее, да покаменистей. А сверток пищит по дороге, потому что младенцы - они все понимают. И есть ему хочется.
А вокруг - красота... Лесок какой горный, листья на солнце зеркальцами сверкают, зайчики солнечные по стволам мечутся, ветерок приятный овевает чело и доносит ароматы цветов... И невольно мысль проникает в душу: в подлом мире живем, в подлом, если не ты - то тебя. А в природе - красота и благолепие, если, конечно, в глубь леса не заглядывать, да и на поляне особенно глаза не щурить. Вон, скажем, сверкнула крылом слюдяным стрекоза, схватила жвалами могучими муху, что той мухи - а тоже живая... была. А тут в руках теплом живым согретые тряпки, толку, что золотом шитые. Для красоты. Ярко сверкать будут, когда полетят, разворачиваясь и трепеща, вниз, на каменистое дно ущелья.
"А почему, собственно, я? - думает царедворец. - Или царю о собственного первенца и руки марать неохота?" И поневоле начинает оглядываться по сторонам. Место безлюдное, в лесу какие-никакие волки, ну хоть лисы на худой конец. И решение приходит мгновенно, и кладет царедворец ношу на солнечной полянке, и направляет торопливые стопы свои обратно, дабы отчитаться перед пославшим его в том, что дело сделано. Живи вечно, великий царь!
Всего царства - веревкой огородить, а туда же.
И выйдет из лесу охотник или пастух, и подберет младенца. Еще и обрадуется, ибо жена бесплодна, а менять ее на молодую - ищи дурака. Родить-то родит, да вопрос от кого еще.
И этот пастух или охотник отнесет ребенка жене и вырастит его как своего.
И вырастет сын, и убьет отца-незнакомца, как и было предсказано.
И никогда, никому, ни разу не пришло в голову: все равно умирать, так пусть я умру, а мое дитя - живет.
А если бы пришло? А вдруг бы тогда - ведь не пробовали, не проверяли, значит, и спорить бессмысленно, а вдруг бы тогда... Пусть даже не с пьяных глаз и не от тупого озлобления на бессмысленно-любопытный род людской, а по воле богов, истинно ему известной, говорил прорицатель, пусть! Но вдруг бы тогда... А?
веретено
Говорят, в нем всё дело. Не верь.
Оно лишь прикрытие для самого необоримого и беззащитного чуда на свете. И пусть все взгляды соберутся на кончике веретена, и оно - бесхитростное женское орудие - на века и века заслонит истинную правду от недобрых глаз. Но ты знаешь...
Это бывает: однажды поймешь, что пришла в мир не просто так, не случайно душа облеклась в эту юную плоть, погрузилась в обжигающий ток крови. И мир так ярок и ощутим, и шиповник цветет, и прикосновение лепестка к губам пробирает дрожью с головы до пят, и это тоже не случайно.
Уже назначены день и час - поймешь, - но тебя не поставили в известность. А стрелки на этих часах все ближе друг к другу, и одна из них - ты. И притяжение между ними отдается звоном в костяке, и напряжение между ними вспыхивает колючими искрами в легких и в кончиках пальцев. И одна из них - ты, а вторая - кто-то неведомый, без кого отныне не жить.
Однажды поймешь, что не в силах дышать воздухом, которым не дышит он, что не пережить дня, в котором его все еще нет.
И тогда ты откажешься жить, и всё будет валиться из равнодушных рук, и мир отдалится и канет, и ни мать, ни отец не дозовутся тебя, как будто и тебя тоже здесь нет.
Время замрет: ведь тебе не пережить дня. Огонь застынет: ведь ему не согреть тебя. И только цветы, которых ты касалась губами, сумеют вместить всю страсть и желание жить, от которых ты пытаешься отречься, только шиповник рванется ввысь фонтанами, арками, розовым кружевом, переплетением шелка и шипов.
И когда щелкнут, соединяясь, стрелки, он войдет и увидит тебя, а ты - его, и этот первый взгляд будет крепче поцелуя, кольца и печати.
А уж потом придумают злую фею, веретено и сто лет ожидания.
вечное движение
Снежинка медленно упала с неба на твой рукав. Ее движение совпало с твоим, и вот: мимолетная симметрия ее лепестков являет тебе вечную гармонию Вселенной.
Так и любое чудо может однажды впорхнуть в твою жизнь, если только его движение совпадет с твоим. Чудо и есть - движение Вселенной, совпавшее с тобой.
Вселенная полна чудес. Она летит в собственной бесконечности, колышется лиловыми вуалями туманностей, вьется ослепительными спиралями галактик, с бешеной скоростью несется каждой звездой и частицей, волной и кометой, мчится фотонами и нейтрино, стремится вырваться за собственные пределы.
Планеты в ледяных шапках полюсов, в облачных покровах, в кисее пыльных бурь тяжело вращаются на незримых осях, катятся по орбитам вокруг бесчисленных солнц: таящиеся во мраке и невероятном холоде окраин гигантские планеты-призраки и проносящиеся сквозь протуберанцы юркие невелички.
Солнце и Луна неторопливо и неустанно несут свою службу, сменяя друг друга в небесах. Достигая зенита и скатываясь к надиру, скрываясь в облаках и затмениях - и вновь являя свой лик.
Облака плывут, текут реки, в океанах неукротимо и незаметно глазу движутся течения, обвивая Землю. Ветры летят наперегонки, сшибаются, заводят игры, хороводы. Раскинув крылья в вышине, парит орел, обманчиво неподвижный. Стремительную сеть плетут над дорогой ласточки.
Острый клювик ростка пробивает тугую оболочку, наливается силой и устремляется вверх, сквозь тьму чувствуя присутствие солнца. Безошибочно. Раскрываются зеленые ладони, благодарно принимая тепло и свет, ветер качает упругий стебель, из бутона вырывается пламя лепестков, жизнь встречается с жизнью... Из кокона выбирается полупрозрачное, мягкое, непонятное существо, разворачивается, расправляет сырые складки, обретает цвет и хрупкость , пробует крылья... Вверх, к солнцу и ветру, к пламенеющим цветам.
Какую бы мечту, дерзкую и прекрасную, ни носил бы в своей душе человек, она может исполниться. Движение души и есть движение на самом деле, и из него происходит всё движение человеческой жизни. Решайся. Двигайся к недостижимому.
Вселенная состоит из бесчисленных чудес, их так много, что хватит на всех. У кого много - тот и щедр. Только надо совпасть - чтобы снежинка упала на рукав, чтобы чудо вошло в окружность жизни. Это так же просто. Главное - не останавливаться, не стоять на месте. Ты движешься - и у Вселенной появляется шанс совпасть с тобой.
Всё находится в движении. Вселенная летит. Мчится. Парит. Плывет. Растет. Вращается. Превращается. У Вселенной множество способов движения.
Вселенная не совпадает только с теми, кто неподвижен.
голова дракона
Каждая принцесса, живущая в каменном замке с высокими стенами, говорит однажды: я выйду замуж за того, кто принесет и положит на мой порог голову дракона. Она и замуж-то не хочет, но раз так положено, пусть это будет лучший рыцарь в мире.
И герой отправляется в путь, что же еще остается? Он не лучший, и уж тем более не лучший из лучших, но ему кажется, что он любит принцессу.
Путь его долог и скучен: нет ни поездов, ни самолетов, нет мобильного, чтобы потрепаться по дороге с друзьями. Таким образом проходит год, а то и два. И однажды он достигает места, где водятся драконы Арерино, самые прекрасные драконы этого мира, золотые и серебряные, с крыльями высотой с замковую стену. Те, что поют колокольными голосами в закатном небе. Какой другой дракон может быть достоин того, чтобы его голову положить на порог принцессы?
Это пустое место, незаселенное, и скорее всего здесь громоздятся отвесные скалы до самого неба. Конь героя пал, одежда истрепалась, доспех помят. Герой близок к отчаянию: ему не перебраться через ущелья, ему не подняться на вершины.
Но высоко в облаках разгорается зарево, и герой видит, что огромный дракон, сверкающий, как дождь из золотых монет, кружась, опускается к нему.
Давно никто не приходил сюда, поет дракон, складывая крылья, и его дыхание пахнет огнем, а ты пришел. Для чего?
Герою положено отвечать гордо, даже когда он умирает от страха: мне нужна голова дракона, и я ее получу.
Это важная причина, соглашается дракон, но у каждой причины есть своя причина, расскажи мне о ней.
Мне нужна голова дракона, потому что я люблю принцессу, отвечает герой.
А зачем принцессе голова дракона? Ты подумал об этом? Я не отдам тебе свою голову. И разве ты не знаешь, что голову дракона может добыть только тот, кто летал вместе с драконами в небесах? Ты должен взлететь вместе с драконом, довериться ему и разделить с ним небо - а иначе в чем была бы твоя заслуга? Как ты принесешь своей принцессе подарок, ничего не зная о его свойствах? И что будет делать принцесса с головой дракона? Разве что повесит над камином в большом зале своего замка, но это все равно, что редким камнем прижимать гнет в кадушке - и даже хуже и скучнее того. Вообще никакого толку! А вот если ты...
Я все понял, радуется герой. Я готов разделить с тобой небо, а потом - клянусь - я получу голову дракона, чего бы это ни стоило!
Да, соглашается дракон. Ты ее получишь, клянусь!
И он протягивает переднюю лапу так, чтобы герою было легко подняться по ней. А потом разворачивает крылья и легко взмывает над ущельем, плавно поднимаясь к облакам. И там, под самыми облаками, когда герой уже протягивает руку, чтобы коснуться их влажной бахромы, дракон гибко переворачивается в воздухе, сбрасывая со спины самонадеянного седока.
Герой кричит отчаянно и искренне, потому что поверил дракону и теперь ему нет спасения. Он кричит так, что не услышал бы грома небесного, но певучий гул драконьей речи он слышит. И слышит, что поет ему золотой дракон Арерино.
Принцесса не ждет: она не мечтает о замужестве, о переезде из одной каменной клетки в другую. Но однажды в небе над замком разгорается зарево.
Дракон так прекрасен, что ни один лучник не осмелится спустить тетиву, пока он кружит над замком, снижаясь; и ни один копейщик не направит в него копья, когда он величаво опускается на каменные плиты. Все только расступаются и жмутся к стенам, а он ползет, вздымая почти вровень с крепостной стеной сверкающие крылья, извивая могучий хвост. Склонив горделивую шею, дракон опускает голову на порог.
Принцесса отворачивается от окна. Она то пускается бежать, перепрыгивая ступеньки, то останавливается, прижимаясь к стене. Сердце не унимается, в груди гудит невыносимая пустота. Наконец она перешагивает последнюю ступень и подходит к дракону так близко, что тонкий, пахнущий огнем дымок дыхания касается ее ноздрей.
Вот голова дракона на моем пороге, говорит принцесса, за кого же я должна выйти замуж?
Не за вопросами я пришел к тебе, а за ответом, говорит дракон, и голос его глубок, и гулок, и певуч. Получить голову дракона не просто: решишься ли ты довериться ему и разделить с ним небо?
Что ж, думает принцесса, если дракон унесет меня, я уже не вернусь в каменный мешок.
И дракон протягивает переднюю лапу, чтобы ей легко было подняться к нему на спину. Потом он вскидывает увенчанную короной из гребней голову, разворачивает золотые крылья и легко взмывает над замком. Он поднимается плавно, опасаясь уронить свою драгоценную ношу раньше времени. Там, под самыми облаками, он плеснет крыльями и изогнется. Он знает, что сказать принцессе, когда она соскользнет с его спины. Ровно то же, что сказал ему золотой дракон Арерино:
Будь собой.
loveц
А давайте сегодня никуда не пойдем?
За окном и не зима, не ненастье, а как-то уныло и безысходно, и даже мне не хочется наружу.
Останемся дома, пусть сказки и сказочники, и высокие мосты, и златокудрые принцессы, и златокрылые драконы, и пылающие звезды, и все чудеса Вселенной обойдутся сегодня без нас. Не будем подглядывать за ними: пусть происходят. Они происходят вернее, когда отвернешься; так и цветок расцветает - смотри не смотри, а пропустишь.
Садитесь поближе, зажжем ароматные свечи - от них и свет, и тепло. Будем вместе мастерить. Смотрите, наступило темное время года, время тягучих, бесконечных сумерек. И вместе со всем живым нас клонит в сон, но и сны беззащитны в такие темные ночи. Мой друг говорит: мне снятся печальные сны, я ничем не могу утешить душу, мне грустно, мне больно. И другой мой друг говорит: откуда эти чудовища в моих снах, кто приходит пугать меня?
И надо бы выйти на берег реки и попросить у ивы гибких ветвей, и размять их, и свернуть в кольцо, "кольцо всех людей" - называют его индейцы. Но куда нам, изнеженным жителям городов, в такую погоду? Может быть, завтра, или на следующей неделе... когда-нибудь... Но призраки прошлых печалей, но чудовища и пожиратели радости не оставят в покое моих друзей, пока я буду собираться с духом. И я беру с рукодельного стола пяльцы и разнимаю их на половины, смотрите: два кольца у меня в руках, два смешных кольца из желтой пластмассы, совсем несерьезных, и ничего магического в них нет.
А где же мне взять остального, где взять правильного? Полосок оленьей кожи - обмотать кольцо виток за витком, оленьих жил - сплести ловчую сеть, как научила Мать-паучиха...
И я беру с рукодельного стола пушистую шерсть, мятного цвета воздушный, легкий мохер, мягкую желто-голубую пряжу, мохнатые фиолетово-синие нити... Смотрите, все подойдет, что будет согрето нежностью рук и заботой сердца.
Виток за витком - обвивается нить вокруг кольца, пушистый, теплый ловец выходит, уютный - как раз для зимних холодных ночей. Виток за витком - свивается сеть, переплетаются, перекручиваются нити, выходит неровно... Где мне равняться с индейскими искусницами, да и нет у меня терпенья осваивать ремесло, мне не завтра надо, не через месяц, мне - сегодня, чтобы уже нынче вечером мой друг уснул без опаски.
Навесить бусин, наплести бисера, накрутить шнурков нарядных, украсить - это легко. А вот перья, где мне взять правильных перьев? Совиных, мудрых - для друзей-женщин; орлиных, отважных - для друзей-мужчин...
Открываю шкатулку - цветные веселые перья, крашеные, нелепые. Но мне их - мне их друзья подарили! Пусть нет в них ни мудрости, ни отваги, главное есть - дружеская любовь. Нет в них магии? Как это - нет? Перья - всегда перья великой небесной птицы, птицы всех птиц. Перья - знак крыла, способности подняться над обыденным, знак сильного духа и зоркого взгляда - сверху. И потому я подбираю их по цвету, одно, три или семь - сколько наберется, потому я непременно приматываю их к нарядным шнуркам, украшаю бусинами и узелками...
Смотрите, смотрите, вот он - ловец, и даже на вид он совсем настоящий, а вы в руки возьмите. Чувствуете тепло? Это нежность и желание защитить, это дружество и любовь. Они и только они наполняют жизнью и чудом все, к чему прикасаются, неважно, ветка ли это ивовая или пластик, оленьи жилы или мохер.
И светлее за окном стало. Говорю же: в мире не от погоды тепло, от людей. Пойдемте гулять, а? Надо же отнести друзьям подарки...
моя цыганка
Окинув взглядом историю мировой литературы, мы непременно увидим их: ослепительно ярких, завораживающе обворожительных, мимолетно неуловимых, недосягаемых, неудержимых... Тоска сердца, вечно ненасытная. Века проходят - мы помним их, запечатленных вдохновением и искусством покоренных сердец: Кармен с розой в волосах и ножом в груди, кудрявая плясунья Эсмеральда, безутешная невольница Груша и вольная птица Земфира, непокорная Рада и... и - открою сердечную тайну: у меня тоже есть моя цыганка.
Можно, я расскажу вам о ней? Это важно.
Впервые - и единственный раз - она появилась в моей жизни давно, в те времена, когда журналы выходили без рекламы, а турагентства не манили в дальние страны: всё равно не выпустят. В таком вот журнале - не глянцевом, не цветном, на рыхлой и как будто потертой бумаге, и был напечатан ее портрет. Вернее, фотография: на стуле стоит, важно уперев руки в бока, в пышных юбках и лакированных ботинках, в рубашке с гофрированным воротничком и вышитой жилетке, в нарядной кругловерхой шляпе - и косички из-под нее торчат смешно, и ленты в них. Очень красивая!
Шутка. Это ее имя, понимаете? Ее звали Шутка. И чешская фамилия, и возраст в подписи под фото.
В статье рассказывали о детях, погибших в фашистских концлагерях. О еврейских детях и о цыганских. Их было много - и даже фотографий не осталось, да и кто бы их сохранил, ведь родители тоже погибли. Но все-таки еще фотографии в статье были, только я не помню их. Мне в душу запала вот эта цыганка, с большими темными глазами и яркими лентами в косичках. Ей было три или четыре года. Я не помню. Мне очень стыдно. И фамилию ее я не помню.
Ее фотография висит где-то в страшном музее, и, может быть, в этот музей уже никто не ходит, потому что с той войны прошло слишком много времени, люди не могут жить скорбью предыдущих поколений, и это правильно... Это правильно.
Но мне не по себе от того, что я знаю, что жила на свете девочка - и погибла в числе многих и многих жертв. И никто не помнит о ней. И даже я не помню, сколько ей было лет и какая у нее была фамилия. Только имя - Шутка.
Может быть, вы будете помнить о ней тоже?
время, место, Звезда
Есть события, относительно которых: время условно; место условно. Удивительным образом сами они задают отсчет дальнейшего времени, но остаются вне: выше.
Сегодня в Москве метель, в Бейт-Лехеме-Вифлееме-Белене облачно, плюс 8, а ночью и того холоднее...
Давным-давно - и с тех пор всегда - под вечер, когда уже холодает, в город входит пара: усталый озабоченный мужчина и молодая женщина на сносях. Ей бы дома, в тепле и покое, готовиться к появлению новой жизни, но императорский указ о переписи населения сорвал с насиженных мест множество народа: каждый должен записаться в месте своего рождения. С римской империей не шутят - и дороги заполнились путниками, а гостиницы - постояльцами, и каждая годная для ночлега клетушка снята, и негде искать приюта. Все места заняты.
Мужчина и женщина медленно бредут по дороге прочь - может быть, потому, что ночевать в чистом поле не так обидно, как под чужим забором.
Холодно. Собирается дождь.
Они находят приют - пастуший вертеп, шалашик или пещерку, ясли - попросту кормушку - и пучок недожеванной соломы в них. Здесь суше и теплее, чем снаружи. Хозяева, наверное, ночуют в поле, с отарой, и не у кого просить разрешения. Мужчина решает: ночуем здесь. Женщина благодарно кивает: ее час близок, она чувствует. Земляной или каменный пол жесток и холоден, плащ еще пригодится, чтобы завернуть младенца... Как может, она устраивается и готовится к трудам рождения.
Потом разойдутся тучи и засияет Звезда, и ангел распахнет крыла над пастухами: радуйтесь! И они сделают, как он велит - они еще на разучились слышать ангелов и слушаться их. Они оставят костер и отару и побегут к вертепу, и первыми поклонятся новорожденному, принеся ему в дар не злато и ароматы, а драгоценную радость, великую надежду и чистое удивление, ничего не имеющее общего с сомнением: удивление от несомненной близости чуда, от причастности к нему: как же так? Почему, за что это - нам? Они принесут то, что и мы можем принести: радость и удивление чистого сердца, благодарность, надежду. И это ярче золота и благоуханнее ладана. И это есть - может быть - у каждого. Для того он и рождается в ту ночь - и всегда с тех пор - чтобы мы поняли, как мы можем быть богаты...
С днем рождения, Господи.
Радуйся, Мария.
смерть героя
Все мы в этом мире - либо читатели, либо писатели, либо и то, и другое вместе, так что вы меня поймете: ведь не всё равно, что читаешь, ведь так получается, что читатель в какой-то мере -соучастник автора. А соучаствовать не во всяком захочешь.
Однажды сказали мне, что в современном романе нет героя. Вот так прямо, без обиняков и сказали: нет.
А дело тут тонкое, деликатное: современная литература - это, знаете ли, та еще штучка! Это вам не фэнтези и прочие детские радости, где героев хоть пруд пруди. Современная литература - это огого! Это то, что пишут серьезные авторы для серьезных читателей. Персонажи в ней есть, и даже центральные бывают. И даже, поискав, Главного Героя можно найти, только вот беда: любоваться там особо нечем. Он, с одной стороны, по названию - герой, а на самом деле - такое... существо, что и смотреть противно.
Откуда же там взяться герою, говорят мне, если в жизни героев не бывает? Любого человека, хоть бы на первый взгляд он чистым золотом блистал, копни поглубже - и выйдет неудобное и неприличное, только глаза пальчиками прикрыть и оттуда подглядывать, а прямо посмотреть - уже и стыдно. Вот потому, говорят, и нет больше героя в литературе, что серьезные люди рассказывают правду, а по правде выходит, что героев в жизни нет. И в литературе быть не должно, и теперь все это поняли.
Таки нет? Точно? А куда он делся? Всегда, везде - был.
Вот хоть японское "Сказание о Ёсицунэ". Герой, как Сид, как Роланд, предстает безупречным (конечно, с поправкой на разницу между японским и нашим представлениями о чести). И разве мы не понимаем, что такого быть не могло? Сошлюсь к тому же на комментарий в исполнении Е. Пинус: "...Предательство, измена, вероломство встречаются на каждом шагу в истории средневековой Японии, как, впрочем, и в истории других стран в эпоху средневековья. Тем активнее нужно было утверждать идеальные нормы поведения самурая в литературе". "Нужно"! - понимает умный комментатор. "Было..." - вздыхаю я. Когда-то кому-то это было - нужно, необходимо, а почему? И правильнее поставим вопрос: зачем?
Что касается европейского рыцарства, то комментарии просто излишни. Прототип Амадиса Галльского никогда не существовал. И точка. О невежестве, грубости, подлости и просто беспробудном пьянстве благородных феодалов известно уже всем. Ну и что? Назовем имена: Тристан, сэр Ланселот Озерный, Роланд, а с ними верный Оливье, сэр Персиваль и Лоэнгрин, сэр Галахэд и сам король Артур, и Ричард - конечно, Львиное Сердце! Поди разберись, кто из них был на самом деле, а кто - нет. Но имена, имена - как звучат!
И авторы неустанно повторяют лестные характеристики, описывая снова и снова насравненную доблесть, немыслимое благородство, недосягаемую духовную высоту.
Спрошу, а вы честно отвечайте, но только честно: зачем они этим занимались?
Зачем в устах рассказчика столь недосягаемо прекрасны Ала ад-дин Абу-ш-шамат, Ёсицунэ, Сид и Ланселот - и все те, кому на протяжении считаных столетий посчастливилось обрести любящих авторов?
Они, авторы, что, по-вашему, хуже нашего знали своих современников и вообще человеческую натуру? Вы смеетесь! Они же, авторы, сами страдали от их невежества, грубости, подлости и вероломства. Они, простите, пили вместе.
Так почему - и зачем же?
Послушайте меня, я скажу.
Они знали, что делали. Они создавали противовес, который и удерживал мир от падения в пропасть.
Знаете ли вы, что рыцарские турниры изобрели вовсе не рыцари? Описывая поединки и желая придать своим героям необходимую близость к идеалу, творцы рыцарского романа сочинили правила, по которым всего несколько десятилетий спустя разыгрывались уже реальные поединки и турниры: стало модно подражать литературным героям.
Пока они говорили о чести - честь была. Пока они говорили о верности - верность была. Пока они говорили о невинности и чистоте - невинность и чистота были. Все это было.
Я на этом настаиваю.
А противоположное тоже было, но было нельзя. Все стало можно, только когда разрешили. "Ну, уж если в книжке так, то уж нам-то...". А раньше: "Так только в книгах", - но где-то внутри подразумевалось: "Так должно поступать, и если мы не так поступаем, то лишь по слабости своей".
Сопоставьте сроки, посмотрите, что стало с миром с тех пор, как искусство пошло на поводу у реальности.
Кому, интересно, первому не хватило ума шагнуть чуть дальше самовлюбленного "да я им все как есть, я ж сумею"? Так или иначе, сакральность была утрачена - или отнята. И равновесие пошатнулось.
В общем, так. Я иду добавить кое-что к тому противовесу. Хоть несколько строк. Хоть слово.
Кто со мной?
конец маскарада
Мы надеваем маски так рано... Так малы, слабы и беззащитны - нам не выжить без любви. Кажется, любовь бывает только к тем, кто нравится. Кажется, если спрячемся за личиной, которая нравится, нас будут любить и не разлюбят никогда. Дети - гениальные притворяшки. Потому что искренние.
Потом и сами забываем, откуда взялась та или иная черта, в чем ее истинный смысл, каково назначение. Золотой узор, бирюзовая тень, россыпь стразов над бровью... Мне уже кажется, что это и есть моё лицо, самое настоящее и единственное. Правильное. И меня полюбят, несомненно, я ведь - нравлюсь, я - хороший!
Только любовь может исцелить меня... Но если любят не мое лицо, а маску - это не любовь ко мне. Когда мы были малы и беззащитны, это было почти не важно. Теперь это превратилось в жестокую ловушку. Таковы уж правила игры в маски: обманывая другого, мы и его любовь превращаем в обман.
Он полюбил!
Но не меня. И слова любви, и нежность, забота, дружеское участие, которые он ко мне обращает - не мне, не для меня. Он полюбил личину, золотой узор, бирюзовую тень, россыпь стразов над бровью. Он полюбил того, кого здесь нет.
Моё собственное лицо - какое оно? Есть ли оно еще? Уцелело ли, не смялось ли? Сумело ли вырасти до взрослого лика под тесной маской?
Сердце моё могло ли расти, если не росло лицо?
И мы просовываем осторожные пальцы под маску, ощупывая скулы. Мы тянем завязки, замирая от страха. Что увидим в зеркале, освободившись от заемных черт? И самое страшное сомнение: узнают ли нас любимые и друзья, когда мы снимем личину? Они не видели нас такими, они в возмущении покинут нас, чужаков и самозванцев... Так терзаемся мы страхом, страдая от тесноты маски и не решаясь с ней расстаться.
Кто не разомкнет объятий, обнаружив себя лицом к лицу с незнакомцем?
Друзья. Любимые.
Они видели. Они знают. Ибо маски между собой схожи, различны только лица. Маски, надетые для защиты от нелюбви, все же не могут полностью скрыть лицо. Оно просвечивает сквозь потертые сгибы, сверкает в прорезях: прекрасное, драгоценное неповторимое лицо человека. Мы и сами видим лица друзей, мы потому и любим, что нам дано различать их неповторимые черты. Мы любим - если любим - их самих, а маски нам только мешают.
Мы выросли. Мы знаем уже, что любовь не требует совершенства от любимого.
Долой кармин и бирюзу, позолоту и стразы. Друг мой, долой тесную маску, стиснувшую твои черты. Друг мой, доверься мне. Я хочу поцеловать твое живое лицо.
священная особа
Одна из легенд гласит: первую куклу слепила богиня, глядясь в текучее зеркало реки, из речной же глины. Ей было одиноко в пустом мире, и она слепила подобие себя. Чтобы было с кем поговорить.
А вот и нет!
Самую первую - слепил человек, да и всех остальных тоже. Богиню лепили из глины, ваяли из камня, вязали из соломы, наряжали и украшали человеческие руки. Не сверяясь с отражением в реке - истинный образ божества не отразить земным материям, - но в собственной душе находя верные черты и краски.
Зачем?
Легенда не солгала в этом: чтобы было с кем поговорить, лепил и ваял человек богиню, чтобы было к кому обратить горячую мольбу: пусть добрым будет год, обильны воды, густы хлеба, тучен скот... и чтобы защитила от злого мора и небесного огня.
Матерью-утешительницей, верной защитницей, щедрой кормилицей - но и грозной хранительницей таинств, востребовательницей жертв была она, принимала трепещущую плоть, горячее кровавое питье.
Крохотной богиней для личного употребления была тоже: свернутый лоскуток с ожерельем из бусин, перевязанный красной шерстяной нитью - вот и маленькая Леля, вот и наша Ляля. "На, куколка, покушай, да моего горя послушай!" Вот и принесение жертвы, и просьба о помощи - всё по-настоящему. Куколка - маленькая, но взрослая.
Хрупкий розовый столик, крошечные блюдца, настоящее печенье. Девочки играют в "гости". Они и не догадываются, что повторяют древний ритуал приношения дара оберегу, кукле-охранительнице.
А что же делать кукле? Ее не связали из соломы, не скрутили из лоскутка материнские руки, ей не шептал взволнованный голос: "Береги дитя..." Она смотрит неживыми глазами на угощение - видит ли? Знает ли, чем ответить?
И лупоглазая Катя советского производства, и анорексичная Барби из-за океана, и иже с ними, все они - искусственно рожденные дочери богини, забывшие свое родство. Или люди сами растратили их могущество в непомерном множестве повторений?
Но девочка возьмет лялю, уложит с собой в постель и поделится кусочком печенья. И у них появятся общие секреты и мечты.
И только потом, много позже, с оторванными руками и свалявшейся копной волос, дщерь и отражение великой богини окажется в коробке "на выброс".
Так хочется верить, что она не чувствует, не знает, все забыла еще до своего появления на свет...
Но мы-то помним?
дитя в корзинке
Об этом - отовсюду звучит. Слушай, читай предания и сказки, думай, в чем подсказка лично тебе. Люди не зря жили тысячи лет, не зря передавали мудрость свою один другому - чтобы и до нас дошло
Эта история каждый раз пересказывается на другой лад, главное же остается неизменным. Беда подступает - и нет средства ее отвратить. Враги, клеветники, шпионы, убийцы... Младенец у материнской груди. Здесь ему тепло и уютно... И здесь - верная смерть, вернее не бывает. Здесь он уже все равно что погиб. И тогда мать укладывает новорожденное дитя в камышовую корзинку и доверяет течению реки. Мать едва ли узнает, что случится дальше, какая судьба ожидает дитя. Одно известно точно: здесь жизни не будет уже. И она разжимает пальцы, зажмурившись, отпускает корзинку.
Не то ли же самое мы должны сделать с самими собой?
Каждый раз, когда жизнь заходит в тупик, когда кажется, что мечтам не сбыться, надеждам не оправдаться, не исполниться желаниям, я вспоминаю их - детей в корзинках, отправленных по течению.
Мать - это я-сегодня.
Кажется, здесь уютно и тепло, здесь надежно и безопасно. Но день сегодняшний пройдет непременно и необратимо, здесь больше не будет жизни. Сюда уже пришли скука и лень, союзники разочарования. Они такие же смертельные враги моей душе, как те враги из древних историй - убийцы младенцев. Отсюда надо спасаться.
Дитя в корзине - я-завтра, послезавтра и по всему течению реки моей жизни.
Мне-сегодня страшно: не дано знать, что случится с я-завтра... я-через-год... я-потом... Но нельзя долго оставаться на топком берегу обыденности. Придется снова положить душу в корзину надежды, сплетенную из незабытой мечты и старых желаний, и доверить течению новых дней. Зажмурившись, бесхитростно и искренне отдать себя движению и переменам. Корзина, застрявшая в камнях - жизнь, остановившаяся вне досягаемости чудес. Унесенная течением - имеет шанс встретить на своем пути рыбачью лодку, глазастых прачек, а то и дочь местного царя.
Спи, дитя моей души. Завтра будет... Завтра будет завтра, а это уже очень много.
центр вселенной
Вселенная бесконечна, и всего, что в ней есть, в ней бесконечно много. Бесконечно много звезд. Бесконечно много зла. Бесконечно много добра. Бесконечно много чудес.
У Вселенной середина где угодно - и сколько угодно середин: бесконечно много. И в любое мгновение - как взрывается сверхновая, как собирается солнечная искра в капле росы, как распускается цветок, как рождается дитя - в любое мгновение, без ограничений, может стать одним центром Вселенной больше. Бесконечность не скупится - и тесно в ней не бывает.
Поэтому каждый, кто хочет и чувствует себя в силах, может попробовать соорудить свой собственный центр Вселенной из подручных материалов.
Как и из чего это делается? Я не открою секрета, если скажу, что самый доступный и законный материал для преобразующей деятельности человека - это он сам. Всегда рядом, никуда не убежит. Можно и спрятать себя от себя самого - но и тогда, а вернее, тогда тем более за другие материалы хвататься нечего. Итак, прежде всего, нам надо найти и взять себя. Дело нехитрое, но с непривычки может оказаться хлопотным: другого такого подвижного, увертливого и почти разумного материала во Вселенной, пожалуй, не найти.
Но даже когда ты окажешься у себя в руках, сделано только полдела.
Теперь надо совместить наш материал с любой точкой в пространстве. Отдельно плавающая точка Вселенной может именоваться ее центром только номинально, но по сути ей не хватает некоего качества, особенного свойства, которое называется "смысл".
Что такое смысл, еще никому не удавалось с точностью понять, но когда ты его почувствуешь - ты скажешь "в этом есть смысл". Ты скажешь: "Для меня в этом заключен огромный смысл". Ты скажешь: "Может быть, в этом смысл моей жизни".
И теперь дело за малым: совместить себя, наполненного смыслом, с любой точкой Вселенной.
Вот, наметь её - в трех шагах от себя. В трех, чтобы на первом шаге успеть простить себя прошлого, такого несовершенного и неумелого, на втором - улыбнуться себе нынешнему, такому смешному и отважному, и на третьем - встать в центре мира, ровно и весело стоять перед и посреди всей Вселенной и быть ее осью. Точно такой же осью, как любой из нас.
каждое утро
Каждое утро по звонку будильника он выдергивает из уютной тьмы сновидений свою мягкую, нежную душу, вытаскивает из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, поливает его теплой, а потом холодной водой, впихивает в сонное нутро что-то вроде завтрака - и бегом-бегом.
Он глотает смрад автомобилей, он штурмом берет маршрутку, он давится в автобусе, он спускается в подземелье, в душный, плоский воздух его, в тесноту, толкотню, грохот... Он движется вместе со всеми, но он не здесь - незаконченные со вчера дела уже захватили его внимание, и он думает о работе...
Каждое утро по звонку будильника она отрывает голову от подушки, окидывает комнату мутным взором и падает без сил. Но спустя несколько минут все же выдергивает из уютной тьмы сновидений свою мягкую, нежную душу, вытаскивает из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, просыпается под струями душа, обжигается горячим кофе, торопливо рисует лицо - и бегом-бегом.
Она ежится от холода, морщится от автомобильных выхлопов, она втискивается в маршрутку, она спускается в подземелье, вдыхает душный, плоский воздух его, погружается в тесноту, толкотню, грохот... Она движется вместе со всеми, но она не здесь. Вчера он не позвонил... А что сегодня? И кончается помада... Но он - почему он не позвонил? Она не видит ничего вокруг - привычный путь тело совершает почти без ее участия, взгляд обращен внутрь.
Каждое утро по звонку будильника ты переворачиваешься на другой бок и нажимаешь "отключить". Выдергивать из уютной тьмы свою мягкую, нежную душу, выдергивать из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, вести его в душ, кормить его против его воли, а потом запихивать в кокон одежды, надевать на ноги кандалы сапог... так отвратительна эта ежеутренняя повинность! Но ты выходишь, бегом-бегом, ты глотаешь выхлопы автомобилей, ты врываешься в маршрутку - простите, но мне никак нельзя опоздать! - ты отворачиваешь лицо от влажного меха чужих воротников, ты спускаешься в подземелье, в его ужасный, смрадный, отвратительно плоский воздух, в тесноту, толкотню, грохот... Твой друг болеет - хватит ли денег на лечение? Родители не понимают - и жалко их безумно, но отказаться от своей жизни, чтобы успокоить их? Невозможно. На работе... нет, об этом - потом, а сейчас... нельзя опаздывать, за опоздание - штраф, бегом-бегом... Вокруг чужие люди, они слишком близко, их слишком много... Единственная защита - рассеянный взгляд мимо, мимо, мимо.
Каждое утро звонок будильника вырывает меня из сладкой тьмы моих сновидений, из уюта и безопасности "страны-под-одеялом", моя мягкая, нежная, сонная душа не хочет выбираться из теплой тьмы, мое мягкое, сонное, единственное, такое уязвимое тело не хочет покидать уютный кокон постели... Но я встаю, веду себя в душ, поливаю себя струями воды, сначала очень теплой, потом - прохладной, это полезно для тренировки сосудов и укрепления иммунитета. Потом я из чувства долга кормлю себя творогом и чаем. Одеваюсь, проверяю содержимое сумки - и бегом-бегом.
На улице утренний, особенно неуютный холод и автомобильные выхлопы. Люди на остановке - никто не хочет опаздывать, предстоит штурм... Бесконечная процедура посадки в троллейбус, тихая битва. Беспорядочные толчки и давка внутри.
И затем - спуск в подземелье, в его холодные и душные испарения, от которых кружится голова, в его воздух, которым невозможно дышать... Вокруг чужие люди, их слишком много, они слишком близко, неловко смотреть им в лица в такой тесноте - они такие беззащитные, лишенные собственного пространства, лишенные права на неприкосновенность единственного, такого уязвимого, такого личного тела.
Я думаю о то, что курица осталась в морозилке - ах, дырявая голова! - и любовь моей жизни снова будет ворчать, потому что готовить ужин будет не из чего, а он так устает на своей безумной работе... и я тоже... но куда деваться? И нельзя опаздывать, и кредит... не забыть - а какое сегодня число? И что подарить ему на день рождения?
Он, ты, я, она - мы оказываемся здесь, среди чужих людей, в толпе и давке, и каждый из тех, кто толкает тебя - это, может быть, я или она, а он - вот он, шагнул из вагона, задев меня плечом - быдло! - и упал лицом в перрон: обморок.
Чужих людей так много, они так близко, невозможно смотреть в лицо человеку, который прижат к тебе силой обстоятельств и необходимостью зарабатывать себе на хлеб насущный. Но это - не они.
Это не они.
Это он и она. Это ты. Это я.
исполнение желаний
Рождаются же на свет такие удачники...
Вот мы, обыкновенные люди, всё с трудом, всё со скрипом, всего потом и кровью и неустанным трудом добиваться приходится, да и то - счастье так и норовит из рук увернуться. А этот тип вроде и не заботится ни о чем, но... За что ни возьмется - всё словно само делается. Чего ни пожелает - всё словно само в руки идет. Как тут не позавидовать?
А никак.
Никак завидовать не надо, потому что он, удачник, может, и от природы таким уродился - но мы-то тоже не лыком шиты.
Разница между нами, невезучими, и этим удачником, как разница между рыбой в воде или птицей в небе - и человеком на берегу, временная. Потому что вот - человек на берегу сталкивает в воду лодку... Нет, рыбой он не стал, но он - плывет, качается в пронизанной светом синеве океана. И вот человек снаряжает свой дельтаплан - и летит! - взмывает в пронизанную светом синеву неба. Солнечно-синий цвет силы и удачи... Как нам зажечь его в своей жизни?
Пусть удачник живет - как птица летает в небе. Пусть - как рыба плавает в воде. А мы тоже можем - только с ластами и с дельтапланом. Ну и что? Плавать же! Летать!
Кое-какими секреты удачников мне удалось выведать - и как же я с вами не поделюсь?
Вот что знает каждый удачник, хоть он и не задумывается об этом - как не задумываются птицы и рыбы, вот что он чует всегда: слишком сильное желание - это судорога. Руку, которую мы готовы протянуть, чтобы взять желаемое, сводит этой судорогой прямо до локтя. Кулак сжимается, не дотянувшись до цели - а в сжатый кулак ничего не возьмешь! И даже если удается что-нибудь схватить такой сведенной рукой, такими вот жесткими пальцами... Вселенная-то не любит грубости. Как тяпнет за палец! Вот так и бывает, что хотел человек чего-нибудь яростно и одержимо, чуть ли не силой у мира вырвал свою мечту - а всё прахом развеялось и даже хуже стало, чем было до того.
С Вселенной надо обращаться, как с ремнем безопасности в машине, знаете, да? Если тянуть плавно, ремень тянется, а если резко дернуть - он стопорится.
Еще одно правило удачников - не связывать Вселенной руки. Не отказываться от неожиданных поворотов, не ворчать на непредусмотренные обстоятельства. Сюрпризы - всегда неожиданность. Удачники сюрпризов не боятся. Откуда они знают, что все сюрпризы будут приятными? А они просто согласны на это. Они согласны принимать от Вселенной подарки - а кто когда-нибудь дарил подарки детям и наслаждался их искренней, яркой благодарностью, тот захочет дарить им снова и снова.
Так что к желаемому не надо тянуться жадно, не надо только о нем и думать днем и ночью, опасаясь провала, неудачи, пугаясь неожиданных ходов и стечения обстоятельств. Желаемое надо к себе приманивать - нежно, еще нежнее! Ласково, с улыбкой, глядя чуть в сторону. И да, чем тяжелее и напряженнее обстоятельства, которые надо исправить - тем ласковее и отстраненнее должна быть улыбка, тем дальше надо отвести взгляд, так чтобы объект оставался уже на самой границе поля зрения. И дышать нужно ровно. И улыбаться.
Не истерическим оскалом, не через силу. Найдите какую-нибудь старую искреннюю улыбку в истории души - и расправьте ее. И сделайте флагом своему кораблику. Сделайте крыльями своему дельтаплану.
Она не подведет.
чудесное устройство
гадание по ладони
Помните про руку, сжатую в кулак - что в нее невозможно положить ни монету, ни конфету, ни ключи от рая? Не потерять старого очень часто обозначает - не приобрести и нового. Запас - он карман, конечно, не тянет, но вот беда: счастье человеческое, радость и тепло - продукты скоропортящиеся, как ни жаль. Прошлогодней радостью не обогреешься, если новых радостей с тех пор не случалось. Сухари - не то, что свежий пышный хлеб. Умереть не умрешь, но и не праздник.
Раскрытая ладонь, с которой ветер сдувает пушинки случайностей, но он же приносит новые... Так вот и получается, что сегодня - мягкий каравай, завтра - обломок прошлогоднего сухаря, послезавтра - кусок свадебного торта. Потом опять сухари, но разве это важно, когда и дорога каждый день новая, идешь-идешь, а новое всё не кончается...
Это полная беспечность, полная открытость миру, и не всякому это по плечу, да и не всякому надо. Есть странники, и есть строители, и странно, если бы им было нужно в жизни и для трудов - одно и то же. С пустыми руками не построишь дома с очагом и колыбелью, но и с полной сумой инструмента - далеко не уйдешь.
Открытая ладонь - знак странника, протянутая - ко Вселенной! - за подаянием рука.
Ладонь, сложенная ковшиком - самое важное мягко удерживается, как в гнездышке яйцо волшебной малютки - птицы счастья, остальное же - пусть летит.
Сжатый кулак, в который новому не протиснуться, но и старого не просыплется ни крошки!
Такие разные руки. Такие разные люди. Такие разные миры, в которых они живут. Встретившись на одном перекрестке, скряга, и странник, и строитель друг друга заметят, подивится друг на друга, разойдутся каждый в свою сторону.
Так и живем, каждый по-своему.
Думается мне, каждому из нас приходилось и странником быть, и строителем, и даже скрягой. Ничего страшного. Всему свое время. Главное - его не перепутать. Главное - признать на том перекрестке самого себя во всех обличьях.
малютка - птица счастья
Она не слетает к нам вся готовая нам служить, порхать вокруг наших разгоряченных любовью или мечтой голов, щебетать и заливаться трелями нам на радость и исполнять все желанья.
Она посещает нас на маленькое, драгоценное время: свить в нашей сложенной ковшиком ладони гнездышко и оставить в нем драгоценное яичко. А уж наше дело - согревать его дыханием и ровным теплом, которое от самого сердца несет к ладони кровь, наше дело - вырастить и выкормить заботой и нежностью птенца, научить пению и полету нашу собственную птицу счастья.
Иногда я думаю, а не бывает ли кукушат? Ведь случается так: не тот человек, не та мечта, не тот путь или не те спутники. Золоченое яичко, фальшивка, а столько же тепла от сердца, столько же дыхания ровного, столько же требует бессонной заботы. Наверное, невозможно сразу-заранее угадать, тот ли человек, та ли мечта, тот ли путь, спутники те ли. Но со временем - видно. И вот тогда жалко ведь потраченных сил и тепла, жалко мечты. Жалко выпустить из рук хоть и не целое, а лучше чем ничего!
Шаг в сторону. Осторожно положить яйцо-обманку на обочину. Спасибо сказать и оставить там. Может быть, кому-то как раз вот это самое счастье - самое счастливое и есть, настоящее самое. И удерживать его - от кого-то утаить. И своя же рука - гнездо для малютки-птицы - занята. Пока соглашаемся на половинное счастье, целое где-то мыкается, бесприютное, ищет нас, тоскует.
Прилетай, прилетай.
еще один из рода человеческого
Плохи мы или хороши? Ни то, ни другое. Достаточно хороши. Достаточно плохи. Я знаю про себя - про себя! - что бывало, да, случалось и мне переступать свои непереступаемые черты, нарушать свои незыблемые принципы. И никуда с тех пор не делись ни я, ни те мои принципы - и всё так же через них переступать нельзя. Но было. Но остались. И что же мне теперь - не дружить больше с собой? Не уважать себя отныне и вовеки? А с кем же я тогда смогу дружить? Кого смогу уважать?
Могу ли я позволить себе разочароваться в себе самом? Обязательно ли мне собой очаровываться, прежде всего?
Я знаю о себе: у меня есть недостатки. Но есть и достоинства. Но и недостатки ведь тоже есть! Даже такие, какие в другом человеке меня невероятно огорчили бы. Они огорчают меня и во мне, но нет того идеального меня, с которым я сравню себя и скажу: вот этот - не годится. Это же я, всё я, не могу же я выкинуть себя на помойку только потому, что какой-то воображаемый "я" представляется идеалом, до которого мне не дотянуться, хоть лопни. Такой "я", каким я "должен быть", такой "я", который не совершал ошибок, не оступался, не падал. Вот самозванец! Я - это не он. Я тот, кто падал - и вставал, падал - и вставал, падал и... И снова встанет.
А когда речь идет о другом? О друге?
Есть ли у меня воображаемый идеал друга, по сравнению с которым все остальные друзья какие-то некачественные, не совсем и друзья вроде? И если есть - что мне делать с этим идеалом? Прикладывать его к моим друзьям и выкидывать их из моей жизни одного за другим, потому что "выглядит не идеально"?
У меня есть рецепт, который спасает и от разочарования в себе, и от разочарования в других. Это простая фраза, всего четыре-пять слов, но она каждый раз возвращает меня с головокружительных нежилых небес на надежную, прочную землю.
Еще один из рода человеческого...
Просто - еще один. Я, ты, он. Не идеальны. И никогда не будем. Просто потому что люди. Как говорят математики - по определению. Были бы идеальны - были бы ангелы. А мы - по другой специальности. Мы - люди.
Кто не падал - тот не вставал, а кто не вставал, тот ничего о вставании не знает. Он мне - какой же товарищ? Он не знает. Ему не понять - пока сам не упадет и не встанет вновь. Мне товарищ и друг тот, кто падал сам - и не боится в этом признаться, а наоборот боится об этом забыть и потерять свой опыт вставания.
И таким образом - что получается? Если я падал и он падал, то мы равны, и не мне его судить.
Я тоже - еще один из рода человеческого. Всего лишь. Какое счастье.
Всегда. Снова. Опять и опять. Раз за разом.
Вставать.
Прометей и его орел
Вот мир. Вот Прометей.
И мир имеет свой порядок, необходимый, чтобы держаться в надежной неизменности - век за веком, эпоха за эпохой, вечно.
И Прометей нарушает этот порядок своим деянием. На самом деле не так уж важно, что и почему он сделал, но можно упомянуть, что он проникся жалостью к слабым и ради них нарушил закон.
Миф говорит, что главный бог жаден, ревнив и зол. Он определяет Прометею вечное наказание: Кавказ, цепи, орла, прилетающего клевать печень вновь и вновь. Бог вне Прометея, и наказание приходит извне, и Кавказ, и орел, и цепи - всё снаружи.
Но я скажу вам другое. Самый страшный карающий бог - у Прометея внутри. Едва совершив свое деяние - или чуть позже, разглядев направление событий, - Прометей понимает, что совершил необратимый шаг, последствия которого приведут к разрушению мира, отныне неизбежному, хотя и отсроченному. Мир, который принадлежит не одному только Прометею, будет изменяться, как изменяются, старея и осыпаясь, горы. Неизменность была залогом вечности, но Прометей дал толчок изменениям.
Прометей понимает, что разрушил мир.
Вот он, орел, неустанно клюющий печень: чувство вины. Вот они, цепи, приковавшие титана к Кавказу: от себя никуда не уйти. Вечности уже не будет - он сам ее разрушил. Но очень долго, глядя, как воплощаются предвидимые последствия его деяния, Прометей будет висеть на цепях, подставив живот хищной птице сожалений.
Говорят, поддавшись на уговоры, верховный бог-каратель решает помиловать нарушителя закона и отпускает его, велит орлу прекратить терзать свою жертву.
Но я скажу вам другое.
Однажды Прометей понимает, что его агония - это и агония мира тоже.
Мир уже изменился и будет меняться дальше, этого не избежать, не остановить. Но что же теперь ему - и не жить вовсе? Это другой мир, не вечный, а преходящий, но он все же есть, существует, он имеет право быть.
И Прометей тоже имеет право быть - до самого конца этого мира, вместе с которым и исчезнет. Потом, когда-нибудь потом, еще не сейчас.
И можно встать с каменного утеса, сбросить цепи, отогнать орла. И жить.
Не так, как в романах о том, что "не убивайте его - пусть он с этим живет". Нет, не "жить с этим". Просто жить - тем самым дать жить и миру.
Ведь если у Прометея болит палец - больно Прометею. И если у мира страдает Прометей - больно миру.
Не надо страдать, Прометей. Ты хотел как лучше - ну что же, мы все хотим. Ты ошибся - и все ошибаются, кроме тех, кто не делает вообще ничего.
Живи.
Научи нас сбрасывать цепи. Покажи, как отогнать орла. Мы тоже в этом нуждаемся.
скрипторий
Два читателя - два мира, и даже автор между ними может оказаться третьим лишним, когда сказанное им подхватывается и уносится в закрома, в потаенное или выставленное напоказ - но уже безвозвратно своё.
Самое красивое в этой истории то, что каждый из упомянутых двух (они еще не двое, они пока - два по отдельности) услышал свою заветную фразу, почти противоположную той, которую услышал другой; а потом, сойдясь и сдружившись, они сложили эти две половинки истины в единое целое, в одно на двоих знание, и снова стало как было, и даже больше.
Вот эта история, как она есть. Героям я дам имена, как в старинных аллегориях: Сомбрина и Лусиндо. Я назову их Светом и Тенью, как Радостью и Печалью, не предпочитая одного другому, не противопоставляя их друг другу, как не противопоставляются правая и левая рука, когда ладони сложены в молитве.
И только обеими руками можно удержать по-настоящему большой подарок.
А тот самый автор, который появится лишь краешком своего плаща, - ему не привыкать к публичности - будет выступать под собственным именем, которого я даже не назову.
Все так и было на самом деле, я только немного привру и приукрашу, чтобы получилась чистейшая правда. Она только так и может получится, конечно.
Лусиндо впервые прочитал "Имя розы", так уж получилось, в переводе на испанский. Там, где он был тогда, все книги были на испанском языке. И в самом начале книги ему попалась фраза: ...por puro deleite de escribir - "ради чистого наслаждения писать".
Спустя год или около того Лусиндо читал книгу уже по-русски, и вот каким он обнаружил упомянутый отрывок: "В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Валле, бытовало мнение, что писать можно только с прицелом на своерменность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти лет, и все успокоились, признав за писателем кровное право писать из чистой любви к процессу".*
"Из чистой любви к процессу" звучало недостаточно возвышенно и сосредоточенно, могло относиться к чему угодно - и было отвергнуто. В уме и в сердце утвердилось бескомпромиссное por puro deleite de escribir, в котором вещи назывались своими именами: наслаждение наслаждением, а писанина - писаниной. В преимуществах его числились, кроме явной отсылки к занятию, которому и Лусиндо был не чужд, еще и родственная близость языку оригинала, и дивно-романтическое звучание испанской речи, чеканной и певучей: "пор пуро делейте де эскрибир". И в этих словах для него сосредоточились вся гордость и радость, корона и мантия писательства - не чьего-то чужого и не писательства вообще, а именно собственного своего: я пишу, потому что это доставляет мне радость и наслаждение, с которыми ничто не сравнится, которым никто не соперник.
Далеко-далеко, почти в другой стране, почти в другое время, Сомбрина держала на коленях ту же самую книгу. Она дочитала до конца страницы и остановилась. Слова, сложенные в простую правду, толкнули ее в сердце, и сердце толкнулось в ответ. "В скриптории холодно, палец у меня ноет".
На всякого пишущего найдется в этом мире и сквозняк, и тьма, и судорога в пальцах. Недаром же знаменитый писатель снова и снова повторяет это нечаянное признание, оставленное кем-то, чьи пальцы давным давно истлели. Недаром же Сомбрина замерла над строкой, до слез жалея себя и всех причастных к этим трудам: перо или шариковая ручка, чадящий светильник или мерцание монитора - от чего бы ни уставали глаза, от чего бы ни сводило пальцы, все равно сквозь это болит душа. И если оторвался от повествования, чтобы записать свой вздох - значит, настала минута страшной наготы, когда холод мира подступил вплотную, а вдохновение оставило, и нечем согреться. И одно здесь только средство: подышать на пальцы и писать дальше, сознавая конечность времён и бумаги, писать, пока есть свет в матовом окне, пока ещё можно различать строку...
Сколько раз стирали и выводили заново слова на драгоценном пергаменте - как знать, не повторялось ли многократно: в скриптории холодно, и палец у меня ноет. Как будто именно эту фразу не могли уничтожить лезвие и пемза, как будто в ней и заключается самая главная правда писательства. Новые слова ложились поверх навеки утраченных старых, потому что человеку невозможно не поделиться знанием и чувством, пусть хотя бы и с кем-то, чьего лица никогда не увидит, не узнает имени, не услышит согласия или возражений. Высказать, что думаешь и чувствуешь, - все равно что заявить миру: я есть. Пишущий - существует, а пока он пишет, найдутся ему и сквозняк, и тьма, и боль в натруженных пальцах. И невольно между самых заветных и важных слов на вечный пергамент ложится тихая жалоба: в скриптории холодно, и палец у меня ноет.
Что же могло с ними случиться, кроме необходимого? Они встретились и распознали друг в друге родство, и каждый принес свою правду, чтобы одарить ей другого, а оказалось - это две половины одной-единственной правды. Ведь он один и тот же, тот, кто разворачивает чистый пергамент, и окунает перо в чернила, и выводит первый штрих ради чистого наслаждения, пор пуро делейте де эскрибир, - и не уходит из скриптория, когда сгущается сумрак.
И когда мы с тобой начинаем историю, говорит Лусиндо, мы знаем, что не можем бросить ее. И Сомбрина соглашается: ради чистого наслаждения, несмотря на холод и ноющие пальцы. И мы не одни, никогда не одни в вечном скриптории этого мира.
место воли
говорить о главном
Самые важные вещи - самые простые и есть. Если подумать, они и должны быть такими, чтобы приложить главное правило можно было к чему угодно - и оно оставалось бы правильным все равно.
Вот и кажется порой, что о главном и сказать больше нечего: сказано всё, давным-давно, людьми такими, что не нам чета. И всё равно нет-нет да и не выдержишь, кинешься добавить словечко-другое в копилку премудростей, а потом - может, гордишься, может, стыдишься, но опять не знаешь, что еще сказать.
А главное, самое главное - оно ведь и впрямь едино, но и многолико. Ведь к какой вещи главное ни приложи, оно тут же принимает облик, к этой вещи подходящий. И вот об этих частных проявлениях всеобщего главного правила говорить можно почти бесконечно - как бесконечны проявления живой жизни и человеческой человечности. И главное правило всякий раз тут, на месте, готово приложиться и промерить глубину, и высоту, и ширь души и разума, чувств и отношений.
Любите ли вы говорить о главном? Только разглядывая его мелкие, частные, мимолетные проявления, я могу научиться различать его всеобщие черты. Любите ли, когда главное приходит показаться новой стороной, новым оттенком, дать себя на ощупь узнать, на вкус попробовать? А я еще больше люблю, когда в старой, заезженной "истине" открывается сияющий лик главного, мягко ударяет в самое сердце узнаванием и радостью, что потерянная - забытая ненароком - драгоценность нашлась и снова с тобой.
... Мы бродили от костра к костру - нас было двое, новички в лесу. Дождь нагрянул и лил до ночи, мы едва-едва успели поставить палатки, а развести костер под дождем и пытаться не стали. Да и котелков у нас не было, только кружки, заварка и пятилитровая бутыль питьевой воды. Люди у костров были незнакомые, чужие, все компаниями - нам из мокрой шуршащей тьмы казалось, что там собрались все сплошь закадычные друзья, и очень уж неловко было нарушить их первобытную замкнутость вокруг огня. И объявить себя неумехами и растяпами тоже было неловко.
И всё-таки - у одного из костров смеялись - мы набрались смелости и попросили у них позволения вскипятить немного воды. И вот мы уже стоим в кругу света у костра и следим, посвечивая фонариком, как в подвешенном над огнем котелке вскипает вода.
Толстые, бурые от ожогов рукавицы, закопченный котелок, в воде плавает хвоя и коричневые мятые листья прошлой весны...
И самый ароматный, самый вкусный чай в моей жизни - случился именно тогда, в насквозь промокшем ночном лесу, и в нем плавали хвоя и обрывки прошлогодних листьев, а люди этого костра смеялись о своем и даже не обращали на нас особого внимания. Но было тепло.
Если вы спросите меня, при чем здесь главное, я, наверное, не смогу вам сказать. Но кажется мне, что оно было совсем рядом тогда.
триста слов о рассвете
Знаете, вот говорят - если человеку везет, так уж везет, и никакой его заслуги нет, а просто везет. Как вот увидеть рассвет - ты ведь ничем его не заслужил, он сам по себе наступает.
Так и удача - случается сама по себе. Кому случится, а кому и нет, - и ничего ты с этим не поделаешь!
Ты выйдешь из дому в самый глухой час и пойдешь через лес. Ты будешь скользить на сырой траве, плутать в тумане, продираться сквозь кусты и спотыкаться о пни и коряги. На берегу реки ты сядешь и будешь ждать.
Сон попытается сморить тебя, и ты устанешь от него отмахиваться. Встанешь и попрыгаешь, будешь бегать по берегу туда и обратно, умоешь лицо... В конце концов разденешься и, шипя и отвратительно ругаясь, влезешь по пояс в холодную воду. Вздохнешь раз и другой, набираясь решимости - и окунешься. О-оххххх...
На берегу ты снова станешь бегать и прыгать, с трудом натянешь одежду на мокрое тело. Весь дрожа, сядешь по деревом и сожмешься в комок в тщетной попытке согреться. Найдешь хвороста и разведешь костерок, согреешься - и сон нападет на тебя снова, попытается взять внезапным наскоком.
Тебе придется встать - и снова бегать, прыгать через костер и горланить глупые бодрые песни...
В конце концов ты подумаешь: "Я сдаюсь, все равно ничего не получится, у меня не хватит сил, я так устал - и всё без толку..."
Ты подумаешь: "Да ну его... В следующий раз... И вообще - какие глупости, живут же люди и без этого!"
Но одернешь себя - и заведешь новую глупую песню, лишь бы продержаться.
И так - всю ночь, час за часом. Ни минуты покоя. То в жар, то в холод, то снова в жар. Неустанно борясь со сном, с усталостью, с таким естественным желанием отдыха и тепла.
Но если ты все-таки не сдашься, если будешь держаться изо всех сил и потом еще немножко - ты не проспишь заветный час.
А рассвет, конечно, наступит сам по себе.
Аше Гарридо: триста слов о рассвете.